Страница:
— Венерия Нигра!
— Марсия!
Он сразу узнал одну из тех, что вышли теперь на середину арены. Его волнение еще более усилилось оттого, что она была обнажена, ну, почти совсем. Она выбрала для себя снаряжение ретиария: набедренную повязку и сандалии, а в качестве оружия трезубец и сеть. Шла медленно, ее густые волосы были схвачены плотно облегающей голову повязкой. Тугие груди легонько вздрагивали в такт се движениям, мышцы живота жестко перекатывались под равномерно загорелой блестящей кожей. Длинные мышцы голеней и бедер, вздуваясь, нисколько не утяжеляли силуэта.
Ее противница, более крупная, но столь же пропорциональная, снарядилась, как мирмиллон: шлем, короткий меч, маленький щит и чешуйчатая металлическая наручь, защищающая правую руку.
Она походила на великолепную эбеновую статую, и так же, как на Марсии, на ней не было ничего, кроме набедренной повязки и сандалий.
Обе женщины застыли с бесстрастными лицами, затем резко повернулись к Помпеевым вратам, и каждая римским приветственным жестом выбросила руку вперед, туда, где находился император.
Коммод, стоя в амбразуре ворот, ответил таким же приветствием. Возле него топтался какой-то человек, обрабатывая его раны. Калликст узнал Наркиса.
В нависшем тягостном молчании женщины обернулись друг к другу. Напрасно Калликст надеялся хоть что-нибудь прочесть на лице Марсии — она встала спиной к нему, он мог лишь видеть, как, натягивая загорелую кожу, напряглись ее мышцы.
— Как хороши, не правда ли? — нежно спросила Юлия Домна, полуобернувшись к нему.
Фракиец ограничился кивком.
Теперь противницы кружили одна возле другой, изображая, будто атакуют, но тут же отступая, как бы начерно легкими движениями намечая приемы схватки.
— О Митра, к тебе взываю! — парфянин воздел руки к небесам. — Никогда, о, во веки веков не бывало в моей стране, чтобы женщины вели бои, словно мужчины! А эта вдобавок еще и наложница царя царей!
— В этом разница между цивилизацией и варварством, — насмешливо проворчал Калликст, нервно теребя свою бороду, повлажневшую от пота.
Сеть Марсии, крутясь, взметнулась в воздух. С сухим свистом она едва не накрыла Венерию, которая насилу успела отскочить, ускользнув от нее. Стремительным прыжком она устремилась в контратаку, но удар ее меча пришелся в пустоту. Марсия, не менее проворная, пригнулась. Внезапно она выбросила вперед руку с трезубцем, пытаясь пронзить горло противницы. Но только поцарапала ее щит. Тогда, отскочив на несколько шагов, она в то же время стремительным движением запястья метнула в нее сеть, утяжеленную свинцом.
И опять обе женщины принялись медленно кружить на месте, только сеть Амазонки описывала в воздухе широкие угрожающие круги. Внезапно фаворитка притворилась, будто намеревается напасть на черную воительницу слева, а сама вместо этого метнула свою сеть понизу, чтобы спутать ей ноги. Но та не позволила застать себя врасплох. Она подпрыгнула очень высоко, тем, избежав ловушки, да еще, приземлившись обеими сдвинутыми ногами на сеть, лишила Марсию возможности пустить ее в ход, сама же страшно рубанула клинком сверху вниз. С изумительным проворством Марсия сумела подставить под удар свой трезубец так, что меч Венерии угодил между вторым и третьим зубцом.
Тем не менее, Амазонка, лишенная теперь как одного, так и другого своего оружия, попала в отчаянное положение. И тут с ожесточением безнадежности она рванула свою сеть так, что сумела выдернуть ее из-под обутых в сандалии ступней Венерии. Потеряв равновесие, та рухнула на спину. В ярости схватив пригоршню песка, она швырнула его Марсии в глаза, ослепив ее.
Вокруг раздались протестующие выкрики, но Венерия Нигра, вскочив, бросилась к ничего не видящей Марсии, резко петлявшей в надежде ускользнуть от удара. Удар меча рассек ее сеть. Он был нанесен с такой силой, что ей на миг почудилось, что у нее и пальцы отрублены. Калликст стиснул кулаки. Вот она, развязка!
Венерия била насмерть, целясь в обнаженный живот соперницы. Этот жест стал для нее роковым. Марсия, стремительно извернувшись, ускользнула от добивающего удара, и прежде чем противница опомнилась, успела вцепиться в свой трезубец и, что было сил, шарахнуть рукояткой, раздробив Венерии запястье. Та уронила меч, но ярость борьбы была столь велика, что она еще попыталась схватить его снова. На сей раз, рукоять трезубца угодила ей под ложечку, и она упала вниз лицом. Перевернулась так быстро, как только могла, но было поздно: три металлических зуба уже уперлись в ее горло, и она поневоле замерла, распростершись на песке.
Крепко сжимая рукоять трезубца, Марсия поставила ногу на грудь поверженной и обвела трибуны взглядом покрасневших, засоренных песком глаз. Как сквозь туман, угадала, что Коммод бросился к ней.
По трибунам прошло дуновение безумия. Венерия Нигра попыталась приподняться, по тщетно, и трепещущая, без сил снова упала, только ладонь подняла, моля о пощаде. Целый залп свистков и брани был ответом на ее жест. По-видимому, та выходка с пригоршней песка настроила против нее весь амфитеатр. Всюду, куда ни глянь, сплошь одни смертные знаки. Поэтому первые слова, которые фаворитка услышала от Коммода, были:
— У тебя нет выбора. Надо уважать волю народа.
— Убей! — ревела толпа.
Марсия, смертельно побледнев, стояла без движения. Император с ней рядом начал проявлять нетерпение:
— Да что это с тобой? Или тебе привиделся бог Пан[56]? Ну же, сделай то, чего требует народ!
Марсия на миг заколебалась. Опустила глаза, глянула в лицо Венерии Нигре. Их взгляды встретились. Тогда резким движением она вонзила трезубец в песок арены. Рукоятка, обращенная к лазурному небу, задрожала, будто натянутая струна. И тут крики затихли разом, словно кто-то потушил пламя, накрыв его незримым колпаком.
Скрестив руки, Марсия спокойно смотрела Коммоду в лицо. Если в том, что победитель решает по собственной воле избавить противника от гибели, не было ничего удивительного, то, напротив, попытка атлета воспротивиться воле самого императора являлась чем-то доселе невиданным.
