Страница:
От колонны метров на сто отстали конвоир и пленный. Русский солдат с окровавленной повязкой на голове часто останавливался, бессильно опустив голову. Конвоир каждый раз равнодушно, без злобы ударял его автоматом. Пленный делал несколько неверных шагов, и все повторялось сначала. У немца на пряжке поясного ремня было выдавлено: «Бог с нами»…
Но вот пленный опять остановился. Покачнулся и упал. Его пальцы сгребали дорожную пыль.
Конвоир закинул автомат за спину, достал из кармана пистолет. Выстрел прозвучал глухо.
Иван Каргин еще до конца не поверил своим глазам, а на дорогу уже выполз Юрка, встал и, шатаясь, побрел за колонной пленных. Без труда конвоир догнал его и привычно ткнул автоматом в спину. Но Юрка не был истощен до предела.
Ловким ударом ноги он выбил автомат из рук врага и вцепился в его горло пальцами, которые от злости в эти минуты были невероятно сильны.
Иван Каргин не знал, какая сила и когда выбросила его на дорогу, нацелила штык в спину немца. Он опомнился, лишь услышав Юрку:
— Ходу!
Иван метнулся в темноту, густую под деревьями, и оглянулся. На дороге лежали два неподвижных тела. Около немца оружия не было, значит, взял Юрка… И все же Иван вернулся, сорвал сапоги с ног фашиста. В лесу протянул их Григорию:
— Держи.
— Нашего похоронить бы надо, — ответил тот.
Лопат не было. Ножей тоже. Тело солдата просто утащили в лес, втиснули в яму под корнями упавшего дерева и завалили хворостом.
Иван Каргин никогда не выступал на собраниях: нечего болтать о том, что старшие решить могут. А сегодня, когда остановились на ночлег, начал первый:
— Ежели разобраться, то нам надо менять план действий.
— Опять на брюхе ползти? — взвился Григорий, но Павел прикрикнул:
— Не тарахти!
— Что предлагаешь? — спросил Петрович.
— А то, что у пятерых нет настоящей боевой силы. Это тебе даже не отделение… От наших щипков фашисты не сдохнут, даже не замедлят наступления… Скорее надо к своим пробиваться, чтобы сообща действовать.
— Значит, глаза пусть видят, а руки вмешиваться не смей? — по-прежнему горячился Григорий.
— И чего ты, Гришка, такой бузотеристый? Иван дело предлагает, мысль общую высказывает, а ты все поперек дороги встать норовишь, — сказал Юрка.
Он теперь владел единственным автоматом, а пистолет немецкого солдата отдал Петровичу.
— Бить фрицев будем. Если скорости нашей не помешает, — высказал свое мнение Павел, ложась на землю и заботливо прикрывая затвор винтовки подолом гимнастерки.
— Так и запишем в резолюции, — подвел итог Петрович.
Светлая россыпь звезд запуталась в ветках деревьев. Где-то далеко на востоке рвутся бомбы. Их разрывы доносятся тяжелыми вздохами.
— Я все над твоими словами, Иван, думаю, — шепчет Петрович. — Это когда ты сказал, что глупая у тебя честность была. Ну, когда ты часовым стоял… Глупой честности не бывает. Есть только одна большая честность… Ты слушаешь меня?
— Валяй дальше.
— Ни умной, ни глупой честности нет. Это все ты сам выдумал. Беда твоя в том, что ты не учел изменений обстановки. Сам глупость сотворил, а на честность и параграфы устава валишь! К примеру, поставили тебя лодки охранять. Чтобы без соответствующей бумажки никто не брал их. И вдруг — человек погибает, спасти его можно только с лодки. Как поступишь? Дашь лодку без письменного на то разрешения или нет?
— Тут и спрашивать нечего!
— Вот! Тут ты сразу сообразил, что начальство просто не могло предусмотреть всего: жизнь, она такое отчебучивает.
— Я и говорил, что с мозгой к параграфам подходить надо.
— Правильно говорил. А вот к честности зря ярлык привесил. Это я тебе по-дружески говорю.
— Может, и так…
Помолчали и опять шепотом:
— Иван, а ты в нашу победу веришь? Что разобьем фашистов? Веришь?
Вопрос прямой, на него нужно отвечать так же прямо. Но что? Не слыхал еще рядовой Каргин ни об одном бое, который выиграли наши. И враг по-прежнему стремительно движется на восток, к Москве.
Казалось бы, плохи дела, а в душе держится вера в победу, и точка! И доказательств нет, а вера в победу крепкая!
— Без этого — ложись и сразу помирай, — наконец говорит Каргин.
Почти две недели во вражеском тылу… Еще гуще обросли бородами, еще больше осунулись и оборвались. На солдатских, ремнях пришлось просверливать новые дырочки, основательно отступив от крайней. Все время хотелось есть и спать. Особенно — спать. И это легко объяснимо: убили немца — в его ранце обязательно найдешь хоть пачку галет, чтобы заморить червячка. Да и скот безнадзорный по лесу бродит. Конечно, жаль было резать корову из-за нескольких кусков мяса, но однажды случилось и такое: так и так в лесу погибнет.
Ели мясо без соли и хлеба. Одно мясо ели.
А вот спать не приходилось. Днем — погоня за быстро отступающим фронтом. До полной темноты погоня. Потом падали на мокрую землю, забывались на несколько минут, чтобы вскоре проснуться и лязгать зубами от холода. В одну из таких бессонных ночей Павел вдруг разговорился:
— Как бате правду про Володьку написать — ума не приложу. Мама умерла сразу после родов, батя сам нас нянчил, из-за нас и не женился, чтобы мачехи не было… А Володька башковитый был. И любили же мы с батей его!.. Чтобы Володька смог на инженера учиться, я после семи классов в трактористы пошел: батя — кузнец, тяжело ему было двоих поднимать.
— Значит, вы — колхозники, — уточнил Петрович.
— «Красный пахарь», Кировская область, — ответил Павел.
— Земляк, выходит? — с радостью воскликнул Каргин. Ему хотелось хоть немного отвлечь Павла от тяжелых дум, поэтому и заговорил излишне оживленно: — А я — пермский! Вечером сел в поезд, а утром уже у тебя!
Павел посмотрел на него. Была ночь, но свет луны падал на лицо Павла, и Каргин хорошо видел его грустные глаза. В них были удивление и немой вопрос: «И ты можешь сейчас говорить такое?» Каргин стал закуривать, чтобы скрыть смущение.
— А вот меня и искать не будут, детдомовский я. Из-под Пензы, — излил свою тоску Юрка.
Что ответить Павлу? Как утешить Юрку?
