Страница:
Теперь он мог уже явственно различить силуэты: два человека... нет, трое. Двое несли третьего, задыхаясь под его тяжестью. С бьющимся сердцем Калликст притаился в тени под сосной. А те все продвигались вперед.
Только когда они поравнялись с ним, он вдруг узнал одного. Женщину — то была Эмилия! Он тотчас окликнул служанку по имени, она вздрогнула, издав короткий вскрик. Ее спутник, стоявший рядом, — это был не кто иной, как Карвилий, тревожно шепнул:
— Во имя праведного неба, молчите!
— Кто это?
Вместо ответа повар опустил бесчувственного третьего наземь и перевернул его лицом вверх.
— Ипполит!
Эмилия опустилась на колени возле юного священника, бережно приподняла его голову. Тогда в бледном свете луны Калликст различил на темени у сына Эфесия кровавую рану.
— Кто его так...
— Ты мог бы стукнуть не так сильно, — с упреком сказала служанка Карвилию.
— У меня не было выбора, — оправдываясь, буркнул старик.
— Да не торчите же тут оба без толку! Ступайте и принесите воды, — сухо потребовала Эмилия.
Мужчины поспешили к Эврипу. Завидев впереди берег, Калликст бросил с насмешливой улыбкой:
— Если это ты так поработал, знай, что я твой должник. Полагаю, что он это не схлопотал ненароком, а получил за дело.
— Не будь глупцом. Положение серьезное. И не воображай, что я ударил этого несчастного ради собственного удовольствия.
Калликст оторвал от своей туники лоскут и смочил его водой.
— Но тогда почему? — спросил он, охваченный внезапным предчувствием беды.
— Ночная стража префекта сегодня вечером неожиданно нагрянула в дом на Аппиевой дороге.
Тут повар заглянул в самую глубину глаз фракийца и глухо закончил:
— Они схватили всех, кто там был.
Калликсту показалось, что почва уплывает у него из-под ног:
— Что? И?..
— Да, и Флавию тоже.
Нет! Это не могло быть правдой.
Итак, то, чего он не переставал бояться, совершилось. Он стиснул зубы, раздираемый гневом и горестным возмущением. Возмущением против тех, кто день за днем втягивал эту несчастную в свой мирок, где можно умереть во имя бога. И гневом на римские власти, в чьих руках отныне находились жизнь и смерть единственного существа, которое было ему дорого. И это теперь, в то самое время, когда Карпофор поманил их надеждой на свободу.
— Как же вышло, что вам удалось ускользнуть? — спросил он, охваченный смятением.
Они медленным шагом возвратились к раненому.
— Мы с Эмилией принесли собранную для бедных еду.
Калликсту вдруг припомнился тот ужасный случай с молочным поросенком, в краже которого Елеазар обвинил повара: стало быть, нюх вилликуса не подвел.
— Ну, мы и пошли в кладовую, чтобы с помощью Ипполита их там разложить. А когда возвращались назад, увидели стражников.
Эмилия схватила мокрую тряпку и приложила к темени раненого. У того задрожали веки, он скривился от боли, потом, поддерживаемый Карвилием, медленно приподнялся, бросая вокруг ошалелые взгляды.
— Куда это вы меня притащили? — пробормотал он, испытующе всматриваясь в разбавленное тьмой убранство ночи.
При виде Калликста на его лице явственно изобразилось недоверие.
— Это я тебя ударил, — объяснил повар. — Ты прямо рвался броситься в лапы стражников. Не было иного средства помешать тебе выкинуть такую глупость.
Ипполит застонал и схватился за голову:
— Они схватили моего отца? Да или пет?
— И твоего отца, и всех, кто присутствовал на собрании, — прошептала Эмилия, подавляя рыдание.
— Вы должны были оставить меня там. Мое место среди моих братьев.
— И в центре арены тоже? — съязвил Калликст. Но Ипполит впервые не принял вызова. Ограничился тем, что печально подтвердил:
— Если надо, то да.
Фракиец, смертельно подавленный, крепко взял его за складки туники и поставил на ноги.
— Это все, что ты можешь сказать! По твоей вине и по вине твоего бога этих несчастных ждет самая худшая из смертей, а ты не находишь ничего лучше, чем сокрушаться, почему ты не рядом с ними!
— Тебе этого не попять. Но подумай все же, что если утрата Флавии для тебя безмерное горе, то моя скорбь об отце не меньше.
Тут Карвилий решительно встал между ними:
— Ну, тем, кто попал в беду, от ваших ссор не будет никакой пользы. Соберемся-ка лучше с силами, чтобы придумать, как им помочь.
— Он дело говорит, — подхватила служанка. — К тому же нам бы лучше пробраться в дом. Осторожность не помешает, а то нас еще могут настигнуть.
Весь обратный путь Калликст без устали перебирал в сознании все подробности случившегося. Одно его особенно поражало: с тех пор как он оказался в Риме, ему доводилось сталкиваться со множеством мужчин и женщин, вовсе не скрывавших, что они приверженцы Христа, но если не считать трагического случая с Аполлонием, настоящих преследований христиан он никогда еще не видел. Через Карвилия, Флавию и других до него долетали слухи о кровавых расправах, что происходили в Лугдуне и некоторых имперских провинциях, но эти расправы были единичными, чисто местными явлениями; власти христианами не интересовались, если только общественное мнение не подталкивало их к этому. Действуя подобным образом, они опирались па указ императора Траяна, который распорядился христиан специально не выслеживать, а карать лишь в тех случаях, если кто-либо изобличит их. Но тогда кто же мог быть виновником сегодняшнего ночного вторжения?
— Какую же неосторожность вы допустили, что навлекли на себя эту державную грозу? — внезапно выкрикнул он.
Они как раз дошли до середины двора. Ипполит остановился и ответил с твердостью, которая успела возвратиться к нему:
— Единственная неосторожность — скромно, достойно жить по законам нашей веры. Мы не похожи на некоторых обожателей Диониса, чьи безудержные вакханалии во времена правления консулов Марция и Постумия вызвали суровые преследования во имя сохранения порядка и защиты общественной нравственности[31].
