Страница:
— Причеши меня!
Флавия вне себя сжала кулаки, сознавая яснее, чем когда-либо, что сейчас не время проявлять строптивость.
Обеими руками она высвободила из-под шали тяжелую обесцвеченную гриву, в которую племянница Карпофора соизволила превратить свои волосы. Она взяла гребни, шпильки и ленты, а сама пробормотала:
— Я должна поговорить с тобой о моем брате.
Удивленная, Маллия подняла брови:
— Какой брат? Я же слышала, что ты алюмна, у тебя нет семьи!
— Это верно. Но подобрал меня на улице именно Калликст. С тех пор я всегда считала его своим братом.
— Калликст?
Во взгляде молодой женщины сверкнул интерес. Флавия, видевшая ход ее мысли насквозь, поневоле испытала что-то похожее на раздражение.
— Ну? Что дальше?
— Мне кажется, он тебе не безразличен, и думаю, я в этом не ошибаюсь, — она примолкла на миг, перевела дыхание и заключила: — Я пришла просить тебя спасти его.
— Спасти? Не понимаю. Разве он в опасности?
— Так ты не знала? Вот уже два дня...
— Я провела последние дни в Альбе, гостила у своей кузины. К тому же ты ведь не можешь воображать, будто у меня в обычае не упускать из виду повседневную жизнь здешних слуг. Так уж сделай одолжение, объясни толком!
При этих словах Флавия лишний раз почувствовала, сколь бездонна пропасть, разделяющая рабов и господ... Как-никак вчерашние события вызвали изрядный шум. Во все время трапезы ни о чем другом даже и речи не было, только об этом.
Они с Эмилией полночи провели подле Калликста, стараясь смягчить боль от ран, причиненных кнутом Диомеда. А между тем ни Карпофор, ни эта женщина не услышали даже слабого отголоска случившейся драмы. И вот она, покоряясь неизбежному, стала пересказывать своей госпоже происшествие с молочным поросенком, поведала о слепом ожесточении, обуявшем Елеазара, о вмешательстве Калликста, о столкновении этих двоих и ужасной расправе, постигшей фракийца.
— Когда он приказал Диомеду остановиться, Калликст уже давно был без сознания. А потом его приказали бросить в оссуарий.
— Оссуарий?
— Это вроде тюрьмы, рабы его так прозвали — оссуарий, ящик для костей, потому что тесно там, как в могиле (он и похож на неглубокую могилу, закрытую сверху), поневоле вспомнишь те маленькие урны, где хранят кости умерших. Я умоляла Елеазара позволить мне хоть воды ему туда принести, но он знать ничего не желает.
— Безумный!.. Я всегда знала, что у этого сирийца мозг не больше грецкого ореха. Ну, заканчивай мою прическу. Мы сейчас пойдем, скажем ему пару слов.
Всякий, кто знал племянницу Карпофора, предпочел бы лучше спуститься в ад, чем навлечь на себя ее ярость. Под лавиной ругательств, которые она обрушила на вилликуса, ему оставалось только склонить голову и помалкивать.
— Сперва кнут, потом оссуарий?! — задыхаясь, выкрикнула она, когда запас проклятий истощился. — И без всякого ухода! Клянусь Беллоной, ты лишился ума!
— Но, госпожа, — запротестовал Елеазар, — этот пес пытался меня убить!
— Тем не менее, ты живехонек! Или, может, это твой призрак маячит здесь передо мной? Нет, в чем я убеждена, так это в том, что именно ты задумал его погубить, оставив подыхать в этом... этом...
Слово, произнесенное Флавией, казалось, выскочило у нее из памяти, она искала его, и, не вспомнив, заключила скороговоркой:
— Его раны ты посыпал солью, так мне сказали. Соль на ободранную кожу! Ох, это уже выше моих сил...
Вилликус в панике шарахнулся прочь, а то бы не миновать ему лишиться глаза — стилет, выхваченный Маллией откуда-то из складок туники, метил прямо туда.
Флавия наблюдала эту сцену с восхищением и страхом одновременно. Что-то подсказывало ей, что, подстроив вмешательство Маллии, она тем самым создает положение, при котором ей самой рано или поздно не поздоровится.
— Успокойся, госпожа! — возопил сириец. И, вдруг сообразив, что все это происходит на глазах рабов, гордо вскинулся: — Не забывай, что я принадлежу господину Карпофору!
— И в самом деле! Так потолкуем об этом. Он оказал тебе доверие, поручив пасти свое стадо, а ты предал его. Ты прекрасно знаешь, какой интерес он питает к этому Калликсту и какие услуги этот человек ему оказывает. Ты хоть соображаешь в своем самомнении, что чуть было не причинил ему громадный ущерб?
«Ущерб, может быть, и громадный, — подумал про себя Елеазар, — но, уж конечно, не такой основательный, как тебе...».
Злоба, нарастая изнутри, так и распирала его. Из-за того что этой бабе приспичило оседлать фракийца, он выйдет на свободу. Да еще, чего доброго, займет положение наравне с его собственным! Не в силах сдержаться, он выпалил с немыслимой дерзостью:
— Чем заботиться о том, как бы себя между ног ублажить, подумала бы лучше, что твой дядя скажет, если проведает, как ты...
У него не нашлось времени закончить эту фразу.
Маллия стала бледнее, чем палочка свинцовых белил. Никогда никто не осмеливался говорить с ней в подобном тоне, а уж тем паче раб. Этот узкий стержень с печаткой на конце, которым она метит свои восковые дощечки, сгодится и на то, чтобы проткнуть глотку наглому кабану-сирийцу! Она хотела броситься на него, но в последнее мгновение рассудок взял верх.
Она ограничилась тем, что, почти не разжимая губ, процедила с угрозой:
— Клянусь Плутоном, если мой дядя проведает о чем бы то ни было, я брошу тебя в бассейн с муренами. Неосторожные, по временам падающие туда, идут им на корм — ты будешь не первым и не последним. А теперь хватит болтать: изволь повиноваться! Ты немедленно выпустишь этого раба!
Флавия закончила перевязывать раны, которые глубокими коричневыми бороздами покрывали спину Калликста.
— Как ты себя чувствуешь?
Фракиец, лежа на животе, медленно пошевелился.
Он все не мог выкинуть из памяти устоявшийся запах кала и мочи, который пронизывал мрак оссуария во все время его заточения.
— Я здесь не останусь, — хрипло пробормотал он. — Уйду, клянусь. Но сначала посчитаюсь с сирийцем.
— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Это боль подсказывает тебе такие слова.
— Говорю же тебе, я сбегу. А сириец мне заплатит. Флавия помолчала в раздумье, потом устало заметила:
— Боюсь, увы, что прежде, чем все это произойдет, расплачиваться придется не кому-нибудь, а тебе.
— О чем ты?
Она отошла от изголовья своего друга, медленно направилась к маленькому слуховому оконцу, из которого сочился тусклый свет.
— Маллия приказала мне привести тебя в ее покои, — бросила она, не оглядываясь. — Нынче же вечером.
Калликст перекатился на спину.
— Я предвижу, что ты согласишься, — добавила она, возвращаясь на прежнее место подле него.
Он с большими предосторожностями приподнялся. Его глаза, обычно ярко-голубые, потускнели, став скорее серыми.
— По крайней мере, если твой господь вдруг не смилостивится настолько, чтобы меня заменить...
Над Альбанскими горами всплыл багровый диск луны. Тяжелые тучи, начавшие собираться еще на склоне дня, скрывали большую часть звезд. Удушающую жару слегка смягчали порывы легкого блуждающего ветерка, он морщил водную гладь бассейнов, шевелил листву осин и кипарисов.
— Грозы ждать недолго, — проронил фракиец, будто говоря сам с собой.
Флавия шла рядом. Она не откликнулась, но не могла не отметить про себя, что даже природные силы, словно сговорившись, разделяют смятение ее души.
Они пересекли двор и вошли под аркады, которые, выстроившись в ряд, вели к господским покоям. Когда они входили во внутренний сад, стая вяхирей, вдруг в панике сорвавшись с места, взмыла к ночному небу. Флавия ускорила шаг. Словно бы хотела уж поскорее приблизить развязку этой нелепой комедии. Она ориентировалась по слабому свету, что изредка кое-где проникал сквозь задернутые шторы, и наконец остановилась перед одной из аркад. Отстранив дверную занавесь, она вошла в комнату Маллии.
Племянница Карпофора читала, но теперь она закатала в пергамент свой свиток папируса и только после этого пошла к ним навстречу. На ней была тончайшая египетская шерстяная симарра — широкий длинный плащ, — и молодые люди заметили, что она умышленно встала так, чтобы пламя факела, горевшего на бронзовой подставке за ее спиной, просвечивая сквозь ткань, открывало взору ее наготу.
— Мне приятно видеть тебя снова, — начала она чуть принужденным тоном. — Тебе все еще больно?
— Да. Но эта боль меня успокаивает. Она служит доказательством, что я жив. Прочее не в счет.
Колышущимся шагом молодая женщина подплыла и без малейшей стыдливости прильнула к нему. Флавия в тягостном смущении смотрела, как руки ее госпожи заскользили вдоль спины ее друга.
— Сбрось-ка свою тунику, — внезапно охрипшим голосом выговорила она.
Калликст принялся невозмутимо разоблачаться. Но жесты его были еще неуклюжи и скованны, так что не кто иной, как Флавия помогла ему стащить одежду через голову.
Маллия неторопливо обошла вокруг него. Дыхание молодой женщины участилось при виде густого переплетения шрамов, исполосовавших кожу ее раба. Завороженная, она коснулась их кончиками своих длинных, крашеных охрой ногтей, что-то в ее ухватках напоминало лошадиного барышника, когда тот расхваливает свое новое приобретение. Дальше выносить все это Флавия не смогла. Она вдруг повернулась и исчезла в длинном, окутанном тьмой коридоре.
Сколько времени Флавия, не шелохнувшись, простояла в потемках? Ей так никогда и не удалось в точности припомнить это. Осталось лишь смутное видение — два белых призрака, застывших, как статуи, едва распустившаяся листва, бьющаяся под завыванием ветра, собственные золотистые пряди, в беспорядке налипшие на лоб и щеки, слезная влага, мешающаяся с дождевыми струями.
Когда опомнилась, она обнаружила, что полулежит, прислонясь к пню срубленного дерева.
С усилием выпрямилась. Промокшая туника показалась ей тяжелой и негнущейся, будто свинцовая. В нескольких шагах она приметила аллею и побрела туда, вся во власти безмерной тоски, которая трепетала в ней, заполняя каждую частицу ее тела. Шла бессознательно, пока впереди не зачернела громада дома.
— Флавия!
Она вздрогнула, испуганная звуком этого голоса, который, однако же, показался ей знакомым.
— Флавия, малышка моя, да что такое с тобой стряслось?
Она узнала Эмилию. Хотела заговорить, но не смогла. Просто опять залилась слезами. Тогда служанка взяла ее за руку и повела в то крыло здания, которое предназначалось для рабов.
После драматических событий, связанных с Елеазаром, товарищи Карвилия оборудовали для него каморку, обычно предоставляемую выздоравливающим, и поставили туда небольшую кровать, чтобы старый повар мог подлечиться вдали от общих спален и людных зал.
Когда туда явились Флавия с Эмилией, он подремывал при свете крошечной лампы с греческим орнаментом.
Приоткрыв глаза, он с сонным видом оглядел обеих:
— Флавия. Однако же что случилось?
Поскольку она не отвечала, Эмилия в свой черед принялась допытываться, движимая внезапным озарением:
— Калликст... Все дело в Калликсте, правда?
Девушка чуть заметно кивнула.
— Управитель снова напал на него? — в ужасе воскликнул Карвилий. — Мне и подумать об этом страшно.
— Нет, — пролепетала она. — Не Елеазар...
— Но тогда...
— Все понятно! — вскричала служанка. — Маллия! Маллия, наконец, заполучила свою добычу. Ведь так?
И коль скоро Флавия ни слова не ответила, она принялась настаивать:
— Скажи мне, моя крошка, ведь речь идет о ней? Об этой особе?
Тут девушка, словно не в силах больше в одиночку нести свое отчаяние, закрыла лицо руками и выложила им всю правду.
— Но я в толк не возьму, тебе-то отчего приходить в подобное состояние? — удивился повар. — Ты бы должна была приободриться, а вместо этого похожа, будто ты только что получила известие о смерти Калликста. Что бы там ни было, а разделять ложе с Маллией — все-таки меньшее испытание, чем валяться на липком земляном полу оссуария.
— Дурень! — вмешалась Эмилия, состроив яростную гримасу. — Как это похоже на вас, мужчин! Никакой чувствительности! Ты, стало быть, так ничего и не понял?