Не нашлось нужных слов, лишь поэтому Петрович и прикрикнул:
— Раскаркались! Мы живые еще!
Всегда хотелось есть и спать, но еще сильнее было желание поскорее догнать фронт, перейти его и соединиться со своими.
За все минувшие дни ни разу не было разговора о причинах отступления Красной Армии: каждый понимал, что он очень мало знает, чтобы делать какие-то выводы. Действительно, что они знали? Да, враг по-прежнему ходко продвигается здесь, на центральном направлении. А как на юге? Например, под Одессой? Что под Ленинградом и Мурманском? Может, там уже и началось желанное?
Что сами видели, в чем сами убедились — бои с каждым днем становятся ожесточеннее, кровопролитнее: на запад теперь шли не только колонны пленных, но и вереницы машин с ранеными немцами.
Особенно запомнилась деревня Няньковичи. Вместо домов — груды искрошенного и почерневшего кирпича. Все деревья срезаны, до корней расколоты снарядами. Ни одна собака не облаяла, когда шли по деревенской улице, ни один воробей не прочирикал. Мертвая пустыня.
Зато за околицей ровными рядами застыли новенькие деревянные кресты. На каждом — вязь черных готических букв. Больше сотни таких крестов.
И девять развороченных снарядами фашистских танков.
— Да, было дело, — сказал Григорий.
В голосе его явственно прозвучало уважение к мужеству неизвестных ему солдат и даже зависть к их подвигу.
Радовались Каргин с товарищами, глядя на фашистское кладбище в Няньковичах. Но как бы они ликовали, если бы тогда к ним в руки каким-то невероятнейшим чудом попала директива Гитлера № 34 от 30 июня 1941 года: «…Изменившаяся за последнее время обстановка, появление перед фронтом и на флангах группы армий «Центр» крупных сил противника, положение со снабжением и необходимость предоставить 2-й и 3-й танковым группам десять дней для отдыха и укомплектования заставили отказаться от задач и целей, указанных в директиве № 33 от 19 июля и в дополнении к ней от 23 июля. Исходя из этого, я приказываю… группе армий «Центр», используя удобную местность, перейти к обороне. В наступлении могут быть поставлены ограниченные цели».
Были у Каргина с товарищами и встречи с населением: сами осмелели и заглядывали на одинокие хутора и в маленькие деревеньки, чтобы съестного добыть и обстановку узнать, да и в лесу много беженцев обосновалось. Они и рассказывали, что фашисты сразу всех коммунистов, комсомольцев и евреев уничтожают, открыто заявляют: дескать, под корень вырежем большевиков, стахановцев и прочих активистов советского строя.
Расскажет иная женщина о своих мытарствах, сунет каравай хлеба, ядреную луковицу или еще что, а у самой в глазах беспросветная тоска и неприкрытая жалость к солдатам-бедолагам, которые отбились от части и мыкаются по лесам. Так и провалился бы сквозь землю от этих взглядов!
В глазах мужиков сочувствия нет. Эти поделятся самосадом-горлодером, а потом такое загнут, что хоть ложись и умирай или беги отсюда без оглядки.
— Значит, драпаете, защитнички? — начнет один.
— По-научному — отходят на заранее подготовленные позиции, — немедленно прицепится второй, и — пошло!
Почти все мужики в глаза такое говорили. Лишь один с иной душевной закваской попался. Его домик в три окна одиноко стоял у самой кромки болота.
Домик ветхий, доски крыши мхом подернуты. Хозяин под стать своему жилью: волосы седые клочьями, морщины, как паутина, на лицо легли. Того и гляди, развалится эта рухлядь. А речь такую повел:
— Ох, грехи наши, грехи тяжкие. За них господь карает… Господь-то скорбит, на вас глядючи. Нешто вы, пятеро, осилите ворога, который под себя всю Европу подмял? Бросьте железо в болото и в молитве жаркой найдете успокоение…
— Не скорбит, а смердит твой бог! Какой он, бог, справедливый и всезнающий, если позволяет извергам так лютовать на земле? У фрицев и на бляхе ремня написано: «Бог с нами», — а что вытворяют?.. Втопчем последнего фашиста в землю, тогда и оружие из рук выпустим. Но не бросим, как ты поешь, а в положенное место определим. Чтобы всегда в исправности и готовности было! — обозлился Григорий и единым заходом, почти без передыха, выпалил все это.
— И вообще, дед, помирать тебе пора, лишний ты на земле, — добавил Юрка.
— Вот и врешь, гаденыш! — неожиданно сильным голосом заорал старик, выпрямился и сразу помолодел на несколько лет. — Врешь! — И опять спокойно, елейно, но с издевкой: — Картошечку-то мою жуете, а говоришь, что я лишний на земле? Помру, кто подаяние вынесет? Люди — зверья лютее.
Юрка со всего размаха бросил недоеденную картофелину в стену дома с такой силой, что картошка расплющилась, как снежок, разбрызгав по сторонам жирные кляксы.
— Вмажу между глаз? — спросил Юрка, лязгая затвором автомата.
У Ивана внутри все клокотало от злобы, но поднять руку на старика он не мог, это казалось ему подлее подлого. Он только, и сказал:
— Без нашей помощи скоро сдохнет.
Уже в лесу Петрович заметил:
— А картошку ты, Юрка, зря бросил. Она не виновата, что у хозяина душа подлючая.
Встречались в лесу и с такими же солдатами-горемыками, какими были сами. С некоторыми какое-то время даже шли вместе, но потом дорожки разбегались: у тех и у других не было друг к другу полного доверия. Кроме того, каждый был глубоко убежден, что малой группой легче просочиться через фронт.
А позавчера натолкнулись на группу человек в пятнадцать. Эти величали себя «особым летучим отрядом по уничтожению фашизма». Название, ничего не скажешь, подходящее; правда, насчет уничтожения всего фашизма — это они здорово подзагнули. А вот все прочее, что в войну важнее, чем название отряда…
Даже самого обыкновенного дневального в отряде том не было!
Командир отряда не понравился Каргину. Ему было чуть больше двадцати. Как и капитан Кулик, весь ремнями перекрещенный. А вот уставной требовательности, командирской властности — ни на грош. И знаков различия нет. Следов их даже не видно ни на рукавах, ни на воротнике гимнастерки командирского покроя. Просто сидит на пеньке обыкновенный парень, улыбается и говорит:
— Дайте им, хлопцы, граммов по двести и закусить что. Намаялись, видать, пока на нас набрели.
— Не пью, — сказал Петрович, отстраняя рукой кружку.
— Монахи и те не брезговали! — загоготал один.
