Страница:
отослала Карла-Артура назад в Упсалу и просила передать любезной Малле
Сильверстольпе, что на этот раз не приедет к ней. Стало быть, полковница
вовсе не заботилась о том, чтобы попасть в Упсалу. Цель ее поездки была
достигнута. Теперь она знала, что Карл-Артур выдержит испытание, и могла
спокойно возвращаться домой.
Всему Карлстаду было известно, что полковница очень набожна. Она
являлась в церковь на все воскресные службы столь же неизменно, как и сам
пастор, а в будни утром и вечером устраивала молитвенный час со своими
домочадцами.
У нее были свои бедняки, о которых она вспоминала не только на
рождество, но оделяла их подарками весь год. Она кормила обедами неимущих
детей в гимназии, а старух богаделок не забывала побаловать праздничным кофе
в день святой Беаты.
Но вряд ли кому-нибудь из карлстадцев, а всего менее полковнице, могла
прийти в голову мысль о том, что богу может быть не угодно, если она с
настоятелем собора, советником и старшим из кузенов Стаке мирно посидят в
воскресенье за бостоном после семейного обеда.
И столь же мало греха видели они в том, что барышни и молодые люди,
которые обычно бывали в доме Экенстедтов, немного покружатся в танце
воскресным вечером.
Ни полковница, ни кто-либо другой из карлстадцев отроду не слыхивали о
том, что грешно подать к праздничному обеду хорошего вина и, осушая бокал,
спеть застольную, нередко сочиненную самой хозяйкой. Не ведали они и о том,
что Богу не угодно, чтобы люди читали романы или посещали театр.
Полковница обожала любительские спектакли и сама участвовала в них.
Отказаться от этого удовольствия было бы для нее большим лишением. Она была
словно рождена для сцены, и карлстадцы говорили, что ежели фру Торслов
играет на театре хоть вполовину так же хорошо, как полковница Экенстедт, то
не мудрено, что стокгольмцы так восторгаются ею.
Но Карл-Артур целый месяц прожил в Упсале после того, как написал
трудное латинское сочинение, и все это время он часто виделся с Понтусом
Фриманом. А Фриман был ярым и красноречивым приверженцем пиетизма, и влияние
его на Карла-Артура не могло не сказаться.
Разумеется, тут не было и речи о решительном обращении или вступлении в
секту, но дело все-таки зашло столь далеко, что Карл-Артур был обеспокоен
мирскими удовольствиями и развлечениями в доме родителей.
Надо ли упоминать, что именно в это время между сыном и матерью царили
особенная близость и доверие, и он открыто говорил полковнице о том, что
считает зазорным подобный образ жизни.
И мать уступала ему во всем. Поскольку он огорчался ее карточной игрой,
она на следующем обеде, отговорившись головной болью, вместо себя усадила за
бостон полковника. Ибо о том, чтобы советник и настоятель лишились своей
обычной партии в бостон, невозможно было и помыслить.
А поскольку Карлу-Артуру не по душе было то, что она танцевала, она
отказалась и от этого. Когда молодые люди в воскресенье вечером явились к
ним с визитом, она напомнила им, что ей уже пятьдесят лет, что она чувствует
себя старухой и не хочет больше танцевать. Но увидя их разочарованные лица,
смягчилась, села за фортепьяно и до полуночи играла разные танцы.
Карл-Артур приносил ей книги, прося ее прочесть; она брала их у него с
благодарностью и находила весьма возвышенными и поучительными.
Но полковница не могла довольствоваться чтением одних только
религиозных книг. Она была просвещенной женщиной и следила за светской
литературой; и вот однажды Карл-Артур уличил ее в том, что она читает
Байронова "Дон Жуана", спрятав его под молитвенником. Он повернулся и вышел,
не сказав ни слова, и полковница была тронута тем, что он не сделал ей
никаких упреков. На другой день она уложила все свои книги в сундук и велела
унести их на чердак.
Нельзя отрицать, что полковница старалась быть уступчивой, насколько
это было для нее возможно. Она была женщина умная и проницательная и
понимала, что у Карла-Артура это всего лишь преходящее увлечение, которое
пройдет с течением времени, и пройдет тем скорее, чем меньше противодействия
ему будут оказывать. По счастью, время было летнее. Почти все богатые
карлстадские семейства были в отъезде, так что больших званых вечеров никто
не давал. Общество довольствовалось невинными пикниками на лоне природы,
катаньем на лодках по живописной реке Кларэльв, прогулками в лес по ягоды и
игрой в горелки.
Между тем на конец лета была назначена свадьба Евы Экенстедт с ее
поручиком, и полковница чувствовала себя обязанной сыграть пышную, богатую
свадьбу. Если она выдаст Еву замуж скромно и без подобающей пышности, в
Карлстаде снова начнутся толки о том, что она не любит своих дочерей. Но, к
счастью, ее уступчивость уже оказала, как видно, свое успокоительное
действие на Карла-Артура. Он не воспротивился ни двенадцати блюдам, ни
тортам и сластям, которые будут поданы на обеде. Он не возражал даже против
вина и других напитков, выписанных из Гетеборга. Он не выразил протеста ни
против венчания в соборе и цветочных гирлянд на улицах, по которым
проследует свадебный поезд, ни против факелов и фейерверка на берегу реки.
Более того - он сам принял участие в приготовлениях и вместе с другими
трудился в поте лица, плетя венки и вывешивая флаги.
Но в одном он был тверд и непреклонен. На свадьбе не должно быть
танцев. И полковница обещала ему это. Ей даже доставило удовольствие
уступить ему в этом, в то время как он оказался столь терпимым во всем
другом.
Полковник и дочери робко пытались протестовать. Они спрашивали, чем же
занять всех этих приглашенных на свадьбу молодых лейтенантов и карлстадских
девиц, которые наверняка надеются, что будут танцевать всю ночь. Но
полковница отвечала, что вечер с божьей помощью пройдет хорошо, что
лейтенанты и девицы отправятся в сад слушать полковую музыку и смотреть, как
в небо взлетают ракеты и как пламя факелов отражается в речной воде.
Зрелище это будет столь красиво, полагала она, что никто и не станет
помышлять о каких-нибудь иных развлечениях. Право же, это будет более
достойным и торжественным освящением нового брачного союза, нежели скаканье
галопом по танцевальной зале.
Полковник и дочери уступили, как всегда, и мир в доме не был нарушен.
Ко дню свадьбы все было устроено и подготовлено. Все шло как по маслу.
