Сельма Лагерлеф. Шарлотта Левеншельд

хоть всю ночь".
По правде говоря, ей было чуточку страшно оставаться наедине со своими
мыслями. Надвигалась темнота. Карета ехала густым лесом. Недовольство и
сомнения дожидались своего часа, готовые накинуться на Шарлотту.
После нескольких часов езды она услышала, что какой-то путник окликнул
дилижанс. Спустя короткое время дилижанс остановился, и новый пассажир,
поднявшись в карету, сел на переднюю скамью как раз напротив Шарлотты.
Несколько минут в карете не слышно было ничего, кроме ровного дыхания спящих
людей. Первым побуждением Шарлотты было прикинуться спящей, чтобы не
вступать в беседу с Шагерстремом. Но после нескольких минут растерянности ее
озорной нрав снова дал себя знать. Какой превосходный случай! Его нельзя
упускать. Быть может, с помощью какой-нибудь хитрой проделки ей удастся
заставить Шагерстрема отказаться от брака с нею. А если она к тому же
сыграет с ним шутку, то это, уж верно, ничему не повредит.
Шагерстрем, который все еще пребывал в глубочайшем унынии, вздрогнул,
услышав голос из противоположного угла кареты. Он не мог видеть сидящего и
различал во тьме лишь светлый овал лица.
- Прошу прощения! Но мне показалось, что форейтор назвал имя
Шагерстрема. Неужто вы тот самый заводовладелец Шагерстрем из Озерной Дачи,
о котором я столь много слышала?
Шагерстрем почувствовал легкое раздражение оттого, что был узнан, но
отрицать этого не мог. Он приподнял шляпу и пробормотал несколько слов,
которые могли означать все что угодно.
Из темноты послышался голос:
- Любопытно было бы узнать, как чувствует себя человек, обладающий
таким богатством. Я никогда прежде не бывала в обществе миллионщика. Мне,
верно, не подобает оставаться на своем месте, в то время как господин
Шагерстрем сидит спиной к движению. Я охотно поменяюсь с вами.
Попутчица говорила льстивым, масленым голоском, чуть пришепетывая. Если
бы Шагерстрему когда-либо довелось иметь дело с жителями Корсчюрки, он
тотчас понял бы, что перед ним жена органиста, фру Тея Сундлер. Как бы то ни
было, он сразу решил, что никогда в жизни не слышал более несносного и
деланного голоса.
- Нет, нет, ни в коем случае! - запротестовал он.- Сидите себе!
- Я, видите ли, приучена к тяготам и неудобствам,- продолжал голос,- и
ничего со мною не станется, если я займу место похуже. Но вы-то, господин
заводчик, должно быть, привыкли сидеть на золоченых стульях и есть на
золотом блюде золотой вилкой!
- Позвольте вам заметить, милостивая государыня,- сказал Шагерстрем,
который начал сердиться не на шутку,- что большую часть своей жизни я спал
на соломе и ел деревянной ложкой из оловянной миски. У меня был хозяин,
который однажды, разозлясь, так оттаскал меня за волосы, что я после собрал
целые клочья и набил ими подушку. Вот какая была у меня перина!
- Ах, как романтично! - воскликнул угодливый голосок.- Как удивительно
романтично!
- Прошу прощения, милостивая государыня,- возразил Шагерстрем,- это
вовсе не романтично, но это было полезно. Это помешало мне сделаться
болваном, за которого вы меня как будто принимаете.
- Ах, что вы говорите, господин заводчик! Болваном! Могу ли я в моем
положении считать болваном миллионера! Мне просто любопытно узнать, как
чувствует и мыслит столь высокопоставленное лицо. Могу ли я спросить, что вы
ощутили, когда счастье наконец улыбнулось вам? Не почувствовали ли вы... ну,
как бы это сказать... не почувствовали ли вы себя на седьмом небе?
- На седьмом небе! - повторил Шагерстрем.- Я охотно бы отказался от
всего, если б мог!