— Ша! — прикрикнул командир, повел бровью, рассеченной уже побелевшим шрамом.
— Нам бы поспать немного, потом и разговор веселее пойдет, — чтобы хоть немного смягчить отказ Петровича, пообещал Каргин.
Все пятеро отказались от водки, улеглись плотной кучкой под деревом, притворились спящими, а сами вслушивались в разговоры, старались по ним понять, что представляют из себя неожиданные знакомцы.
Притворялись спящими, а рядом кто-то кого-то ругал за съеденные мясные консервы, кто-то кому-то выговаривал за мыло, взятое без спросу.
Григорий не выдержал, встал, шепнул Петровичу:
— Пойду на разведку.
Примерно через полчаса изрядно хмельной Григорий вернулся и, размахивая руками, повел рассказ. Если верить ему, то в этом отряде все ребята боевые и смелые до отчаянности: каждую ночь на фашистов налетают, даже два маленьких гарнизона разгромили.
— Гад буду, ребята мировые! — рассыпался Григорий. — С ними мы знаешь как насолим фашистам? Будь здоров и не кашляй!
Павел, как обычно, слушал молча и не выдавал своих мыслей. Зато Юрка пренебрежительно и недоверчиво хмыкал. Этот как на ладони: обидно, что не ему пришла мысль о разведке, и выпить хочется, вот всеми возможными способами и старается подчеркнуть ничтожность сообщений Григория.
— Твое мнение, Иван? — спросил Петрович.
— Мы, конечно, каждую ночь на фашистов не нападали, ихних гарнизонов не громили… Что-то не углядел я у них трофейного оружия. У нас пять автоматов, гранаты, а у них что?
— Вот именно, что? — обрадовался Юрка. — Брехня все! И про гарнизоны, и вообще!
— Войну в лесочке переждать собираются, — процедил Павел, поднялся, положил руки на автомат. — Пошли, что ли?
Их никто не задерживал, не уговаривал. Чувствовалось, что не они первые отвергают гостеприимство хозяев.
Концевым плелся Григорий. Сначала он смачно ругался, обвинял товарищей в эгоизме и зависти, потом, когда убедился, что никто не лезет в спор с ним, сбавил тон и лишь ворчал что-то неразборчивое, так невнятно ворчал, что даже Каргин, который шагал метра на два впереди, ничего не мог понять.
Однако все это, даже сегодняшнее, — уже в прошлом, в данный момент главное для них — фронт. Он совсем рядом, слышны даже автоматные очереди. Скоро, почти сейчас, нужно будет переходить его.
Чем закончится эта попытка?
Об этом не хотелось думать, но мыслям не прикажешь. А тут еще и фронт непрерывно грохочет, к нему на полном газу несутся верткие истребители, к нему журавлиными косяками плывут тяжелые бомбардировщики. В заунывном вое многих моторов слышится одно слово, будто они выговаривают его: «Везу… Везу… Везу…»
А жить каждому хочется.
У Каргина даже мелькнула мыслишка, что, пожалуй, лучше выждать момент, что поспешность в таких делах излишня.
Все пятеро волновались. Об этом красноречивее слов говорила непрерывная зевота Григория: Павел стал бледнее обычного и смотрел только себе под ноги. А вот Юрка не знал, куда ему деть себя, и очень обрадовался, когда Петрович в третий раз за день принялся протирать свой автомат.
Когда начало темнеть, Петрович обвел всех глазами (они у него, оказывается, голубые и очень чистые) и сказал:
— Меня вы сами командиром выбрали, но раньше я своей воли не навязывал, а сейчас слушай приказ… Оружие привести в полную боевую готовность, интервал держать в пределах видимости. И еще — никаких разговоров. — Теперь Петрович в упор смотрел на Григория.
— Дурак он, что ли? — вступился за товарища Юрка.
— Головным — я, замыкающим — Каргии… Кому страшно, кто отколоться от нас желает — прямо говори, силком удерживать не будем. Случится такое позднее — считаю дезертирством. Со всеми вытекающими последствиями. Понял, Каргин?
На густой черноте неба — багровые всполохи пожаров. Они то ослабевают, теряя силу, то яркой кровью вновь расплываются по небу. Справа и слева басовито ухают пушки. Некоторые снаряды, злобно урча, проносятся над лесом.
Артиллерийские залпы всю ночь указывали дорогу. Над землей, в низинах, уже начали скапливаться белесые пятна тумана, когда неожиданно вышли к речке.
— Опять Припять! — прошептал Григорий и тихонько выругался.
— Рядом буду, — успокоил Каргин, вглядываясь в темноту, которая затопила реку и тот берег.
— Ждите моего сигнала, — приказал Петрович и, хватаясь за ветки кустов, нависшие над черной водой, спустился с небольшого обрыва.
Еще видели, как он вошел в реку; у самого берега ему было по пояс…
Вот уже одна голова торчит…
Ничего не видно. И не слышно…
— Стой, кто идет? — рявкнул тот берег, и тотчас — звонкий выстрел винтовки.
Что-то тяжелое упало в реку.
На том берегу послышались треск сучьев, людские голоса.
— Вот отсюда он вылезал, тут я его и срезал, — торжествует кто-то.
— Сволочи! Петровича убили! — кричит Григорий.
На том берегу выжидательная тишина. Потом оклик:
— Эй, кто там?
— Не стреляй, один иду, — отвечает Каргин и, не таясь, входит в реку. Он не замечает, холодная вода или нет. Сейчас он не способен на это. Сейчас в его душе такое творится, что разобраться в этом — свыше сил человеческих. Ведь две недели Каргин с товарищами бродили по вражеским тылам! И все это только для того, чтобы настала вот эта минута, когда русский голос окликнет тебя: «Стой, кто идет?»
И вот — наконец-то! — в тревожной ночной тишине прозвучал этот желанный оклик. Кажется, сбылась мечта! Но тут же оборвалась жизнь Петровича.
Только ступил Каргин на берег, как сильные руки вырвали у него оружие, в спину уперся холодный штык и над ухом, предостерегая, кто-то сказал:
— Не балуй!
Быстрый и неумелый обыск. Потом тот, который здесь был за старшего, спросил:
— Много там еще?
— Трое.
— Скажи, что могут переправляться.
— Григорий плавать не умеет.
— Передавай приказание!
И он крикнул. Потом слышал, как товарищи переговаривались, а о чем — не разобрал.
Наконец бесстрастный голос Павла:
— Плывем, встречайте.
Каргина к реке не пустили. Около него оставили двух человек, а остальные изготовились к стрельбе с кромки берега. Правда, кто-то вошел в реку. Возможно, чтобы подсобить Григорию.