Не дожидаясь ответа сбитого с толку старика, она погладила Флавию по мокрым волосам:
— Что ты влюблена в этого фракийца, у меня сомнений не было. Но вот чего я не знала, это что ты любишь так сильно.
— Влюблена? — пробормотал Карвилий, разом осознав, какую оплошность он только что совершил. — Когда же это началось?
— Это всегда было. С того самого вечера, когда он впервые наклонился надо мной, и я увидела его лицо.
— Значит, это если не впрямую, то косвенно из-за него ты так до сей поры и не пожелала сделать решительный шаг — стать христианкой? — спросила Эмилия.
— Мне так хотелось, чтобы этот священный миг мы пережили вдвоем, чтобы крещение было не просто моим, а нашим!
Все разом объяснилось. И ее недомолвки, и то, как она постоянно откладывала срок принятия таинства, и предлоги, на которые ссылалась, уклоняясь от вступления в их братство.
— Если начистоту, — заявил повар, — ты не имеешь права злиться, что он уступил этой женщине. Кроме всего прочего, разве не ты сама косвенно содействовала их сближению? Да и попросту говоря, был ли у него выбор?
Вместо ответа Флавия откинула голову назад так, что взметнулась волна ее золотых волос.
Глава XVI
Флавия вне себя сжала кулаки, сознавая яснее, чем когда-либо, что сейчас не время проявлять строптивость.
Обеими руками она высвободила из-под шали тяжелую обесцвеченную гриву, в которую племянница Карпофора соизволила превратить свои волосы. Она взяла гребни, шпильки и ленты, а сама пробормотала:
— Я должна поговорить с тобой о моем брате.
Удивленная, Маллия подняла брови:
— Какой брат? Я же слышала, что ты алюмна, у тебя нет семьи!
— Это верно. Но подобрал меня на улице именно Калликст. С тех пор я всегда считала его своим братом.
— Калликст?
Во взгляде молодой женщины сверкнул интерес. Флавия, видевшая ход ее мысли насквозь, поневоле испытала что-то похожее на раздражение.
— Ну? Что дальше?
— Мне кажется, он тебе не безразличен, и думаю, я в этом не ошибаюсь, — она примолкла на миг, перевела дыхание и заключила: — Я пришла просить тебя спасти его.
— Спасти? Не понимаю. Разве он в опасности?
— Так ты не знала? Вот уже два дня...
— Я провела последние дни в Альбе, гостила у своей кузины. К тому же ты ведь не можешь воображать, будто у меня в обычае не упускать из виду повседневную жизнь здешних слуг. Так уж сделай одолжение, объясни толком!
При этих словах Флавия лишний раз почувствовала, сколь бездонна пропасть, разделяющая рабов и господ... Как-никак вчерашние события вызвали изрядный шум. Во все время трапезы ни о чем другом даже и речи не было, только об этом.
Они с Эмилией полночи провели подле Калликста, стараясь смягчить боль от ран, причиненных кнутом Диомеда. А между тем ни Карпофор, ни эта женщина не услышали даже слабого отголоска случившейся драмы. И вот она, покоряясь неизбежному, стала пересказывать своей госпоже происшествие с молочным поросенком, поведала о слепом ожесточении, обуявшем Елеазара, о вмешательстве Калликста, о столкновении этих двоих и ужасной расправе, постигшей фракийца.
— Когда он приказал Диомеду остановиться, Калликст уже давно был без сознания. А потом его приказали бросить в оссуарий.
— Оссуарий?
— Это вроде тюрьмы, рабы его так прозвали — оссуарий, ящик для костей, потому что тесно там, как в могиле (он и похож на неглубокую могилу, закрытую сверху), поневоле вспомнишь те маленькие урны, где хранят кости умерших. Я умоляла Елеазара позволить мне хоть воды ему туда принести, но он знать ничего не желает.
— Безумный!.. Я всегда знала, что у этого сирийца мозг не больше грецкого ореха. Ну, заканчивай мою прическу. Мы сейчас пойдем, скажем ему пару слов.
Всякий, кто знал племянницу Карпофора, предпочел бы лучше спуститься в ад, чем навлечь на себя ее ярость. Под лавиной ругательств, которые она обрушила на вилликуса, ему оставалось только склонить голову и помалкивать.
— Сперва кнут, потом оссуарий?! — задыхаясь, выкрикнула она, когда запас проклятий истощился. — И без всякого ухода! Клянусь Беллоной, ты лишился ума!
— Но, госпожа, — запротестовал Елеазар, — этот пес пытался меня убить!
— Тем не менее, ты живехонек! Или, может, это твой призрак маячит здесь передо мной? Нет, в чем я убеждена, так это в том, что именно ты задумал его погубить, оставив подыхать в этом... этом...
Слово, произнесенное Флавией, казалось, выскочило у нее из памяти, она искала его, и, не вспомнив, заключила скороговоркой:
— Его раны ты посыпал солью, так мне сказали. Соль на ободранную кожу! Ох, это уже выше моих сил...
Вилликус в панике шарахнулся прочь, а то бы не миновать ему лишиться глаза — стилет, выхваченный Маллией откуда-то из складок туники, метил прямо туда.
Флавия наблюдала эту сцену с восхищением и страхом одновременно. Что-то подсказывало ей, что, подстроив вмешательство Маллии, она тем самым создает положение, при котором ей самой рано или поздно не поздоровится.
— Успокойся, госпожа! — возопил сириец. И, вдруг сообразив, что все это происходит на глазах рабов, гордо вскинулся: — Не забывай, что я принадлежу господину Карпофору!
— И в самом деле! Так потолкуем об этом. Он оказал тебе доверие, поручив пасти свое стадо, а ты предал его. Ты прекрасно знаешь, какой интерес он питает к этому Калликсту и какие услуги этот человек ему оказывает. Ты хоть соображаешь в своем самомнении, что чуть было не причинил ему громадный ущерб?
«Ущерб, может быть, и громадный, — подумал про себя Елеазар, — но, уж конечно, не такой основательный, как тебе...».
Злоба, нарастая изнутри, так и распирала его. Из-за того что этой бабе приспичило оседлать фракийца, он выйдет на свободу. Да еще, чего доброго, займет положение наравне с его собственным! Не в силах сдержаться, он выпалил с немыслимой дерзостью:
— Чем заботиться о том, как бы себя между ног ублажить, подумала бы лучше, что твой дядя скажет, если проведает, как ты...
У него не нашлось времени закончить эту фразу.
