Страница:
Положив перо рядом с исписанным пергаментом, Калликст удовлетворенно смотрел на столбик цифр. С тех пор как они договорились с Марком, он времени даром не терял.
Кредитная контора Остийской заставы, принадлежавшая его господину, пользовалась великолепной репутацией. Многие похоронные коллегии, благотворительные организации и даже христианские общины хранили там свои вклады. За несколько недель ему удалось благодаря искусным подтасовкам в ведомостях перевести большую часть средств этой конторы на свой личный счет, открытый в Александрии. Сверх того он договорился с Римской синагогой, которая ему гарантировала, что долг еврейской общины будет полностью выплачен к августовским нонам при условии, что установленные контрактом проценты с этого долга будут существенно урезаны. Последний день месяца настал, и обещание было исполнено. Калликст только что с наслаждением завершил перевод этой новой суммы, приумножившей его предыдущую добычу.
Теперь в Александрии его ждали три с лишним миллиона сестерциев. С лихвой хватит, чтобы расплатиться с канальей Марком и зажить в свое удовольствие.
Как и предполагалось, Карпофор уведомил его, что «Изида» поднимет якорь на следующий день после ид. До сих пор все кусочки задуманной им мозаики складывались лучше, чем он мог рассчитывать. Он словно воочию видел это путешествие на Фарос, так красочно описанное капитаном, и теперь оно становилось все ближе. Скоро можно будет рукой дотянуться.
Он отошел от стола, отдернул занавеси двери, выходившей в парк. Его борода встопорщилась от усмешки — представил, в какое бешенство придет Карпофор, когда мошенничество откроется и придется возмещать урон в три миллиона сестерцием, между тем как дела-то идут отнюдь не блестяще. Да уж, в тот день, когда истина воссияет, обманщику лучше по Риму не бродить...
— Калликст!
К нему поспешал Елеазар. Что нужно этой твари?
— Наш господин зовет тебя. Ты нужен ему немедленно.
Калликст кивнул, сочтя бессмысленным задавать вопросы.
Между ним и сирийцем до сих пор сохранялись все те же отношения острой, хоть и скрытой вражды.
— Поверь, я первый сожалею о твоем уходе. Но пойми, я ни в чем не могу отказать этой женщине.
Калликст зажмурился, его чуть не затошнило от омерзения. Итак, все, что говорили о Марсии злые языки, подтвердилось полностью. Потаскуха без искры какого-либо человеческого чувства. Она приказала, он должен покориться. В довершение безмерного разочарования его охватило отчаяние, доводящее до головокружения. Эта женщина одним легким движением превратила в прах все его надежды вырваться на волю. Здание его замыслов, которое он возводил столько долгих часов, рассыпалось, словно горстка соломы от взмаха метлы. Он подумал о Марке, об их встрече в порту и чуть в голос не завыл.
— Вижу, как тебе не сладко, — прибавил Карпофор, тихо качая головой. — Я, знаешь, даже тронут. Ведь это доказывает, что ты был счастлив под моим кровом.
Какая чудовищная насмешка... умора, да и только... Знал бы сенатор, что за мысли мечутся в голове его раба! В какую дикую ярость он бы тотчас впал! Нет, Калликст не потерпит, чтобы все его надежды так разом рухнули. Это выше его сил.
— Я туда не пойду.
Карпофору хотелось проявить участие:
— Ну, полно, Калликст. Говорю же: я прекрасно понимаю твое огорчение, оно мне даже льстит. Но заметь: мы имеем дело, пусть косвенно, с приказом императора.
— Бесполезно мне это объяснять — я не пойду, и все.
Сенатор притворился, будто не замечает прорвавшегося наружу озлобления своего раба:
— Душевные порывы сейчас неуместны. Ты подчинишься моей воле.
И, больше не медля, обратился к Елеазару:
— Займись им. Пусть его посадят под замок. А если потребуется, и в цепи закуют. А назавтра отведи его во дворец. Если с ним приключится что-либо неладное, имей в виду: заплатишь головой.
— Ничего не опасайся, господин. Я его доставлю в целости и сохранности.
Карпофор торопливо удалился, храня непроницаемую мину и не пытаясь найти объяснение по-дурацки торжествующему оскалу, исказившему физиономию его управителя.
Глава XXIX
На фиолетовом ночном небе над кровлями еще только проступала первая голубизна ранней зари, но среди городских стен уже зарождался мощный рокот пробуждающейся столицы.