Такой намек Калликст не мог оставить без комментария:
— Не смешивай почитателей Вакха с любым пятнающим землю сбродом, который размахивает тирсом[32]! Орфей очистил дионисийский культ от этих недугов упадка и распущенности, на которые ты, по-видимому, норовишь сослаться! Его последователи — единственные истинные служители древнего Диониса Загрея, сына Зевса и Персефоны!
С вызовом смерив взглядом сына Эфесия, он перевел дух и заключил:
— Нас-то, по крайней мере, никто никогда не обвинял в том, что мы поклоняемся ослу и пьем кровь мертворожденных младенцев!
— Хватит! — приказал Карвилий. — Помолчите!
— Вы что, совсем рехнулись? — вмешалась перепуганная служанка. — Если вам уж так неймется вспороть друг другу брюхо, найдите для этого по крайности укромное место! Не здесь же, под самым носом у хозяина!
Фракиец процедил сквозь зубы какое-то ругательство и в наисквернейшем расположении духа отправился на кухню.
И вот они там, смотрят друг на друга при неверном свете трехрожковой масляной лампы. Карвилий, Ипполит и Эмилия придвинулись поближе к печам. Что до Калликста, он принялся взбудораженно метаться взад-вперед, не в силах побороть смятение.
— Нам необходимо найти способ выручить их!
— Но как? — повар вздохнул. Ипполит предложил:
— По крайней мере, нужно попробовать связаться с ними. Постараться утешить их...
Пренебрегая его замечанием, фракиец спросил:
— Кто из судей занят этими делами?
— Новый префект преторских когорт, Фуск Селиан Пуденс, — отвечал сын Эфесия.
Калликст недоверчиво вытаращил на него глаза:
— Фуск? Ты ничего не путаешь?
— Разумеется. Именно ему поручены гражданские тяжбы. Это он прислал своих ночных стражей, чтобы арестовали наших братьев.
Фракиец, казалось, призадумался, потом со слабой улыбкой прошептал:
— Ну, в таком случае, может быть, еще не все потеряно...
Глава XXIII
Только когда они поравнялись с ним, он вдруг узнал одного. Женщину — то была Эмилия! Он тотчас окликнул служанку по имени, она вздрогнула, издав короткий вскрик. Ее спутник, стоявший рядом, — это был не кто иной, как Карвилий, тревожно шепнул:
— Во имя праведного неба, молчите!
— Кто это?
Вместо ответа повар опустил бесчувственного третьего наземь и перевернул его лицом вверх.
— Ипполит!
Эмилия опустилась на колени возле юного священника, бережно приподняла его голову. Тогда в бледном свете луны Калликст различил на темени у сына Эфесия кровавую рану.
— Кто его так...
— Ты мог бы стукнуть не так сильно, — с упреком сказала служанка Карвилию.
— У меня не было выбора, — оправдываясь, буркнул старик.
— Да не торчите же тут оба без толку! Ступайте и принесите воды, — сухо потребовала Эмилия.
Мужчины поспешили к Эврипу. Завидев впереди берег, Калликст бросил с насмешливой улыбкой:
— Если это ты так поработал, знай, что я твой должник. Полагаю, что он это не схлопотал ненароком, а получил за дело.
— Не будь глупцом. Положение серьезное. И не воображай, что я ударил этого несчастного ради собственного удовольствия.
Калликст оторвал от своей туники лоскут и смочил его водой.
— Но тогда почему? — спросил он, охваченный внезапным предчувствием беды.
— Ночная стража префекта сегодня вечером неожиданно нагрянула в дом на Аппиевой дороге.
Тут повар заглянул в самую глубину глаз фракийца и глухо закончил:
— Они схватили всех, кто там был.
Калликсту показалось, что почва уплывает у него из-под ног:
— Что? И?..
— Да, и Флавию тоже.
Нет! Это не могло быть правдой.
Итак, то, чего он не переставал бояться, совершилось. Он стиснул зубы, раздираемый гневом и горестным возмущением. Возмущением против тех, кто день за днем втягивал эту несчастную в свой мирок, где можно умереть во имя бога. И гневом на римские власти, в чьих руках отныне находились жизнь и смерть единственного существа, которое было ему дорого. И это теперь, в то самое время, когда Карпофор поманил их надеждой на свободу.
— Как же вышло, что вам удалось ускользнуть? — спросил он, охваченный смятением.
Они медленным шагом возвратились к раненому.
— Мы с Эмилией принесли собранную для бедных еду.
Калликсту вдруг припомнился тот ужасный случай с молочным поросенком, в краже которого Елеазар обвинил повара: стало быть, нюх вилликуса не подвел.
— Ну, мы и пошли в кладовую, чтобы с помощью Ипполита их там разложить. А когда возвращались назад, увидели стражников.
Эмилия схватила мокрую тряпку и приложила к темени раненого. У того задрожали веки, он скривился от боли, потом, поддерживаемый Карвилием, медленно приподнялся, бросая вокруг ошалелые взгляды.
— Куда это вы меня притащили? — пробормотал он, испытующе всматриваясь в разбавленное тьмой убранство ночи.
При виде Калликста на его лице явственно изобразилось недоверие.
— Это я тебя ударил, — объяснил повар. — Ты прямо рвался броситься в лапы стражников. Не было иного средства помешать тебе выкинуть такую глупость.
Ипполит застонал и схватился за голову:
— Они схватили моего отца? Да или пет?
— И твоего отца, и всех, кто присутствовал на собрании, — прошептала Эмилия, подавляя рыдание.
— Вы должны были оставить меня там. Мое место среди моих братьев.
— И в центре арены тоже? — съязвил Калликст. Но Ипполит впервые не принял вызова. Ограничился тем, что печально подтвердил:
— Если надо, то да.
Фракиец, смертельно подавленный, крепко взял его за складки туники и поставил на ноги.
— Это все, что ты можешь сказать! По твоей вине и по вине твоего бога этих несчастных ждет самая худшая из смертей, а ты не находишь ничего лучше, чем сокрушаться, почему ты не рядом с ними!
— Тебе этого не попять. Но подумай все же, что если утрата Флавии для тебя безмерное горе, то моя скорбь об отце не меньше.