Коммод медлить не стал. Он схватил меч Венерии. Женщина дернулась, пробуя подняться, по клинок рассек ее незащищенное горло. Тело тяжко опустилось на песок. Но голова не была еще отрублена. Пробормотав проклятие, император ударил снова. Тогда, подбадриваемый радостными народными криками, он схватил голову Венерии Нигры за волосы и показал ее всему амфитеатру.
Потом он хотел обернуться к Марсии, наверняка собираясь преподнести ей в дар этот свой трофей. Но ее уже не было рядом. Она бежала к Помпеевым вратам.
Глава XL
— Марсия!
Он сразу узнал одну из тех, что вышли теперь на середину арены. Его волнение еще более усилилось оттого, что она была обнажена, ну, почти совсем. Она выбрала для себя снаряжение ретиария: набедренную повязку и сандалии, а в качестве оружия трезубец и сеть. Шла медленно, ее густые волосы были схвачены плотно облегающей голову повязкой. Тугие груди легонько вздрагивали в такт се движениям, мышцы живота жестко перекатывались под равномерно загорелой блестящей кожей. Длинные мышцы голеней и бедер, вздуваясь, нисколько не утяжеляли силуэта.
Ее противница, более крупная, но столь же пропорциональная, снарядилась, как мирмиллон: шлем, короткий меч, маленький щит и чешуйчатая металлическая наручь, защищающая правую руку.
Она походила на великолепную эбеновую статую, и так же, как на Марсии, на ней не было ничего, кроме набедренной повязки и сандалий.
Обе женщины застыли с бесстрастными лицами, затем резко повернулись к Помпеевым вратам, и каждая римским приветственным жестом выбросила руку вперед, туда, где находился император.
Коммод, стоя в амбразуре ворот, ответил таким же приветствием. Возле него топтался какой-то человек, обрабатывая его раны. Калликст узнал Наркиса.
В нависшем тягостном молчании женщины обернулись друг к другу. Напрасно Калликст надеялся хоть что-нибудь прочесть на лице Марсии — она встала спиной к нему, он мог лишь видеть, как, натягивая загорелую кожу, напряглись ее мышцы.
— Как хороши, не правда ли? — нежно спросила Юлия Домна, полуобернувшись к нему.
Фракиец ограничился кивком.
Теперь противницы кружили одна возле другой, изображая, будто атакуют, но тут же отступая, как бы начерно легкими движениями намечая приемы схватки.
— О Митра, к тебе взываю! — парфянин воздел руки к небесам. — Никогда, о, во веки веков не бывало в моей стране, чтобы женщины вели бои, словно мужчины! А эта вдобавок еще и наложница царя царей!
— В этом разница между цивилизацией и варварством, — насмешливо проворчал Калликст, нервно теребя свою бороду, повлажневшую от пота.
Сеть Марсии, крутясь, взметнулась в воздух. С сухим свистом она едва не накрыла Венерию, которая насилу успела отскочить, ускользнув от нее. Стремительным прыжком она устремилась в контратаку, но удар ее меча пришелся в пустоту. Марсия, не менее проворная, пригнулась. Внезапно она выбросила вперед руку с трезубцем, пытаясь пронзить горло противницы. Но только поцарапала ее щит. Тогда, отскочив на несколько шагов, она в то же время стремительным движением запястья метнула в нее сеть, утяжеленную свинцом.
И опять обе женщины принялись медленно кружить на месте, только сеть Амазонки описывала в воздухе широкие угрожающие круги. Внезапно фаворитка притворилась, будто намеревается напасть на черную воительницу слева, а сама вместо этого метнула свою сеть понизу, чтобы спутать ей ноги. Но та не позволила застать себя врасплох. Она подпрыгнула очень высоко, тем, избежав ловушки, да еще, приземлившись обеими сдвинутыми ногами на сеть, лишила Марсию возможности пустить ее в ход, сама же страшно рубанула клинком сверху вниз. С изумительным проворством Марсия сумела подставить под удар свой трезубец так, что меч Венерии угодил между вторым и третьим зубцом.
Тем не менее, Амазонка, лишенная теперь как одного, так и другого своего оружия, попала в отчаянное положение. И тут с ожесточением безнадежности она рванула свою сеть так, что сумела выдернуть ее из-под обутых в сандалии ступней Венерии. Потеряв равновесие, та рухнула на спину. В ярости схватив пригоршню песка, она швырнула его Марсии в глаза, ослепив ее.
Вокруг раздались протестующие выкрики, но Венерия Нигра, вскочив, бросилась к ничего не видящей Марсии, резко петлявшей в надежде ускользнуть от удара. Удар меча рассек ее сеть. Он был нанесен с такой силой, что ей на миг почудилось, что у нее и пальцы отрублены. Калликст стиснул кулаки. Вот она, развязка!
Венерия била насмерть, целясь в обнаженный живот соперницы. Этот жест стал для нее роковым. Марсия, стремительно извернувшись, ускользнула от добивающего удара, и прежде чем противница опомнилась, успела вцепиться в свой трезубец и, что было сил, шарахнуть рукояткой, раздробив Венерии запястье. Та уронила меч, но ярость борьбы была столь велика, что она еще попыталась схватить его снова. На сей раз, рукоять трезубца угодила ей под ложечку, и она упала вниз лицом. Перевернулась так быстро, как только могла, но было поздно: три металлических зуба уже уперлись в ее горло, и она поневоле замерла, распростершись на песке.
Крепко сжимая рукоять трезубца, Марсия поставила ногу на грудь поверженной и обвела трибуны взглядом покрасневших, засоренных песком глаз. Как сквозь туман, угадала, что Коммод бросился к ней.
По трибунам прошло дуновение безумия. Венерия Нигра попыталась приподняться, по тщетно, и трепещущая, без сил снова упала, только ладонь подняла, моля о пощаде. Целый залп свистков и брани был ответом на ее жест. По-видимому, та выходка с пригоршней песка настроила против нее весь амфитеатр. Всюду, куда ни глянь, сплошь одни смертные знаки. Поэтому первые слова, которые фаворитка услышала от Коммода, были:
— У тебя нет выбора. Надо уважать волю народа.
— Убей! — ревела толпа.
Марсия, смертельно побледнев, стояла без движения. Император с ней рядом начал проявлять нетерпение:
— Да что это с тобой? Или тебе привиделся бог Пан[56]? Ну же, сделай то, чего требует народ!
Марсия на миг заколебалась. Опустила глаза, глянула в лицо Венерии Нигре. Их взгляды встретились. Тогда резким движением она вонзила трезубец в песок арены. Рукоятка, обращенная к лазурному небу, задрожала, будто натянутая струна. И тут крики затихли разом, словно кто-то потушил пламя, накрыв его незримым колпаком.