Калликст с руками, связанными за спиной, ждал во внутреннем саду дворца Августов под надзором Елеазара и печальной памяти Диомеда: управитель Карпофора и его ражий слуга бдительно стерегли фракийца слева и справа. Им было велено подождать, так как фаворитка по некоей таинственной причине по утрам иногда отсутствует. Вот они и торчали здесь неподвижно, между тем как самые разнообразные персоны так и сновали под портиком: важные сенаторы, офицеры-преторианцы, визгливые, беспечно болтающие девицы и рабы, не в пример им озабоченные и торопливые.
Время от времени кто-нибудь с любопытством поглядывал на странное трио, но подойти не рискнул никто.
Калликст, очень бледный, неотрывно смотрел на колоннаду, уходящую вдаль, сколько хватал глаз. Недалеко от него зеленела рощица тисов, подстриженных «под льва», что по преимуществу означало символ, имеющий прямое касательство к потомку Геркулеса.
Что все-таки побуждает этих римлян так измываться над природой под предлогом того, что они именуют искусством? Внезапно его охватило желание уничтожить эти дурацкие изображения, все тут разнести в пух и прах.
Погруженный в размышления, он едва заметил растерянное бормотание Елеазара — тот залепетал у него за спиной что-то вроде:
— Я... я приветствую тебя, господин, и весь к твоим услугам...
Он медленно повернулся всем телом и увидел того, к кому обращался сириец, — молодого атлета в короткой тунике, босого, с голой грудью, похожего на простого вояку из корпуса августиан, учрежденной еще Нероном конной гвардии. В нескольких шагах от незнакомца на заднем плане почтительно маячил бородатый, хотя тоже молодой субъект, нагруженный амфорами с маслом и какими-то покрывалами.
Калликст недоумевал, с какой стати вилликус столь подобострастно юлит перед этим простоватым силачом.
— Это раб, господин, — уже объяснял тем временем Елеазар, отвечая на вопрос, который молодой человек успел ему задать, — раб, которого наш хозяин дарит божественной Марсии.
— У Амазонки всегда был отменный вкус...
Взглядом знатока атлет долго изучал тело Калликста, потом резким жестом рванул его тунику, обнажив таким образом грудь. Его дыхание участилось, взгляд стал жадным. Он стал медленно ласкать голые плечи раба, гладить его грудь, был уже готов потянуться к низу живота. Такого фракиец уже не мог вынести, а поскольку его лишили возможности пустить в ход кулаки, он с презрением плюнул молодому человеку в лицо.
Елеазар и Диомед остолбенели. Атлет отшатнулся, по-видимому, изумленный не меньше, чем эти двое. Но на смену удивлению тотчас пришел гнев. Он двинул Калликста коленом под дых, отчего тот скорчился, словно лист пергамента на огне. Почти одновременно кулаки противника обрушились на его незащищенный затылок. И тогда он провалился во тьму, успев в последний миг расслышать незнакомый голос, кричащий: «Осмелиться плюнуть в лицо своему императору! Никогда ни один человек... никогда!».
Особенно поразила Калликста меблировка. Никогда, даже у Карпофора при всей пышности его жилья, он не видел подобной роскоши. Мраморные барельефы на стенах изображали подвиги Геркулеса, пол устилали великолепные персидские ковры. Прямо перед его глазами возвышалось ложе из золота и слоновой кости, покрытое львиной шкурой. Многоцветный потолок украшала фреска, с большой яркостью живописующая легенду о Тезее и Антиопе. Да уж не бредит ли он? Чертами, всем обликом царица амазонок — ни дать ни взять Марсия. Тезей — портрет того молодого человека, что напал на него... Император... Он вспомнил, какая разыгралась сцена, и тотчас осознал всю чудовищность своего поступка: выходит, тот, кого он принял за обычного атлета, был сам Цезарь...
Он попробовал приподняться, но при первом же движении не смог сдержать крик боли. Он был крепко за руки и за ноги привязан к дивану, па котором лежал.
— Проснулся? — спросил голос.
Калликст повернул голову. Его недавний противник был здесь, совсем рядом. Десять лет минуло со дня их первой встречи в термах и того вечера, когда Коммод пригласил его в свои носилки. Но это был несомненно он, голый, с малость остекленевшим взглядом, с трясущимися губами.
— Цезарь, — начал фракиец, — я не знал, что имел дело с тобой. Я...
— Свободнорожденный, квирит, префект, император — какая разница? Оскорбление равно для всех. Оно задевает не властителя, а человека.