Маллия стала бледнее, чем палочка свинцовых белил. Никогда никто не осмеливался говорить с ней в подобном тоне, а уж тем паче раб. Этот узкий стержень с печаткой на конце, которым она метит свои восковые дощечки, сгодится и на то, чтобы проткнуть глотку наглому кабану-сирийцу! Она хотела броситься на него, но в последнее мгновение рассудок взял верх.
Она ограничилась тем, что, почти не разжимая губ, процедила с угрозой:
— Клянусь Плутоном, если мой дядя проведает о чем бы то ни было, я брошу тебя в бассейн с муренами. Неосторожные, по временам падающие туда, идут им на корм — ты будешь не первым и не последним. А теперь хватит болтать: изволь повиноваться! Ты немедленно выпустишь этого раба!
Флавия закончила перевязывать раны, которые глубокими коричневыми бороздами покрывали спину Калликста.
— Как ты себя чувствуешь?
Фракиец, лежа на животе, медленно пошевелился.
Он все не мог выкинуть из памяти устоявшийся запах кала и мочи, который пронизывал мрак оссуария во все время его заточения.
— Я здесь не останусь, — хрипло пробормотал он. — Уйду, клянусь. Но сначала посчитаюсь с сирийцем.
— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Это боль подсказывает тебе такие слова.
— Говорю же тебе, я сбегу. А сириец мне заплатит. Флавия помолчала в раздумье, потом устало заметила:
— Боюсь, увы, что прежде, чем все это произойдет, расплачиваться придется не кому-нибудь, а тебе.
— О чем ты?
Она отошла от изголовья своего друга, медленно направилась к маленькому слуховому оконцу, из которого сочился тусклый свет.
— Маллия приказала мне привести тебя в ее покои, — бросила она, не оглядываясь. — Нынче же вечером.
Калликст перекатился на спину.
— Я предвижу, что ты согласишься, — добавила она, возвращаясь на прежнее место подле него.
Он с большими предосторожностями приподнялся. Его глаза, обычно ярко-голубые, потускнели, став скорее серыми.
— По крайней мере, если твой господь вдруг не смилостивится настолько, чтобы меня заменить...
Над Альбанскими горами всплыл багровый диск луны. Тяжелые тучи, начавшие собираться еще на склоне дня, скрывали большую часть звезд. Удушающую жару слегка смягчали порывы легкого блуждающего ветерка, он морщил водную гладь бассейнов, шевелил листву осин и кипарисов.
— Грозы ждать недолго, — проронил фракиец, будто говоря сам с собой.
Флавия шла рядом. Она не откликнулась, но не могла не отметить про себя, что даже природные силы, словно сговорившись, разделяют смятение ее души.
Они пересекли двор и вошли под аркады, которые, выстроившись в ряд, вели к господским покоям. Когда они входили во внутренний сад, стая вяхирей, вдруг в панике сорвавшись с места, взмыла к ночному небу. Флавия ускорила шаг. Словно бы хотела уж поскорее приблизить развязку этой нелепой комедии. Она ориентировалась по слабому свету, что изредка кое-где проникал сквозь задернутые шторы, и наконец остановилась перед одной из аркад. Отстранив дверную занавесь, она вошла в комнату Маллии.
Племянница Карпофора читала, но теперь она закатала в пергамент свой свиток папируса и только после этого пошла к ним навстречу. На ней была тончайшая египетская шерстяная симарра — широкий длинный плащ, — и молодые люди заметили, что она умышленно встала так, чтобы пламя факела, горевшего на бронзовой подставке за ее спиной, просвечивая сквозь ткань, открывало взору ее наготу.
— Мне приятно видеть тебя снова, — начала она чуть принужденным тоном. — Тебе все еще больно?
— Да. Но эта боль меня успокаивает. Она служит доказательством, что я жив. Прочее не в счет.
Колышущимся шагом молодая женщина подплыла и без малейшей стыдливости прильнула к нему. Флавия в тягостном смущении смотрела, как руки ее госпожи заскользили вдоль спины ее друга.
— Сбрось-ка свою тунику, — внезапно охрипшим голосом выговорила она.
Калликст принялся невозмутимо разоблачаться. Но жесты его были еще неуклюжи и скованны, так что не кто иной, как Флавия помогла ему стащить одежду через голову.
Маллия неторопливо обошла вокруг него. Дыхание молодой женщины участилось при виде густого переплетения шрамов, исполосовавших кожу ее раба. Завороженная, она коснулась их кончиками своих длинных, крашеных охрой ногтей, что-то в ее ухватках напоминало лошадиного барышника, когда тот расхваливает свое новое приобретение. Дальше выносить все это Флавия не смогла. Она вдруг повернулась и исчезла в длинном, окутанном тьмой коридоре.
Сколько времени Флавия, не шелохнувшись, простояла в потемках? Ей так никогда и не удалось в точности припомнить это. Осталось лишь смутное видение — два белых призрака, застывших, как статуи, едва распустившаяся листва, бьющаяся под завыванием ветра, собственные золотистые пряди, в беспорядке налипшие на лоб и щеки, слезная влага, мешающаяся с дождевыми струями.
Когда опомнилась, она обнаружила, что полулежит, прислонясь к пню срубленного дерева.
С усилием выпрямилась. Промокшая туника показалась ей тяжелой и негнущейся, будто свинцовая. В нескольких шагах она приметила аллею и побрела туда, вся во власти безмерной тоски, которая трепетала в ней, заполняя каждую частицу ее тела. Шла бессознательно, пока впереди не зачернела громада дома.
— Флавия!
Она вздрогнула, испуганная звуком этого голоса, который, однако же, показался ей знакомым.
— Флавия, малышка моя, да что такое с тобой стряслось?
Она узнала Эмилию. Хотела заговорить, но не смогла. Просто опять залилась слезами. Тогда служанка взяла ее за руку и повела в то крыло здания, которое предназначалось для рабов.
После драматических событий, связанных с Елеазаром, товарищи Карвилия оборудовали для него каморку, обычно предоставляемую выздоравливающим, и поставили туда небольшую кровать, чтобы старый повар мог подлечиться вдали от общих спален и людных зал.
Когда туда явились Флавия с Эмилией, он подремывал при свете крошечной лампы с греческим орнаментом.
Приоткрыв глаза, он с сонным видом оглядел обеих:
— Флавия. Однако же что случилось?
Поскольку она не отвечала, Эмилия в свой черед принялась допытываться, движимая внезапным озарением:
— Калликст... Все дело в Калликсте, правда?