Скрестив руки, Марсия спокойно смотрела Коммоду в лицо. Если в том, что победитель решает по собственной воле избавить противника от гибели, не было ничего удивительного, то, напротив, попытка атлета воспротивиться воле самого императора являлась чем-то доселе невиданным.
Коммод медлить не стал. Он схватил меч Венерии. Женщина дернулась, пробуя подняться, по клинок рассек ее незащищенное горло. Тело тяжко опустилось на песок. Но голова не была еще отрублена. Пробормотав проклятие, император ударил снова. Тогда, подбадриваемый радостными народными криками, он схватил голову Венерии Нигры за волосы и показал ее всему амфитеатру.
Потом он хотел обернуться к Марсии, наверняка собираясь преподнести ей в дар этот свой трофей. Но ее уже не было рядом. Она бежала к Помпеевым вратам.
Глава XL
К себе в Эпифанию Калликст и Пафиос прибыли не абы как, а в носилках и при свете факелов, которые несли в руках сопровождавшие их рабы.
После завершения Игр — бесспорно достопамятных — друзья последовали предложению парфянина и в сопровождении восхищенной Юлии Домны и отправились в термы. Как и следовало ожидать, разговор все время возвращался к подвигам Коммода и его фаворитки. Пафиос докторально вещал, объясняя своим не искушенным в этих премудростях собеседникам, что Марсия, выбрав себе в противницы Венерию Нигру, рисковала, вне всякого сомнения, куда больше, нежели Коммод. Калликст про себя гадал о причине снисходительности, с какой Коммод воспринял неповиновение своей наложницы. Терпимость отнюдь не является первейшим из его достоинств... Что до Юлии Домны, она высмеивала эту «парочку». Наверняка между ними все далеко не так безоблачно, как они пытаются изобразить! Наконец парфянин, давая понять, что чует здесь интриги столь же смертоносные, как те, из-за которых Экбатана[57] время от времени переживает изрядные кровопускания, любопытствовал, вправду ли появление на арене Аристотелеса, последнего гладиатора, было продиктовано таким личным и непосредственным побуждением, как нам это хотят представить. Перед заходом солнца они расстались.
Носилки уже приближались к Берсейской дороге, когда финикиец вдруг спросил:
— Почему ты не воспользовался случаем? Удачей, которая сама плыла в руки?
— Какой удачей?
— Да ну... Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Эта малютка, жрица Ваала... По тому, как она тебя раздевала взглядом, ясно было, что ей только одного надо — раствориться в твоих объятиях.
— Что до меня, я ничего такого не заметил, — пробурчал Калликст в некотором смущении.
Его друг внимательно заглянул ему в лицо:
— Как плохо ты умеешь врать. Уж меня-то, Пафиоса, тебе не обмануть. А поскольку ты, как мне сдается, не педофил...
— Ну?
— Если ты не взял ее, это просто-напросто значит, что не захотел. Именно это меня и наводит па размышления. Такая красавица, она же само солнце затмевает! Не женщина, а царский пир... Почему?
Калликст, уклоняясь от ответа, лишь проронил с легкой усмешкой:
— Парфянин тебя положительно заразил. Теперь и тебе всюду мерещатся тайны.
— Допустим. Тогда объясни-ка мне: ты богат, на диво хорош собой, у тебя могло бы быть столько женщин, сколько захочешь. И, однако, со времени нашего прибытия сюда я ни разу не замечал, чтобы они тебя интересовали. И мальчики, как я уже говорил, тоже. К какому, по-твоему, выводу я должен прийти?
Скроив притворно унылую мину, фракиец похлопал Пафиоса по плечу:
— А может быть, я болен, очень болен? Или морская болезнь губительно сказалась на моей мужской силе?
Пафиос так расхохотался, что чуть из носилок не выпал:
— Еще чего!
Но быстро пришел в себя и, намеренно выделяя каждый звук, отчеканил:
— Ты влюблен.
— Не понимаю, — буркнул Калликст, застигнутый врасплох.
— Я сострадаю тебе, друг. Любовь — самое мучительное из всех безумств, что могут обуять смертного.
Какое-то время оба молчали. Потом финикиец спросил:
— Я случайно не знаком с ней?
Образ Марсии промелькнул в его сознании. И он сам не заметил, как выговорил:
— Да... То есть нет...
Взгляд Пафиоса так и впился в отливающие металлом синие глаза собеседника:
— Значит, я мог где-то видеть ее?
Новая пауза, и затем:
— Однако не может же быть, чтобы речь шла о Марсии? Я...
— Довольно, Пафиос. Эта маленькая шутка начинает меня утомлять. Поговорим о чем-нибудь другом, ты не против?
Обиженно надувшись, финикиец откинулся на подушки. Между тем они уже давно двигались по улицам Эпифании, и факелы то тут, то там озаряли своим мимолетным светом сверкающие фасады вилл и листву парков. До дому было уже не далеко. Калликст нарушил молчание:
— Скажи, что ты намерен делать теперь, когда разбогател и прославился?
— Заведу себе красивый дом в этом квартале. Насчет остального пока не знаю.
— Господин, мы приехали! — сообщил один из рабов.
Калликст отдернул занавески. Носилки остановились перед массивной дверью, и носильщики мягко опустили свою ношу на землю. Но не успели друзья сделать и двух шагов, как дверь с шумом распахнулась, и оттуда выскочили Наяда и Троя, вольноотпущенницы Калликста. Они буквально одним прыжком ринулись навстречу, тут же рухнули на колени, ткнулись лбами в мостовую и, рыдая, закричали:
— Господин! Хозяин! Ребенок...
— Иеракина?!
Пафиос застыл, выпрямившись, с искаженным лицом. Калликст схватил Наяду за плечи:
— Что с ней? Говори!
— Весь вечер она жаловалась, что голова ужасно болит, даже плакала от этого. Насилу смогла поесть, но тут у нее началась рвота, и она потеряла сознание.
— Мы ее уложили, — подхватила Троя, — с тех пор она так и лежит, у нее жар, она бредит.
Пафиос больше не слушал. Грубо оттолкнув рабынь, он бросился в дом.
Она дрожала как лист. Ее лоб и щеки покрывала ужасающая бледность.
Врач-грек сурово покачал головой и обернулся к Пафиосу:
— Боюсь, наша скромная наука может оказаться бессильной. Я отказываюсь делать кровопускание. Она подхватила болотную лихорадку, ту самую, что стала роковой для Александра Великого. Итак, надо подождать.
— Ждать? Но чего? Чуда?
— Ждать, пока болезнь не покинет твое дитя, или...