Тут Карвилий решительно встал между ними:
— Ну, тем, кто попал в беду, от ваших ссор не будет никакой пользы. Соберемся-ка лучше с силами, чтобы придумать, как им помочь.
— Он дело говорит, — подхватила служанка. — К тому же нам бы лучше пробраться в дом. Осторожность не помешает, а то нас еще могут настигнуть.
Весь обратный путь Калликст без устали перебирал в сознании все подробности случившегося. Одно его особенно поражало: с тех пор как он оказался в Риме, ему доводилось сталкиваться со множеством мужчин и женщин, вовсе не скрывавших, что они приверженцы Христа, но если не считать трагического случая с Аполлонием, настоящих преследований христиан он никогда еще не видел. Через Карвилия, Флавию и других до него долетали слухи о кровавых расправах, что происходили в Лугдуне и некоторых имперских провинциях, но эти расправы были единичными, чисто местными явлениями; власти христианами не интересовались, если только общественное мнение не подталкивало их к этому. Действуя подобным образом, они опирались па указ императора Траяна, который распорядился христиан специально не выслеживать, а карать лишь в тех случаях, если кто-либо изобличит их. Но тогда кто же мог быть виновником сегодняшнего ночного вторжения?
— Какую же неосторожность вы допустили, что навлекли на себя эту державную грозу? — внезапно выкрикнул он.
Они как раз дошли до середины двора. Ипполит остановился и ответил с твердостью, которая успела возвратиться к нему:
— Единственная неосторожность — скромно, достойно жить по законам нашей веры. Мы не похожи на некоторых обожателей Диониса, чьи безудержные вакханалии во времена правления консулов Марция и Постумия вызвали суровые преследования во имя сохранения порядка и защиты общественной нравственности[31].
Такой намек Калликст не мог оставить без комментария:
— Не смешивай почитателей Вакха с любым пятнающим землю сбродом, который размахивает тирсом[32]! Орфей очистил дионисийский культ от этих недугов упадка и распущенности, на которые ты, по-видимому, норовишь сослаться! Его последователи — единственные истинные служители древнего Диониса Загрея, сына Зевса и Персефоны!
С вызовом смерив взглядом сына Эфесия, он перевел дух и заключил:
— Нас-то, по крайней мере, никто никогда не обвинял в том, что мы поклоняемся ослу и пьем кровь мертворожденных младенцев!
— Хватит! — приказал Карвилий. — Помолчите!
— Вы что, совсем рехнулись? — вмешалась перепуганная служанка. — Если вам уж так неймется вспороть друг другу брюхо, найдите для этого по крайности укромное место! Не здесь же, под самым носом у хозяина!
Фракиец процедил сквозь зубы какое-то ругательство и в наисквернейшем расположении духа отправился на кухню.
И вот они там, смотрят друг на друга при неверном свете трехрожковой масляной лампы. Карвилий, Ипполит и Эмилия придвинулись поближе к печам. Что до Калликста, он принялся взбудораженно метаться взад-вперед, не в силах побороть смятение.
— Нам необходимо найти способ выручить их!
— Но как? — повар вздохнул. Ипполит предложил:
— По крайней мере, нужно попробовать связаться с ними. Постараться утешить их...
Пренебрегая его замечанием, фракиец спросил:
— Кто из судей занят этими делами?
— Новый префект преторских когорт, Фуск Селиан Пуденс, — отвечал сын Эфесия.
Калликст недоверчиво вытаращил на него глаза:
— Фуск? Ты ничего не путаешь?
— Разумеется. Именно ему поручены гражданские тяжбы. Это он прислал своих ночных стражей, чтобы арестовали наших братьев.
Фракиец, казалось, призадумался, потом со слабой улыбкой прошептал:
— Ну, в таком случае, может быть, еще не все потеряно...
Глава XXIII
Фуск остался таким же, каким был, когда они виделись в последний раз. Тем, кем он, без сомнения, будет всегда: сердечный, готовый к услугам, сочетающий в себе фантазию и трезвое здравомыслие.
Калликст сидел между двух поселян на одной из каменных скамей у подножия базилики, где заседал суд. Не заботясь ни о складках своей тоги, ни о достоинстве судьи, а того меньше об интересах защитников, ожидающих в нескольких шагах, когда дойдет очередь до них, Фуск, аж приплясывая от нетерпения, силился примирить тяжущихся:
— Худое соглашение лучше доброго процесса! Уж поверьте моему многолетнему опыту. Подумайте о тратах и треволнениях, которые подстерегают вас на этом пути!
— Господин, требования моего клиента справедливы, — вмешался один из защитников. — Если ты соблаговолишь приступить к разбирательству, я не премину доказать это.
— У твоего коллеги и противника те же притязания, — хладнокровно возразил Фуск. — На самом ли деле так необходимо истощать драгоценное время стольких клепсидр, равно как и денарии этих славных людей, если можно было бы прийти к полюбовному согласию?
При других обстоятельствах Калликст прислонился бы к одной из этих мраморных колонн и с усмешкой наблюдал бы за усилиями своего друга. При всем такте Фуска, он не сомневался, что тот должен был задавать себе порой всякие вопросы на его счет.
Хотя Калликст и дал ему понять, что он-де занимается делами своего родителя, богатого фракийского собственника. А когда служба у Карпофора вынуждала его на несколько дней совсем исчезать из виду, он ссылался на тираническую власть грека-вольноотпущенника, которого ему, так сказать, навязали в качестве наставника. Как поведет себя Фуск в тот день, когда ему откроется, что его друг на самом деле всего лишь простой раб? Предрассудки в среде горожан весьма сильны. Состоятельный человек, да к тому же судья, не может поддерживать приятельские отношения с рабом. Подобное разоблачение может обернуться даже запретом участвовать в ритуалах почитателей Орфея. Рабам не дано право участия в религиозных церемониях.
— Калликст! Счастлив видеть тебя. Ты пришел затеять тяжбу у меня под крылышком?
Голос Фуска вывел его из задумчивости. Он с усмешкой указал на тех двух поселян — они удалялись под ручку, а физиономии обоих защитников, обескураженно скривившиеся на глазах свидетелей, позволяли угадать их досаду — впрочем, свидетели тоже приготовились разойтись с миром.