Товарищей тоже разоружили. И сразу же сомкнулось кольцо конвоиров.
— Шагом марш!
— А Петрович? Его достать, похоронить надо, — заволновался Григорий.
— Не твоя забота!
И тут Юрка зло оттолкнул ближайшего конвоира и зашипел, еле сдерживая злобу:
— Ты что, гад, мне штыком ребра щекочешь? Ты фашиста так, а я свой!
— Это еще проверить надо! — так же злобно ответил конвоир.
Прямо в сердце ударила догадка: не верят, ни единому слову не верят. Никому из них не верят!
Один из конвоиров, видимо, разгадал их невеселые мысли и успокаивающе бросил:
— Ничего, там разберутся.
У майора лицо широкое, серое от усталости и недосыпания. Он все время держит в зубах папиросу. Если она гаснет, некоторое время, не замечая этого, жует мундштук, потом, спохватившись, прикуривает. Но чаще майор жует мундштук до тех пор, пока не доберется до табака. Тогда он чертыхается, выплевывает изжеванную папиросу в ведро, прижавшееся к ножке стола, и немедленно берет в рот новую.
Много папирос он изжевал. Каргин даже отметил, что майор не столько выкуривает, сколько переводит папирос.
Спрашивал майор, где и с кем был Каргин все минувшие дни, что видел и слышал. Требовал самого обстоятельного ответа и все записывал.
В отличие от товарищей Каргин не считал эти вопросы лишними, ненужными: понимал, что они заданы для выяснения правды. И отвечал так подробно, как только мог.
Наконец майор прочитал ему свою запись, предложил расписаться на каждом листке в отдельности и аккуратной стопкой уложил их перед собой.
— Разрешите обратиться, товарищ майор? — спросил Каргин, вытягиваясь, как того требовал устав.
Майор вскинул глаза на Каргина.
— Что будет тому?.. Который Петровича убил?
Голос майора прозвучал неожиданно глухо:
— Его вины нет.
Если бы майор сказал, что того торопыгу за убийство Петровича приговорили к расстрелу, Каргин первый стал бы от своего и товарищей имени просить о смягчении приговора. Но услышанное было так невероятно, что он растерялся, только и смог пробормотать:
— Как же так? Убил человека — и вины нет?
— Война, ничего не поделаешь.
Не мог же майор сказать этому солдату, что уже сегодня утром, когда он доложил начальству о ночном случае, ему ответили с явным неудовольствием:
— Занимайтесь, майор, своими прямыми обязанностями… Да и что вы знаете о нем, об убитом?.. Прощупайте-ка поосновательнее его товарищей, так вернее будет.
И вот он, майор, прощупывает.
Он начал службу в ЧК у самого Дзержинского. Ему не раз приходилось разоблачать ярых врагов Советской власти, которые, прикрываясь маской доброжелательности, черт-те что творили. А сейчас, когда война, грохоча, катилась по земному шару, его прямая обязанность — проверять всех, кто на его участке выходит из окружения. И командиров, и солдат проверять.
Только разве узнаешь полную правду о человеке путем одних допросов, если у тебя нет ни малейшей возможности проверить его показания? Кроме того, матерый шпион так складно врет, что…
Майор был глубоко убежден, что лучшая проверка — сама жизнь. Перешел человек фронт, явился к тебе — допроси его и, если нет ничего подозрительного, немедленно гони в действующую часть!
Однако не дано майору такого права.
Ничего этого не высказал он Каргину, только с сочувствием посмотрел в расширенные от изумления глаза солдата. И еще не сказал майор, что капитан Кулик поблизости, что он вот-вот прибудет сюда, чтобы опознать своего солдата. Не сказал лишь потому, что кругом беснуется война и капитан Кулик по ее вине запросто может и не увидеть Каргина. Пуля или осколок помешает. А раз так, то зачем преждевременно обнадеживать солдата?
Вот и сидели они, майор и солдат, друг напротив друга. Майор вроде бы углубился в бумаги, а Каргин почему-то именно сейчас вспомнил о той большой поляне в лесу, где он перед самым призывом накосил три стога сена.
Интересно, косил там нынче отец или нет?
— Разрешите войти? — раздается с порога знакомый голос, и сразу исчезли видения прошлого. — Товарищ майор, капитан Кулик прибыл по вашему вызову!
— Товарищ капитан! — вырвалось у Каргина. Его так переполнила радость, он был так счастлив, увидев своего командира, что забыл про уставы и бросился к нему, раскинув руки.
Капитан Кулик повел в его сторону холодными глазами. И Каргин остановился. Потом торопливо и привычно рванул руками гимнастерку, чтобы заправить ее под ремень, которого не было (арестованному ремень не полагается), и замер по стойке «смирно». Но глаза его по-прежнему сияли, радость по-прежнему лилась из них.
А капитан Кулик смотрел на Каргина, узнавал и не узнавал его. Капитан был готов дать честное слово, что неоднократно встречал этого солдата, а где точно — не вспомнить.
Возможно, и из его роты этот солдат. Возможно… Но не отличник боевой и политической подготовки, не активист-общественник. И не нарушитель дисциплины. Это — точнее некуда: и отличников, и активистов, и нарушителей дисциплины он, капитан Кулик, знает не только по фамилиям.
— Узнаете? — спрашивает майор.
— Личность знакомая…
— Рядовой Каргин, второго отделения третьего взвода вашей роты, — спешит на помощь Каргин. Он не обижается на командира, даже оправдывает его забывчивость: в роте около сотни солдат, разве всех упомнишь?
— Подтверждаете сказанное Каргиным? — В голосе майора вроде бы скрытая ирония звучит. Словно он предвидит, заранее знает ответ Кулика.
Скрипнули ремни на крутых плечах капитана, чуть порозовела шея над белоснежной полоской подворотничка.
— Понимаете… Не могу полностью положиться на свою память, дело-то ведь серьезное.
Тогда майор ровным голосом и бесстрастно, очень кратко и точно пересказал капитану показания Каргина.
— Помню, было такое дело, — оживился капитан. — Только тот караул полностью погиб, выполняя боевое задание.
— Никак нет, я живой! — радуется Каргин. Он надеется и ждет, что вот сейчас безграничная радость разольется по мужественному лицу командира. Но тот хмурится, безжалостно бьет словами:
— Удрал с поста? Товарищей в беде бросил?.. Подлец! Расстрелять тебя мало!
Но вот пленный опять остановился. Покачнулся и упал. Его пальцы сгребали дорожную пыль.