— Или пока она не умрет?
Врач не ответил. Только потупил взгляд. Пафиос, словно утопающий, вцепился в руку Калликста. Его глаза помутнели от слез. Он вдруг разом постарел лет на двадцать.
— Это невозможно... Я не хочу ее потерять... Это слишком несправедливо. Она всего лишь ребенок! Кроме нее у меня в целом мире нет никого, и она меня покидает!
— Не надо так говорить, Пафиос. Она выздоровеет. И...
— Ты не хуже моего слышал, что сказал врач! К тому же посмотри на ее лицо. Его уже коснулась тень смерти.
Внезапно он повернулся к фракийцу, с отчаянием прошептал:
— Епископ... Надо позвать епископа! Ему одному, может быть, под силу спасти Иеракину.
— Ты говоришь о Теофиле? — врач нахмурил брови.
— Разве ты сам сейчас не признал, что твоя наука бессильна? Когда люди ничего не могут, остается только одна надежда — на помощь Бога.
— О чем ты говоришь? — спросил Калликст. — Что еще способен сделать этот епископ?
— Но ведь... — залепетал финикиец, — ведь этих людей считают преемниками апостолов. Эти ученики Христа творили великие чудеса. Может быть, Теофил сохранил хоть малую толику могущества своих предшественников.
— Но, в конце концов, Пафиос, это же нелепость! Ты не можешь вправду верить, будто...
— Нет! Могу! — он почти кричал. — У меня не осталось другой надежды! Я не хочу потерять ее...
Он еще сильнее стиснул руку фракийца:
— Я не могу покинуть свое дитя. Но ты... Умоляю тебя... Пойди, приведи сюда Теофила!
Лицо его друга так исказилось, такая душераздирающая мука свела его черты, что Калликст подумал: ничего не поделаешь, его не образумить. На миг его взгляд задержался на темноволосой головке Иеракины, и он обронил:
— Ладно, Пафиос. Объясни, где мне искать этого человека. Я постараюсь убедить его прийти сюда.
Не в пример другим городам, в Антиохии улицы были ярко освещены множеством ламп, подвешенных на колоннах, на фасадах домов и лавок. Носильщики трусили торопливой рысью, Калликста трясло, он отсутствующим взглядом озирал площадь Омфалоса, залитую багрово-золотистыми мерцающими отблесками, испускаемыми Аполлоновой статуей. Еще немного, и носильщики остановились перед каким-то внушительным зданием.
— Вот и добрались, господин, — объявил ликтор-вольноотпущенник, на которого была возложена обязанность расчищать носилкам дорогу.
Если бы Калликст не знал, что резиденция римского наместника находится на Сульпийском холме, он мог бы подумать, что его носильщики сбились с пути. Никогда бы не поверил, что такое жилище может принадлежать епископу Аптиохийскому. Но его сомнения мгновенно рассеялись при виде рыб, изображенных прямо на дверях в виде барельефа. Поколебавшись мгновение, он постучал.
Послышались шаги. Створка двери приоткрылась:
— Что угодно?
Он как-то неуклюже пробормотал:
— Мне... мне бы епископа повидать.
— Наш господин сейчас занят. Он принимает важную персону, — отвечал слуга учтиво, но твердо.
— Но речь идет о жизни ребенка. Девочка очень больна, и... — он искал нужных слов, обескураженный сознанием нелепости собственных действий, — ее отец настаивает, чтобы епископ пришел к ее изголовью.
— А вы не считаете, что врач был бы уместнее?
Конечно, он это знал. Но собрался все же настаивать, когда из атриума донесся знакомый голос. Голос, который он никак не ожидал услышать в подобном месте.
— Господин Калликст?
— Мальхион! Что ты здесь делаешь?
— Аскал тоже здесь, со мной. Мы служим в эскорте высокопоставленной персоны, которая сейчас у епископа.
Не обращая внимания на присутствие слуги, фракиец объявил:
— Мне нужна твоя помощь. Иеракина так плоха, что хуже некуда.
Улыбка атлета разом увяла:
— Иеракина?
В нескольких словах Калликст объяснил ему, каково положение вещей.
— Если у тебя под этим кровом есть какое-то влияние, выручай.
После короткого раздумья Мальхион, только фыркнув в ответ на протесты слуги, сделал ему знак следовать за ним. Они пересекли атриум, прошли сквозь анфиладу комнат и оказались перед дверью, возле которой стоял на страже Аскал. Уроженцы страны Цин обменялись парой отрывистых реплик. Аскал отступил, и Мальхион повел Калликста в большую залу.
Старец в темных одеждах сидел на курульном кресле. Перед ним спиной к дверям стояла какая-то фигура.
При виде столь неуместного вторжения старец нахмурил брови:
— Что происходит? Кто ты такой?
— Прости меня, но...
Он не успел закончить фразу. Фигура стремительно развернулась на месте, яркий свет упал на ее лицо.
— Калликст!
Оглушенный, фракиец почувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди. Марсия! Здесь, в двух шагах от него...
Калликст притушил пламя в канделябре.
Что-то нереальное было во всем, здесь происходящем. Иеракина по-прежнему в забытье, уплывает все дальше от мира живых. Епископ, коленопреклоненный у изножия ее постели, сложив ладони, молится без слов. Разве что губы время от времени пошевельнутся. Пафиос и Марсия, тоже на коленях, с отсутствующими лицами. Словно бесплотные тени.
А он, Калликст, чувствует себя не в своей тарелке, каким-то потерянным. Наверное, потому, что ему не понять... Ведь он чужой в этой атмосфере истового жара, с каким они взывают ко вмешательству незримой силы.
Он отошел, уселся в сторонке возле распахнутого в ночь окна и уставился в темноту. Этот мрак, он подстерегает свою добычу. Ребенка...
Прошел уже час, а может, два...
Не в силах дольше все это выносить, он встает, выходит в сад. Невыразимое бешенство поднимается в нем. Ужасающее омерзение.
Почему? За что? В чем провинилось это дитя, чтобы так рано вырывать его из жизни?
«Бог богов... Бог язычников, римлян, сирийцев! Что же ты творишь?».
Он говорил вслух, почти не сознавая того. И не слова это были — это сердце разрывалось. Он запрокинул голову к звездам и выдохнул еще: «А ты... бог христиан... что ты делаешь?».
Бог христиан!..
Он еще раз десять повторил эти простые, полные мольбы слова, пытаясь проникнуться всем тем, что стояло за ними.