— Даже если бы я лелеял такое намерение, твое красноречие меня бы разубедило. Но ответь мне начистоту: римский суд в самом деле такая душегубка, как о нем говорят?
Похоже, ты никогда не перестанешь меня изумлять своими вопросами! Откуда ты свалился, чтобы не знать, что римляне всех слоев общества большую часть своих дней проводят в каких-нибудь судах, если не как тяжущиеся, то как свидетели?
— Я заметил эту особенность, но знаешь, для провинциала вроде меня область права — темный лес, полный ловушек, так что лучше уж туда не соваться[33].
— Это и доказывает, — вздохнул префект, — что жизненная сила Империи сосредоточена в провинциях. А теперь скажи: что привело тебя сюда? Сомневаюсь, чтобы ты покинул свое таинственное логовище только ради удовольствия повидать меня.
Калликст притворился, что смысл последнего замечания до него не совсем дошел, и с некоторым смущением отвечал:
— Я пришел, чтобы воззвать к твоему милосердию.
Фуск глянул на друга так испытующе, будто был уверен, что тот шутит. Но увидев, как серьезно лицо Калликста, предложил пройти за ним.
Они прошли через базилику при здании суда и вошли в тесные покои, предназначенные для префекта. Как в любой римской комнате, меблировка здесь была проста до крайности, сведена к самому необходимому: стол с водруженными на нем массивными песочными часами, вделанные в стену деревянные ящички для медных трубок с вложенными в них папирусами. Ничего похожего на сундук для одежды, зато два кресла, позволяющие раскинуться полулежа. В них и расположились Калликст и Фуск.
— Я слушаю тебя.
— Ты прошлой ночью приказал задержать группу христиан, собравшихся в доме на Аппиевой дороге.
— Верно. А ты откуда знаешь?
— Я... мне не безразлична одна из этих рабынь.
Фуск с лукавым видом сдвинул брови:
— Подумать только! Калликст влюблен...
Но тут же вся его серьезность возвратилась к нему:
— Эта твоя подруга и впрямь христианка?
Фракиец кивнул.
— Вот это скверно. Я, понятно, ничего так не хочу, как тебе помочь. Но ты же не можешь не знать, что право помилования дано только императору.
— Но разве так уж необходимо доводить дело до приговора? Одна никому не известная девушка, еще несколько рабов и свободных людей, скромных и безобидных, ничем не могут угрожать ни безопасности Империи, ни спокойствию ее граждан.
— Возможно. Но так уж устроен закон. Если эти люди перед судом признают себя христианами — а обычно они именно так и поступают, — мне ничего другого не останется, как только их приговорить.
Калликст в изнеможении поник головой.
— Зачем ты их вообще арестовал? Я только что слышал, как ты изощрялся в красноречии, лишь бы избегнуть процесса. Те люди с Аппиевой дороги причинили зла не больше, чем твои два поселянина!
Тут впервые за все время их разговора Фуск проявил признаки волнения:
— Я был вынужден, — упавшим голосом признался он. — Одна особа, которой я не могу ни в чем отказать, сообщила мне об их собрании. А я должен заставлять людей чтить закон, это входит в обязанности моей службы.
— Фуск, надо попытаться что-то сделать.
Когда он произносил эти слова, до него вдруг в полной мере дошло, сколь кошмарна опасность, грозящая Флавии и ее друзьям. Она, такая хрупкая, такая радостная, должна погибнуть так нелепо! Представить ее ледяной, окоченевшей... Нет, этого он не вынесет. Калликст резко повернулся, словно пытаясь избавиться от этого душераздирающего видения.
Со своей стороны Фуск, опершись подбородком на ладонь, казалось, напряженно размышляет.
— Думаю, найдется средство спасти твою возлюбленную: процесс.
— Как так? Ведь именно процесс, как я понял, напротив...
— Нет. Мне достаточно будет устроить все так, чтобы не спросить их, являются ли они христианами. А в доказательство лояльности потребовать от них, чтобы они сожгли палочку ладана у подножия статуи императора.
— И ты думаешь, этого окажется довольно, чтобы их отпустили?
Легкая усмешка сообщника проступила на губах Фуска:
— Все зависит от того, насколько суровым окажется судья...
Суды префекта происходили в курии форума, которая являлась самым оживленным местом Рима. Обычно там рассматривались не уголовные, а только гражданские дела. Тем не менее, коль скоро отношение правосудия к христианам было таким неопределенным, а процедура ведения подобных дел оставалась столь туманной, случалось, что из этого правила делали исключение.
В то утро шумная толпа, обычно заполняющая базилику, если не совсем рассеялась, то по крайности сильно поредела — факт сам по себе чрезвычайный. Но кого, по существу, могло волновать дело каких-то там христиан, на которых все смотрели, как на секту, состоящую из подонков общества? И это в то время, когда суд префекта зачастую занимался тяжбами известных лиц, развлекая любителей судейских кляуз зрелищем свар между знаменитостями.
Какие-то ротозеи, не столько движимые интересом, сколько забредшие сюда по привычке, пустыми глазами небрежно оглядев собравшихся и скорчив презрительную мину, означавшую, что дело самое посредственное, а прения по нему того и гляди нагонят сон, отправлялись обратно на площадь, спеша окунуться в ту шумную суету, что сделалась самой сутью римского бытия.
Калликст, страшно волнуясь, стоял в тени колонны и не сводил глаз с обвиняемых. Они сидели несколькими ступенями ниже, примостившись рядком на деревянных скамьях, лицом к маленькой трибуне, где восседал префект.
Фуск, казалось, внимательно слушал молоденького адвоката, который во исполнение своих должностных обязанностей защищал группу христиан, но Калликст мог бы поклясться, что он дремлет. И тогда все его внимание сосредоточилось на Флавии. Девушка сидела рядом с Эфесием, и хотя по ее лицу можно было угадать, что ей не по себе, она была все так же прекрасна, а ее распущенные волосы сверкали, словно бросая вызов солнцу. У фракийца сжалось сердце. Наперекор заверениям Фуска он не мог избавиться от болезненной подавленности, она овладела им и уже не отпускала.
«Я люблю тебя, Калликст... Люблю сильнее, чем это пристало сестре».