Погода была на редкость удачна; венчание в церкви, речи и тосты во время
обеда прошли как нельзя лучше. Полковница написала прекрасное свадебное
стихотворение, которое было оглашено за столом, а в буфетной военный оркестр
Вермландского полка играл марш при каждой перемене блюд. Гости находили, что
угощение было щедрым и обильным, и во все время обеда пребывали в самом
приятном и веселом расположении духа.
Но когда встали из-за стола и кофе был выпит, всех обуяло непреодолимое
желание танцевать.
Надо сказать, что обед начался в четыре часа, но поскольку гостям
прислуживало множество лакеев и служанок, то длился он всего лишь до семи.
Можно было только удивляться тому, что двенадцать блюд и все эти бесконечные
речи, фанфары, застольные песни заняли не более трех часов. Полковница
надеялась, что гости будут сидеть за столом хотя бы до восьми, но надежды ее
не оправдались.
Итак, часы показывали всего лишь семь, а о том, чтобы разъехаться ранее
полуночи, и речи быть не могло. Гостей охватил страх при мысли о тех долгих,
скучных часах, которые им предстояли. "Если бы можно было потанцевать!" -
втихомолку вздыхали они, ибо полковница, разумеется, была предусмотрительна
и заранее уведомила всех о том, что танцев на свадьбе не будет. "Чем же нам
развлечься? Это ужасно - провести в болтовне столько часов подряд и все
время сидеть без движения".
Юные девицы оглядывали свои светлые кисейные платья и белые атласные
башмачки. И то и другое было предназначено для танцев. Когда на тебе такой
наряд, желание танцевать рождается само собой. Они не могли думать ни о чем
другом.
Молодые лейтенанты Вермландского полка, незаменимые кавалеры на балах,
обычно бывали нарасхват. В зимнее время их столь часто звали на балы, что
танцы приедались им и соблазнить их этим было нелегко. Но теперь, летом,
больших танцевальных вечеров никто не устраивал, так что лейтенанты
чувствовали себя отдохнувшими и готовы были отплясывать сутки напролет. Они
говорили, что им редко случалось видеть сразу так много красивых девушек. Да
и что это за праздник! Пригласить столько молодых лейтенантов и юных девиц и
не позволять им танцевать друг с другом!
Но не только молодые томились без танцев. Дамы и господа постарше также
сожалели, что не могут поглядеть, как танцует молодежь. Подумать только!
Оркестр, равного которому нет во всем Вермланде! Великолепная танцевальная
зала! Отчего же, помилуйте, нельзя покружиться в танце?
Эта Беата Экенстедт, при всей ее любезности, всегда была несколько
себялюбива. Она, верно, полагает, что раз ей самой уже около пятидесяти и
она не может танцевать, то, стало быть, из-за этого ее молодые гости также
должны сидеть и подпирать стены.
Полковница все это видела и слышала и понимала, что гости ропщут, а для
такой превосходной хозяйки, как она, привыкшей к тому, что на ее вечерах все
веселились до упаду, это было невыразимо тяжким испытанием.
Она знала, что на другой день и много-много дней спустя люди станут
рассказывать о свадьбе в доме Экенстедтов, и говорить, что такой отчаянной
скуки им не приходилось испытывать ни на одном торжестве.
Она принялась занимать стариков. Она была необычайно любезна. Она
рассказывала самые знаменитые свои истории, она прибегла к самым остроумным
своим выдумкам, но ничего не помогало. Ее едва слушали. Среди гостей не
нашлось ни одной даже самой старой и скучной дамы, которая не подумала бы
про себя, что, если бы ей когда-либо посчастливилось выдать замуж дочь, уж
она-то позволила бы танцевать и молодым и старикам.
Полковница принялась занимать молодежь. Она предложила им поиграть в
горелки в саду. Но они лишь уставились на нее с недоумением. Играть в
горелки на свадьбе! Не будь она Беатой Экенстедт, они рассмеялись бы ей
прямо в лицо.
Когда настало время пустить фейерверк, кавалеры предложили дамам руку и
отправились на прогулку по берегу реки. Но молодые пары еле-еле брели. Они
едва поднимали взоры, чтобы взглянуть на взлетающие ракеты. Они не желали
никакого возмещения за удовольствие, которого так жаждали.
Взошла полная луна - как бы для того, чтобы придать еще более
торжественности этому великолепному зрелищу. В этот вечер она не походила на
серп, но плыла по небу круглая, как шар; и некий острослов утверждал, что
она округлилась от изумления при виде того, как множество статных
лейтенантов и красивых подружек невесты стоят, глядя на воды реки так
мрачно, словно их одолевают мысли о самоубийстве.
Пол-Карлстада собралось перед оградой сада Экенстедтов, чтобы поглядеть
на торжество. Все видели, как молодые люди бродят по дорожкам сада,
безучастные и вялые, и в один голос заявляли, что такой унылой свадьбы им
никогда еще не доводилось видеть.
Оркестр Вермландского полка играл как нельзя лучше, но поскольку
полковница запретила исполнять танцы, так как в этом случае она не надеялась
совладать с молодежью, то в музыкальной программе было не так уж много
номеров, и одни и те же вещи приходилось повторять сызнова.
Было бы неверно утверждать, что часы тянулись медленно. Нет, время
просто-напросто остановилось. Минутные и часовые стрелки на всех часах
двигались с одинаковой медлительностью.
На реке перед домом Экенстедтов стояло несколько больших грузовых барж,
и на одной из них сидел какой-то моряк - любитель музыки и наигрывал
деревенскую польку на визгливой самодельной скрипке.
Но все эти несчастные, томившиеся в саду Экенстедтов, просияли, потому
что это была по крайней мере танцевальная музыка; они поспешно улизнули
через ворота, и в следующее мгновение все увидели, как они отплясывают
деревенскую польку на смоленой палубе речной баржи.
Полковница тотчас же заметила это бегство и поняла, что ни в коем
случае не может допустить, чтобы девицы из самых благородных карлстадских
семей танцевали на грязной барже. Она тотчас же послала за беглецами и
велела им немедля вернуться. Но хоть она и была полковница, ни один безусый
лейтенантик даже и не подумал повиноваться ее приказу.
И тут полковница поняла, что игра проиграна. Она сделала все, что было
в ее силах, чтобы угодить Карлу-Артуру. Теперь нужно было спасать престиж
дома Экенстедтов. Она велела полковому оркестру перейти в залу и играть
англез.