Вдруг он сжал кулак и, воздев его к небесам, бросил, как вызов:
— Назареянин! Нынче вечером я поймаю тебя па слове. Давай, соблаговоли па миг, всего на одно краткое мгновение снизойти к горю отца. Явись. Приблизься. Подай знак. Не для меня — ради него. Ради нее. Спаси этого ребенка, который уходит. Тогда я признаю, что ты не бессердечный идол... Сегодня, сейчас, в этот самый вечер, Назареянин... Один единственный раз...
Вот и заря забрезжила... Чья-то рука нежно коснулась его лба. Он поднял глаза и увидел Марсию.
— Ну?! — он почти кричал. — Как она?
И поскольку молодая женщина не отвечала, он невнятно выдохнул:
— Значит, все... Умерла...
Сияющая улыбка озарила лицо Марсии:
— Нет, Калликст. Она по-прежнему с нами. Она очнулась. И попросила есть!
Он, казалось, не понимал.
— Еще она зовет тебя.
Он вскочил. Голова шла кругом от волнения. Тут и епископ в свой черед вышел от больной. Калликст поспешил переспросить его о том же.
— Все хорошо, — просто ответил Теофил.
— Ты хочешь сказать, что... она спасена? Окончательно спасена?
— Да. Лихорадка ее отпустила. Через несколько дней она вполне поправится.
— Велика же твоя власть.
— У меня нет никакой власти. Один лишь Господь всесилен.
Потом они сидели в табулинуме дома в Эпифании. Одни. Марсия задумчиво запустила руку в его густые волосы и обронила:
— Теперь ты понимаешь? Удалось тебе постигнуть всю абсурдность моей жизни?
— Ты ни в чем не виновата.
— Да нет, виновата! И еще во многих других вещах...
Он хранил молчание, не мог найти нужных слов. А она продолжала:
— Мои братья мне доверяют. Надеются, что я сумею привести Коммода к вере Христовой. Ради этого я пожертвовала всем. Своим телом, своей душой. Я оскверняла себя, обнажалась в гимнасиях, на аренах я стала убийцей. Зачем? Что толку в этом ужасном существовании? В конечном счете — поражение, полный провал и больше ничего...
— Марсия, Марсия, довольно. Я не понимаю, что ты говоришь.
— И если сегодня вечером я пошла к здешнему епископу, то исключительно потому, что больше не в состоянии продолжать влачить свою жизнь подле этого больного мальчишки. Я надеялась, что епископ отпустит мои прегрешения, утешит меня.
— Подумать только, а я ведь одно время думал, что ты, может быть, влюблена в Коммода. Никогда бы мне в голову не пришло, что это твои братья заставляют тебя действовать так.
Молодая женщина подняла на него ясный, твердый взгляд:
— Нет, Калликст, ты заблуждаешься. Никогда никто меня не просил душой и телом отдаться императору. Я всегда в полной мере отвечала за то положение, в котором оказалась. Все гораздо сложнее. По-моему, тебе пора узнать...
Она примолкла, глубоко вздохнула и чуть дрожащим голосом начала:
— Мой отец был вольноотпущенником Марка Аврелия — к тому же император дал ему свободу в благодарность и награду за заслуги, и он же нарек его дочь этим именем — Марсия. Тем не менее, мы остались жить при его дворе, там-то меня и приметил Квадратус, молодой друг Марка Аврелия. Ты лучше, чем кто-либо другой, должен знать, как обходятся с вольноотпущенницами или дочерьми вольноотпущенников: в жены их не берут никогда, просто используют как наложниц. К величайшей гордости моего отца я стала любовницей Квадратуса. Надо признать, что для дочери жалкого африканского раба из нумидийской колонии Малая Лепта это значительное повышение в ранге — разделять ложе богатого, отягощенного знатностью придворного. Хотя, по правде сказать, Квадратус был всего-навсего ничтожным распутником, а поскольку мне волей-неволей приходилось участвовать в его развратных оргиях, могу тебя уверить, что, в конечном счете, нет занятия более утомительного и скучного.
Она остановилась, возможно, просто затем, чтобы дух перевести. В ее чертах проступила невыразимая усталость. Калликст догадывался, что толкает ее на эту откровенность, почему она так внезапно решила сорвать укрывавшую ее доселе завесу тайны: чтобы избавиться от страшного груза, который без передышки несла на своих плечах все эти годы. А она между тем заговорила снова:
— Я была сама себе противна. У меня возникло чувство, будто я утратила какую-либо определенность, стала просто вещью, которую двигают с места на место, берут или отшвыривают прочь, сколько вздумается. Тогда-то я и познакомилась с другим приближенным Цезаря, египтянином по имени Эклектус. Ты о нем наверняка слышал, он теперь у Коммода дворцовый распорядитель. Это совершенно исключительный человек, он открыл передо мною другой мир, указал средство смыть с себя всю ту грязь, в которой я жила. Эклектус христианин. Он обратил меня в свою веру.
— Что ж он не попытался вырвать тебя из этого окружения?
— Он хотел это сделать, а потому предложил мне стать его женой. Я согласилась. Но как раз тогда — можно подумать, будто наша судьба и впрямь предначертана заранее, — в меня влюбился сам Коммод. Он в ту пору только что пришел к власти, был еще совсем юным. От него можно было ожидать всего, чего угодно. А я... мы оказались перед жестоким выбором: была надежда, что из любви ко мне он проявит милосердие к нашим братьям, попавшим в беду, но не поведет ли он себя совершенно иначе, если я отдамся другому? В конце концов, думаю, Бог решил все за нас. Узел был разрублен: Квадратус ввязался в заговор, целью которого было убийство императора, и если бы я в то время не уступила Коммоду, меня бы, без сомнения, смели с лица земли, да и всех, кто был мне близок, тоже.
Калликст в молчании обдумывал слова молодой женщины, потом спросил:
— Так какие же чувства ты испытываешь к императору?
Поколебавшись мгновение, она сказала:
— Признаться, поначалу он был мне не безразличен. Так что я нашла задачу, стоявшую передо мной и внушавшую ужас, куда менее мучительной, чем можно было ожидать. Причина, конечно, в том, что выносить телесную близость двадцатилетнего юноши было легче, чем объятия жирного Квадратуса. И потом, что скрывать, вместе с Коммодом мне достались и богатство, и кое-какая власть, могущество. Но по существу я никогда его не любила. Если бы не это, легко представить, какая ревность, несомненно, терзала бы меня, ведь у него целые когорты эфебов и любовниц множество: он, сойдясь со мной, никогда не переставал тешиться и теми, и другими. А потом, со временем, Коммод изменился. Мне кажется, он стал тем, чем является теперь, оттого, что никто никогда не воспротивился ни одному его желанию. Без конца, снова и снова предаваясь пороку, гонясь за наслаждениями, никогда не утоляющими ненасытной жажды, смертный с роковой неизбежностью доходит до преступления и чего-то похожего на безумие. К тому же я уверена, что если Коммод пожелал по-настоящему, насмерть сразиться на арене, то не столько затем, чтобы заткнуть рты шутникам, которые прохаживались на его счет, сколько потому, что захотел потешиться тайным сладострастием убийства. Если здесь еще нужны доказательства, вспомни, как он обошелся с несчастной Венерией Нигрой...
