Синуэ Жильбер. Порфира и олива

   — Твоя воля будет почтительно исполнена, — вздохнул Эклектус. — В любом случае знай, что я не собираюсь сложа руки ждать, когда эти несчастные примутся задело. Я дал приказ разыскать их и схватить. Будем надеяться, что это произойдет вовремя.
   — Изида не может покинуть нас, — заявил Коммод, и взгляд его затуманился.
   Затем он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
   Эклектус поклонился, отступил назад, но не ушел, а скромно приблизился к Марсии. Молодая женщина поднялась и машинально набросила на плечи хламиду. Благородство, сквозящее в каждом слове и движении сановника, всегда необъяснимым образом пробуждало в ней стыдливость.
   — Приветствую тебя, — сказал он с несколько принужденной улыбкой, — и счастлив убедиться, что ты чувствуешь себя хорошо. Ты еще прекраснее и блистательней, чем всегда.
   Теперь он окончательно повернулся спиной к Наркису и Коммоду. Не прерывая любезной речи, он извлек из складок своей тоги маленький свиток папируса и быстро передал его молодой женщине.
   — Благодарю тебя, Эклектус, — обронила фаворитка, мгновенно пряча послание. — Твои комплименты для меня драгоценны, ибо знаю: ты искренен наперекор обычному кривлянию, в котором не устают изощряться придворные.
   Засим сановник тотчас ретировался.
   — Клянусь Марсом! — в ярости вскричал Коммод. — Этот пес Матерн и впрямь переходит все границы.
   — Зато подумай, господин, — заметил Наркис, — ведь на этот раз у нас будут все возможности его задержать. Решившись пробраться в город, этот разбойник сам лезет в ловушку.
   Марсия отошла в сторонку. Встав за колонну так, чтобы скрыться с глаз обоих мужчин, она торопливо развернула папирус, только что доставленный египтянином. Послание было кратким:
   Мне необходимо увидеть тебя. Назови место и время. Речь идет о человеческой жизни.
   Там была и подпись: Калликст.
 
   Тяжкий полуденный зной спадал, но для выхода из купальни время еще не пришло.
   Сады Агриппы были почти безлюдны, все отяжелело от теплой, влажной духоты предвечернего часа.
   Еще немного, и сюда валом повалят гуляющие семейства, влюбленные пары, группы беспардонных болтунов, мнящих себя философами, и просто легион кишащих в Риме бездельников — вся эта публика разом превратит мирный уголок в место невыносимой беспорядочной толчеи.
   Но сейчас среди клумб и сосен лишь кое-где изредка мелькают тоги мудрецов, пожелавших в одиночестве насладиться очарованием этого великолепного парка, который Август завещал в пользование своим согражданам.
   По берегу одного из прудов, у самой воды, чья кристальная поверхность подернута легчайшей рябью, медленным шагом проходит пара. Женщина закутана в столу шафранного цвета, ниспадающую до щиколоток, ее плечи и голову прикрывает пурпурная шаль. Что до мужчины, он в простой коричневой одежде из льна, похожей на ту, что носят вольноотпущенники и люди скромного достатка.
   — Боюсь, что понимаю тебя. Значит, нет никакого шанса спасти Флавию?
   Марсия не опускает глаз, но это стоит ей немалого усилия:
   — Я этого не говорила. Просто я не так влиятельна, как утверждает молва.
   Увидев, каким разочарованием омрачилось лицо Калликста, она поспешила добавить:
   — Да знаю, знаю. После смерти Бруттии Криспины все непрестанно твердят, что я новая Августа. Однако знай, что я, прежде всего, остаюсь дочерью вольноотпущенника, бывшего раба Марка Аврелия. И что если я позволю себе ненароком забыть об этом, наш Цезарь очень быстро мне это напомнит.
   Такое неожиданное признание в устах первой женщины Империи удивило и вместе с тем тронуло Калликста. Ее темное происхождение казалось чем-то вроде мостика, внезапно переброшенного через пропасть, разделявшую их. Может быть, именно это прошлое и было причиной, отчего она в непосредственном порыве согласилась у видеться с ним, простым рабом. Ее красота в этот раз волновала его еще сильнее, чем при первой встрече. Она была гораздо изящнее большинства римлянок, которые однако же упорно взгромождались на высокие котурны, тщась посредством обуви восполнить свою приземистость. А она и своей стройностью, и худобой почти впалых щек так не походила на всех этих обросших жиром патрицианок!