Вскоре после этого она услышала, как жаждущие танцевать мчатся вверх по
лестнице, и танцы начались! Это был бал, какого давно не видывали в
Карлстаде. Все, кто изнывал и томился в ожидании танцев, пытались теперь
наверстать упущенное время. Они кружились, порхали в пируэтах, вертелись и
выделывали ногами замысловатые антраша. Никто не чувствовал усталости, никто
не отказывался от приглашений. Не было ни одной самой скучной дурнушки,
которая осталась бы без кавалера.
Старики - и те не смогли усидеть на месте, но поразительнее всего было
то, что сама полковница - да, подумать только, сама полковница, которая
покончила с танцами и карточной игрой и велела унести на чердак все светские
книги,- и она не смогла усидеть на месте. Легко и весело порхала она в танце
и казалась такой же молодой, нет, гораздо моложе своей дочери, которая в
этот день стояла под венцом. Карлстадцы были поистине счастливы тем, что
снова обрели свою жизнерадостную, свою очаровательную, свою обожаемую
полковницу.
И веселье царило вовсю, и ночь была дивная, и река сияла в лунном
свете, и все было как должно.
Лучшим доказательством того, сколь заразителен микроб радости, был,
пожалуй, сам Карл-Артур, тоже захваченный общим весельем. Он вдруг перестал
понимать, что дурного в том, чтобы двигаться в такт музыке вместе с другими
беспечными молодыми людьми. Это ведь так естественно, что молодость,
здоровье и жизнерадостность ищут выхода в танцах. Он не танцевал бы, если
бы, как прежде, чувствовал, что это грешно. Но нынче вечером танцы
представлялись ему ребячески невинной забавой.
Но в ту минуту, когда Карл-Артур старательно выделывал какую-то фигуру
англеза, он случайно бросил взгляд на открытую дверь залы и увидел бледное
лицо, обрамленное черными кудрями и бородой, и пару больших кротких глаз,
взиравших на него с горестным изумлением.
Он остановился посреди танца. Сначала ему показалось, что он грезит
наяву. Но затем он узнал своего друга Понтуса Фримана, который обещал
навестить его проездом через Карлстад и явился именно в этот вечер.
Карл-Артур не сделал больше в танце ни единого шага; он поспешил
навстречу прибывшему, который, не говоря ни слова, увлек его за собой вниз
по лестнице на вольный воздух.
Шагерстрем посватался! Богач Шагерстрем из Озерной Дачи.
Как? Возможно ли, чтобы Шагерстрем посватался? Право же, это так. Слух
самый верный. Шагерстрем и впрямь посватался. Но, помилуйте, как же это
вышло, что Шагерстрем посватался?
Видите ли, дело в том, что в Корсчюрке, в пасторской усадьбе, живет
молодая девушка по имени Шарлотта Левеншельд. Она доводится пастору дальней
родственницей, взята в дом компаньонкой для пасторши и помолвлена с
пастором-адъюнктом.
Да, но какое отношение имеет она к Шагерстрему?
Так вот, Шарлотта Левеншельд - девица веселая, живая, бойкая на язык, и
едва она переступила порог пасторского дома, как в нем точно свежим ветром
повеяло. Пастор и пасторша - люди престарелые, они бродили по дому точно
тени, а Шарлотта вдохнула в них новую жизнь.
А пастор-адъюнкт был тонок, как нитка, и до того свят, что едва есть и
пить осмеливался. Днем он исправлял свою должность, а ночами стоял на
коленях перед кроватью и оплакивал свои грехи. Он чуть было совсем не уморил
себя, но Шарлотта спасла его от неминуемой гибели.
Да, но какое отношение ко всему этому имеет...
Надобно вам знать, что пять лет назад, когда молодой пастор-адъюнкт
появился в Корсчюрке, он только что вступил в духовное звание и был
совершенно несведущ по этой части. Тут-то Шарлотта и стала помогать ему. Она
всю жизнь прожила в пасторских домах и отлично разбиралась во всем, что
касалось пасторских обязанностей. Она обучала Карла-Артура, как крестить
детей и как говорить на молитвенных собраниях.
Между тем они влюбились друг в друга и теперь были помолвлены вот уже
пять лет.
Но таким манером мы и вовсе далеко уйдем от Шагерстрема...
Шарлотта Левеншельд отличалась необыкновенным умением улаживать чужие
дела. Сделавшись невестой молодого пастора, она вскоре проведала, что
родители его недовольны тем, что он избрал духовную карьеру. Они желали,
чтобы он получил степень магистра и смог определиться на должность
профессора или доцента в университете. Он ведь целых пять лет провел в
Упсале, готовясь держать экзамен на кандидата; на шестой год он должен был
получить звание магистра, но неожиданно переменил свое намерение и вместо
того выдержал экзамен на пастора. Родители его были богаты и несколько
честолюбивы. Им пришлось не по вкусу, что сын их избрал столь скромное
поприще. Даже после того, как он сделался пастором, они просили и умоляли
его продолжать занятия в Упсале, но он решительно воспротивился этому.
Шарлотта понимала, что если он станет магистром, то у него появятся лучшие
виды на будущее, и отослала его назад в Упсалу. А поскольку он был изрядным
зубрилой, то и управился за четыре года. Он выдержал экзамен и получил
степень магистра.
Но помилуйте, при чем тут Шагерстрем?..
Видите ли, Шарлотта рассудила, что, получив магистерскую степень, жених
ее сможет занять должность учителя гимназии и получит достаточное жалованье,
чтобы им можно было пожениться. А если уж он непременно захочет остаться в
духовном звании, то сможет через несколько лет получить большой пасторат,
как это было в обычае. Такой же путь прошли пастор Корсчюрки и многие
другие. Но тут ее расчеты не оправдались, ибо жених предпочел остаться
скромным сельским священником.
Вот так и вышло, что он возвратился в Корсчюрку пастором-адъюнктом. И
хоть был он доктором философии, но получал жалованья не больше, чем простой
конюх.
Да, но Шагерстрем...
Надо ли говорить, что Шарлотта Левеншельд, которая ждала жениха целых
пять лет, не могла удовлетвориться этим. И все же она была рада, что жених
вернулся в Корсчюрку. Он жил тут же, в усадьбе, она встречалась с ним всякий
день и, как видно, рассчитывала, что станет пилить его до тех пор, пока не
принудит сделаться учителем гимназии так же, как она принудила его стать
магистром.
Но мы покуда ни слова еще не слышали о Шагерстреме!
Так вот, ни Шарлотта Левеншельд, ни жених ее ни малейшего отношения к
Шагерстрему не имели. Он был человеком совсем иного круга. Сын
высокопоставленного стокгольмского чиновника, он был богат сам и женился на
дочери заводовладельца из Вермланда, наследнице столь многих заводов и
рудников, что приданое ее исчислялось несколькими миллионами.