Конвоир закинул автомат за спину, достал из кармана пистолет. Выстрел прозвучал глухо.
Иван Каргин еще до конца не поверил своим глазам, а на дорогу уже выполз Юрка, встал и, шатаясь, побрел за колонной пленных. Без труда конвоир догнал его и привычно ткнул автоматом в спину. Но Юрка не был истощен до предела.
Ловким ударом ноги он выбил автомат из рук врага и вцепился в его горло пальцами, которые от злости в эти минуты были невероятно сильны.
Иван Каргин не знал, какая сила и когда выбросила его на дорогу, нацелила штык в спину немца. Он опомнился, лишь услышав Юрку:
— Ходу!
Иван метнулся в темноту, густую под деревьями, и оглянулся. На дороге лежали два неподвижных тела. Около немца оружия не было, значит, взял Юрка… И все же Иван вернулся, сорвал сапоги с ног фашиста. В лесу протянул их Григорию:
— Держи.
— Нашего похоронить бы надо, — ответил тот.
Лопат не было. Ножей тоже. Тело солдата просто утащили в лес, втиснули в яму под корнями упавшего дерева и завалили хворостом.
Иван Каргин никогда не выступал на собраниях: нечего болтать о том, что старшие решить могут. А сегодня, когда остановились на ночлег, начал первый:
— Ежели разобраться, то нам надо менять план действий.
— Опять на брюхе ползти? — взвился Григорий, но Павел прикрикнул:
— Не тарахти!
— Что предлагаешь? — спросил Петрович.
— А то, что у пятерых нет настоящей боевой силы. Это тебе даже не отделение… От наших щипков фашисты не сдохнут, даже не замедлят наступления… Скорее надо к своим пробиваться, чтобы сообща действовать.
— Значит, глаза пусть видят, а руки вмешиваться не смей? — по-прежнему горячился Григорий.
— И чего ты, Гришка, такой бузотеристый? Иван дело предлагает, мысль общую высказывает, а ты все поперек дороги встать норовишь, — сказал Юрка.
Он теперь владел единственным автоматом, а пистолет немецкого солдата отдал Петровичу.
— Бить фрицев будем. Если скорости нашей не помешает, — высказал свое мнение Павел, ложась на землю и заботливо прикрывая затвор винтовки подолом гимнастерки.
— Так и запишем в резолюции, — подвел итог Петрович.
Светлая россыпь звезд запуталась в ветках деревьев. Где-то далеко на востоке рвутся бомбы. Их разрывы доносятся тяжелыми вздохами.
— Я все над твоими словами, Иван, думаю, — шепчет Петрович. — Это когда ты сказал, что глупая у тебя честность была. Ну, когда ты часовым стоял… Глупой честности не бывает. Есть только одна большая честность… Ты слушаешь меня?
— Валяй дальше.
— Ни умной, ни глупой честности нет. Это все ты сам выдумал. Беда твоя в том, что ты не учел изменений обстановки. Сам глупость сотворил, а на честность и параграфы устава валишь! К примеру, поставили тебя лодки охранять. Чтобы без соответствующей бумажки никто не брал их. И вдруг — человек погибает, спасти его можно только с лодки. Как поступишь? Дашь лодку без письменного на то разрешения или нет?
— Тут и спрашивать нечего!
— Вот! Тут ты сразу сообразил, что начальство просто не могло предусмотреть всего: жизнь, она такое отчебучивает.
— Я и говорил, что с мозгой к параграфам подходить надо.
— Правильно говорил. А вот к честности зря ярлык привесил. Это я тебе по-дружески говорю.
— Может, и так…
Помолчали и опять шепотом:
— Иван, а ты в нашу победу веришь? Что разобьем фашистов? Веришь?
Вопрос прямой, на него нужно отвечать так же прямо. Но что? Не слыхал еще рядовой Каргин ни об одном бое, который выиграли наши. И враг по-прежнему стремительно движется на восток, к Москве.
Казалось бы, плохи дела, а в душе держится вера в победу, и точка! И доказательств нет, а вера в победу крепкая!
— Без этого — ложись и сразу помирай, — наконец говорит Каргин.
3
Вторую неделю идет Каргин с новыми товарищами. Первые дни донимала жара, а теперь одолели грозы. В день хоть одна да сольет раскаты грома с грохотом уже близкой канонады.Почти две недели во вражеском тылу… Еще гуще обросли бородами, еще больше осунулись и оборвались. На солдатских, ремнях пришлось просверливать новые дырочки, основательно отступив от крайней. Все время хотелось есть и спать. Особенно — спать. И это легко объяснимо: убили немца — в его ранце обязательно найдешь хоть пачку галет, чтобы заморить червячка. Да и скот безнадзорный по лесу бродит. Конечно, жаль было резать корову из-за нескольких кусков мяса, но однажды случилось и такое: так и так в лесу погибнет.
Ели мясо без соли и хлеба. Одно мясо ели.
А вот спать не приходилось. Днем — погоня за быстро отступающим фронтом. До полной темноты погоня. Потом падали на мокрую землю, забывались на несколько минут, чтобы вскоре проснуться и лязгать зубами от холода. В одну из таких бессонных ночей Павел вдруг разговорился:
— Как бате правду про Володьку написать — ума не приложу. Мама умерла сразу после родов, батя сам нас нянчил, из-за нас и не женился, чтобы мачехи не было… А Володька башковитый был. И любили же мы с батей его!.. Чтобы Володька смог на инженера учиться, я после семи классов в трактористы пошел: батя — кузнец, тяжело ему было двоих поднимать.
— Значит, вы — колхозники, — уточнил Петрович.
— «Красный пахарь», Кировская область, — ответил Павел.
— Земляк, выходит? — с радостью воскликнул Каргин. Ему хотелось хоть немного отвлечь Павла от тяжелых дум, поэтому и заговорил излишне оживленно: — А я — пермский! Вечером сел в поезд, а утром уже у тебя!
Павел посмотрел на него. Была ночь, но свет луны падал на лицо Павла, и Каргин хорошо видел его грустные глаза. В них были удивление и немой вопрос: «И ты можешь сейчас говорить такое?» Каргин стал закуривать, чтобы скрыть смущение.
— А вот меня и искать не будут, детдомовский я. Из-под Пензы, — излил свою тоску Юрка.
Что ответить Павлу? Как утешить Юрку?
Не нашлось нужных слов, лишь поэтому Петрович и прикрикнул:
— Раскаркались! Мы живые еще!
Всегда хотелось есть и спать, но еще сильнее было желание поскорее догнать фронт, перейти его и соединиться со своими.