— Но все же...
— Молчать! Здесь я говорю!
Он медленно приблизился, казалось, его голые ноги как-то нетвердо ступают по ковру. Черты его лица были болезненно напряжены, будто он пытался и не мог скрыть свое возбуждение.
Он опустился на колени у изголовья Калликста и долго неотрывно смотрел на него:
— Стало быть, это моя нежная Марсия устроила, чтобы ты заявился сюда...
Он потрепал фракийца по щеке влажной ладонью:
— Знаешь, мне приписывают множество пороков. Но будь покоен, ревность не из их числа. Напротив. Есть области, в которых я умею делиться, тут я большой мастер. Я даже считаю это своим долгом.
Не прекращая своих излияний, он обхватил лицо Калликста теперь уже обеими ладонями и, хотя этого нельзя было ожидать, вдруг с силой впился губами в его губы. Охваченный лихорадочным жаром, он попытался протолкнуть свой язык к нему в рот, но фракиец инстинктивно сжал зубы. Тогда он выпрямился и изо всех сил ударил ребром ладони в висок того, кто отныне не будил в нем никаких чувств, кроме животного вожделения:
— Наслаждение или страдание? Ты, значит, предпочитаешь второе? Что ж, можешь поверить, я и в этом искусстве сойду за мастера.
Коммод снова прильнул устами — на сей раз к обнаженной груди фракийца. Не обращая внимания на то, как яростно корчится этот последний, пытаясь разорвать свои путы, он принялся страстно вылизывать его тело, постепенно продвигаясь от солнечного сплетения к животу, задержался подольше возле пупка, добрался до паха, там снова остановился.
У Калликста возникло ощущение, будто его сейчас вывернет наизнанку. Вкус желчи заполнил его рот, он чувствовал, как текут по щекам слезы ярости и унижения.
— Ты забываешь о подлости, Цезарь. Она есть в длинном списке твоих пороков!
Коммод молча оглядел того, кто уже вторично бросил ему вызов. Резким жестом машинально пригладил свою курчавую бороду и направился в один из многочисленных углов залы.
Вернулся он, держа в руке «скорпион» — особый род бича, у которого ремень заканчивается крючком, похожим на рыболовный. Ледяная дрожь пробежала но спине фракийца. Столько рабов приняли смерть, став жертвами этого приспособления, что теперь его почти не применяли, допуская лишь в отношении самых отъявленных злодеев.
Наслаждаясь ужасом, который читался в глазах его жертвы, император с рассчитанной неторопливостью занес руку с бичом. Помедлил еще, потом хлестнул по обнаженному телу. Сперва Калликст вовсе не почувствовал боли, потом в тело словно бы вдруг вонзилась острым концом раскаленная головешка. В бессильном отчаянии он ощутил, как потекла кровь из резаной ранки на правом боку. А Коммод уже вырвал из нее крючок и вновь замахнулся. Новый удар глубоко пропорол правую подмышку.
С этого мгновение фракиец стал терять чувство реальности. Удары следовали один за другим все чаще. Глаза императора вылезали из орбит, он с натуги аж запыхался. Калликст ощущал, как его члены терзают в клочья, все тело постепенно превращается в сплошную пылающую рану. Он судорожно кусал губы, сдерживая рвущиеся наружу крики. В мозгу вспыхивали бессвязные образы, молнии и смерчи чудовищной силы, постепенно влекущие его к безумию.
«Скорпион» с невероятной свирепостью терзал каждую клеточку его кожи, казалось, будто бич уже не один, а целая сотня. Когда же, наконец, металлический крюк вонзился в его мужской член, он издал вопль, в котором уже не было ничего человеческого — то был вой убиваемого зверя.
Когда он очнулся, ему показалось, что он слышит голос, звучащий откуда-то из центра того ватного пространства, где сам он словно бы медленно плыл в неведомом направлении. Голос был женским:
— Я знаю, Цезарь. Карпофор меня предупреждал, что характер у него отвратительный.
— Почему же в таком случае ты все же согласилась принять этот дар?
— Как же ты не понимаешь? — лаконично удивился голос. — Да именно по той самой причине, которую ты только что назвал.
В то же время Калликст еще догадался, хотя этого и не видел, что кто-то водит пальцем по его ранам.
— Во дворце нас окружают сплошные льстецы — все эти консулы, сенаторы, префекты. Столько народу, и все лишь на то и годны, чтобы пресмыкаться. В этом рабе я рассчитывала найти существо более восприимчивое. Разве ты и сам не чувствуешь подчас некоторой усталости оттого, что говорить приходится будто со стенами? В ответ всегда слышишь только свое же эхо.