Шагерстрем надеялся, что женщина в углу кареты поймет, что он не в
духе, и прекратит разговор. Но льстивый, масленый голосок неутомимо
продолжал:
- Как чудесно, что богатство не попало в недостойные руки. Как чудесно,
что добродетель была вознаграждена.
Шагерстрем промолчал. Это был единственный способ уклониться от
обсуждения его персоны и его богатства.
Дама в углу кареты, должно быть, поняла, что была чересчур назойливой.
Но она не умолкла, а лишь переменила тему разговора.
- Подумать только! И теперь вы, господин заводчик, намерены вступить в
брак с этой гордячкой Шарлоттой Левеншельд.
- Что такое? - вскричал Шагерстрем.
- О, простите! - произнес голос еще более льстиво и вкрадчиво, чем
прежде.- Я человек маленький и не привыкла общаться с сильными мира сего. Я,
быть может, выражаюсь не так, как должно, но что поделаешь, если слово
"гордячка" так и просится на язык, когда я заговариваю о Шарлотте. Впрочем,
не стану более употреблять его, если оно вам не по вкусу, господин заводчик!
Шагерстрем издал нечто вроде стона. Дама в углу могла при желании
принять это за ответ.
- Я понимаю, что вы, господин Шагерстрем, сделали свой выбор по зрелом
размышлении. Говорят, господин заводчик всегда тщательно обдумывает и
взвешивает свои действия. Надеюсь, так было и с этим сватовством. А впрочем,
я хотела бы спросить, известно ли вам, господин заводчик, что на самом деле
представляет собой эта гор... о, простите, эта красивая и очаровательная
Шарлотта Левеншельд? Говорят, вы, господин заводчик, до своего сватовства не
обменялись с нею ни единым словом. Но тогда вы, верно, каким-либо иным
способом удостоверились, что она вполне достойна быть хозяйкой Озерной Дачи.
- Вы хорошо осведомлены, милостивая государыня,- сказал Шагерстрем.-
Вы, верно, принадлежите к близким знакомым фрекен Шарлотты?
- Я имею честь быть близким другом Карла-Артура Экенстедта, господин
Шагерстрем.
- А, вот как! - отозвался Шагерстрем.
- Но вернемся к Шарлотте. Простите, что я говорю вам это, но вы не
кажетесь счастливым, господин Шагерстрем. Я слышала, как вы вздыхаете и
стонете. Быть может, вы, господин заводчик, раскаиваетесь в том, что дали
согласие на брак с этой... ну, как бы сказать... безрассудной молодой
девушкой? Надеюсь, подобное выражение не коробит господина Шагерстрема?
Слово "безрассудная" ведь может означать все что угодно. Да, я знаю,
Шагерстремы не берут назад данного слова, но пастор и пасторша - люди
справедливые. Они должны бы вспомнить, что им самим пришлось вытерпеть от
Шарлотты.
- Пастор и пасторша весьма привязаны к своей питомице.
- Скажите лучше, что они поразительно терпеливы, господин Шагерстрем!
Этак будет вернее! Вообразите, господин Шагерстрем, у пасторши была когда-то
превосходная экономка, но Шарлотте она пришлась не по нраву. Она щелкнула ее
по носу в самый разгар предрождественских хлопот, и бедняжка, не стерпев
обиды, отказалась от места. И вот несчастной тетушке Гине, больной и старой,
пришлось самой заняться приготовлениями к рождеству.
Шагерстрем недавно слышал эту же историю, только рассказанную на иной
лад, но не счел нужным возражать.
- И вообразите, господин Шагерстрем, пастор, который до такой степени
любит своих лошадей, что...
- Я знаю, она устроила скачки на них,- прервал Шагерстрем.
- И вам это не кажется ужасным?
- Мне говорили, что животные застоялись в конюшне и чуть не погибли.
- А вы слышали, как она обошлась со своей свекровью?
- Это когда она перевернула сахарницу? - спросил Шагерстрем.