За все минувшие дни ни разу не было разговора о причинах отступления Красной Армии: каждый понимал, что он очень мало знает, чтобы делать какие-то выводы. Действительно, что они знали? Да, враг по-прежнему ходко продвигается здесь, на центральном направлении. А как на юге? Например, под Одессой? Что под Ленинградом и Мурманском? Может, там уже и началось желанное?
Что сами видели, в чем сами убедились — бои с каждым днем становятся ожесточеннее, кровопролитнее: на запад теперь шли не только колонны пленных, но и вереницы машин с ранеными немцами.
Особенно запомнилась деревня Няньковичи. Вместо домов — груды искрошенного и почерневшего кирпича. Все деревья срезаны, до корней расколоты снарядами. Ни одна собака не облаяла, когда шли по деревенской улице, ни один воробей не прочирикал. Мертвая пустыня.
Зато за околицей ровными рядами застыли новенькие деревянные кресты. На каждом — вязь черных готических букв. Больше сотни таких крестов.
И девять развороченных снарядами фашистских танков.
— Да, было дело, — сказал Григорий.
В голосе его явственно прозвучало уважение к мужеству неизвестных ему солдат и даже зависть к их подвигу.
Радовались Каргин с товарищами, глядя на фашистское кладбище в Няньковичах. Но как бы они ликовали, если бы тогда к ним в руки каким-то невероятнейшим чудом попала директива Гитлера № 34 от 30 июня 1941 года: «…Изменившаяся за последнее время обстановка, появление перед фронтом и на флангах группы армий «Центр» крупных сил противника, положение со снабжением и необходимость предоставить 2-й и 3-й танковым группам десять дней для отдыха и укомплектования заставили отказаться от задач и целей, указанных в директиве № 33 от 19 июля и в дополнении к ней от 23 июля. Исходя из этого, я приказываю… группе армий «Центр», используя удобную местность, перейти к обороне. В наступлении могут быть поставлены ограниченные цели».
Были у Каргина с товарищами и встречи с населением: сами осмелели и заглядывали на одинокие хутора и в маленькие деревеньки, чтобы съестного добыть и обстановку узнать, да и в лесу много беженцев обосновалось. Они и рассказывали, что фашисты сразу всех коммунистов, комсомольцев и евреев уничтожают, открыто заявляют: дескать, под корень вырежем большевиков, стахановцев и прочих активистов советского строя.
Расскажет иная женщина о своих мытарствах, сунет каравай хлеба, ядреную луковицу или еще что, а у самой в глазах беспросветная тоска и неприкрытая жалость к солдатам-бедолагам, которые отбились от части и мыкаются по лесам. Так и провалился бы сквозь землю от этих взглядов!
В глазах мужиков сочувствия нет. Эти поделятся самосадом-горлодером, а потом такое загнут, что хоть ложись и умирай или беги отсюда без оглядки.
— Значит, драпаете, защитнички? — начнет один.
— По-научному — отходят на заранее подготовленные позиции, — немедленно прицепится второй, и — пошло!
Почти все мужики в глаза такое говорили. Лишь один с иной душевной закваской попался. Его домик в три окна одиноко стоял у самой кромки болота.
Домик ветхий, доски крыши мхом подернуты. Хозяин под стать своему жилью: волосы седые клочьями, морщины, как паутина, на лицо легли. Того и гляди, развалится эта рухлядь. А речь такую повел:
— Ох, грехи наши, грехи тяжкие. За них господь карает… Господь-то скорбит, на вас глядючи. Нешто вы, пятеро, осилите ворога, который под себя всю Европу подмял? Бросьте железо в болото и в молитве жаркой найдете успокоение…
— Не скорбит, а смердит твой бог! Какой он, бог, справедливый и всезнающий, если позволяет извергам так лютовать на земле? У фрицев и на бляхе ремня написано: «Бог с нами», — а что вытворяют?.. Втопчем последнего фашиста в землю, тогда и оружие из рук выпустим. Но не бросим, как ты поешь, а в положенное место определим. Чтобы всегда в исправности и готовности было! — обозлился Григорий и единым заходом, почти без передыха, выпалил все это.
— И вообще, дед, помирать тебе пора, лишний ты на земле, — добавил Юрка.
— Вот и врешь, гаденыш! — неожиданно сильным голосом заорал старик, выпрямился и сразу помолодел на несколько лет. — Врешь! — И опять спокойно, елейно, но с издевкой: — Картошечку-то мою жуете, а говоришь, что я лишний на земле? Помру, кто подаяние вынесет? Люди — зверья лютее.
Юрка со всего размаха бросил недоеденную картофелину в стену дома с такой силой, что картошка расплющилась, как снежок, разбрызгав по сторонам жирные кляксы.
— Вмажу между глаз? — спросил Юрка, лязгая затвором автомата.
У Ивана внутри все клокотало от злобы, но поднять руку на старика он не мог, это казалось ему подлее подлого. Он только, и сказал:
— Без нашей помощи скоро сдохнет.
Уже в лесу Петрович заметил:
— А картошку ты, Юрка, зря бросил. Она не виновата, что у хозяина душа подлючая.
Встречались в лесу и с такими же солдатами-горемыками, какими были сами. С некоторыми какое-то время даже шли вместе, но потом дорожки разбегались: у тех и у других не было друг к другу полного доверия. Кроме того, каждый был глубоко убежден, что малой группой легче просочиться через фронт.
А позавчера натолкнулись на группу человек в пятнадцать. Эти величали себя «особым летучим отрядом по уничтожению фашизма». Название, ничего не скажешь, подходящее; правда, насчет уничтожения всего фашизма — это они здорово подзагнули. А вот все прочее, что в войну важнее, чем название отряда…
Даже самого обыкновенного дневального в отряде том не было!
Командир отряда не понравился Каргину. Ему было чуть больше двадцати. Как и капитан Кулик, весь ремнями перекрещенный. А вот уставной требовательности, командирской властности — ни на грош. И знаков различия нет. Следов их даже не видно ни на рукавах, ни на воротнике гимнастерки командирского покроя. Просто сидит на пеньке обыкновенный парень, улыбается и говорит:
— Дайте им, хлопцы, граммов по двести и закусить что. Намаялись, видать, пока на нас набрели.
— Не пью, — сказал Петрович, отстраняя рукой кружку.
— Монахи и те не брезговали! — загоготал один.
— Ша! — прикрикнул командир, повел бровью, рассеченной уже побелевшим шрамом.
— Нам бы поспать немного, потом и разговор веселее пойдет, — чтобы хоть немного смягчить отказ Петровича, пообещал Каргин.