Первое время Шагерстрем жил в Стокгольме и лишь летние месяцы проводил
на каком-либо из своих вермландских заводов, но когда жена его через
несколько лет умерла родами, он переехал в Корсчюрку, в поместье Озерная
Дача. Он очень горевал по жене и не мог жить там, где она когда-то бывала.
Шагерстрем почти никому не делал визитов и, чтобы убить время, занялся
управлением своих многочисленных заводов, а Озерную Дачу он перестроил и
отделал с такой роскошью, что она стала поистине украшением Корсчюрки.
Несмотря на то, что Шагерстрем был совершенно один, он держал множество
прислуги и жил большим барином. Шарлотта Левеншельд знала, что так же, как
ей не добыть звезд с неба для своего брачного венца, так и не бывать ей за
Шагерстремом.
Надобно вам знать, что Шарлотта Левеншельд из тех, кто говорит все, что
взбредет на ум. И однажды, когда у пастора собралось много гостей, мимо
усадьбы проехал Шагерстрем в своем большом открытом ландо, запряженном
четверкою великолепных вороных, с ливрейным лакеем на козлах рядом с
кучером. Само собой, все ринулись к окнам и провожали Шагерстрема взглядом,
пока он не скрылся из виду. Но едва он исчез из глаз, Шарлотта Левеншельд,
оборотясь к своему жениху, стоящему в глубине комнаты, сказала громко, так,
что все могли слышать:
- Знай, Карл-Артур, что хоть я и люблю тебя, но посватайся ко мне
Шагерстрем, я ему не откажу.
Гости, которые знали, что Шагерстрем никогда не посватается к ней,
разразились хохотом. И жених посмеялся вместе со всеми, так как понимал, что
Шарлотта сказала это, чтобы позабавить гостей. Хотя сама она была, казалось,
немало смущена словами, невольно сорвавшимися с языка, но нельзя поручиться
за то, что произнесла она их без всякой задней мысли. Ей, верно, хотелось
слегка припугнуть милого Карла-Артура и заставить его подумать об
учительской должности.
Ну, а Шагерстрем, все еще погруженный в свою скорбь, и не помышлял о
женитьбе. Но, вращаясь в деловых кругах, он приобрел множество друзей и
знакомых, которые вскоре стали убеждать его подумать о новом браке. Он
отговаривался тем, что человек он желчный и угрюмый и никто не захочет пойти
за него, и не желал слушать уверений в обратном. Но однажды, когда речь об
этом зашла на деловом обеде, где Шагерстрем вынужден был присутствовать, и
когда он прибегнул к обычным своим отговоркам, один из его соседей из
Корсчюрки рассказал ему о молодой девушке, которая объявила, что бросит
своего жениха, если только Шагерстрем посватается к ней. Обед проходил
весело, и все вдоволь посмеялись над этой историей, сочтя ее забавной
шуткой, так же как и гости в пасторской усадьбе.
По правде говоря, Шагерстрем не раз уже думал о том, что ему трудно
обходиться без жены, но он все еще любил умершую, и сама мысль о том, что
другая женщина может занять ее место, была ему отвратительна.
До сих пор он имел в виду женитьбу на девушке своего круга, но рассказ
о Шарлотте Левеншельд придал его мыслям иное направление. Если бы он,
скажем, вступил в брак не по сердечному влечению, а по разумному расчету и
женился бы на скромной, небогатой девушке, которая не могла бы посягать ни
на место покойной жены в его сердце, ни на то высокое положение в свете,
которое та занимала благодаря богатству и родственным связям, то новый брак
был бы для него вполне приемлем. Он не был бы оскорбительным для памяти
усопшей.
В следующее воскресенье Шагерстрем отправился в церковь и стал
разглядывать молодую девушку, сидевшую рядом с пасторшей на пасторской
скамье. Она была одета скромно и непритязательно и решительно ничем не
выделялась. Но это не было помехой. Напротив. Будь она ослепительной
красавицей, он и не подумал бы остановить на ней свой выбор. У покойной и
мысли не должно возникнуть, что новая жена может хоть в чем-то быть ей
заменой. Разглядывая Шарлотту, Шагерстрем спрашивал себя, что бы она
ответила, если бы он и впрямь отправился в усадьбу пастора и предложил ей
сделаться хозяйкой его поместья.
Она ведь никак не могла ожидать, что он попросит ее руки, но потому-то
и было бы забавно поглядеть, какое у нее будет лицо, когда она увидит, что
дело приняло серьезный оборот.
Возвращаясь из церкви, Шагерстрем думал о том, как выглядела бы
Шарлотта, если одеть ее в дорогие и красивые платья. И вдруг он поймал себя
на том, что мысль о новом браке представляется ему заманчивой. Ему
показалось весьма романтичным нежданно осчастливить бедную девушку, которой
нечего ждать от жизни. А склонность ко всему романтическому всегда была
свойственна его натуре. Но, заметив это, Шагерстрем тотчас же бросил думать
об этом браке. Он отмахнулся от него как от соблазна. Он всегда убеждал
себя, что разлучен с женой лишь на время, и хотел сохранять ей верность до
тех пор, пока они не соединятся вновь. Следующей ночью Шагерстрем увидел
свою умершую жену во сне и проснулся, полный прежней нежности к ней.
Опасения, пробудившиеся в нем по пути из церкви, показались ему излишними.
Его любовь жива, и нечего бояться, что скромная девушка, которую он намерен
взять в жены, способна вытеснить из его души образ усопшей. Ему необходима
дельная и умная хозяйка, которая скрасила бы его одиночество и вела бы его
дом.
Среди его родни не было никого подходящего, а нанимать
домоправительницу ему не хотелось. Он не видел иного выхода, кроме женитьбы.
В тот же день он выехал расфранченный из дома и направился в пасторскую
усадьбу. Все эти годы он жил столь уединенно, что ни разу не был у пастора с
визитом, и когда большое ландо с четверкою вороных въехало в ворота усадьбы,
в доме поднялся переполох. Его тотчас же ввели в парадную гостиную на
верхнем этаже, и здесь он некоторое время сидел, беседуя с пастором и
пасторшей. Шарлотта Левеншельд уединилась в своей комнате, но через
некоторое время пасторша сама пришла к ней и попросила пойти в гостиную
занять гостя. Приехал заводчик Шагерстрем, и ему скучно будет сидеть с двумя
стариками.