   Отличал ее и этот постоянный загар, не сходящий оттого, что она снова и снова возобновляла его в битвах на жестком солнцепеке арены.
   — Я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы добиться для этой девушки помилования.
   — Я верю тебе, — горячо вырвалось у Калликста.
   Но все-таки неясное предчувствие шептало ему, что в уверениях Марсии сквозит нечто похожее на сомнение.
   Словно угадав его мысли, она сочла нужным уточнить:
   — Нынче же ночью я попробую разузнать, где ее держат. Скорее всего, она в Латумии, туда нередко отправляют христиан, или в темнице при форуме.
   — Один человек, да что там, скажем прямо — Фуск, говорил, что ее отвезут во Флавиев амфитеатр.
   Марсия покачала головой:
   — Не думаю. Император по случаю празднеств Кибелы хочет продемонстрировать народу свои способности прорицателя. Стало быть, церемонии будут разворачиваться в Большом цирке. Вероятно, Флавию отвезут именно туда.
   Она умолкла, почти тотчас подумав о других приговоренных, за которых она только что заступалась. Как объяснить Калликсту, что только вчера она в промежутке между объятиями склонила Коммода, взбудораженного историей с Матерном, в придачу к искупительной жертве Кибеле даровать помилование христианам Карфагена, высланным в Сардинию на каторгу. Император, хоть и явно дал понять, что эта идея его не слишком впечатляет, все-таки уступил. Однако дело еще далеко не улажено. Марсия знала, что ей еще не раз придется возвращаться к нему, прежде чем удастся вырвать согласие, надлежащим образом оформленное и подписанное. Как признаться фракийцу, что в подобных обстоятельствах приступить к Коммоду с новой просьбой, притом ради спасения всего одной жизни, значило бы рисковать успехом своего предыдущего ходатайства? Она знала пределы, которых нельзя нарушать. Знала обидчивость своего любовника, бешеные вспышки его гнева.
   — Почему ты это делаешь?
   Она печально усмехнулась:
   — Может быть, чтобы обеспечить себе чистую совесть.
   — Нет. Тут что-то еще.
   — Я не понимаю.
   — Хоть я тебя едва знаю, я угадываю в тебе... — казалось, ему трудно подобрать слова, — угадываю черты, каких до сей поры, не встречал ни в ком, кроме одного единственного человека.
   — Флавии?
   Он кивнул.
   — Ты оказываешь мне честь, сравнивая с той, что так тебе дорога.
   — Флавия христианка, а о тебе поговаривают, будто ты неравнодушна к этой секте.
   Она долго, не отвечая, вглядывалась в него, словно пыталась понять, в какой мере позволительно ему довериться. Он спросил настойчивее, напрямик:
   — Ты христианка?
   На сей раз, она ответила без промедления:
   — Да. По крайней мере, стараюсь быть ею. Но... — она замялась в нерешительности, однако тут же отбросила колебания, — ты, пожалуй, удивишься, а все-таки скажу: это не единственная причина, толкнувшая меня прийти к тебе на помощь.
   Калликст смотрел на нее во все глаза, крайне заинтригованный.
   — Нет, — продолжала она, — ты прав: есть что-то еще. Только слова здесь совсем ни к чему. Если бы мне пришлось объяснить свои побуждения, все сразу стало бы бесплодным и тщетным.
   Последние слова прозвучали с оттенком вызова.
   Он посмотрел на нее в упор. Она выдержала этот взгляд даже глазом не моргнув. И тут он то ли с немыслимой дерзостью, то ли забывшись, медленно положил руки на плечи Марсии и притянул ее к себе. Она напряглась, словно в последнем усилии самозащиты, однако и сама прекрасно знала, что сопротивляться не будет. Какое-то время они так и стояли, обнявшись. Неподвижно. Растворившись в пейзаже. Но вот она отстранилась, задыхаясь, высвободилась из его объятий:
   — Мне пора вернуться во дворец.
   Он ничего не ответил.
   Да вправду ли все это? Не грезит ли он? Откуда это ощущение боли и вместе с тем блаженства, затопившее все его существо? Эта никогда прежде не испытанная обостренность чувств? Он хотел что-то сказать, но она приложила палец к губам:
   — Нет. Не говори ничего. Все так хрупко...