— Ну, ты меня удивляешь. Я-то думал, что меня тебе хватает с лихвой.
— Тебя, господин? Но, Цезарь, это не в счет, ты ведь божество. Мне же не хватает человека. А не бога!
Коммод залился мальчишеским смехом:
— Как бы там ни было, бог я или нет, а эту тварь я хочу вернуть в ее истинное состояние — растолочь в пыль.
Тут ценой сверхчеловеческого усилия Калликсту удалось чуть приподнять голову. Глянул: Марсия. Этот пальчик, равнодушно скользящий вдоль его ран, не чей-нибудь — ее.
Коммод снова замахнулся.
— Нет, Цезарь! Только не «скорпионом». Так ты его слишком быстро прикончишь. Возьми лучше это.
На ней была лазурная стола самого что ни на есть простого покроя. Под исполненным отвращения взглядом фракийца она сбросила свой кожаный поясок и протянула его Коммоду.
— И погоди немного.
Четкими, плавными движениями она расстегнула фибулы, что поддерживали ее тунику. Одежда соскользнула на пол, обнажив безупречно прекрасное тело. С лукавой улыбкой она раскинулась на одном из стоящих поблизости лож и движением, выражающим притворное целомудрие, прикрыла промежность рукой.
— Теперь можно, Цезарь, — нежно проворковала она.
Коммод уставился на нее в замешательстве. Его взгляд заметался, привлекаемый то истерзанным телом Калликста, то очаровательными формами возлюбленной. Он нервически хихикнул. Шагнул к молодой женщине. Оглянулся. Возвратился к Калликсту, нанес ему страшный удар кулаком по голове и, больше не мешкая, устремился к любовнице.
Калликст с руками, связанными за спиной, ждал во внутреннем саду дворца Августов под надзором Елеазара и печальной памяти Диомеда: управитель Карпофора и его ражий слуга бдительно стерегли фракийца слева и справа. Им было велено подождать, так как фаворитка по некоей таинственной причине по утрам иногда отсутствует. Вот они и торчали здесь неподвижно, между тем как самые разнообразные персоны так и сновали под портиком: важные сенаторы, офицеры-преторианцы, визгливые, беспечно болтающие девицы и рабы, не в пример им озабоченные и торопливые.
Время от времени кто-нибудь с любопытством поглядывал на странное трио, но подойти не рискнул никто.
Калликст, очень бледный, неотрывно смотрел на колоннаду, уходящую вдаль, сколько хватал глаз. Недалеко от него зеленела рощица тисов, подстриженных «под льва», что по преимуществу означало символ, имеющий прямое касательство к потомку Геркулеса.
Что все-таки побуждает этих римлян так измываться над природой под предлогом того, что они именуют искусством? Внезапно его охватило желание уничтожить эти дурацкие изображения, все тут разнести в пух и прах.
Погруженный в размышления, он едва заметил растерянное бормотание Елеазара — тот залепетал у него за спиной что-то вроде:
— Я... я приветствую тебя, господин, и весь к твоим услугам...
Он медленно повернулся всем телом и увидел того, к кому обращался сириец, — молодого атлета в короткой тунике, босого, с голой грудью, похожего на простого вояку из корпуса августиан, учрежденной еще Нероном конной гвардии. В нескольких шагах от незнакомца на заднем плане почтительно маячил бородатый, хотя тоже молодой субъект, нагруженный амфорами с маслом и какими-то покрывалами.
Калликст недоумевал, с какой стати вилликус столь подобострастно юлит перед этим простоватым силачом.
— Это раб, господин, — уже объяснял тем временем Елеазар, отвечая на вопрос, который молодой человек успел ему задать, — раб, которого наш хозяин дарит божественной Марсии.
— У Амазонки всегда был отменный вкус...
Взглядом знатока атлет долго изучал тело Калликста, потом резким жестом рванул его тунику, обнажив таким образом грудь. Его дыхание участилось, взгляд стал жадным. Он стал медленно ласкать голые плечи раба, гладить его грудь, был уже готов потянуться к низу живота. Такого фракиец уже не мог вынести, а поскольку его лишили возможности пустить в ход кулаки, он с презрением плюнул молодому человеку в лицо.