Вспоминая эти слова, недавно произнесенные девушкой, он чувствовал что-то похожее на отчаяние. Почему? Почему мы не ценим любовь, пока ее у нас не отнимут?
Он снова подумал о том, как воспринял Карпофор известие о задержании своих рабов. Хотя и разъяренный тем, что христиане сколотили свою компанию под его кровом, он немедленно поручил Калликсту найти способ привести это дело к благополучному исходу. Мысль о возможной потере двадцати слуг была для него нестерпима.
Всего труднее для фракийца было отговорить Ипполита присутствовать на процессе. Только его там не хватало с его всем известным взрывным темпераментом! Фуску ни к чему непрошеное вмешательство, которое может усложнить его задачу. К тому же с того недавнего мгновения, когда начался допрос, дело и так несколько раз оказывалось на волосок от беды.
Эфесий, которого, как владельца дома на Аппиевой дороге, допрашивали первым, на ритуальный вопрос «Ты свободный или раб?» с хвастливым вызовом брякнул: «Я христианин!».
Калликсту пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься на него. Возможно ли докатиться до подобного самоубийственного неразумия? Фуск, попав в такое нелепое положение, притворился, будто не расслышал, и поспешил пояснить бывшему управителю Аполлония, что он желает знать одно: является ли обвиняемый рабом или свободным. Эфесий же в ответ еще более усложнил свое положение, заявив:
— Этот вопрос не имеет смысла. Для христиан не существует ни рабов, ни господ, есть лишь братья во Иисусе Христе.
Одновременно раздосадованный и растерянный, Фуск еще раз сделал вид, будто ему уши заложило, и, в конце концов, сумел вдолбить обвиняемому, что в глазах закона он прежде всего вольноотпущенник. Затем, обратясь к Флавии, он продолжил:
— А ты свободная или рабыня?
Ответ не заставил себя ждать:
— Я христианка.
— Клянусь Вакхом! — вскипел префект. — Что за бред? Твое положение в обществе — вот все, о чем я тебя спрашиваю, понятно? Твое положение в обществе!
Флавия неопределенно пожала плечами:
— Я христианка, а потому считаю себя свободной, хоть я и рабыня.
Фуск возвел очи к небу и вызвал следующего:
— Предупреждаю: если ты тоже намерен ответить «я христианин», я прикажу дать тебе сто ударов хлыстом за оскорбление суда. И это предупреждение касается всех!
После этого осложнений более не возникало. Обвиняемые ограничивались ответами именно на те вопросы, которые ставил перед ними префект. Что до Калликста, по мере того как процесс шел своим чередом, он стал говорить себе, что есть нечто абсурдное в желании спасти людей наперекор им самим. Некоторые из них склонили головы, и насколько он мог разглядеть, их губы шевелились. Не было сомнения: они молятся своему богу.
Все внимание фракийца снова перешло на Фуска. Сначала он не понимал, какой цели тот стремится достигнуть, какому следует стратегическому плану. Но чем дальше, тем больше его пленяла ловкость друга.
И в самом деле, юный префект нашел-таки хитрый ход. Он выдвинул на первый план вопрос о причинах ночного собрания. Выяснив, что их церемония состояла в простой раздаче хлеба и вина, он спросил, какова доля реальности в обвинениях в ритуальных убийствах и поедании младенцев. После того как рабы это с возмущением опровергли, он сделал вид, будто справляется о чем-то по своим восковым дощечкам, чтобы затем докторальным тоном объявить: «Действительно, ко мне не поступало никаких сведений об исчезновении рабов или невинных детей». Затем, приняв суровый вид цензора, он обвинил их в безбожии. Реакция обвиняемых была еще более впечатляющей. Эфесий выразил ее в нескольких лаконичных фразах:
— Ты принимаешь нас за каких-то философов-эпикурейцев? Мы поклоняемся Богу, одному, Единственному. Мы не безбожники!
— Превосходно, — одобрил префект. — Но о вас также поговаривают, будто вы не признаете законной власти императора и не признаете никакого различия между римлянами и варварами.
— Господин префект, — запротестовал Эфесий, который вел себя прямо-таки как глашатай всеобщего мнения, — все это не более чем клеветнические наветы. Мы глубоко чтим законы Империи, как и самое персону Цезаря. Все заповеди нашего учителя предписывают это. Что же касается обвинений во враждебности обществу и предательстве, позволь напомнить, что на службе у Рима есть легионы, целиком набранные из христиан. Я уж не говорю о таком примере, как чудо знаменитой Фульминаты, которая спасла императора Марка Аврелия со всей его армией, когда им грозила смерть от жажды во время военного похода против квадов[34]. Единственная истина в том, что люди, создания Божии, равны пред ликом Господним. И что если парфянин или германец обратится к истинной вере, он станет для нас братом так же, как римлянин или грек.
Фуск терпеливо выслушал тираду бывшего управителя. И как только тот сел на свое место, объявил:
— Я охотно поверю вашей преданности Цезарю, но вам придется ее доказать.
И указав на мраморную статую, изображающую Коммода, приказал:
— Ступайте и сожгите палочку ладана перед этой статуей. Те из нас, кто исполнит это, будут тотчас освобождены.
Ропот удивления пробежал по трибунам. Такой снисходительности никто не ожидал. У Калликста вырвался вздох облегчения, когда он увидел, как его друг украдкой приподнял большой палец правой руки — знак, которым сидящие в амфитеатре показывают, что хотят сохранить казнимому жизнь. И, тем не менее, внутренний голос шептал ему, что еще не все достигнуто.
Он перевел взгляд на группу рабов. Они не решались покинуть свои скамьи. Хотя на большинстве лиц можно было прочесть, что они готовы покориться, кое-кто продолжал держаться со странной непреклонностью.
— Ну? Что же вы? — с заметным нетерпением прикрикнул Фуск.
Калликсту показалось, будто он расслышал чьи-то слова: «У нас нет иного выхода». И тотчас последовал ответ Эфесия: «Это было бы отступничеством. Кощунством!».
Фуск внезапно выпрямился и с таким ледяным выражением, какого его приятель никогда еще у него не видел, произнес:
— Смерть не ждет!