Девушка чуть заметно кивнула.
— Управитель снова напал на него? — в ужасе воскликнул Карвилий. — Мне и подумать об этом страшно.
— Нет, — пролепетала она. — Не Елеазар...
— Но тогда...
— Все понятно! — вскричала служанка. — Маллия! Маллия, наконец, заполучила свою добычу. Ведь так?
И коль скоро Флавия ни слова не ответила, она принялась настаивать:
— Скажи мне, моя крошка, ведь речь идет о ней? Об этой особе?
Тут девушка, словно не в силах больше в одиночку нести свое отчаяние, закрыла лицо руками и выложила им всю правду.
— Но я в толк не возьму, тебе-то отчего приходить в подобное состояние? — удивился повар. — Ты бы должна была приободриться, а вместо этого похожа, будто ты только что получила известие о смерти Калликста. Что бы там ни было, а разделять ложе с Маллией — все-таки меньшее испытание, чем валяться на липком земляном полу оссуария.
— Дурень! — вмешалась Эмилия, состроив яростную гримасу. — Как это похоже на вас, мужчин! Никакой чувствительности! Ты, стало быть, так ничего и не понял?
Не дожидаясь ответа сбитого с толку старика, она погладила Флавию по мокрым волосам:
— Что ты влюблена в этого фракийца, у меня сомнений не было. Но вот чего я не знала, это что ты любишь так сильно.
— Влюблена? — пробормотал Карвилий, разом осознав, какую оплошность он только что совершил. — Когда же это началось?
— Это всегда было. С того самого вечера, когда он впервые наклонился надо мной, и я увидела его лицо.
— Значит, это если не впрямую, то косвенно из-за него ты так до сей поры и не пожелала сделать решительный шаг — стать христианкой? — спросила Эмилия.
— Мне так хотелось, чтобы этот священный миг мы пережили вдвоем, чтобы крещение было не просто моим, а нашим!
Все разом объяснилось. И ее недомолвки, и то, как она постоянно откладывала срок принятия таинства, и предлоги, на которые ссылалась, уклоняясь от вступления в их братство.
— Если начистоту, — заявил повар, — ты не имеешь права злиться, что он уступил этой женщине. Кроме всего прочего, разве не ты сама косвенно содействовала их сближению? Да и попросту говоря, был ли у него выбор?
Вместо ответа Флавия откинула голову назад так, что взметнулась волна ее золотых волос.
Глава XVI
Калликст растянулся на своем ложе, закинув руки за голову. Он был один в чердачной каморке, милостиво предоставленной ему в качестве жилья. Солнце давно уж взошло, а ему и дела нет. Маллия обещала походатайствовать перед Карпофором, чтобы его избавили от работы до тех пор, пока он полностью не выздоровеет. А он знал, какое влияние это испорченное дитя имеет на своего дядю, который — что тоже козырь, причем не пустяковый, — был вместе с тем ее приемным отцом. Можно было ни на мгновение не сомневаться, что своей цели она достигнет.
Маллия... Приходилось признать, что ночь, которую он разделил с ней, была самой упоительной из всех, какие он когда-либо проводил с женщинами. Ему вспомнилось тоненькое обнаженное тело его госпожи, белое, как слоновая кость, ее груди, чьи острые соски терлись об его кожу. В каждом ее движении была искушенность, уж она-то знала толк в утехах плоти. Она, стоя, обвивалась вокруг него, в ней проснулись неожиданная сила и все сладострастие мира. Когда он овладел ею тут же, на полу комнаты, она кричала от наслаждения. Их бурные объятия следовали одно за другим, всякий раз с обновленной страстью, подчас заставляя его вздрагивать от боли, когда ногти любовницы впивались ему в спину, где еще не зажили раны, нанесенные кнутом.
Как она не походила на уличных девок, так называемых волчиц, и служаночек, которыми ему случалось обладать прежде! От их мимолетной близости в памяти оставалось впечатление какого-то жалкого ритуала, в конечном счете, не без привкуса брезгливости. Изведав же ласки Маллии, он осознал, что любовь может быть искусством, сладостным единоборством и в той же мере наукой. Так что когда, наконец, молодая женщина, насытившись страстью, без сил прильнула к его лоснящемуся от пота телу, он вдруг услышал как бы со стороны свой же голос:
— Во всей Империи разве только Марсия, фаворитка императора, могла бы тебя превзойти...
Он открыл глаза. Чья-то рука отодвинула штору, и ослепительные лучи солнца затопили комнату. Внезапно против света прорисовался силуэт Флавии.
— Ты здесь? В этот час?
Девушка легким шагом пересекла комнату и села рядом с ним, прямо на пол.
Он недоверчиво разглядывал ее. Опрятная одежда, простая, изящная прическа. И все же некое свечение, исходившее от ее лица, след сурьмы у глаз — он не помнил, чтобы она когда-нибудь их подводила, — короче, было в ней что-то, что его встревожило.
— Возможно, я ошибаюсь, но мне сдается, что ты не выспалась... Небось, присутствовала на одном из ваших собраний.
— Я приняла важное решение. Попросила Карвилия походатайствовать за меня перед нашими братьями: я буду креститься.
Он всмотрелся в ее черты, охваченный необъяснимым смятением. Она выглядела такой юной, хрупкой и в то же время такой непреклонной! Калликст снова откинулся на спину, постаравшись не сморщиться от боли.
— Итак, ты становишься христианкой...
— Да. Но прошу тебя... постарайся понять, ведь я же... — она схватила его за руку, будто хотела удержать.
— Как ты можешь?..
— Калликст...
Она хотела продолжать, но он не дал ей на это времени. Сухо, отрывисто обронил:
— Я приду. Не хотелось бы пропустить эту гулянку...
Все четверо быстрым шагом шли по мощеной рядами каменных плит Аппиевой дороге. Калликст шагал позади, вслед за Карвилием, Эмилией и Флавией. Солнце, потонувшее в золотистой сияющей дымке вдали за болотами, по временам зажигало пробившимся сквозь туман лучом уже пожелтевшую листву осенних деревьев на обочинах дороги.
Маленькую группу все время обгоняли катящие в сторону Рима повозки с провизией. Да и сами они в своих скромных нарядах походили на крестьян, которые подались в город с целью продать что-нибудь выращенное либо изготовленное своими руками.