Елеазар и Диомед остолбенели. Атлет отшатнулся, по-видимому, изумленный не меньше, чем эти двое. Но на смену удивлению тотчас пришел гнев. Он двинул Калликста коленом под дых, отчего тот скорчился, словно лист пергамента на огне. Почти одновременно кулаки противника обрушились на его незащищенный затылок. И тогда он провалился во тьму, успев в последний миг расслышать незнакомый голос, кричащий: «Осмелиться плюнуть в лицо своему императору! Никогда ни один человек... никогда!».
* * *
Когда сознание вернулось к нему, он сперва глазам не поверил. Помещение, где он находился, представляло собой внушительную восьмиугольную залу немыслимой высоты, при виде ее Калликст вспомнил чье-то замечание относительно дворца Коммода: «Некоторые покои настолько высоки, что в них должен бы обитать бог, облеченный земной властью».Особенно поразила Калликста меблировка. Никогда, даже у Карпофора при всей пышности его жилья, он не видел подобной роскоши. Мраморные барельефы на стенах изображали подвиги Геркулеса, пол устилали великолепные персидские ковры. Прямо перед его глазами возвышалось ложе из золота и слоновой кости, покрытое львиной шкурой. Многоцветный потолок украшала фреска, с большой яркостью живописующая легенду о Тезее и Антиопе. Да уж не бредит ли он? Чертами, всем обликом царица амазонок — ни дать ни взять Марсия. Тезей — портрет того молодого человека, что напал на него... Император... Он вспомнил, какая разыгралась сцена, и тотчас осознал всю чудовищность своего поступка: выходит, тот, кого он принял за обычного атлета, был сам Цезарь...
Он попробовал приподняться, но при первом же движении не смог сдержать крик боли. Он был крепко за руки и за ноги привязан к дивану, па котором лежал.
— Проснулся? — спросил голос.
Калликст повернул голову. Его недавний противник был здесь, совсем рядом. Десять лет минуло со дня их первой встречи в термах и того вечера, когда Коммод пригласил его в свои носилки. Но это был несомненно он, голый, с малость остекленевшим взглядом, с трясущимися губами.
— Цезарь, — начал фракиец, — я не знал, что имел дело с тобой. Я...
— Свободнорожденный, квирит, префект, император — какая разница? Оскорбление равно для всех. Оно задевает не властителя, а человека.
— Но все же...
— Молчать! Здесь я говорю!
Он медленно приблизился, казалось, его голые ноги как-то нетвердо ступают по ковру. Черты его лица были болезненно напряжены, будто он пытался и не мог скрыть свое возбуждение.
Он опустился на колени у изголовья Калликста и долго неотрывно смотрел на него:
— Стало быть, это моя нежная Марсия устроила, чтобы ты заявился сюда...
Он потрепал фракийца по щеке влажной ладонью:
— Знаешь, мне приписывают множество пороков. Но будь покоен, ревность не из их числа. Напротив. Есть области, в которых я умею делиться, тут я большой мастер. Я даже считаю это своим долгом.
Не прекращая своих излияний, он обхватил лицо Калликста теперь уже обеими ладонями и, хотя этого нельзя было ожидать, вдруг с силой впился губами в его губы. Охваченный лихорадочным жаром, он попытался протолкнуть свой язык к нему в рот, но фракиец инстинктивно сжал зубы. Тогда он выпрямился и изо всех сил ударил ребром ладони в висок того, кто отныне не будил в нем никаких чувств, кроме животного вожделения:
— Наслаждение или страдание? Ты, значит, предпочитаешь второе? Что ж, можешь поверить, я и в этом искусстве сойду за мастера.
Коммод снова прильнул устами — на сей раз к обнаженной груди фракийца. Не обращая внимания на то, как яростно корчится этот последний, пытаясь разорвать свои путы, он принялся страстно вылизывать его тело, постепенно продвигаясь от солнечного сплетения к животу, задержался подольше возле пупка, добрался до паха, там снова остановился.
У Калликста возникло ощущение, будто его сейчас вывернет наизнанку. Вкус желчи заполнил его рот, он чувствовал, как текут по щекам слезы ярости и унижения.
— Ты забываешь о подлости, Цезарь. Она есть в длинном списке твоих пороков!
Коммод молча оглядел того, кто уже вторично бросил ему вызов. Резким жестом машинально пригладил свою курчавую бороду и направился в один из многочисленных углов залы.
Вернулся он, держа в руке «скорпион» — особый род бича, у которого ремень заканчивается крючком, похожим на рыболовный. Ледяная дрожь пробежала но спине фракийца. Столько рабов приняли смерть, став жертвами этого приспособления, что теперь его почти не применяли, допуская лишь в отношении самых отъявленных злодеев.