   Развернувшись на каблуках, она удалилась быстрым шагом в направлении Фламиниевой дороги, где ее ожидали носилки.
 
   Он направился к берегу Тибра, тут-то ему навстречу и стали попадаться прохожие, идущие из терм Агриппы — они о чем-то, по меньшей мере, оживленно толковали. Сначала Калликст, чей ум еще пребывал в смятении, пропускал мимо ушей долетавшие до него реплики. Но, поравнявшись с очередной группой, все-таки уловил несколько слов и насторожился:
   — Его схватили на Скотном рынке.
   — Когда это случилось?
   — Около трех часов.
   Эти прошли мимо, но вскоре ему встретились другие, у них речь шла о том же:
   — Так что же, стало быть, это правда? Матерн арестован?
   — Причем в самом сердце столицы!
   — Невероятно! Какое безрассудство — появиться в стенах Рима!
   — Причем в форме преторианца.
   — Это хорошо. Значит, начало празднества в честь Кибелы отмечено наилучшими предзнаменованиями. Наш император не сможет остаться равнодушным к такому дару богов.

Глава XXV

   Хлеб и зрелища.
   Чтобы удовлетворить народ Рима, эти два его требования должны были исполняться одновременно. Но если хлеб по большей части обеспечивался посредством ежемесячных раздач у портика Мунуция, то зрелища буквально наводняли столицу: па год приходилось больше двух сотен праздничных дней, во время которых населению предлагались удовольствия самые разнообразные. Торжества Кибелы и Аттиса были из таких, причем давали повод для разгула всяческих непотребств, которые продолжались в течение нескольких дней и ночей. К тому же в этом году ожидалось, что празднества будут торжественней обычного благодаря личному участию императора в соревнованиях па колесницах.
   Недавнее пленение Матерна все истолковали как свидетельство исключительно нежной приязни божеств-любовников к молодому императору. Разве не ходили слухи, что нечестивый бандит лелеет кощунственный план похитить и умертвить потомка Геракла?
   В знак благодарности Коммод дал торжественный обет, согласно своему обычаю, в финале праздничных игр принести в жертву Матерна и его друзей.
   Утром того дня Карпофор попросил Калликста проводить его в Большой цирк.
   Если к гладиаторским боям фракиец не испытывал ничего, кроме омерзения, он зато, напротив, вместе с большинством жителей Империи поддался греческому влиянию, так что атмосфера ипподрома и кипящие там страсти отнюдь не оставляли его равнодушным.
   Но не одна эта причина побудила его принять предложение хозяина. Со дня встречи с Марсией все его помыслы словно бы подернулись туманом.
   Ему не удавалось ни толком сосредоточиться на своих обязанностях, ни заново научиться спать по ночам. Лицо Амазонки стояло у него перед глазами, он уже не забывал о ней ни на миг. Этот образ упрямо возвращался к нему в суете дня и в ночной тиши. Стало казаться, будто отныне все, что бы он ни делал, приводит его к ней.
   — Наконец-то можно будет пожить в мире и покое. По нашим провинциям перестанут рыскать эти разнузданные легионы, которые бесчинствуют не хуже варваров. Хочется верить, что с арестом этого бунтовщика его сподвижники поспешат разбежаться по своим углам. Нам же надобно действовать как можно проворнее: добрые сделки подворачиваются редко, а расходы все растут. Эх, как вспомню благословенные времена императора Антонина!
   Калликст сидел рядом с Карпофором в раскачивающихся носилках, держа путь к тому месту между Палатинским и Авентинским холмами, прозванному долиной Мурции, где был воздвигнут цирк. Он не слушал болтовни своего господина. Его взгляд блуждал среди толпы, которая по мере приближения к самому громадному сооружению города становилась все гуще и шумнее. Но, глядя на эту разноплеменную массу, где иберниец соседствовал с уроженцем Паропамиса, а рядом с пышными матронами мелькали продубленные солнцем грузчики, он не видел ни тех, ни этих, ему без конца мерещились только два женских лица. Рабыня и фаворитка. Такие близкие друг другу и вместе с тем настолько разные. Словно бы у них, наперекор разделявшему их расстоянию, в груди билось одно сердце.
   Между тем носилки остановились: они были у цели. Калликст, оставив ростовщика, направился к привилегированным местам амфитеатра, предназначенным для сословия всадников. Тессера — опознавательная табличка, полученная от Карпофора, — давала ему право выбрать место по своему вкусу.