После завершения Игр — бесспорно достопамятных — друзья последовали предложению парфянина и в сопровождении восхищенной Юлии Домны и отправились в термы. Как и следовало ожидать, разговор все время возвращался к подвигам Коммода и его фаворитки. Пафиос докторально вещал, объясняя своим не искушенным в этих премудростях собеседникам, что Марсия, выбрав себе в противницы Венерию Нигру, рисковала, вне всякого сомнения, куда больше, нежели Коммод. Калликст про себя гадал о причине снисходительности, с какой Коммод воспринял неповиновение своей наложницы. Терпимость отнюдь не является первейшим из его достоинств... Что до Юлии Домны, она высмеивала эту «парочку». Наверняка между ними все далеко не так безоблачно, как они пытаются изобразить! Наконец парфянин, давая понять, что чует здесь интриги столь же смертоносные, как те, из-за которых Экбатана[57] время от времени переживает изрядные кровопускания, любопытствовал, вправду ли появление на арене Аристотелеса, последнего гладиатора, было продиктовано таким личным и непосредственным побуждением, как нам это хотят представить. Перед заходом солнца они расстались.
Носилки уже приближались к Берсейской дороге, когда финикиец вдруг спросил:
— Почему ты не воспользовался случаем? Удачей, которая сама плыла в руки?
— Какой удачей?
— Да ну... Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Эта малютка, жрица Ваала... По тому, как она тебя раздевала взглядом, ясно было, что ей только одного надо — раствориться в твоих объятиях.
— Что до меня, я ничего такого не заметил, — пробурчал Калликст в некотором смущении.
Его друг внимательно заглянул ему в лицо:
— Как плохо ты умеешь врать. Уж меня-то, Пафиоса, тебе не обмануть. А поскольку ты, как мне сдается, не педофил...
— Ну?
— Если ты не взял ее, это просто-напросто значит, что не захотел. Именно это меня и наводит па размышления. Такая красавица, она же само солнце затмевает! Не женщина, а царский пир... Почему?
Калликст, уклоняясь от ответа, лишь проронил с легкой усмешкой:
— Парфянин тебя положительно заразил. Теперь и тебе всюду мерещатся тайны.
— Допустим. Тогда объясни-ка мне: ты богат, на диво хорош собой, у тебя могло бы быть столько женщин, сколько захочешь. И, однако, со времени нашего прибытия сюда я ни разу не замечал, чтобы они тебя интересовали. И мальчики, как я уже говорил, тоже. К какому, по-твоему, выводу я должен прийти?
Скроив притворно унылую мину, фракиец похлопал Пафиоса по плечу:
— А может быть, я болен, очень болен? Или морская болезнь губительно сказалась на моей мужской силе?
Пафиос так расхохотался, что чуть из носилок не выпал:
— Еще чего!
Но быстро пришел в себя и, намеренно выделяя каждый звук, отчеканил:
— Ты влюблен.
— Не понимаю, — буркнул Калликст, застигнутый врасплох.
— Я сострадаю тебе, друг. Любовь — самое мучительное из всех безумств, что могут обуять смертного.
Какое-то время оба молчали. Потом финикиец спросил:
— Я случайно не знаком с ней?
Образ Марсии промелькнул в его сознании. И он сам не заметил, как выговорил:
— Да... То есть нет...
Взгляд Пафиоса так и впился в отливающие металлом синие глаза собеседника:
— Значит, я мог где-то видеть ее?
Новая пауза, и затем:
— Однако не может же быть, чтобы речь шла о Марсии? Я...
— Довольно, Пафиос. Эта маленькая шутка начинает меня утомлять. Поговорим о чем-нибудь другом, ты не против?
Обиженно надувшись, финикиец откинулся на подушки. Между тем они уже давно двигались по улицам Эпифании, и факелы то тут, то там озаряли своим мимолетным светом сверкающие фасады вилл и листву парков. До дому было уже не далеко. Калликст нарушил молчание:
— Скажи, что ты намерен делать теперь, когда разбогател и прославился?
— Заведу себе красивый дом в этом квартале. Насчет остального пока не знаю.
— Господин, мы приехали! — сообщил один из рабов.
Калликст отдернул занавески. Носилки остановились перед массивной дверью, и носильщики мягко опустили свою ношу на землю. Но не успели друзья сделать и двух шагов, как дверь с шумом распахнулась, и оттуда выскочили Наяда и Троя, вольноотпущенницы Калликста. Они буквально одним прыжком ринулись навстречу, тут же рухнули на колени, ткнулись лбами в мостовую и, рыдая, закричали:
— Господин! Хозяин! Ребенок...
— Иеракина?!
Пафиос застыл, выпрямившись, с искаженным лицом. Калликст схватил Наяду за плечи:
— Что с ней? Говори!
— Весь вечер она жаловалась, что голова ужасно болит, даже плакала от этого. Насилу смогла поесть, но тут у нее началась рвота, и она потеряла сознание.
— Мы ее уложили, — подхватила Троя, — с тех пор она так и лежит, у нее жар, она бредит.
Пафиос больше не слушал. Грубо оттолкнув рабынь, он бросился в дом.
Она дрожала как лист. Ее лоб и щеки покрывала ужасающая бледность.
Врач-грек сурово покачал головой и обернулся к Пафиосу:
— Боюсь, наша скромная наука может оказаться бессильной. Я отказываюсь делать кровопускание. Она подхватила болотную лихорадку, ту самую, что стала роковой для Александра Великого. Итак, надо подождать.
— Ждать? Но чего? Чуда?
— Ждать, пока болезнь не покинет твое дитя, или...
— Или пока она не умрет?
Врач не ответил. Только потупил взгляд. Пафиос, словно утопающий, вцепился в руку Калликста. Его глаза помутнели от слез. Он вдруг разом постарел лет на двадцать.
— Это невозможно... Я не хочу ее потерять... Это слишком несправедливо. Она всего лишь ребенок! Кроме нее у меня в целом мире нет никого, и она меня покидает!
— Не надо так говорить, Пафиос. Она выздоровеет. И...