Пасторша была в некоторой ажитации и в приподнятом настроении. Шарлотта
Сильверстольпе, что на этот раз не приедет к ней. Стало быть, полковница
вовсе не заботилась о том, чтобы попасть в Упсалу. Цель ее поездки была
достигнута. Теперь она знала, что Карл-Артур выдержит испытание, и могла
спокойно возвращаться домой.
Всему Карлстаду было известно, что полковница очень набожна. Она
являлась в церковь на все воскресные службы столь же неизменно, как и сам
пастор, а в будни утром и вечером устраивала молитвенный час со своими
домочадцами.
У нее были свои бедняки, о которых она вспоминала не только на
рождество, но оделяла их подарками весь год. Она кормила обедами неимущих
детей в гимназии, а старух богаделок не забывала побаловать праздничным кофе
в день святой Беаты.
Но вряд ли кому-нибудь из карлстадцев, а всего менее полковнице, могла
прийти в голову мысль о том, что богу может быть не угодно, если она с
настоятелем собора, советником и старшим из кузенов Стаке мирно посидят в
воскресенье за бостоном после семейного обеда.
И столь же мало греха видели они в том, что барышни и молодые люди,
которые обычно бывали в доме Экенстедтов, немного покружатся в танце
воскресным вечером.
Ни полковница, ни кто-либо другой из карлстадцев отроду не слыхивали о
том, что грешно подать к праздничному обеду хорошего вина и, осушая бокал,
спеть застольную, нередко сочиненную самой хозяйкой. Не ведали они и о том,
что Богу не угодно, чтобы люди читали романы или посещали театр.
Полковница обожала любительские спектакли и сама участвовала в них.
Отказаться от этого удовольствия было бы для нее большим лишением. Она была
словно рождена для сцены, и карлстадцы говорили, что ежели фру Торслов
играет на театре хоть вполовину так же хорошо, как полковница Экенстедт, то
не мудрено, что стокгольмцы так восторгаются ею.
Но Карл-Артур целый месяц прожил в Упсале после того, как написал
трудное латинское сочинение, и все это время он часто виделся с Понтусом
Фриманом. А Фриман был ярым и красноречивым приверженцем пиетизма, и влияние
его на Карла-Артура не могло не сказаться.
Разумеется, тут не было и речи о решительном обращении или вступлении в
секту, но дело все-таки зашло столь далеко, что Карл-Артур был обеспокоен
мирскими удовольствиями и развлечениями в доме родителей.
Надо ли упоминать, что именно в это время между сыном и матерью царили
особенная близость и доверие, и он открыто говорил полковнице о том, что
считает зазорным подобный образ жизни.
И мать уступала ему во всем. Поскольку он огорчался ее карточной игрой,
она на следующем обеде, отговорившись головной болью, вместо себя усадила за
бостон полковника. Ибо о том, чтобы советник и настоятель лишились своей
обычной партии в бостон, невозможно было и помыслить.
А поскольку Карлу-Артуру не по душе было то, что она танцевала, она
отказалась и от этого. Когда молодые люди в воскресенье вечером явились к
ним с визитом, она напомнила им, что ей уже пятьдесят лет, что она чувствует
себя старухой и не хочет больше танцевать. Но увидя их разочарованные лица,
смягчилась, села за фортепьяно и до полуночи играла разные танцы.
Карл-Артур приносил ей книги, прося ее прочесть; она брала их у него с
благодарностью и находила весьма возвышенными и поучительными.
Но полковница не могла довольствоваться чтением одних только
религиозных книг. Она была просвещенной женщиной и следила за светской
литературой; и вот однажды Карл-Артур уличил ее в том, что она читает
Байронова "Дон Жуана", спрятав его под молитвенником. Он повернулся и вышел,
не сказав ни слова, и полковница была тронута тем, что он не сделал ей
никаких упреков. На другой день она уложила все свои книги в сундук и велела
унести их на чердак.
Нельзя отрицать, что полковница старалась быть уступчивой, насколько
это было для нее возможно. Она была женщина умная и проницательная и
понимала, что у Карла-Артура это всего лишь преходящее увлечение, которое
пройдет с течением времени, и пройдет тем скорее, чем меньше противодействия
ему будут оказывать. По счастью, время было летнее. Почти все богатые
карлстадские семейства были в отъезде, так что больших званых вечеров никто
не давал. Общество довольствовалось невинными пикниками на лоне природы,
катаньем на лодках по живописной реке Кларэльв, прогулками в лес по ягоды и
игрой в горелки.
Между тем на конец лета была назначена свадьба Евы Экенстедт с ее
поручиком, и полковница чувствовала себя обязанной сыграть пышную, богатую
свадьбу. Если она выдаст Еву замуж скромно и без подобающей пышности, в
Карлстаде снова начнутся толки о том, что она не любит своих дочерей. Но, к
счастью, ее уступчивость уже оказала, как видно, свое успокоительное
действие на Карла-Артура. Он не воспротивился ни двенадцати блюдам, ни
тортам и сластям, которые будут поданы на обеде. Он не возражал даже против
вина и других напитков, выписанных из Гетеборга. Он не выразил протеста ни
против венчания в соборе и цветочных гирлянд на улицах, по которым
проследует свадебный поезд, ни против факелов и фейерверка на берегу реки.
Более того - он сам принял участие в приготовлениях и вместе с другими
трудился в поте лица, плетя венки и вывешивая флаги.
Но в одном он был тверд и непреклонен. На свадьбе не должно быть
танцев. И полковница обещала ему это. Ей даже доставило удовольствие
уступить ему в этом, в то время как он оказался столь терпимым во всем
другом.
Полковник и дочери робко пытались протестовать. Они спрашивали, чем же
занять всех этих приглашенных на свадьбу молодых лейтенантов и карлстадских
девиц, которые наверняка надеются, что будут танцевать всю ночь. Но
полковница отвечала, что вечер с божьей помощью пройдет хорошо, что
лейтенанты и девицы отправятся в сад слушать полковую музыку и смотреть, как
в небо взлетают ракеты и как пламя факелов отражается в речной воде.
Зрелище это будет столь красиво, полагала она, что никто и не станет
помышлять о каких-нибудь иных развлечениях. Право же, это будет более
достойным и торжественным освящением нового брачного союза, нежели скаканье
галопом по танцевальной зале.
Полковник и дочери уступили, как всегда, и мир в доме не был нарушен.
Ко дню свадьбы все было устроено и подготовлено. Все шло как по маслу.