   Фламма... Кассий... Октавий... — перед глазами проплывали имена любимцев толпы, нацарапанные на стене, окружающей арену. Все это были знаменитые возницы, победители в искусстве вождения колесницы.
   Он глянул вверх, на гигантский полотняный навес, протянутый, чтобы защитить зрителей от палящего солнца. С того места, где он находился, императорская ложа была прекрасно видна, так же, как скаковая дорожка, кое-где посыпанная блестками из поддельного золота.
   Едва он уселся, как с четырех углов цирка грянули трубы, возвещая о прибытии колесниц.
   — Аве, Цезарь! Аве!
   Двести пятьдесят тысяч зрителей разом повскакали со своих мест. Явление Коммода было великолепно: его колесница, вся в золоте, так и переливалась на солнце, он правил ею стоя, с непокрытой головой и обнаженным торсом, четверка кипенно-белых коней повиновалась ему безукоризненно. Умерив прыть своих возбужденно ржущих скакунов, он разжал пальцы и поднял руку, в приветствии обратив к толпе раскрытую ладонь.
   Следом за императорской колесницей на скаковой круг стали одна за другой выкатываться и квадриги его соперников, их легче легкого было отличить по цвету туник. В голубых и красных — лучшие возничий из знатных семейств, сплошь презираемые народом. В белых и зеленых — любимцы плебса, его отборные фавориты.
   Двигаясь шагом, колесницы величаво проплывали вдоль белой внушительной стены, обрамлявшей вытянутый меж двух обелисков овал дорожки для колесниц, отделяя его от зрительских мест. Правила предписывали соревнующимся семь раз проскакать по этому скаковому кругу (хотя то был не круг, а овал), то есть четырнадцать раз — от одного обелиска до другого. Возле первого красовались выстроенные в ряд семь гигантских, выточенных из дерева яиц, подле второго — семь бронзовых дельфинов, призванные наподобие громадных счетов отмечать число кругов, проделанных участниками состязания.
   Пройдя по кругу, колесницы теперь возвращались к императорской ложе уже с другой стороны, там дорожка суживалась и потому становилась опаснее. Колесница Коммода остановилась внизу точно напротив ложи в тот самый миг, когда к небу вознеслись торжественные стоны труб и хриплое глиссандо гидравлического органа.
   Марсия встала.
   Калликст различил ее фигуру среди драпировок, пурпурным каскадом ниспадающих вдоль стен. Она была в белой тунике, усыпанной золотыми блестками. Ныне священное место, встарь предназначенное для семейств властителей и почетных гостей, занимала она одна.
   Когда она приблизилась к парапету, все разом стихло.
   Наклонясь вперед, она звучным голосом крикнула императору:
   — Аве, потомок Геркулеса! Твои верные почитатели приветствуют тебя и желают твоей победы!
   Слова Амазонки были встречены громом рукоплесканий, ставших еще оглушительней, когда она сверху бросила властителю Рима зеленую тунику. Коммод поймал ее на лету и быстро надел. Тут уж толпа дала полную волю своему восторгу: переодевшись в цвет плебса, Коммод одновременно продолжил традиции как божественного Августа, так и «демократических» императоров вроде Нерона, Домициана и Луция Вера, сделавших народ своим привилегированным союзником.
   Что до Калликста, он не мог оторвать взгляда от Марсии.
   Она кажется такой далекой от забот простых смертных...
   После той их встречи он больше не получал никаких известий.
   Да помнит ли она еще о садах Агриппы, о судьбе Флавии?
   Он с усилием оборвал ход своих мыслей, готовых устремиться в это безотрадное русло. А молодая женщина между тем подала знак человеку, стоявшему наготове в нескольких шагах от нее. Этот последний опустил плашмя на землю свой судейский жезл. Канат, протянутый поперек скаковой дорожки, мягко упал, и восемь колесниц рванулись вперед. Сторонники Коммода впились взглядами в богоравного императора, надевшего зеленую тунику — цвет простонародья. Увы, первоначальные надежды очень скоро сменились разочарованными восклицаниями.