Все пятеро отказались от водки, улеглись плотной кучкой под деревом, притворились спящими, а сами вслушивались в разговоры, старались по ним понять, что представляют из себя неожиданные знакомцы.
Притворялись спящими, а рядом кто-то кого-то ругал за съеденные мясные консервы, кто-то кому-то выговаривал за мыло, взятое без спросу.
Григорий не выдержал, встал, шепнул Петровичу:
— Пойду на разведку.
Примерно через полчаса изрядно хмельной Григорий вернулся и, размахивая руками, повел рассказ. Если верить ему, то в этом отряде все ребята боевые и смелые до отчаянности: каждую ночь на фашистов налетают, даже два маленьких гарнизона разгромили.
— Гад буду, ребята мировые! — рассыпался Григорий. — С ними мы знаешь как насолим фашистам? Будь здоров и не кашляй!
Павел, как обычно, слушал молча и не выдавал своих мыслей. Зато Юрка пренебрежительно и недоверчиво хмыкал. Этот как на ладони: обидно, что не ему пришла мысль о разведке, и выпить хочется, вот всеми возможными способами и старается подчеркнуть ничтожность сообщений Григория.
— Твое мнение, Иван? — спросил Петрович.
— Мы, конечно, каждую ночь на фашистов не нападали, ихних гарнизонов не громили… Что-то не углядел я у них трофейного оружия. У нас пять автоматов, гранаты, а у них что?
— Вот именно, что? — обрадовался Юрка. — Брехня все! И про гарнизоны, и вообще!
— Войну в лесочке переждать собираются, — процедил Павел, поднялся, положил руки на автомат. — Пошли, что ли?
Их никто не задерживал, не уговаривал. Чувствовалось, что не они первые отвергают гостеприимство хозяев.
Концевым плелся Григорий. Сначала он смачно ругался, обвинял товарищей в эгоизме и зависти, потом, когда убедился, что никто не лезет в спор с ним, сбавил тон и лишь ворчал что-то неразборчивое, так невнятно ворчал, что даже Каргин, который шагал метра на два впереди, ничего не мог понять.
Однако все это, даже сегодняшнее, — уже в прошлом, в данный момент главное для них — фронт. Он совсем рядом, слышны даже автоматные очереди. Скоро, почти сейчас, нужно будет переходить его.
Чем закончится эта попытка?
Об этом не хотелось думать, но мыслям не прикажешь. А тут еще и фронт непрерывно грохочет, к нему на полном газу несутся верткие истребители, к нему журавлиными косяками плывут тяжелые бомбардировщики. В заунывном вое многих моторов слышится одно слово, будто они выговаривают его: «Везу… Везу… Везу…»
А жить каждому хочется.
У Каргина даже мелькнула мыслишка, что, пожалуй, лучше выждать момент, что поспешность в таких делах излишня.
Все пятеро волновались. Об этом красноречивее слов говорила непрерывная зевота Григория: Павел стал бледнее обычного и смотрел только себе под ноги. А вот Юрка не знал, куда ему деть себя, и очень обрадовался, когда Петрович в третий раз за день принялся протирать свой автомат.
Когда начало темнеть, Петрович обвел всех глазами (они у него, оказывается, голубые и очень чистые) и сказал:
— Меня вы сами командиром выбрали, но раньше я своей воли не навязывал, а сейчас слушай приказ… Оружие привести в полную боевую готовность, интервал держать в пределах видимости. И еще — никаких разговоров. — Теперь Петрович в упор смотрел на Григория.
— Дурак он, что ли? — вступился за товарища Юрка.
— Головным — я, замыкающим — Каргии… Кому страшно, кто отколоться от нас желает — прямо говори, силком удерживать не будем. Случится такое позднее — считаю дезертирством. Со всеми вытекающими последствиями. Понял, Каргин?
На густой черноте неба — багровые всполохи пожаров. Они то ослабевают, теряя силу, то яркой кровью вновь расплываются по небу. Справа и слева басовито ухают пушки. Некоторые снаряды, злобно урча, проносятся над лесом.
Артиллерийские залпы всю ночь указывали дорогу. Над землей, в низинах, уже начали скапливаться белесые пятна тумана, когда неожиданно вышли к речке.
— Опять Припять! — прошептал Григорий и тихонько выругался.
— Рядом буду, — успокоил Каргин, вглядываясь в темноту, которая затопила реку и тот берег.
— Ждите моего сигнала, — приказал Петрович и, хватаясь за ветки кустов, нависшие над черной водой, спустился с небольшого обрыва.
Еще видели, как он вошел в реку; у самого берега ему было по пояс…
Вот уже одна голова торчит…
Ничего не видно. И не слышно…
— Стой, кто идет? — рявкнул тот берег, и тотчас — звонкий выстрел винтовки.
Что-то тяжелое упало в реку.
На том берегу послышались треск сучьев, людские голоса.
— Вот отсюда он вылезал, тут я его и срезал, — торжествует кто-то.
— Сволочи! Петровича убили! — кричит Григорий.
На том берегу выжидательная тишина. Потом оклик:
— Эй, кто там?
— Не стреляй, один иду, — отвечает Каргин и, не таясь, входит в реку. Он не замечает, холодная вода или нет. Сейчас он не способен на это. Сейчас в его душе такое творится, что разобраться в этом — свыше сил человеческих. Ведь две недели Каргин с товарищами бродили по вражеским тылам! И все это только для того, чтобы настала вот эта минута, когда русский голос окликнет тебя: «Стой, кто идет?»
И вот — наконец-то! — в тревожной ночной тишине прозвучал этот желанный оклик. Кажется, сбылась мечта! Но тут же оборвалась жизнь Петровича.
Только ступил Каргин на берег, как сильные руки вырвали у него оружие, в спину уперся холодный штык и над ухом, предостерегая, кто-то сказал:
— Не балуй!
Быстрый и неумелый обыск. Потом тот, который здесь был за старшего, спросил:
— Много там еще?
— Трое.
— Скажи, что могут переправляться.
— Григорий плавать не умеет.
— Передавай приказание!
И он крикнул. Потом слышал, как товарищи переговаривались, а о чем — не разобрал.
Наконец бесстрастный голос Павла:
— Плывем, встречайте.
Каргина к реке не пустили. Около него оставили двух человек, а остальные изготовились к стрельбе с кромки берега. Правда, кто-то вошел в реку. Возможно, чтобы подсобить Григорию.
Товарищей тоже разоружили. И сразу же сомкнулось кольцо конвоиров.
— Шагом марш!
— А Петрович? Его достать, похоронить надо, — заволновался Григорий.
— Не твоя забота!