Погода была на редкость удачна; венчание в церкви, речи и тосты во время
обеда прошли как нельзя лучше. Полковница написала прекрасное свадебное
стихотворение, которое было оглашено за столом, а в буфетной военный оркестр
Вермландского полка играл марш при каждой перемене блюд. Гости находили, что
угощение было щедрым и обильным, и во все время обеда пребывали в самом
приятном и веселом расположении духа.
Но когда встали из-за стола и кофе был выпит, всех обуяло непреодолимое
желание танцевать.
Надо сказать, что обед начался в четыре часа, но поскольку гостям
прислуживало множество лакеев и служанок, то длился он всего лишь до семи.
Можно было только удивляться тому, что двенадцать блюд и все эти бесконечные
речи, фанфары, застольные песни заняли не более трех часов. Полковница
надеялась, что гости будут сидеть за столом хотя бы до восьми, но надежды ее
не оправдались.
Итак, часы показывали всего лишь семь, а о том, чтобы разъехаться ранее
полуночи, и речи быть не могло. Гостей охватил страх при мысли о тех долгих,
скучных часах, которые им предстояли. "Если бы можно было потанцевать!" -
втихомолку вздыхали они, ибо полковница, разумеется, была предусмотрительна
и заранее уведомила всех о том, что танцев на свадьбе не будет. "Чем же нам
развлечься? Это ужасно - провести в болтовне столько часов подряд и все
время сидеть без движения".
Юные девицы оглядывали свои светлые кисейные платья и белые атласные
башмачки. И то и другое было предназначено для танцев. Когда на тебе такой
наряд, желание танцевать рождается само собой. Они не могли думать ни о чем
другом.
Молодые лейтенанты Вермландского полка, незаменимые кавалеры на балах,
обычно бывали нарасхват. В зимнее время их столь часто звали на балы, что
танцы приедались им и соблазнить их этим было нелегко. Но теперь, летом,
больших танцевальных вечеров никто не устраивал, так что лейтенанты
чувствовали себя отдохнувшими и готовы были отплясывать сутки напролет. Они
говорили, что им редко случалось видеть сразу так много красивых девушек. Да
и что это за праздник! Пригласить столько молодых лейтенантов и юных девиц и
не позволять им танцевать друг с другом!
Но не только молодые томились без танцев. Дамы и господа постарше также
сожалели, что не могут поглядеть, как танцует молодежь. Подумать только!
Оркестр, равного которому нет во всем Вермланде! Великолепная танцевальная
зала! Отчего же, помилуйте, нельзя покружиться в танце?
Эта Беата Экенстедт, при всей ее любезности, всегда была несколько
себялюбива. Она, верно, полагает, что раз ей самой уже около пятидесяти и
она не может танцевать, то, стало быть, из-за этого ее молодые гости также
должны сидеть и подпирать стены.
Полковница все это видела и слышала и понимала, что гости ропщут, а для
такой превосходной хозяйки, как она, привыкшей к тому, что на ее вечерах все
веселились до упаду, это было невыразимо тяжким испытанием.
Она знала, что на другой день и много-много дней спустя люди станут
рассказывать о свадьбе в доме Экенстедтов, и говорить, что такой отчаянной
скуки им не приходилось испытывать ни на одном торжестве.
Она принялась занимать стариков. Она была необычайно любезна. Она
рассказывала самые знаменитые свои истории, она прибегла к самым остроумным
своим выдумкам, но ничего не помогало. Ее едва слушали. Среди гостей не
нашлось ни одной даже самой старой и скучной дамы, которая не подумала бы
про себя, что, если бы ей когда-либо посчастливилось выдать замуж дочь, уж
она-то позволила бы танцевать и молодым и старикам.
Полковница принялась занимать молодежь. Она предложила им поиграть в
горелки в саду. Но они лишь уставились на нее с недоумением. Играть в
горелки на свадьбе! Не будь она Беатой Экенстедт, они рассмеялись бы ей
прямо в лицо.
Когда настало время пустить фейерверк, кавалеры предложили дамам руку и
отправились на прогулку по берегу реки. Но молодые пары еле-еле брели. Они
едва поднимали взоры, чтобы взглянуть на взлетающие ракеты. Они не желали
никакого возмещения за удовольствие, которого так жаждали.
Взошла полная луна - как бы для того, чтобы придать еще более
торжественности этому великолепному зрелищу. В этот вечер она не походила на
серп, но плыла по небу круглая, как шар; и некий острослов утверждал, что
она округлилась от изумления при виде того, как множество статных
лейтенантов и красивых подружек невесты стоят, глядя на воды реки так
мрачно, словно их одолевают мысли о самоубийстве.
Пол-Карлстада собралось перед оградой сада Экенстедтов, чтобы поглядеть
на торжество. Все видели, как молодые люди бродят по дорожкам сада,
безучастные и вялые, и в один голос заявляли, что такой унылой свадьбы им
никогда еще не доводилось видеть.
Оркестр Вермландского полка играл как нельзя лучше, но поскольку
полковница запретила исполнять танцы, так как в этом случае она не надеялась
совладать с молодежью, то в музыкальной программе было не так уж много
номеров, и одни и те же вещи приходилось повторять сызнова.
Было бы неверно утверждать, что часы тянулись медленно. Нет, время
просто-напросто остановилось. Минутные и часовые стрелки на всех часах
двигались с одинаковой медлительностью.
На реке перед домом Экенстедтов стояло несколько больших грузовых барж,
и на одной из них сидел какой-то моряк - любитель музыки и наигрывал
деревенскую польку на визгливой самодельной скрипке.
Но все эти несчастные, томившиеся в саду Экенстедтов, просияли, потому
что это была по крайней мере танцевальная музыка; они поспешно улизнули
через ворота, и в следующее мгновение все увидели, как они отплясывают
деревенскую польку на смоленой палубе речной баржи.
Полковница тотчас же заметила это бегство и поняла, что ни в коем
случае не может допустить, чтобы девицы из самых благородных карлстадских
семей танцевали на грязной барже. Она тотчас же послала за беглецами и
велела им немедля вернуться. Но хоть она и была полковница, ни один безусый
лейтенантик даже и не подумал повиноваться ее приказу.
И тут полковница поняла, что игра проиграна. Она сделала все, что было
в ее силах, чтобы угодить Карлу-Артуру. Теперь нужно было спасать престиж
дома Экенстедтов. Она велела полковому оркестру перейти в залу и играть
англез.