- Да, когда она перевернула сахарницу. Я полагаю, что особа, которая
станет хозяйкой Озерной Дачи, должна уметь вести себя за столом.
- Совершенно верно, сударыня.
- Вы ведь не хотели бы, чтобы ваша жена отказывалась принимать ваших
гостей?
- Разумеется, нет.
- Но тогда вы очень рискуете, женясь на Шарлотте. Подумайте только, что
она натворила в Хольме у камергера Дункера! Она должна была сидеть рядом с
капитаном Хаммарбергом на званом обеде, но заявила, что не желает этого. Она
сказала, что скорее предпочтет вообще уехать домой. Вы, должно быть,
слышали, господин Шагерстрем, что репутация у капитана Хаммарберга не из
лучших, но у него есть свои хорошие стороны. Я сама говорила с капитаном по
душам и знаю, как несчастлив он оттого, что не может встретить женщину,
которая поняла бы его и поверила бы в него. Как бы там ни было, но ведь не
Шарлотте его судить, и раз его принимает сам камергер, то ей вовсе не
подобает выражать недовольство.
- Что до меня,- сказал Шагерстрем,- то я не намерен приглашать к себе в
дом капитана Хаммарберга.
- Возможно, возможно,- произнес голос.- Тогда дело иное. Я вижу, что
господин Шагерстрем привязан к Шарлотте гораздо больше, нежели я
предполагала. Это весьма благородно, это истинно по-рыцарски. Вы, господин
заводчик, верно, берете под свою защиту всякого, кого преследует худая
слава. Но в душе-то, я полагаю, вы вполне согласны со мной. Вы, господин
Шагерстрем, знаете, что брак между лицом, занимающим столь высокое
положение, и столь безрассудной особой, как Шарлотта, совершенно немыслим.
- Так вы полагаете, сударыня, что я с помощью пастора и пасторши
могу... Но нет, это невозможно!
- Невозможно другое! - возразил масленый голос самым вкрадчивым тоном.-
Невозможно жениться на опозоренной женщине.
- Опозоренной?
- Простите, но вы, верно, ничего не знаете, господин заводчик. Вы так
добросердечны! Карл-Артур Экенстедт рассказал мне, как вы поручились за
Шарлотту. И хотя вы убедились, что обвинения справедливы, вы все-таки взяли
ее под свою защиту. Но не все такие, как вы. Полковница Экенстедт вчера и
сегодня гостила в пасторской усадьбе. Она отказалась видеть Шарлотту. Она не
пожелала даже спать с ней под одной крышей.
- В самом деле? - спросил Шагерстрем.
- Да,- ответил голос.- Это истинная правда. И знайте, господин
Шагерстрем, что некоторые мужчины были настолько возмущены поведением
Шарлотты, что решили устроить кошачий концерт около ее дома, как это обычно
делают упсальские студенты, когда они недовольны каким-нибудь профессором.
- Ну и что дальше?
- Молодые люди собрались у пасторской усадьбы и подняли шум, но им
помешали. Это сделал Карл-Артур. В ту ночь у него во флигеле спала его мать.
Она не потерпела бы подобного скандала.
- А иначе молодой Экенстедт, разумеется, не вмешался бы?
- Об этом я судить не смею. Но в интересах справедливости, господин
Шагерстрем, я надеюсь, что молодые люди вернутся следующей ночью. И я
надеюсь, что слепец Калле долго еще будет ходить по округе и распевать
сложенную про нее песню. Ее сочинил капитан Хаммарберг, и она довольно
занятна. Ее поют на мелодию песенки "По небу месяц плывет". Услышав эту
песню, господин Шагерстрем, вы поймете, что вам невозможно жениться на
Шарлотте Левеншельд.
Внезапно рассказчица умолкла. Шагерстрем забарабанил в стенку
дилижанса, желая, как видно, дать кучеру знак остановиться.
- В чем дело, господин заводчик? Вы собираетесь выйти?