Часов около тринадцати[26] взглядам путников открылся дом, стоящий на краю дороги. Стены его, массивные и суровые, были сложены из охрового кирпича, а кровля — из желобчатой черепицы. В фасаде были вырублены только парадный вход да несколько узких высоких окон. Едва успев войти в атриум, Калликст насторожился, изумленный: человек, вышедший им открыть, оказался не кем иным, как Эфесием, в прошлом управителем покойного сенатора. Он остался верен своей обычной невозмутимости, но фракийцу все-таки почудилось, что во взгляде старика сверкнула насмешка.
— Похоже, со времени нашей последней встречи характер у тебя лучше не стал. Тем не менее, мы должны поблагодарить тебя за спасение нашего старого друга Карвилия.
— Но как могло получиться, что...
— Что я здесь? Очень просто: не захотел расстаться со своими братьями-рабами. И вот с помощью даяний щедрых благотворителей я смог приобрести это жилище, где все мы собираемся в День Господа Нашего.
Калликст не нашелся, что ответить, несколько удивленный и вместе с тем раздосадованный столь очевидным доказательством верности, какой никогда бы не предположил в человеке, которого привык считать жестким и холодным.
Более не медля, Эфесий повел их в триклиний, где при шатком свете нескольких десятков масляных ламп стоя ждала толпа собравшихся. Если фракийцу и показалось, что некоторые лица ему знакомы, то большинство он, несомненно, видел впервые. Его друзей встретили с видимой радостью, что до пего самого, он, оставшись стоять у порога, поневоле испытал ощущение покинутости. Стараясь утешиться, он напомнил себе, что его присутствие здесь во всех смыслах неуместно: пускать сюда язычников иначе, чем для их крещения, было не в обычае, чтобы для него сделали исключение, потребовались горячие настояния Флавии и Карвилия.
Когда же началась церемония, его ждало новое потрясение: он узнал человека, одетого в длинную белую мантию, который руководил действом, — то был Ипполит! Под внимательными взглядами собравшихся сын Эфесия стал разворачивать свитки пергамента. Флавия между тем вместе с группой каких-то мужчин, женщин и детей встала в отдалении.
Этим своим пискливым голосом, который Калликст не спутал бы ни с чьим другим, Ипполит по-гречески прочел несколько текстов, казалось, не имевших между собой ничего общего, и провозгласил:
— В заключение приведу слова апостола Павла: «Рабы, повинуйтесь в простоте душевной своим земным хозяевам, как повиновались бы Христу. Не с подобострастным рвением, что ищет угодить людям, делайте это, но с глубоким сердечным усердием, дабы исполнить волю Господню. Служите так, чтобы угодить Богу, а не людям, и помните, что кем бы вы ни были, рабами или свободными, Он в царствии своем сторицей воздаст вам за всякое добро, которое вы сотворите здесь, на земле. Что до вас, хозяева, не давайте своим рабам иных приказаний, кроме праведных. И повелевая ими, не оставляйте помышления о том, что у вас тоже есть господин, сущий на небесах. Не возлагайте на них бремя страха, но помните, что у них тот же Бог, что и у вас, и этот Бог будет судить тех и других, невзирая на их земной ранг».
Затаившись в потемках, Калликст, ни словечка не пропустивший из Ипполитовых речей, никак не мог понять, откуда берется то единодушное одобрение, которое, как он чувствовал, все это вызывает у окружающих.
Флавия стояла в первом ряду. Ее застывшие черты выражали беспредельный покой, казалось, ее душа унеслась куда-то вдаль.
Затем священнослужитель призвал верующих к общей молитве. Раздались песнопения. И тут впервые, почти что наперекор сопротивлению собственного тела, Калликст почувствовал, как им овладевает волнение. Эти звуки напомнили ему гимны, что пели в его родной Сардике.
Между тем образовалась процессия: верующие, один за другим подходя к низенькому столу, выкладывали на него содержимое плетеных корзин, которые они принесли с собой. Эти дары, в большинстве случаев весьма скромные, состояли чаще всего из пищевых продуктов: были здесь сосуды с вином, виноград, масло, молоко и мед. Другие — таких было немного — принесли в дар изделия из меди и серебра.
Но вот толпа окружила стол и священника. Последний слегка развел руки и воскликнул:
— Господь да пребудет с вами!
— И со духом твоим!
— Возблагодарим Господа, Бога нашего!
— Праведного и всеблагого!
Тут Ипполит воздел обе руки вверх и принялся читать нечто вроде молитвы, откуда Калликст уловил только одно выражение, оно звучало как: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».
Он насилу удержался от раздраженного жеста, сам не зная, что его бесит сильнее — суть проповедуемых идей или то, что об этих вещах толкует Ипполит.
— Последний же теперь обратился к группе катехуменов — новообращенных:
— Отрекаешься от Сатаны?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от козней его?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от услад его?
— Отрекаюсь.
В то время как Флавия и прочие, сдвинувшись со своих мест, пошли, затянув новые песнопения, Калликст призадумался, каков же истинный смысл всех этих фраз.
Вскоре масляные лампы заменили факелами. Их свет достигал середины просторной круглой залы, в стенах которой были выдолблены ниши. Восьмиугольный бассейн в центре помещения окружали фонтанчики: тонкие струи воды низвергались в него из разинутых пастей бронзовых гриффонов.
Верующие обступили этот водоем, встав полукругом, между тем как Ипполит и новообращенные сбросили одежды.
Поискав глазами Флавию, Калликст обнаружил ее среди других женщин в тот момент, когда она распускала свои длинные золотистые волосы.
По знаку Ипполита раздались ликующие песнопения, а новообращенные образовали три группы. Первыми были дети — обратившись спиной к западу, они по ступенькам спустились в бассейн так, что вода достигла их плеч, но тут же снова вышли оттуда с противоположной стороны, где их ждал Ипполит. Одного за другим он вопрошал их:
— Веруешь в Отца, Сына и Духа Святого?
И всякий раз твердо звучал один и тот же ответ:
— Верую!
Тогда, выплеснув на неофита немного воды, Ипполит объявлял:
— Прими крещение!
Затем настал черед мужчин и, наконец, женщин.
Флавия была во главе их вереницы. Не успела она выйти из воды, как он чуть не бросился к ней, но верующие, как-то невзначай сгрудившись вокруг девушки, загораживали ему дорогу. Ей помогли снова облачиться в белоснежную шерстяную тунику без пояса. На ноги ей надели войлочные туфли, а кто-то увенчал ее чело маленьким цветочным венком.
Калликст еще пытался пробиться к ней сквозь толпу, когда за его спиной прозвучал голос Эфесия:
— Не нарушай мира...