Вскоре после этого она услышала, как жаждущие танцевать мчатся вверх по
лестнице, и танцы начались! Это был бал, какого давно не видывали в
Карлстаде. Все, кто изнывал и томился в ожидании танцев, пытались теперь
наверстать упущенное время. Они кружились, порхали в пируэтах, вертелись и
выделывали ногами замысловатые антраша. Никто не чувствовал усталости, никто
не отказывался от приглашений. Не было ни одной самой скучной дурнушки,
которая осталась бы без кавалера.
Старики - и те не смогли усидеть на месте, но поразительнее всего было
то, что сама полковница - да, подумать только, сама полковница, которая
покончила с танцами и карточной игрой и велела унести на чердак все светские
книги,- и она не смогла усидеть на месте. Легко и весело порхала она в танце
и казалась такой же молодой, нет, гораздо моложе своей дочери, которая в
этот день стояла под венцом. Карлстадцы были поистине счастливы тем, что
снова обрели свою жизнерадостную, свою очаровательную, свою обожаемую
полковницу.
И веселье царило вовсю, и ночь была дивная, и река сияла в лунном
свете, и все было как должно.
Лучшим доказательством того, сколь заразителен микроб радости, был,
пожалуй, сам Карл-Артур, тоже захваченный общим весельем. Он вдруг перестал
понимать, что дурного в том, чтобы двигаться в такт музыке вместе с другими
беспечными молодыми людьми. Это ведь так естественно, что молодость,
здоровье и жизнерадостность ищут выхода в танцах. Он не танцевал бы, если
бы, как прежде, чувствовал, что это грешно. Но нынче вечером танцы
представлялись ему ребячески невинной забавой.
Но в ту минуту, когда Карл-Артур старательно выделывал какую-то фигуру
англеза, он случайно бросил взгляд на открытую дверь залы и увидел бледное
лицо, обрамленное черными кудрями и бородой, и пару больших кротких глаз,
взиравших на него с горестным изумлением.
Он остановился посреди танца. Сначала ему показалось, что он грезит
наяву. Но затем он узнал своего друга Понтуса Фримана, который обещал
навестить его проездом через Карлстад и явился именно в этот вечер.
Карл-Артур не сделал больше в танце ни единого шага; он поспешил
навстречу прибывшему, который, не говоря ни слова, увлек его за собой вниз
по лестнице на вольный воздух.
Шагерстрем посватался! Богач Шагерстрем из Озерной Дачи.
Как? Возможно ли, чтобы Шагерстрем посватался? Право же, это так. Слух
самый верный. Шагерстрем и впрямь посватался. Но, помилуйте, как же это
вышло, что Шагерстрем посватался?
Видите ли, дело в том, что в Корсчюрке, в пасторской усадьбе, живет
молодая девушка по имени Шарлотта Левеншельд. Она доводится пастору дальней
родственницей, взята в дом компаньонкой для пасторши и помолвлена с
пастором-адъюнктом.
Да, но какое отношение имеет она к Шагерстрему?
Так вот, Шарлотта Левеншельд - девица веселая, живая, бойкая на язык, и
едва она переступила порог пасторского дома, как в нем точно свежим ветром
повеяло. Пастор и пасторша - люди престарелые, они бродили по дому точно
тени, а Шарлотта вдохнула в них новую жизнь.
А пастор-адъюнкт был тонок, как нитка, и до того свят, что едва есть и
пить осмеливался. Днем он исправлял свою должность, а ночами стоял на
коленях перед кроватью и оплакивал свои грехи. Он чуть было совсем не уморил
себя, но Шарлотта спасла его от неминуемой гибели.
Да, но какое отношение ко всему этому имеет...
Надобно вам знать, что пять лет назад, когда молодой пастор-адъюнкт
появился в Корсчюрке, он только что вступил в духовное звание и был
совершенно несведущ по этой части. Тут-то Шарлотта и стала помогать ему. Она
всю жизнь прожила в пасторских домах и отлично разбиралась во всем, что
касалось пасторских обязанностей. Она обучала Карла-Артура, как крестить
детей и как говорить на молитвенных собраниях.
Между тем они влюбились друг в друга и теперь были помолвлены вот уже
пять лет.
Но таким манером мы и вовсе далеко уйдем от Шагерстрема...
Шарлотта Левеншельд отличалась необыкновенным умением улаживать чужие
дела. Сделавшись невестой молодого пастора, она вскоре проведала, что
родители его недовольны тем, что он избрал духовную карьеру. Они желали,
чтобы он получил степень магистра и смог определиться на должность
профессора или доцента в университете. Он ведь целых пять лет провел в
Упсале, готовясь держать экзамен на кандидата; на шестой год он должен был
получить звание магистра, но неожиданно переменил свое намерение и вместо
того выдержал экзамен на пастора. Родители его были богаты и несколько
честолюбивы. Им пришлось не по вкусу, что сын их избрал столь скромное
поприще. Даже после того, как он сделался пастором, они просили и умоляли
его продолжать занятия в Упсале, но он решительно воспротивился этому.
Шарлотта понимала, что если он станет магистром, то у него появятся лучшие
виды на будущее, и отослала его назад в Упсалу. А поскольку он был изрядным
зубрилой, то и управился за четыре года. Он выдержал экзамен и получил
степень магистра.
Но помилуйте, при чем тут Шагерстрем?..
Видите ли, Шарлотта рассудила, что, получив магистерскую степень, жених
ее сможет занять должность учителя гимназии и получит достаточное жалованье,
чтобы им можно было пожениться. А если уж он непременно захочет остаться в
духовном звании, то сможет через несколько лет получить большой пасторат,
как это было в обычае. Такой же путь прошли пастор Корсчюрки и многие
другие. Но тут ее расчеты не оправдались, ибо жених предпочел остаться
скромным сельским священником.
Вот так и вышло, что он возвратился в Корсчюрку пастором-адъюнктом. И
хоть был он доктором философии, но получал жалованья не больше, чем простой
конюх.
Да, но Шагерстрем...
Надо ли говорить, что Шарлотта Левеншельд, которая ждала жениха целых
пять лет, не могла удовлетвориться этим. И все же она была рада, что жених
вернулся в Корсчюрку. Он жил тут же, в усадьбе, она встречалась с ним всякий
день и, как видно, рассчитывала, что станет пилить его до тех пор, пока не
принудит сделаться учителем гимназии так же, как она принудила его стать
магистром.
Но мы покуда ни слова еще не слышали о Шагерстреме!
Так вот, ни Шарлотта Левеншельд, ни жених ее ни малейшего отношения к
Шагерстрему не имели. Он был человеком совсем иного круга. Сын
высокопоставленного стокгольмского чиновника, он был богат сам и женился на
дочери заводовладельца из Вермланда, наследнице столь многих заводов и
рудников, что приданое ее исчислялось несколькими миллионами.