- Да, милостивая государыня,- ответил Шагерстрем. Он был так же
разъярен, как и несколько часов назад, когда Бритта Нюман попыталась
заговорить с ним о Шарлотте.- Не вижу иного пути избавиться от выслушивания
клеветы на девушку, которую я уважаю и на которой намерен жениться.
- Ах, что вы! Я вовсе не хотела...
Карета остановилась. Шагерстрем рванул дверцу и вышел.
- Понимаю, что вы не хотели! - сказал он гневно и с громким стуком
захлопнул дверь.
Он подошел к форейтору, чтобы расплатиться.
- Вы уже покидаете нас, господин Шагерстрем? - сказал форейтор.- Дамы,
верно, будут недовольны. Когда пасторша садилась в карету, она была на меня
в претензии за то, что там не было кавалеров.
- Пасторша! - удивился Шагерстрем.- Какая пасторша?
- Да пасторша из Корсчюрки. Разве вы не побеседовали с попутчицами и не
узнали, что в карете едут пасторша и фрекен Левеншельд?
- Шарлотта Левеншельд! - повторил Шагерстрем.- Так это была Шарлотта
Левеншельд!
Было уже далеко за полночь, когда Шагерстрем вернулся в Старый Завод.
Управляющий Нюман и его жена еще не ложились. Они в большой тревоге
дожидались возвращения Шагерстрема и уже подумывали о том, чтобы послать
людей на розыски. Оба в волнении ходили по аллее, когда он наконец
показался.
Они увидели коренастую, несколько приземистую фигуру на фоне ночного
неба и узнали Шагерстрема, но им все еще не верилось, что это он. Человек,
который приближался к ним, весело напевал старинную народную песенку.
При виде их он расхохотался.
- Да ложитесь вы спать! Завтра все расскажу. Но вы были правы. Тебе,
Нюман, придется готовиться в дорогу. Утром ты отправишься в инспекционную
поездку вместо меня. Сам же я должен завтра вернуться в Корсчюрку.

ОГЛАШЕНИЕ

I

В субботу утром Шагерстрем появился в пасторской усадьбе. Он хотел
поговорить с пастором о начавшемся преследовании Шарлотты и посоветоваться о
том, как лучше положить ему конец. По правде говоря, приезд его пришелся как
нельзя более кстати. Бедный старик был вне себя от возмущения и тревоги.
Пять тонких морщин, пересекающих его лоб, снова ярко рдели.
Этим же утром его посетили трое господ из деревни - аптекарь, органист
и коронный фогт. Они явились единственно за тем, чтобы от своего имени и от
имени всей общины просить пастора удалить Шарлотту из своего дома.
Аптекарь и коронный фогт держали себя весьма учтиво. Видно было, что им
не по душе подобная миссия. Но органист был в высшей степени раздражен. Он
говорил громко и запальчиво, совершенно забыв о почтении к своему духовному
пастырю.
Он заявил пастору, что если Шарлотта и впредь будет оставаться в его
доме, то это может повредить ему во мнении паствы. Мало того, что она
постыдно обманула своего жениха; мало того, что она уже не однажды вела себя
самым неподобающим образом,- ко всему этому она вчера набросилась на его
жену, которая, разумеется, никак не ожидала, что с ней может приключиться
что-либо худое в этом почтенном доме, где она была гостьей.
Пастор сразу же объявил им, что фрекен Левеншельд останется у него в
доме, пока его старая голова еще держится на плечах. С тем посетители
вынуждены были удалиться. Но легко понять, сколь неприятна была вся эта
история миролюбивому старику.
- Трезвону этому конца не видно,- сказал он Шагерстрему.- Всю неделю
мне не дают покоя. И можете не сомневаться, господин заводчик, что органист
не отступится. Сам-то он весьма безобидный малый, но его подстрекает жена.
Шагерстрем, который сегодня был в наилучшем расположении духа,
попытался было успокоить старика, но безуспешно.