— Ты не хуже моего слышал, что сказал врач! К тому же посмотри на ее лицо. Его уже коснулась тень смерти.
Внезапно он повернулся к фракийцу, с отчаянием прошептал:
— Епископ... Надо позвать епископа! Ему одному, может быть, под силу спасти Иеракину.
— Ты говоришь о Теофиле? — врач нахмурил брови.
— Разве ты сам сейчас не признал, что твоя наука бессильна? Когда люди ничего не могут, остается только одна надежда — на помощь Бога.
— О чем ты говоришь? — спросил Калликст. — Что еще способен сделать этот епископ?
— Но ведь... — залепетал финикиец, — ведь этих людей считают преемниками апостолов. Эти ученики Христа творили великие чудеса. Может быть, Теофил сохранил хоть малую толику могущества своих предшественников.
— Но, в конце концов, Пафиос, это же нелепость! Ты не можешь вправду верить, будто...
— Нет! Могу! — он почти кричал. — У меня не осталось другой надежды! Я не хочу потерять ее...
Он еще сильнее стиснул руку фракийца:
— Я не могу покинуть свое дитя. Но ты... Умоляю тебя... Пойди, приведи сюда Теофила!
Лицо его друга так исказилось, такая душераздирающая мука свела его черты, что Калликст подумал: ничего не поделаешь, его не образумить. На миг его взгляд задержался на темноволосой головке Иеракины, и он обронил:
— Ладно, Пафиос. Объясни, где мне искать этого человека. Я постараюсь убедить его прийти сюда.
Не в пример другим городам, в Антиохии улицы были ярко освещены множеством ламп, подвешенных на колоннах, на фасадах домов и лавок. Носильщики трусили торопливой рысью, Калликста трясло, он отсутствующим взглядом озирал площадь Омфалоса, залитую багрово-золотистыми мерцающими отблесками, испускаемыми Аполлоновой статуей. Еще немного, и носильщики остановились перед каким-то внушительным зданием.
— Вот и добрались, господин, — объявил ликтор-вольноотпущенник, на которого была возложена обязанность расчищать носилкам дорогу.
Если бы Калликст не знал, что резиденция римского наместника находится на Сульпийском холме, он мог бы подумать, что его носильщики сбились с пути. Никогда бы не поверил, что такое жилище может принадлежать епископу Аптиохийскому. Но его сомнения мгновенно рассеялись при виде рыб, изображенных прямо на дверях в виде барельефа. Поколебавшись мгновение, он постучал.
Послышались шаги. Створка двери приоткрылась:
— Что угодно?
Он как-то неуклюже пробормотал:
— Мне... мне бы епископа повидать.
— Наш господин сейчас занят. Он принимает важную персону, — отвечал слуга учтиво, но твердо.
— Но речь идет о жизни ребенка. Девочка очень больна, и... — он искал нужных слов, обескураженный сознанием нелепости собственных действий, — ее отец настаивает, чтобы епископ пришел к ее изголовью.
— А вы не считаете, что врач был бы уместнее?
Конечно, он это знал. Но собрался все же настаивать, когда из атриума донесся знакомый голос. Голос, который он никак не ожидал услышать в подобном месте.
— Господин Калликст?
— Мальхион! Что ты здесь делаешь?
— Аскал тоже здесь, со мной. Мы служим в эскорте высокопоставленной персоны, которая сейчас у епископа.
Не обращая внимания на присутствие слуги, фракиец объявил:
— Мне нужна твоя помощь. Иеракина так плоха, что хуже некуда.
Улыбка атлета разом увяла:
— Иеракина?
В нескольких словах Калликст объяснил ему, каково положение вещей.
— Если у тебя под этим кровом есть какое-то влияние, выручай.
После короткого раздумья Мальхион, только фыркнув в ответ на протесты слуги, сделал ему знак следовать за ним. Они пересекли атриум, прошли сквозь анфиладу комнат и оказались перед дверью, возле которой стоял на страже Аскал. Уроженцы страны Цин обменялись парой отрывистых реплик. Аскал отступил, и Мальхион повел Калликста в большую залу.
Старец в темных одеждах сидел на курульном кресле. Перед ним спиной к дверям стояла какая-то фигура.
При виде столь неуместного вторжения старец нахмурил брови:
— Что происходит? Кто ты такой?
— Прости меня, но...
Он не успел закончить фразу. Фигура стремительно развернулась на месте, яркий свет упал на ее лицо.
— Калликст!
Оглушенный, фракиец почувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди. Марсия! Здесь, в двух шагах от него...
Калликст притушил пламя в канделябре.
Что-то нереальное было во всем, здесь происходящем. Иеракина по-прежнему в забытье, уплывает все дальше от мира живых. Епископ, коленопреклоненный у изножия ее постели, сложив ладони, молится без слов. Разве что губы время от времени пошевельнутся. Пафиос и Марсия, тоже на коленях, с отсутствующими лицами. Словно бесплотные тени.
А он, Калликст, чувствует себя не в своей тарелке, каким-то потерянным. Наверное, потому, что ему не понять... Ведь он чужой в этой атмосфере истового жара, с каким они взывают ко вмешательству незримой силы.
Он отошел, уселся в сторонке возле распахнутого в ночь окна и уставился в темноту. Этот мрак, он подстерегает свою добычу. Ребенка...
Прошел уже час, а может, два...
Не в силах дольше все это выносить, он встает, выходит в сад. Невыразимое бешенство поднимается в нем. Ужасающее омерзение.
Почему? За что? В чем провинилось это дитя, чтобы так рано вырывать его из жизни?
«Бог богов... Бог язычников, римлян, сирийцев! Что же ты творишь?».
Он говорил вслух, почти не сознавая того. И не слова это были — это сердце разрывалось. Он запрокинул голову к звездам и выдохнул еще: «А ты... бог христиан... что ты делаешь?».
Бог христиан!..
Он еще раз десять повторил эти простые, полные мольбы слова, пытаясь проникнуться всем тем, что стояло за ними.
Вдруг он сжал кулак и, воздев его к небесам, бросил, как вызов:
— Назареянин! Нынче вечером я поймаю тебя па слове. Давай, соблаговоли па миг, всего на одно краткое мгновение снизойти к горю отца. Явись. Приблизься. Подай знак. Не для меня — ради него. Ради нее. Спаси этого ребенка, который уходит. Тогда я признаю, что ты не бессердечный идол... Сегодня, сейчас, в этот самый вечер, Назареянин... Один единственный раз...
Вот и заря забрезжила... Чья-то рука нежно коснулась его лба. Он поднял глаза и увидел Марсию.
— Ну?! — он почти кричал. — Как она?