И тут Юрка зло оттолкнул ближайшего конвоира и зашипел, еле сдерживая злобу:
— Ты что, гад, мне штыком ребра щекочешь? Ты фашиста так, а я свой!
— Это еще проверить надо! — так же злобно ответил конвоир.
Прямо в сердце ударила догадка: не верят, ни единому слову не верят. Никому из них не верят!
Один из конвоиров, видимо, разгадал их невеселые мысли и успокаивающе бросил:
— Ничего, там разберутся.
4
Иван Каргин час назад впервые вошел в эту горницу-кухню, но и русская печь, и широкая скамья в одну толстенную плаху, вытянувшаяся вдоль стены, и простой обеденный стол, за которым еще недавно восседала большая и работящая крестьянская семья, а теперь хозяином расположился майор, — все это ему знакомо: товарищи уже побывали на допросе и точно обрисовали обстановку и даже самого майора, донимавшего их, как им казалось, ехидными и излишними вопросами.У майора лицо широкое, серое от усталости и недосыпания. Он все время держит в зубах папиросу. Если она гаснет, некоторое время, не замечая этого, жует мундштук, потом, спохватившись, прикуривает. Но чаще майор жует мундштук до тех пор, пока не доберется до табака. Тогда он чертыхается, выплевывает изжеванную папиросу в ведро, прижавшееся к ножке стола, и немедленно берет в рот новую.
Много папирос он изжевал. Каргин даже отметил, что майор не столько выкуривает, сколько переводит папирос.
Спрашивал майор, где и с кем был Каргин все минувшие дни, что видел и слышал. Требовал самого обстоятельного ответа и все записывал.
В отличие от товарищей Каргин не считал эти вопросы лишними, ненужными: понимал, что они заданы для выяснения правды. И отвечал так подробно, как только мог.
Наконец майор прочитал ему свою запись, предложил расписаться на каждом листке в отдельности и аккуратной стопкой уложил их перед собой.
— Разрешите обратиться, товарищ майор? — спросил Каргин, вытягиваясь, как того требовал устав.
Майор вскинул глаза на Каргина.
— Что будет тому?.. Который Петровича убил?
Голос майора прозвучал неожиданно глухо:
— Его вины нет.
Если бы майор сказал, что того торопыгу за убийство Петровича приговорили к расстрелу, Каргин первый стал бы от своего и товарищей имени просить о смягчении приговора. Но услышанное было так невероятно, что он растерялся, только и смог пробормотать:
— Как же так? Убил человека — и вины нет?
— Война, ничего не поделаешь.
Не мог же майор сказать этому солдату, что уже сегодня утром, когда он доложил начальству о ночном случае, ему ответили с явным неудовольствием:
— Занимайтесь, майор, своими прямыми обязанностями… Да и что вы знаете о нем, об убитом?.. Прощупайте-ка поосновательнее его товарищей, так вернее будет.
И вот он, майор, прощупывает.
Он начал службу в ЧК у самого Дзержинского. Ему не раз приходилось разоблачать ярых врагов Советской власти, которые, прикрываясь маской доброжелательности, черт-те что творили. А сейчас, когда война, грохоча, катилась по земному шару, его прямая обязанность — проверять всех, кто на его участке выходит из окружения. И командиров, и солдат проверять.
Только разве узнаешь полную правду о человеке путем одних допросов, если у тебя нет ни малейшей возможности проверить его показания? Кроме того, матерый шпион так складно врет, что…
Майор был глубоко убежден, что лучшая проверка — сама жизнь. Перешел человек фронт, явился к тебе — допроси его и, если нет ничего подозрительного, немедленно гони в действующую часть!
Однако не дано майору такого права.
Ничего этого не высказал он Каргину, только с сочувствием посмотрел в расширенные от изумления глаза солдата. И еще не сказал майор, что капитан Кулик поблизости, что он вот-вот прибудет сюда, чтобы опознать своего солдата. Не сказал лишь потому, что кругом беснуется война и капитан Кулик по ее вине запросто может и не увидеть Каргина. Пуля или осколок помешает. А раз так, то зачем преждевременно обнадеживать солдата?
Вот и сидели они, майор и солдат, друг напротив друга. Майор вроде бы углубился в бумаги, а Каргин почему-то именно сейчас вспомнил о той большой поляне в лесу, где он перед самым призывом накосил три стога сена.
Интересно, косил там нынче отец или нет?
— Разрешите войти? — раздается с порога знакомый голос, и сразу исчезли видения прошлого. — Товарищ майор, капитан Кулик прибыл по вашему вызову!
— Товарищ капитан! — вырвалось у Каргина. Его так переполнила радость, он был так счастлив, увидев своего командира, что забыл про уставы и бросился к нему, раскинув руки.
Капитан Кулик повел в его сторону холодными глазами. И Каргин остановился. Потом торопливо и привычно рванул руками гимнастерку, чтобы заправить ее под ремень, которого не было (арестованному ремень не полагается), и замер по стойке «смирно». Но глаза его по-прежнему сияли, радость по-прежнему лилась из них.
А капитан Кулик смотрел на Каргина, узнавал и не узнавал его. Капитан был готов дать честное слово, что неоднократно встречал этого солдата, а где точно — не вспомнить.
Возможно, и из его роты этот солдат. Возможно… Но не отличник боевой и политической подготовки, не активист-общественник. И не нарушитель дисциплины. Это — точнее некуда: и отличников, и активистов, и нарушителей дисциплины он, капитан Кулик, знает не только по фамилиям.
— Узнаете? — спрашивает майор.
— Личность знакомая…
— Рядовой Каргин, второго отделения третьего взвода вашей роты, — спешит на помощь Каргин. Он не обижается на командира, даже оправдывает его забывчивость: в роте около сотни солдат, разве всех упомнишь?
— Подтверждаете сказанное Каргиным? — В голосе майора вроде бы скрытая ирония звучит. Словно он предвидит, заранее знает ответ Кулика.
Скрипнули ремни на крутых плечах капитана, чуть порозовела шея над белоснежной полоской подворотничка.
— Понимаете… Не могу полностью положиться на свою память, дело-то ведь серьезное.
Тогда майор ровным голосом и бесстрастно, очень кратко и точно пересказал капитану показания Каргина.
— Помню, было такое дело, — оживился капитан. — Только тот караул полностью погиб, выполняя боевое задание.
— Никак нет, я живой! — радуется Каргин. Он надеется и ждет, что вот сейчас безграничная радость разольется по мужественному лицу командира. Но тот хмурится, безжалостно бьет словами:
— Удрал с поста? Товарищей в беде бросил?.. Подлец! Расстрелять тебя мало!