- Уверяю вас, господин заводчик, что во всей этой истории Шарлотта
виновна не более, чем новорожденный младенец, и я, разумеется, и не подумаю
отсылать ее из своего дома. Но мир в общине, господин заводчик, мир, который
я оберегал целых тридцать лет, теперь будет нарушен.
Шагерстрем понял, что старик опасается, как бы не пошли прахом его
многолетние старания сохранить мир в общине. И он начал серьезно сомневаться
в том, что у старого пастора достанет сил и мужества устоять перед новыми
домогательствами прихожан.
- По правде говоря,- сказал Шагерстрем,- до меня также дошли толки о
начавшемся гонении на фрекен Левеншельд. Я и приехал сегодня затем, чтобы
посоветоваться с вами, господин пастор, о том, как положить этому конец.
- Вы умный человек, господин заводчик,- ответил старик,- но я
сомневаюсь, сумеете ли вы обуздать злые языки. Нет, нам остается лишь молча
готовиться к самому худшему.
Шагерстрем пытался возразить ему, ко старый пастор повторил все тем же
унылым тоном:
- Надо готовиться к самому худшему... Ах, господин заводчик, если бы вы
с Шарлоттой были уже повенчаны!.. Или хотя бы оглашение было сделано!
При этих словах Шагерстрем вскочил со стула.
- Что вы сказали, господин пастор? Вы полагаете, что оглашение помогло
бы?
- Разумеется, помогло бы,- ответил старик.- Если бы в приходе знали
наверняка, что Шарлотта станет вашей женой, ее оставили бы в покое. По
крайней мере она могла бы тогда находиться у меня в доме до свадьбы, и никто
не проронил бы ни слова. Уж таковы люди, господин заводчик. Они не дерзнут
оскорблять тех, кого ожидают богатство и власть.
- В таком случае я предлагаю, чтобы оглашение было сделано завтра
утром,- сказал Шагерстрем.
- Весьма благородная мысль, господин заводчик, но это невозможно.
Шарлотта в отъезде, а у вас ведь нет с собою необходимых бумаг.
- Бумаги находятся у меня в имении, и их можно привезти. И, как вам
известно, господин пастор, фрекен Шарлотта положительно обещала мне свою
руку. Кроме того, ведь вы ее опекун, и от вас зависит дать согласие на ее
брак.
- Нет, нет, господин заводчик! Не будем принимать поспешных решений.
И старик перевел разговор на другое. Он показал Шагерстрему несколько
наиболее редких экземпляров растений из своей коллекции и рассказал о том,
как ему удалось их раздобыть. Он снова сделался оживлен и разговорчив. Он,
казалось, позабыл обо всех своих огорчениях.
Но затем он опять вернулся к предложению Шагерстрема.
- Оглашение ведь еще не венчание. Если Шарлотта будет недовольна, то
вовсе не обязательно венчаться.
- Речь идет лишь о вынужденной мере,- сказал Шагерстрем,- к которой мы
прибегнем для того, чтобы восстановить мир в общине и прекратить оскорбления
и клевету. Я, разумеется, не намерен тащить фрекен Шарлотту к алтарю против
ее воли.
- Да, да, кто знает? - проговорил пастор, должно быть вспомнив о
письме, которое он прочел без спросу.- Должен вам сказать, господин
заводчик, что Шарлотта - девица с норовом. Так что для нее самой было бы
лучше, если б эта история прекратилась. А не то в дальнейшем она, пожалуй,
не удовольствуется парой отрезанных локонов.
Они долго еще обсуждали это дело.
Размышляя об оглашении, они все больше убеждались, что оно было бы
наилучшим выходом из всех затруднений.
- Убежден, что старуха моя тоже согласилась бы с этим,- сказал пастор,
который под конец преисполнился самых радужных надежд.
Шагерстрем же думал о том, что едва только будет сделано оглашение, он
получит право сделаться защитником Шарлотты. И уж тогда он, разумеется, не
потерпит никаких кошачьих концертов и хулительных песен.