Первое время Шагерстрем жил в Стокгольме и лишь летние месяцы проводил
на каком-либо из своих вермландских заводов, но когда жена его через
несколько лет умерла родами, он переехал в Корсчюрку, в поместье Озерная
Дача. Он очень горевал по жене и не мог жить там, где она когда-то бывала.
Шагерстрем почти никому не делал визитов и, чтобы убить время, занялся
управлением своих многочисленных заводов, а Озерную Дачу он перестроил и
отделал с такой роскошью, что она стала поистине украшением Корсчюрки.
Несмотря на то, что Шагерстрем был совершенно один, он держал множество
прислуги и жил большим барином. Шарлотта Левеншельд знала, что так же, как
ей не добыть звезд с неба для своего брачного венца, так и не бывать ей за
Шагерстремом.
Надобно вам знать, что Шарлотта Левеншельд из тех, кто говорит все, что
взбредет на ум. И однажды, когда у пастора собралось много гостей, мимо
усадьбы проехал Шагерстрем в своем большом открытом ландо, запряженном
четверкою великолепных вороных, с ливрейным лакеем на козлах рядом с
кучером. Само собой, все ринулись к окнам и провожали Шагерстрема взглядом,
пока он не скрылся из виду. Но едва он исчез из глаз, Шарлотта Левеншельд,
оборотясь к своему жениху, стоящему в глубине комнаты, сказала громко, так,
что все могли слышать:
- Знай, Карл-Артур, что хоть я и люблю тебя, но посватайся ко мне
Шагерстрем, я ему не откажу.
Гости, которые знали, что Шагерстрем никогда не посватается к ней,
разразились хохотом. И жених посмеялся вместе со всеми, так как понимал, что
Шарлотта сказала это, чтобы позабавить гостей. Хотя сама она была, казалось,
немало смущена словами, невольно сорвавшимися с языка, но нельзя поручиться
за то, что произнесла она их без всякой задней мысли. Ей, верно, хотелось
слегка припугнуть милого Карла-Артура и заставить его подумать об
учительской должности.
Ну, а Шагерстрем, все еще погруженный в свою скорбь, и не помышлял о
женитьбе. Но, вращаясь в деловых кругах, он приобрел множество друзей и
знакомых, которые вскоре стали убеждать его подумать о новом браке. Он
отговаривался тем, что человек он желчный и угрюмый и никто не захочет пойти
за него, и не желал слушать уверений в обратном. Но однажды, когда речь об
этом зашла на деловом обеде, где Шагерстрем вынужден был присутствовать, и
когда он прибегнул к обычным своим отговоркам, один из его соседей из
Корсчюрки рассказал ему о молодой девушке, которая объявила, что бросит
своего жениха, если только Шагерстрем посватается к ней. Обед проходил
весело, и все вдоволь посмеялись над этой историей, сочтя ее забавной
шуткой, так же как и гости в пасторской усадьбе.
По правде говоря, Шагерстрем не раз уже думал о том, что ему трудно
обходиться без жены, но он все еще любил умершую, и сама мысль о том, что
другая женщина может занять ее место, была ему отвратительна.
До сих пор он имел в виду женитьбу на девушке своего круга, но рассказ
о Шарлотте Левеншельд придал его мыслям иное направление. Если бы он,
скажем, вступил в брак не по сердечному влечению, а по разумному расчету и
женился бы на скромной, небогатой девушке, которая не могла бы посягать ни
на место покойной жены в его сердце, ни на то высокое положение в свете,
которое та занимала благодаря богатству и родственным связям, то новый брак
был бы для него вполне приемлем. Он не был бы оскорбительным для памяти
усопшей.
В следующее воскресенье Шагерстрем отправился в церковь и стал
разглядывать молодую девушку, сидевшую рядом с пасторшей на пасторской
скамье. Она была одета скромно и непритязательно и решительно ничем не
выделялась. Но это не было помехой. Напротив. Будь она ослепительной
красавицей, он и не подумал бы остановить на ней свой выбор. У покойной и
мысли не должно возникнуть, что новая жена может хоть в чем-то быть ей
заменой. Разглядывая Шарлотту, Шагерстрем спрашивал себя, что бы она
ответила, если бы он и впрямь отправился в усадьбу пастора и предложил ей
сделаться хозяйкой его поместья.
Она ведь никак не могла ожидать, что он попросит ее руки, но потому-то
и было бы забавно поглядеть, какое у нее будет лицо, когда она увидит, что
дело приняло серьезный оборот.
Возвращаясь из церкви, Шагерстрем думал о том, как выглядела бы
Шарлотта, если одеть ее в дорогие и красивые платья. И вдруг он поймал себя
на том, что мысль о новом браке представляется ему заманчивой. Ему
показалось весьма романтичным нежданно осчастливить бедную девушку, которой
нечего ждать от жизни. А склонность ко всему романтическому всегда была
свойственна его натуре. Но, заметив это, Шагерстрем тотчас же бросил думать
об этом браке. Он отмахнулся от него как от соблазна. Он всегда убеждал
себя, что разлучен с женой лишь на время, и хотел сохранять ей верность до
тех пор, пока они не соединятся вновь. Следующей ночью Шагерстрем увидел
свою умершую жену во сне и проснулся, полный прежней нежности к ней.
Опасения, пробудившиеся в нем по пути из церкви, показались ему излишними.
Его любовь жива, и нечего бояться, что скромная девушка, которую он намерен
взять в жены, способна вытеснить из его души образ усопшей. Ему необходима
дельная и умная хозяйка, которая скрасила бы его одиночество и вела бы его
дом.
Среди его родни не было никого подходящего, а нанимать
домоправительницу ему не хотелось. Он не видел иного выхода, кроме женитьбы.
В тот же день он выехал расфранченный из дома и направился в пасторскую
усадьбу. Все эти годы он жил столь уединенно, что ни разу не был у пастора с
визитом, и когда большое ландо с четверкою вороных въехало в ворота усадьбы,
в доме поднялся переполох. Его тотчас же ввели в парадную гостиную на
верхнем этаже, и здесь он некоторое время сидел, беседуя с пастором и
пасторшей. Шарлотта Левеншельд уединилась в своей комнате, но через
некоторое время пасторша сама пришла к ней и попросила пойти в гостиную
занять гостя. Приехал заводчик Шагерстрем, и ему скучно будет сидеть с двумя
стариками.
Пасторша была в некоторой ажитации и в приподнятом настроении. Шарлотта