— И в мыслях не имел, — сухо отозвался он.
Смирившись с неизбежностью, он последовал за процессией, которая теперь направилась в триклиний.
Эфесий, который отошел в сторону, чтобы разделить с братьями хлеб и вино, которых было, впрочем, немного, возвратился к нему:
— Хочешь принять участие в агапе?
Калликст знал: так у них называется общая трапеза.
— Нет, — отрезал он. — Я бы предпочел просто потолковать с твоим сыном. У меня есть к нему вопросы.
Удивленный, бывший вилликус какое-то время раздумывал, потом ответил:
— Хорошо. Но не здесь. Следуй за мной.
Он отвел фракийца в укромную комнату, расположенную в стороне от прочих, и туда же к нему вскоре явился Ипполит.
— Мой отец сказал, что ты желаешь поговорить со мной. Что случилось?
Калликст нервно пригладил свои черные вихры:
— Я предпочел бы разобраться. Понять хочу. Как ты можешь проповедовать покорность и повиновение несчастным, страдающим под рабским ярмом? Как можешь призывать их смиряться и любить хозяев? Стало быть, это и есть то, что вы предлагаете угнетенным? Стать сообщниками собственных притеснителей?
— Я вижу... Да кто ты такой, чтобы столь строго судить о словах Павла?
— Ты сам знаешь: я раб. Прежде всего, раб, а потому не могу признать Бога, каков бы он ни был, если он благословляет закабаление человека.
Маллия... Приходилось признать, что ночь, которую он разделил с ней, была самой упоительной из всех, какие он когда-либо проводил с женщинами. Ему вспомнилось тоненькое обнаженное тело его госпожи, белое, как слоновая кость, ее груди, чьи острые соски терлись об его кожу. В каждом ее движении была искушенность, уж она-то знала толк в утехах плоти. Она, стоя, обвивалась вокруг него, в ней проснулись неожиданная сила и все сладострастие мира. Когда он овладел ею тут же, на полу комнаты, она кричала от наслаждения. Их бурные объятия следовали одно за другим, всякий раз с обновленной страстью, подчас заставляя его вздрагивать от боли, когда ногти любовницы впивались ему в спину, где еще не зажили раны, нанесенные кнутом.
Как она не походила на уличных девок, так называемых волчиц, и служаночек, которыми ему случалось обладать прежде! От их мимолетной близости в памяти оставалось впечатление какого-то жалкого ритуала, в конечном счете, не без привкуса брезгливости. Изведав же ласки Маллии, он осознал, что любовь может быть искусством, сладостным единоборством и в той же мере наукой. Так что когда, наконец, молодая женщина, насытившись страстью, без сил прильнула к его лоснящемуся от пота телу, он вдруг услышал как бы со стороны свой же голос:
— Во всей Империи разве только Марсия, фаворитка императора, могла бы тебя превзойти...
Он открыл глаза. Чья-то рука отодвинула штору, и ослепительные лучи солнца затопили комнату. Внезапно против света прорисовался силуэт Флавии.
— Ты здесь? В этот час?
Девушка легким шагом пересекла комнату и села рядом с ним, прямо на пол.
Он недоверчиво разглядывал ее. Опрятная одежда, простая, изящная прическа. И все же некое свечение, исходившее от ее лица, след сурьмы у глаз — он не помнил, чтобы она когда-нибудь их подводила, — короче, было в ней что-то, что его встревожило.
— Возможно, я ошибаюсь, но мне сдается, что ты не выспалась... Небось, присутствовала на одном из ваших собраний.
— Я приняла важное решение. Попросила Карвилия походатайствовать за меня перед нашими братьями: я буду креститься.
Он всмотрелся в ее черты, охваченный необъяснимым смятением. Она выглядела такой юной, хрупкой и в то же время такой непреклонной! Калликст снова откинулся на спину, постаравшись не сморщиться от боли.
— Итак, ты становишься христианкой...
— Да. Но прошу тебя... постарайся понять, ведь я же... — она схватила его за руку, будто хотела удержать.
— Как ты можешь?..
— Калликст...
Она хотела продолжать, но он не дал ей на это времени. Сухо, отрывисто обронил:
— Я приду. Не хотелось бы пропустить эту гулянку...
Все четверо быстрым шагом шли по мощеной рядами каменных плит Аппиевой дороге. Калликст шагал позади, вслед за Карвилием, Эмилией и Флавией. Солнце, потонувшее в золотистой сияющей дымке вдали за болотами, по временам зажигало пробившимся сквозь туман лучом уже пожелтевшую листву осенних деревьев на обочинах дороги.
Маленькую группу все время обгоняли катящие в сторону Рима повозки с провизией. Да и сами они в своих скромных нарядах походили на крестьян, которые подались в город с целью продать что-нибудь выращенное либо изготовленное своими руками.
Часов около тринадцати[26] взглядам путников открылся дом, стоящий на краю дороги. Стены его, массивные и суровые, были сложены из охрового кирпича, а кровля — из желобчатой черепицы. В фасаде были вырублены только парадный вход да несколько узких высоких окон. Едва успев войти в атриум, Калликст насторожился, изумленный: человек, вышедший им открыть, оказался не кем иным, как Эфесием, в прошлом управителем покойного сенатора. Он остался верен своей обычной невозмутимости, но фракийцу все-таки почудилось, что во взгляде старика сверкнула насмешка.
— Похоже, со времени нашей последней встречи характер у тебя лучше не стал. Тем не менее, мы должны поблагодарить тебя за спасение нашего старого друга Карвилия.
— Но как могло получиться, что...
— Что я здесь? Очень просто: не захотел расстаться со своими братьями-рабами. И вот с помощью даяний щедрых благотворителей я смог приобрести это жилище, где все мы собираемся в День Господа Нашего.
Калликст не нашелся, что ответить, несколько удивленный и вместе с тем раздосадованный столь очевидным доказательством верности, какой никогда бы не предположил в человеке, которого привык считать жестким и холодным.
Более не медля, Эфесий повел их в триклиний, где при шатком свете нескольких десятков масляных ламп стоя ждала толпа собравшихся. Если фракийцу и показалось, что некоторые лица ему знакомы, то большинство он, несомненно, видел впервые. Его друзей встретили с видимой радостью, что до пего самого, он, оставшись стоять у порога, поневоле испытал ощущение покинутости. Стараясь утешиться, он напомнил себе, что его присутствие здесь во всех смыслах неуместно: пускать сюда язычников иначе, чем для их крещения, было не в обычае, чтобы для него сделали исключение, потребовались горячие настояния Флавии и Карвилия.