Впрочем, нельзя забывать и о том, что, уверившись после разговора в
дилижансе в бескорыстии Шарлотты, Шагерстрем воспылал к ней самыми нежными
чувствами, так что шаг, который он намерен был предпринять, был
соблазнителен и для него самого.
Разумеется, он не признавался в этом даже себе. Он был убежден, что
действует исключительно по необходимости. Впрочем, так всегда бывает с
влюбленными, и именно потому следует смотреть сквозь пальцы на все их
безрассудства.
Итак, было решено, что оглашение состоится в церкви на следующий день.
Шагерстрем уехал и привез необходимые бумаги, а пастор собственноручно
написал текст оглашения.
Когда все было готово, Шагерстрем почувствовал огромное удовлетворение.
Ему отнюдь не казалось неприятным, что имя его будет прочитано с церковной
кафедры рядом с именем Шарлотты.
"Заводовладелец Густав Хенрик Шагерстрем и благородная девица Шарлотта
Левеншельд. Весьма внушительно"" - подумал он. Ему захотелось послушать, как
эти слова прозвучат в церкви, и он решил отправиться завтра в Корсчюрку,
чтобы присутствовать на богослужении.

II

В это воскресенье, в день первого оглашения, Карл-Артур Экенстедт
сказал весьма замечательную проповедь. Впрочем, этого и следовало ожидать
после бурных событий, происшедших с ним за последнюю неделю. Хотя может
статься, что именно эти события - разрыв с невестой и новая помолвка -
усугубляли впечатление, производимое его словами.
Согласно сегодняшнему тексту проповеди, он должен был говорить о
лжепророках, от которых Христос предостерегал своих учеников. Но он
чувствовал, что эта тема не созвучна тому состоянию, в котором он теперь
находился. Охотнее он стал бы говорить о тщете земных привязанностей, о
пагубном влиянии богатства и благе бедности. Он ощущал потребность стать еще
ближе к своим слушателям, обнажить перед ними душу, открыть всю глубину
своей любви к ним и тем самым добиться их доверия.
Мучимый сомнениями, он трудился всю неделю, но не сумел сочинить такую
проповедь, как ему хотелось бы. Он проработал всю последнюю ночь, но без
всякого проку. Когда наступило время отправляться в церковь, проповедь еще
не была готова, и, чтобы окончательно не оконфузиться, он вырвал из старого
сборника проповедей несколько страниц, касавшихся сегодняшней темы, и сунул
их в карман.
Но когда он, стоя на кафедре, начал читать из Евангелия, в голове у
него возникла мысль, которая показалась ему необычной и заманчивой. Он
понял, что она была внушена ему Богом.
- Возлюбленные мои слушатели! - начал он.- Сегодня я пришел сюда, чтобы
во имя божье предостеречь вас от лжепророков, но вы, должно быть, мыслите в
сердце своем: достоин ли говорящий с нами быть нашим учителем? Что ведаем мы
о нем? Быть может, он всего лишь терновник, на котором не расти винограду,
либо репейник, с которого не собрать смоквы. Кто разуверит нас в этом?
Посему, возлюбленные слушатели, хочу я поведать вам, какими путями вел меня
господь, дабы сделать из меня провозвестника слова божья.
И молодой пастор с глубоким душевным волнением стал рассказывать
прихожанам о своей судьбе. Он рассказал им о том, как в годы обучения в
университете прилагал все усилия, чтобы сделаться знаменитым ученым. Он
описал казус с неудавшимся латинским сочинением, возвращение домой, ссору с
матерью, примирение с ней и поведал о том, как все эти события привели его к
знакомству с Понтусом Фриманом.
Он говорил чрезвычайно тихо и робко, и никто не мог усомниться в
искренности каждого его слова. Быть может, его звенящий от волнения голос
более всего пленял слушателей. Уже после первых фраз все притихли и сидели,
не сводя взора с проповедника.
И, как бывает всегда, когда человек говорит с людьми просто и открыто,
они потянулись к нему и с этого часа дали ему место в своих сердцах. Бедняки
из лесных домишек, богачи из заводских усадеб поняли, что он доверился им,
дабы приобрести их доверие.