   Один из тех, кто оделся в голубое, возница, принадлежавший к сословию сенаторов, равно как и его свойственник в красном Кай Тиггедий уже обошли сверкающую словно пламя колесницу Коммода. Таким образом, император, которому недоставало опыта, оказался перед движущимся препятствием, мешающим увеличить скорость, да к тому же в лицо ему полетели каскады колючих песчинок из-под колес опередивших его соперников. Чтобы наверстать упущенное, ему нужно было обойти их обоих со стороны стены прежде, чем они достигнут поворота и обелиска, служившего межевым столбом.
   Император ожесточенно нахлестывал своих коней, расстояние заметно сокращалось, но второй возничий из тех, что в голубом, быстро смекнул, чего он добивается, и направил упряжку туда же, так что зажал колесницу императора перед поворотом. Теперь всякий маневр стал для него недостижим: они уже поравнялись с обелиском.
   Оба главных соперника один за другим оставляли его позади. Тогда Коммод в отчаянном задоре поскакал вплотную к колеснице Кая Тиггедия. Теряя голову от ярости, он по содроганиям у себя под ногами ощущал, как трутся колесные ступицы, задевая друг о друга и сталкиваясь так, что оси сто раз могли бы переломиться. Публика на трибунах, будто зачарованная, взирала на борьбу, завязавшуюся между двумя соперниками: все знали, как хрупки эти колесницы, которым только тяжесть тела возничего придавала относительную устойчивость. А противники между тем достигли той относительно прямой и длинной части скаковой дорожки, которую называют «позвоночником» или просто «спиной». Скачка, без того головокружительная, еще ускорилась под ураган криков и воплей.
 
   Марсия, по-прежнему стоя, следила за бешеной скачкой, упершись кулаками в мраморный парапет. Она знала, что подобное испытание может стать роковым для своих участников, а для такого неопытного дебютанта, как Коммод, и подавно.
   И вот, странное дело, она уже сама толком не понимала, что означает тревога, овладевшая ею, — страх, что с властителем стрясется беда, или это, напротив, надежда?..
   А там, внизу, Коммод, тонущий в собственном поту и смерчах пыли, летящей из-под колес, благодаря резвости своих коней, наконец, смог опередить третью колесницу, которой правил возничий в голубой тунике. Но впереди, образуя движущую стену, которой не объехать, по-прежнему мчались те двое.
   Один в голубом, другой в красном. Мятежная группировка, заговор богачей и сената. Нет никакого сомнения: они умышленно выбрали для этого соревнования самых лучших скакунов, самых ловких возничих, только бы унизить повелителя Рима перед его народом. Ведь здесь под видом простого спортивного состязания разыгрывается нечто куда посерьезней: разве боги не дарят победу тому, кто кажется им достойнейшим? И разве эта победа не послужит блестящим доказательством, что бессмертные благоволят не только к возничему и его упряжке, но и ко всем тем, кто по собственному выбору соотносят себя с ними? В глазах Коммода поведение соперников не слишком отличалось от самого что ни на есть прямого объявления войны. А эти выбросы песка из-под колес, исхлеставшего ему лицо, исцарапавшего лоб и вышибающего слезы из глаз, он воспринимал, словно личные оскорбления. По правде говоря, ему трудно было примириться с мыслью, что с ним просто-напросто обходятся, как с обычным соперником.
   Пятый из дельфинов, насаженных на металлическую ось, опустил голову и задрал хвост, возвещая о начале шестого круга.
   У выхода на прямую возничий в красной тунике попытался обойти соперника. Усилие громадное. Невероятный напор. Всецело поглощенные своим единоборством, противники не сообразили, что мчатся па слишком большой скорости, а обелиск, то есть поворот уже в двух шагах. Колесницу одного из соперников на этом повороте занесло, и она со страшной силой врезалась в колесницу второго. Толпа затаила дыхание, всем на миг показалось, что уж при таком-то ударе ступицы точно не выдержат. Однако ничего не случилось. Поколебленные до самого основания, колесницы шарахнулись в разные стороны, при этой оказии между ними образовалась брешь, в которую император с безумной отвагой мгновенно направил своих скакунов.
   Тут все как один вскочили со своих мест, толпа дико взвыла, охваченная лихорадкой восторга, ее энтузиазм требовал выхода. Взмыленные копи Коммода, роняя пену с ноздрей, теперь неслись впереди. Усмешка победителя озарила лицо императора, когда он, ослабив хватку сжимающих вожжи пальцев, увидел в конце скаковой дорожки, у последнего поворота, императорскую ложу и свою фаворитку, стоявшую в ней. Сегодня он докажет народу, что он не только выдающийся гладиатор, но и возничий, не знающий себе равных.