Отбросив последние сомнения, обвиняемые поднялись с мест и медленно поплелись к статуе.
— Не делайте этого! — умолял их Эфесий.
Но его больше не слушали. Женщины и мужчины один за другим проходили перед статуей, и каждый поджигал ладан в курильницах, предусмотренных для этой цели. Префект тем временем записывал на своих восковых дощечках имена исполнивших этот ритуал, а затем отпускал одного за другим, произнося голосом, который уже снова стал безмятежным:
— Ступай, ты свободен.
Вскоре на скамьях не осталось никого, кроме Эфесия и Флавии. Бывший управитель хранил бесстрастный и вместе с тем скорбный вид. Девушка, напротив, побледнела, она нервическим жестом то сплетала, то расплетала свои тонкие пальцы. Фуск повернулся к ним, предлагая в свой черед исполнить символическое действо, которое должно их спасти.
— Сожалею, господин префект. Но то, чего ты от меня требуешь, невозможно.
— Невозможно? Но почему? Разве ты не утверждал только сейчас, что признаешь Коммода законным императором?
— Разумеется. Но я не могу оказать ему такой почести, как ты приказываешь.
Фуск в изнеможении простер руки к небесам. А Эфесий продолжал:
— Ладан предназначен для богов. Ты сам это прекрасно знаешь. Так вот, есть лишь один Бог, царящий над миром. То, чего ты от нас добиваешься, — отступничество.
— Но послушай, это же сущее безрассудство! То, что сделали твои товарищи, было совсем не трудно.
— Мне не пристало осуждать их поведение. Как бы то ни было, оно не повлияет на мое.
— Впервые в жизни я пытаюсь урезонить мула! А ты, девушка, тоже разделяешь его мнение?
Наступило долгое молчание, потом она выговорила:
— Да, префект. Тем не менее, я признательна тебе за...
Она не успела закончить фразу. Под сводом базилики громом раскатился крик Калликста. Это был вопль отчаяния и почти что мольбы:
— Нет, Флавия! Нет!
Калликст сидел между двух поселян на одной из каменных скамей у подножия базилики, где заседал суд. Не заботясь ни о складках своей тоги, ни о достоинстве судьи, а того меньше об интересах защитников, ожидающих в нескольких шагах, когда дойдет очередь до них, Фуск, аж приплясывая от нетерпения, силился примирить тяжущихся:
— Худое соглашение лучше доброго процесса! Уж поверьте моему многолетнему опыту. Подумайте о тратах и треволнениях, которые подстерегают вас на этом пути!
— Господин, требования моего клиента справедливы, — вмешался один из защитников. — Если ты соблаговолишь приступить к разбирательству, я не премину доказать это.
— У твоего коллеги и противника те же притязания, — хладнокровно возразил Фуск. — На самом ли деле так необходимо истощать драгоценное время стольких клепсидр, равно как и денарии этих славных людей, если можно было бы прийти к полюбовному согласию?
При других обстоятельствах Калликст прислонился бы к одной из этих мраморных колонн и с усмешкой наблюдал бы за усилиями своего друга. При всем такте Фуска, он не сомневался, что тот должен был задавать себе порой всякие вопросы на его счет.
Хотя Калликст и дал ему понять, что он-де занимается делами своего родителя, богатого фракийского собственника. А когда служба у Карпофора вынуждала его на несколько дней совсем исчезать из виду, он ссылался на тираническую власть грека-вольноотпущенника, которого ему, так сказать, навязали в качестве наставника. Как поведет себя Фуск в тот день, когда ему откроется, что его друг на самом деле всего лишь простой раб? Предрассудки в среде горожан весьма сильны. Состоятельный человек, да к тому же судья, не может поддерживать приятельские отношения с рабом. Подобное разоблачение может обернуться даже запретом участвовать в ритуалах почитателей Орфея. Рабам не дано право участия в религиозных церемониях.
— Калликст! Счастлив видеть тебя. Ты пришел затеять тяжбу у меня под крылышком?
Голос Фуска вывел его из задумчивости. Он с усмешкой указал на тех двух поселян — они удалялись под ручку, а физиономии обоих защитников, обескураженно скривившиеся на глазах свидетелей, позволяли угадать их досаду — впрочем, свидетели тоже приготовились разойтись с миром.
— Даже если бы я лелеял такое намерение, твое красноречие меня бы разубедило. Но ответь мне начистоту: римский суд в самом деле такая душегубка, как о нем говорят?
Похоже, ты никогда не перестанешь меня изумлять своими вопросами! Откуда ты свалился, чтобы не знать, что римляне всех слоев общества большую часть своих дней проводят в каких-нибудь судах, если не как тяжущиеся, то как свидетели?
— Я заметил эту особенность, но знаешь, для провинциала вроде меня область права — темный лес, полный ловушек, так что лучше уж туда не соваться[33].
— Это и доказывает, — вздохнул префект, — что жизненная сила Империи сосредоточена в провинциях. А теперь скажи: что привело тебя сюда? Сомневаюсь, чтобы ты покинул свое таинственное логовище только ради удовольствия повидать меня.
Калликст притворился, что смысл последнего замечания до него не совсем дошел, и с некоторым смущением отвечал:
— Я пришел, чтобы воззвать к твоему милосердию.
Фуск глянул на друга так испытующе, будто был уверен, что тот шутит. Но увидев, как серьезно лицо Калликста, предложил пройти за ним.
Они прошли через базилику при здании суда и вошли в тесные покои, предназначенные для префекта. Как в любой римской комнате, меблировка здесь была проста до крайности, сведена к самому необходимому: стол с водруженными на нем массивными песочными часами, вделанные в стену деревянные ящички для медных трубок с вложенными в них папирусами. Ничего похожего на сундук для одежды, зато два кресла, позволяющие раскинуться полулежа. В них и расположились Калликст и Фуск.
— Я слушаю тебя.
— Ты прошлой ночью приказал задержать группу христиан, собравшихся в доме на Аппиевой дороге.
— Верно. А ты откуда знаешь?
— Я... мне не безразлична одна из этих рабынь.
Фуск с лукавым видом сдвинул брови:
— Подумать только! Калликст влюблен...
Но тут же вся его серьезность возвратилась к нему:
— Эта твоя подруга и впрямь христианка?