Он продолжал рассказывать о первых своих несмелых попытках последовать
Христу. Он описал свадебный бал в доме своих родителей, когда, опьяненный
мирскими радостями, он принял участие в танцах.
- После той ночи,- сказал он,- в душе моей много недель царила тьма. Я
чувствовал, что предал Спасителя. Я не сумел стать столь же бдительным и
мужественным, как он. Я оказался рабом мирских радостей. Мирские соблазны
одержали надо мной верх. Небо никогда не станет моим уделом.
Некоторые слушатели столь живо представили себе описываемые им
терзания, что не смогли удержаться от слез. Они были целиком во власти
человека, стоявшего на церковной кафедре. Они чувствовали, страдали и
боролись вместе с ним.
- Мой друг Фриман,- продолжал пастор,- пытался утешить меня и помочь
мне. Он сказал мне, что спасение мое - в любви к Богу, но я не мог
возвыситься душой настолько, чтобы возлюбить Господа. Я был привязан к
сотворенному Им миру больше, нежели к Создателю.
И вот, когда я совсем уже впал в отчаяние, однажды ночью я увидел
Христа. Я не спал. Все эти дни и ночи сон не шел ко мне. Но картины,
подобные тем, что видишь во сне, часто проходили перед моими глазами. Я
знал, что они вызваны крайней усталостью, и не обращал на них внимания.
Но вдруг передо мной возникло видение, ясное и отчетливое, которое
никак не исчезало.
Я увидел озеро с голубыми сверкающими водами и большую толпу людей на
берегу. Посреди толпы стоял человек с длинными кудрявыми волосами и
глубокими, печальными глазами. Он что-то говорил окружавшим его людям, и,
едва увидя его, я понял, что это Христос. Тут к Христу подошел юноша, низко
поклонился и задал Ему вопрос. Я не мог слышать его слов, но знал, что он -
тот самый богатый юноша, о котором говорится в Евангелии, и что он
спрашивает учителя, что должен он сделать, дабы обрести жизнь вечную.
Я видел, что Иисус говорил с юношей, и знал, что Он ответил юноше, что
ему следует блюсти десять божьих заповедей. Юноша еще раз поклонился Учителю
и с облегчением рассмеялся. И я знал, что он ответил, что это он сохранил от
юности своей.
Но Иисус обратил на него долгий и испытующий взгляд и произнес еще
несколько слов. И на этот раз я также знал, что Он сказал ему: "Если хочешь
быть совершенным, пойди продай имение твое, и раздай нищим, и будешь иметь
сокровище на небесах; и приходи, и следуй за мной". Тогда юноша отвернулся
от Иисуса и пошел прочь, и я знал, что он опечален, ибо у него было богатое
имение.
Но когда богатый юноша пошел своей дорогой, Иисус посмотрел ему вслед
долгим взглядом.
И в этом взгляде прочел я столько сострадания и столько любви! Ах,
возлюбленные мои слушатели, столько небесной святости прочел я в этом
взгляде, что сердце мое радостно забилось и свет вернулся в мою омраченную
душу. Я вскочил, я хотел сам кинуться к Нему и сказать, что люблю Его
превыше всего на свете. Весь мир стал мне вдруг безразличен. Я жаждал лишь
одного - следовать своему Учителю. Но лишь только я шевельнулся, видение
исчезло. Но не исчезло воспоминание о Нем, мои друзья и слушатели.
На другой день я пришел к своему другу Понтусу Фриману и спросил его,
чего требовал от меня Иисус? Ведь у меня нет богатого имения. И он ответил,
что Иисус, верно, желает, чтобы я пожертвовал Ему славой и почестями,
которые принесет мне моя ученость, и сделался одним из ничтожных и смиренных
слуг Его.
И тогда я все бросил и стал священником, дабы говорить с людьми о
Христе и любви к Нему.
Но вы, мои слушатели, молитесь за меня, ибо я, как и все вы, принужден