   Опьяненный близкой победой, он слишком стремительно проделал последний поворот. А когда попытался выровнять ход, что было сил всем телом запрокинувшись назад, это не помогло. Колесница вильнула вправо, открывая путь его преследователям, которые мигом обошли властительного соперника, снова окатив смерчем песка и пыли.
   Бешеным ударом кнута Коммод ожег спины своих коней, и те с коротким болезненным ржанием наддали. Он знал, что должен или вырваться вперед до второго обелиска, или прощай надежда на победу. Но он не принял в расчет опытность своего противника. Пренебрегая всеми тонкостями благородной игры, последний умышленно принялся вилять из стороны в сторону, лишив императора возможности совершить какой бы то ни было обходной маневр. И кончилось тем, что все же не кто иной, как самый ловкий из облаченных в голубую тунику первым достиг финиша, приветствуемый оглушительным ревом труб.
 
   Император сошел с колесницы, его трясло, и не понять, от чего больше — от унижения или усталости. Бросил поводья молоденькому рабу, торопливо подскочившему к упряжке. Коммод говорил себе, что из всех преступных оскорблений величества, когда-либо выпадавших на его долю, еще ни одно не задевало его так, как это последнее. Да вдобавок нестерпимое ощущение бессилия перед поражением, которое ему нанесли... Ах, если бы хоть можно было отомстить победителю, покарав его за беспримерную наглость! Но нет, так он рискует стать посмешищем в глазах своего народа.
   Взглядом, полным угрозы, он покосился па колесницу соперника, совершающего теперь почетный круг — шагом, под восторженные крики своих сторонников, от избытка чувств наперебой бросающих ему золотые монеты и драгоценности.
   «Стало быть, — подумалось Коммоду, ярость которого это зрелище растравило еще сильнее, — этого грязного паршивца не стыдится открыто поддерживать добрая половина сената». Его переменчивой душе вдруг стало ненавистно все это скопище черни. Эх, будь у нее одна голова на всех! С каким бы наслаждением он снес ее с плеч...
   Бессознательно он оглянулся на императорскую ложу и не без удовольствия отметил, что она пуста: Марсия, конечно, тоже не смогла больше выносить буйство непристойно обнаженных инстинктов этой толпы.
 
   Калликст встал со своего места и направился к одному из бесчисленных вомиториев — этих пастей в нижней части амфитеатра, изрыгающих людские массы. Тут у него за спиной разразились новые крики, и он вспомнил, в чем дело — сейчас Матерна и его сообщников отдадут на съедение зверям. Ему подобные вещи казались тошнотворными, и просто по-человечески, и из религиозных соображений: Дионис Загрей был ведь тоже разорван на части и сожран титанами. Почитатели Орфея всегда хранили скорбную память об этом. Он ускорил шаг, но, приметив бродячего торговца, попросил нацедить ему стакан мульсума, а потом решил уйти и подождать Карпофора под аркадами.
   Здесь полновластно царствовала тень. От поперечных блоков, венчающих колонны, веяло целительной прохладой, смягчающей зной, которым тянуло снизу, из раскаленной котловины между Палатинским и Авентинским холмами.
   Краем туники, вывернув его наизнанку, Калликст промокнул пот, крупными каплями выступивший па лбу. Прислонился затылком к колонне, закрыл глаза.
   Сколько сумятицы в душе от этих противоречивых мыслей, похоже на мозаику, части которой ни в какую не желают складываться воедино.
   Флавия, Марсия, Карпофор... Снова Флавия...
   Кто-то задел его, проходя. А, бродячий торговец! Тот самый, с медовым напитком. Калликст подумал: какая странная физиономия... Этот крючковатый нос — ни дать ни взять хищная птица...
   Торговец углядел троих, вышедших из амфитеатра, вот и поспешил вслед:
   — Не угодно ли чашу мульсума, мои почтеннейшие?
   Те пробурчали, что не угодно.
   — Вы меня поражаете! Это же лучшее вино в городе — калийский мульсум, настоянный на кедровом листе... Такого вам нигде не найти!
   — Оставь нас.
   — А мед в нем из Македонии, и...
   — Говорят тебе, отстань! Ступай отсюда, лучше предложи свою бурду этим несчастным, которых собираются скормить диким зверям.