Фракиец кивнул.
— Вот это скверно. Я, понятно, ничего так не хочу, как тебе помочь. Но ты же не можешь не знать, что право помилования дано только императору.
— Но разве так уж необходимо доводить дело до приговора? Одна никому не известная девушка, еще несколько рабов и свободных людей, скромных и безобидных, ничем не могут угрожать ни безопасности Империи, ни спокойствию ее граждан.
— Возможно. Но так уж устроен закон. Если эти люди перед судом признают себя христианами — а обычно они именно так и поступают, — мне ничего другого не останется, как только их приговорить.
Калликст в изнеможении поник головой.
— Зачем ты их вообще арестовал? Я только что слышал, как ты изощрялся в красноречии, лишь бы избегнуть процесса. Те люди с Аппиевой дороги причинили зла не больше, чем твои два поселянина!
Тут впервые за все время их разговора Фуск проявил признаки волнения:
— Я был вынужден, — упавшим голосом признался он. — Одна особа, которой я не могу ни в чем отказать, сообщила мне об их собрании. А я должен заставлять людей чтить закон, это входит в обязанности моей службы.
— Фуск, надо попытаться что-то сделать.
Когда он произносил эти слова, до него вдруг в полной мере дошло, сколь кошмарна опасность, грозящая Флавии и ее друзьям. Она, такая хрупкая, такая радостная, должна погибнуть так нелепо! Представить ее ледяной, окоченевшей... Нет, этого он не вынесет. Калликст резко повернулся, словно пытаясь избавиться от этого душераздирающего видения.
Со своей стороны Фуск, опершись подбородком на ладонь, казалось, напряженно размышляет.
— Думаю, найдется средство спасти твою возлюбленную: процесс.
— Как так? Ведь именно процесс, как я понял, напротив...
— Нет. Мне достаточно будет устроить все так, чтобы не спросить их, являются ли они христианами. А в доказательство лояльности потребовать от них, чтобы они сожгли палочку ладана у подножия статуи императора.
— И ты думаешь, этого окажется довольно, чтобы их отпустили?
Легкая усмешка сообщника проступила на губах Фуска:
— Все зависит от того, насколько суровым окажется судья...
Суды префекта происходили в курии форума, которая являлась самым оживленным местом Рима. Обычно там рассматривались не уголовные, а только гражданские дела. Тем не менее, коль скоро отношение правосудия к христианам было таким неопределенным, а процедура ведения подобных дел оставалась столь туманной, случалось, что из этого правила делали исключение.
В то утро шумная толпа, обычно заполняющая базилику, если не совсем рассеялась, то по крайности сильно поредела — факт сам по себе чрезвычайный. Но кого, по существу, могло волновать дело каких-то там христиан, на которых все смотрели, как на секту, состоящую из подонков общества? И это в то время, когда суд префекта зачастую занимался тяжбами известных лиц, развлекая любителей судейских кляуз зрелищем свар между знаменитостями.
Какие-то ротозеи, не столько движимые интересом, сколько забредшие сюда по привычке, пустыми глазами небрежно оглядев собравшихся и скорчив презрительную мину, означавшую, что дело самое посредственное, а прения по нему того и гляди нагонят сон, отправлялись обратно на площадь, спеша окунуться в ту шумную суету, что сделалась самой сутью римского бытия.
Калликст, страшно волнуясь, стоял в тени колонны и не сводил глаз с обвиняемых. Они сидели несколькими ступенями ниже, примостившись рядком на деревянных скамьях, лицом к маленькой трибуне, где восседал префект.
Фуск, казалось, внимательно слушал молоденького адвоката, который во исполнение своих должностных обязанностей защищал группу христиан, но Калликст мог бы поклясться, что он дремлет. И тогда все его внимание сосредоточилось на Флавии. Девушка сидела рядом с Эфесием, и хотя по ее лицу можно было угадать, что ей не по себе, она была все так же прекрасна, а ее распущенные волосы сверкали, словно бросая вызов солнцу. У фракийца сжалось сердце. Наперекор заверениям Фуска он не мог избавиться от болезненной подавленности, она овладела им и уже не отпускала.
«Я люблю тебя, Калликст... Люблю сильнее, чем это пристало сестре».
Вспоминая эти слова, недавно произнесенные девушкой, он чувствовал что-то похожее на отчаяние. Почему? Почему мы не ценим любовь, пока ее у нас не отнимут?
Он снова подумал о том, как воспринял Карпофор известие о задержании своих рабов. Хотя и разъяренный тем, что христиане сколотили свою компанию под его кровом, он немедленно поручил Калликсту найти способ привести это дело к благополучному исходу. Мысль о возможной потере двадцати слуг была для него нестерпима.
Всего труднее для фракийца было отговорить Ипполита присутствовать на процессе. Только его там не хватало с его всем известным взрывным темпераментом! Фуску ни к чему непрошеное вмешательство, которое может усложнить его задачу. К тому же с того недавнего мгновения, когда начался допрос, дело и так несколько раз оказывалось на волосок от беды.
Эфесий, которого, как владельца дома на Аппиевой дороге, допрашивали первым, на ритуальный вопрос «Ты свободный или раб?» с хвастливым вызовом брякнул: «Я христианин!».
Калликсту пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься на него. Возможно ли докатиться до подобного самоубийственного неразумия? Фуск, попав в такое нелепое положение, притворился, будто не расслышал, и поспешил пояснить бывшему управителю Аполлония, что он желает знать одно: является ли обвиняемый рабом или свободным. Эфесий же в ответ еще более усложнил свое положение, заявив:
— Этот вопрос не имеет смысла. Для христиан не существует ни рабов, ни господ, есть лишь братья во Иисусе Христе.
Одновременно раздосадованный и растерянный, Фуск еще раз сделал вид, будто ему уши заложило, и, в конце концов, сумел вдолбить обвиняемому, что в глазах закона он прежде всего вольноотпущенник. Затем, обратясь к Флавии, он продолжил:
— А ты свободная или рабыня?
Ответ не заставил себя ждать:
— Я христианка.
— Клянусь Вакхом! — вскипел префект. — Что за бред? Твое положение в обществе — вот все, о чем я тебя спрашиваю, понятно? Твое положение в обществе!