Когда же началась церемония, его ждало новое потрясение: он узнал человека, одетого в длинную белую мантию, который руководил действом, — то был Ипполит! Под внимательными взглядами собравшихся сын Эфесия стал разворачивать свитки пергамента. Флавия между тем вместе с группой каких-то мужчин, женщин и детей встала в отдалении.
Этим своим пискливым голосом, который Калликст не спутал бы ни с чьим другим, Ипполит по-гречески прочел несколько текстов, казалось, не имевших между собой ничего общего, и провозгласил:
— В заключение приведу слова апостола Павла: «Рабы, повинуйтесь в простоте душевной своим земным хозяевам, как повиновались бы Христу. Не с подобострастным рвением, что ищет угодить людям, делайте это, но с глубоким сердечным усердием, дабы исполнить волю Господню. Служите так, чтобы угодить Богу, а не людям, и помните, что кем бы вы ни были, рабами или свободными, Он в царствии своем сторицей воздаст вам за всякое добро, которое вы сотворите здесь, на земле. Что до вас, хозяева, не давайте своим рабам иных приказаний, кроме праведных. И повелевая ими, не оставляйте помышления о том, что у вас тоже есть господин, сущий на небесах. Не возлагайте на них бремя страха, но помните, что у них тот же Бог, что и у вас, и этот Бог будет судить тех и других, невзирая на их земной ранг».
Затаившись в потемках, Калликст, ни словечка не пропустивший из Ипполитовых речей, никак не мог понять, откуда берется то единодушное одобрение, которое, как он чувствовал, все это вызывает у окружающих.
Флавия стояла в первом ряду. Ее застывшие черты выражали беспредельный покой, казалось, ее душа унеслась куда-то вдаль.
Затем священнослужитель призвал верующих к общей молитве. Раздались песнопения. И тут впервые, почти что наперекор сопротивлению собственного тела, Калликст почувствовал, как им овладевает волнение. Эти звуки напомнили ему гимны, что пели в его родной Сардике.
Между тем образовалась процессия: верующие, один за другим подходя к низенькому столу, выкладывали на него содержимое плетеных корзин, которые они принесли с собой. Эти дары, в большинстве случаев весьма скромные, состояли чаще всего из пищевых продуктов: были здесь сосуды с вином, виноград, масло, молоко и мед. Другие — таких было немного — принесли в дар изделия из меди и серебра.
Но вот толпа окружила стол и священника. Последний слегка развел руки и воскликнул:
— Господь да пребудет с вами!
— И со духом твоим!
— Возблагодарим Господа, Бога нашего!
— Праведного и всеблагого!
Тут Ипполит воздел обе руки вверх и принялся читать нечто вроде молитвы, откуда Калликст уловил только одно выражение, оно звучало как: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим».
Он насилу удержался от раздраженного жеста, сам не зная, что его бесит сильнее — суть проповедуемых идей или то, что об этих вещах толкует Ипполит.
— Последний же теперь обратился к группе катехуменов — новообращенных:
— Отрекаешься от Сатаны?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от козней его?
— Отрекаюсь.
— Отрекаешься от услад его?
— Отрекаюсь.
В то время как Флавия и прочие, сдвинувшись со своих мест, пошли, затянув новые песнопения, Калликст призадумался, каков же истинный смысл всех этих фраз.
Вскоре масляные лампы заменили факелами. Их свет достигал середины просторной круглой залы, в стенах которой были выдолблены ниши. Восьмиугольный бассейн в центре помещения окружали фонтанчики: тонкие струи воды низвергались в него из разинутых пастей бронзовых гриффонов.
Верующие обступили этот водоем, встав полукругом, между тем как Ипполит и новообращенные сбросили одежды.
Поискав глазами Флавию, Калликст обнаружил ее среди других женщин в тот момент, когда она распускала свои длинные золотистые волосы.
По знаку Ипполита раздались ликующие песнопения, а новообращенные образовали три группы. Первыми были дети — обратившись спиной к западу, они по ступенькам спустились в бассейн так, что вода достигла их плеч, но тут же снова вышли оттуда с противоположной стороны, где их ждал Ипполит. Одного за другим он вопрошал их:
— Веруешь в Отца, Сына и Духа Святого?
И всякий раз твердо звучал один и тот же ответ:
— Верую!
Тогда, выплеснув на неофита немного воды, Ипполит объявлял:
— Прими крещение!
Затем настал черед мужчин и, наконец, женщин.
Флавия была во главе их вереницы. Не успела она выйти из воды, как он чуть не бросился к ней, но верующие, как-то невзначай сгрудившись вокруг девушки, загораживали ему дорогу. Ей помогли снова облачиться в белоснежную шерстяную тунику без пояса. На ноги ей надели войлочные туфли, а кто-то увенчал ее чело маленьким цветочным венком.
Калликст еще пытался пробиться к ней сквозь толпу, когда за его спиной прозвучал голос Эфесия:
— Не нарушай мира...
— И в мыслях не имел, — сухо отозвался он.
Смирившись с неизбежностью, он последовал за процессией, которая теперь направилась в триклиний.
Эфесий, который отошел в сторону, чтобы разделить с братьями хлеб и вино, которых было, впрочем, немного, возвратился к нему:
— Хочешь принять участие в агапе?
Калликст знал: так у них называется общая трапеза.
— Нет, — отрезал он. — Я бы предпочел просто потолковать с твоим сыном. У меня есть к нему вопросы.
Удивленный, бывший вилликус какое-то время раздумывал, потом ответил:
— Хорошо. Но не здесь. Следуй за мной.
Он отвел фракийца в укромную комнату, расположенную в стороне от прочих, и туда же к нему вскоре явился Ипполит.
— Мой отец сказал, что ты желаешь поговорить со мной. Что случилось?
Калликст нервно пригладил свои черные вихры:
— Я предпочел бы разобраться. Понять хочу. Как ты можешь проповедовать покорность и повиновение несчастным, страдающим под рабским ярмом? Как можешь призывать их смиряться и любить хозяев? Стало быть, это и есть то, что вы предлагаете угнетенным? Стать сообщниками собственных притеснителей?
— Я вижу... Да кто ты такой, чтобы столь строго судить о словах Павла?
— Ты сам знаешь: я раб. Прежде всего, раб, а потому не могу признать Бога, каков бы он ни был, если он благословляет закабаление человека.