И поскольку молодая женщина не отвечала, он невнятно выдохнул:
— Значит, все... Умерла...
Сияющая улыбка озарила лицо Марсии:
— Нет, Калликст. Она по-прежнему с нами. Она очнулась. И попросила есть!
Он, казалось, не понимал.
— Еще она зовет тебя.
Он вскочил. Голова шла кругом от волнения. Тут и епископ в свой черед вышел от больной. Калликст поспешил переспросить его о том же.
— Все хорошо, — просто ответил Теофил.
— Ты хочешь сказать, что... она спасена? Окончательно спасена?
— Да. Лихорадка ее отпустила. Через несколько дней она вполне поправится.
— Велика же твоя власть.
— У меня нет никакой власти. Один лишь Господь всесилен.
Потом они сидели в табулинуме дома в Эпифании. Одни. Марсия задумчиво запустила руку в его густые волосы и обронила:
— Теперь ты понимаешь? Удалось тебе постигнуть всю абсурдность моей жизни?
— Ты ни в чем не виновата.
— Да нет, виновата! И еще во многих других вещах...
Он хранил молчание, не мог найти нужных слов. А она продолжала:
— Мои братья мне доверяют. Надеются, что я сумею привести Коммода к вере Христовой. Ради этого я пожертвовала всем. Своим телом, своей душой. Я оскверняла себя, обнажалась в гимнасиях, на аренах я стала убийцей. Зачем? Что толку в этом ужасном существовании? В конечном счете — поражение, полный провал и больше ничего...
— Марсия, Марсия, довольно. Я не понимаю, что ты говоришь.
— И если сегодня вечером я пошла к здешнему епископу, то исключительно потому, что больше не в состоянии продолжать влачить свою жизнь подле этого больного мальчишки. Я надеялась, что епископ отпустит мои прегрешения, утешит меня.
— Подумать только, а я ведь одно время думал, что ты, может быть, влюблена в Коммода. Никогда бы мне в голову не пришло, что это твои братья заставляют тебя действовать так.
Молодая женщина подняла на него ясный, твердый взгляд:
— Нет, Калликст, ты заблуждаешься. Никогда никто меня не просил душой и телом отдаться императору. Я всегда в полной мере отвечала за то положение, в котором оказалась. Все гораздо сложнее. По-моему, тебе пора узнать...
Она примолкла, глубоко вздохнула и чуть дрожащим голосом начала:
— Мой отец был вольноотпущенником Марка Аврелия — к тому же император дал ему свободу в благодарность и награду за заслуги, и он же нарек его дочь этим именем — Марсия. Тем не менее, мы остались жить при его дворе, там-то меня и приметил Квадратус, молодой друг Марка Аврелия. Ты лучше, чем кто-либо другой, должен знать, как обходятся с вольноотпущенницами или дочерьми вольноотпущенников: в жены их не берут никогда, просто используют как наложниц. К величайшей гордости моего отца я стала любовницей Квадратуса. Надо признать, что для дочери жалкого африканского раба из нумидийской колонии Малая Лепта это значительное повышение в ранге — разделять ложе богатого, отягощенного знатностью придворного. Хотя, по правде сказать, Квадратус был всего-навсего ничтожным распутником, а поскольку мне волей-неволей приходилось участвовать в его развратных оргиях, могу тебя уверить, что, в конечном счете, нет занятия более утомительного и скучного.
Она остановилась, возможно, просто затем, чтобы дух перевести. В ее чертах проступила невыразимая усталость. Калликст догадывался, что толкает ее на эту откровенность, почему она так внезапно решила сорвать укрывавшую ее доселе завесу тайны: чтобы избавиться от страшного груза, который без передышки несла на своих плечах все эти годы. А она между тем заговорила снова:
— Я была сама себе противна. У меня возникло чувство, будто я утратила какую-либо определенность, стала просто вещью, которую двигают с места на место, берут или отшвыривают прочь, сколько вздумается. Тогда-то я и познакомилась с другим приближенным Цезаря, египтянином по имени Эклектус. Ты о нем наверняка слышал, он теперь у Коммода дворцовый распорядитель. Это совершенно исключительный человек, он открыл передо мною другой мир, указал средство смыть с себя всю ту грязь, в которой я жила. Эклектус христианин. Он обратил меня в свою веру.
— Что ж он не попытался вырвать тебя из этого окружения?
— Он хотел это сделать, а потому предложил мне стать его женой. Я согласилась. Но как раз тогда — можно подумать, будто наша судьба и впрямь предначертана заранее, — в меня влюбился сам Коммод. Он в ту пору только что пришел к власти, был еще совсем юным. От него можно было ожидать всего, чего угодно. А я... мы оказались перед жестоким выбором: была надежда, что из любви ко мне он проявит милосердие к нашим братьям, попавшим в беду, но не поведет ли он себя совершенно иначе, если я отдамся другому? В конце концов, думаю, Бог решил все за нас. Узел был разрублен: Квадратус ввязался в заговор, целью которого было убийство императора, и если бы я в то время не уступила Коммоду, меня бы, без сомнения, смели с лица земли, да и всех, кто был мне близок, тоже.
Калликст в молчании обдумывал слова молодой женщины, потом спросил:
— Так какие же чувства ты испытываешь к императору?
Поколебавшись мгновение, она сказала:
— Признаться, поначалу он был мне не безразличен. Так что я нашла задачу, стоявшую передо мной и внушавшую ужас, куда менее мучительной, чем можно было ожидать. Причина, конечно, в том, что выносить телесную близость двадцатилетнего юноши было легче, чем объятия жирного Квадратуса. И потом, что скрывать, вместе с Коммодом мне достались и богатство, и кое-какая власть, могущество. Но по существу я никогда его не любила. Если бы не это, легко представить, какая ревность, несомненно, терзала бы меня, ведь у него целые когорты эфебов и любовниц множество: он, сойдясь со мной, никогда не переставал тешиться и теми, и другими. А потом, со временем, Коммод изменился. Мне кажется, он стал тем, чем является теперь, оттого, что никто никогда не воспротивился ни одному его желанию. Без конца, снова и снова предаваясь пороку, гонясь за наслаждениями, никогда не утоляющими ненасытной жажды, смертный с роковой неизбежностью доходит до преступления и чего-то похожего на безумие. К тому же я уверена, что если Коммод пожелал по-настоящему, насмерть сразиться на арене, то не столько затем, чтобы заткнуть рты шутникам, которые прохаживались на его счет, сколько потому, что захотел потешиться тайным сладострастием убийства. Если здесь еще нужны доказательства, вспомни, как он обошелся с несчастной Венерией Нигрой...