Флавия неопределенно пожала плечами:
— Я христианка, а потому считаю себя свободной, хоть я и рабыня.
Фуск возвел очи к небу и вызвал следующего:
— Предупреждаю: если ты тоже намерен ответить «я христианин», я прикажу дать тебе сто ударов хлыстом за оскорбление суда. И это предупреждение касается всех!
После этого осложнений более не возникало. Обвиняемые ограничивались ответами именно на те вопросы, которые ставил перед ними префект. Что до Калликста, по мере того как процесс шел своим чередом, он стал говорить себе, что есть нечто абсурдное в желании спасти людей наперекор им самим. Некоторые из них склонили головы, и насколько он мог разглядеть, их губы шевелились. Не было сомнения: они молятся своему богу.
Все внимание фракийца снова перешло на Фуска. Сначала он не понимал, какой цели тот стремится достигнуть, какому следует стратегическому плану. Но чем дальше, тем больше его пленяла ловкость друга.
И в самом деле, юный префект нашел-таки хитрый ход. Он выдвинул на первый план вопрос о причинах ночного собрания. Выяснив, что их церемония состояла в простой раздаче хлеба и вина, он спросил, какова доля реальности в обвинениях в ритуальных убийствах и поедании младенцев. После того как рабы это с возмущением опровергли, он сделал вид, будто справляется о чем-то по своим восковым дощечкам, чтобы затем докторальным тоном объявить: «Действительно, ко мне не поступало никаких сведений об исчезновении рабов или невинных детей». Затем, приняв суровый вид цензора, он обвинил их в безбожии. Реакция обвиняемых была еще более впечатляющей. Эфесий выразил ее в нескольких лаконичных фразах:
— Ты принимаешь нас за каких-то философов-эпикурейцев? Мы поклоняемся Богу, одному, Единственному. Мы не безбожники!
— Превосходно, — одобрил префект. — Но о вас также поговаривают, будто вы не признаете законной власти императора и не признаете никакого различия между римлянами и варварами.
— Господин префект, — запротестовал Эфесий, который вел себя прямо-таки как глашатай всеобщего мнения, — все это не более чем клеветнические наветы. Мы глубоко чтим законы Империи, как и самое персону Цезаря. Все заповеди нашего учителя предписывают это. Что же касается обвинений во враждебности обществу и предательстве, позволь напомнить, что на службе у Рима есть легионы, целиком набранные из христиан. Я уж не говорю о таком примере, как чудо знаменитой Фульминаты, которая спасла императора Марка Аврелия со всей его армией, когда им грозила смерть от жажды во время военного похода против квадов[34]. Единственная истина в том, что люди, создания Божии, равны пред ликом Господним. И что если парфянин или германец обратится к истинной вере, он станет для нас братом так же, как римлянин или грек.
Фуск терпеливо выслушал тираду бывшего управителя. И как только тот сел на свое место, объявил:
— Я охотно поверю вашей преданности Цезарю, но вам придется ее доказать.
И указав на мраморную статую, изображающую Коммода, приказал:
— Ступайте и сожгите палочку ладана перед этой статуей. Те из нас, кто исполнит это, будут тотчас освобождены.
Ропот удивления пробежал по трибунам. Такой снисходительности никто не ожидал. У Калликста вырвался вздох облегчения, когда он увидел, как его друг украдкой приподнял большой палец правой руки — знак, которым сидящие в амфитеатре показывают, что хотят сохранить казнимому жизнь. И, тем не менее, внутренний голос шептал ему, что еще не все достигнуто.
Он перевел взгляд на группу рабов. Они не решались покинуть свои скамьи. Хотя на большинстве лиц можно было прочесть, что они готовы покориться, кое-кто продолжал держаться со странной непреклонностью.
— Ну? Что же вы? — с заметным нетерпением прикрикнул Фуск.
Калликсту показалось, будто он расслышал чьи-то слова: «У нас нет иного выхода». И тотчас последовал ответ Эфесия: «Это было бы отступничеством. Кощунством!».
Фуск внезапно выпрямился и с таким ледяным выражением, какого его приятель никогда еще у него не видел, произнес:
— Смерть не ждет!
Отбросив последние сомнения, обвиняемые поднялись с мест и медленно поплелись к статуе.
— Не делайте этого! — умолял их Эфесий.
Но его больше не слушали. Женщины и мужчины один за другим проходили перед статуей, и каждый поджигал ладан в курильницах, предусмотренных для этой цели. Префект тем временем записывал на своих восковых дощечках имена исполнивших этот ритуал, а затем отпускал одного за другим, произнося голосом, который уже снова стал безмятежным:
— Ступай, ты свободен.
Вскоре на скамьях не осталось никого, кроме Эфесия и Флавии. Бывший управитель хранил бесстрастный и вместе с тем скорбный вид. Девушка, напротив, побледнела, она нервическим жестом то сплетала, то расплетала свои тонкие пальцы. Фуск повернулся к ним, предлагая в свой черед исполнить символическое действо, которое должно их спасти.
— Сожалею, господин префект. Но то, чего ты от меня требуешь, невозможно.
— Невозможно? Но почему? Разве ты не утверждал только сейчас, что признаешь Коммода законным императором?
— Разумеется. Но я не могу оказать ему такой почести, как ты приказываешь.
Фуск в изнеможении простер руки к небесам. А Эфесий продолжал:
— Ладан предназначен для богов. Ты сам это прекрасно знаешь. Так вот, есть лишь один Бог, царящий над миром. То, чего ты от нас добиваешься, — отступничество.
— Но послушай, это же сущее безрассудство! То, что сделали твои товарищи, было совсем не трудно.
— Мне не пристало осуждать их поведение. Как бы то ни было, оно не повлияет на мое.
— Впервые в жизни я пытаюсь урезонить мула! А ты, девушка, тоже разделяешь его мнение?
Наступило долгое молчание, потом она выговорила:
— Да, префект. Тем не менее, я признательна тебе за...
Она не успела закончить фразу. Под сводом базилики громом раскатился крик Калликста. Это был вопль отчаяния и почти что мольбы:
— Нет, Флавия! Нет!