Наслаждаясь ужасом, который читался в глазах его жертвы, император с рассчитанной неторопливостью занес руку с бичом. Помедлил еще, потом хлестнул по обнаженному телу. Сперва Калликст вовсе не почувствовал боли, потом в тело словно бы вдруг вонзилась острым концом раскаленная головешка. В бессильном отчаянии он ощутил, как потекла кровь из резаной ранки на правом боку. А Коммод уже вырвал из нее крючок и вновь замахнулся. Новый удар глубоко пропорол правую подмышку.
С этого мгновение фракиец стал терять чувство реальности. Удары следовали один за другим все чаще. Глаза императора вылезали из орбит, он с натуги аж запыхался. Калликст ощущал, как его члены терзают в клочья, все тело постепенно превращается в сплошную пылающую рану. Он судорожно кусал губы, сдерживая рвущиеся наружу крики. В мозгу вспыхивали бессвязные образы, молнии и смерчи чудовищной силы, постепенно влекущие его к безумию.
«Скорпион» с невероятной свирепостью терзал каждую клеточку его кожи, казалось, будто бич уже не один, а целая сотня. Когда же, наконец, металлический крюк вонзился в его мужской член, он издал вопль, в котором уже не было ничего человеческого — то был вой убиваемого зверя.
Когда он очнулся, ему показалось, что он слышит голос, звучащий откуда-то из центра того ватного пространства, где сам он словно бы медленно плыл в неведомом направлении. Голос был женским:
— Я знаю, Цезарь. Карпофор меня предупреждал, что характер у него отвратительный.
— Почему же в таком случае ты все же согласилась принять этот дар?
— Как же ты не понимаешь? — лаконично удивился голос. — Да именно по той самой причине, которую ты только что назвал.
В то же время Калликст еще догадался, хотя этого и не видел, что кто-то водит пальцем по его ранам.
— Во дворце нас окружают сплошные льстецы — все эти консулы, сенаторы, префекты. Столько народу, и все лишь на то и годны, чтобы пресмыкаться. В этом рабе я рассчитывала найти существо более восприимчивое. Разве ты и сам не чувствуешь подчас некоторой усталости оттого, что говорить приходится будто со стенами? В ответ всегда слышишь только свое же эхо.
— Ну, ты меня удивляешь. Я-то думал, что меня тебе хватает с лихвой.
— Тебя, господин? Но, Цезарь, это не в счет, ты ведь божество. Мне же не хватает человека. А не бога!
Коммод залился мальчишеским смехом:
— Как бы там ни было, бог я или нет, а эту тварь я хочу вернуть в ее истинное состояние — растолочь в пыль.
Тут ценой сверхчеловеческого усилия Калликсту удалось чуть приподнять голову. Глянул: Марсия. Этот пальчик, равнодушно скользящий вдоль его ран, не чей-нибудь — ее.
Коммод снова замахнулся.
— Нет, Цезарь! Только не «скорпионом». Так ты его слишком быстро прикончишь. Возьми лучше это.
На ней была лазурная стола самого что ни на есть простого покроя. Под исполненным отвращения взглядом фракийца она сбросила свой кожаный поясок и протянула его Коммоду.
— И погоди немного.
Четкими, плавными движениями она расстегнула фибулы, что поддерживали ее тунику. Одежда соскользнула на пол, обнажив безупречно прекрасное тело. С лукавой улыбкой она раскинулась на одном из стоящих поблизости лож и движением, выражающим притворное целомудрие, прикрыла промежность рукой.
— Теперь можно, Цезарь, — нежно проворковала она.
Коммод уставился на нее в замешательстве. Его взгляд заметался, привлекаемый то истерзанным телом Калликста, то очаровательными формами возлюбленной. Он нервически хихикнул. Шагнул к молодой женщине. Оглянулся. Возвратился к Калликсту, нанес ему страшный удар кулаком по голове и, больше не мешкая, устремился к любовнице.
Глава XXX
Капитан «Изиды» хохотал, облокотись на бортовой ящик для храпения коек. Он аж покатывался от смеха, указывая пальцем на Калликста. Тот был распят на стене форума, и кровь, что лиласьиз его ступней и запястий, густыми ручейками бежала вдоль набережной, к морю, спеша слиться с его волнами.
—Подожди! Подожди меня! Ты же обещал меня дождаться!
Но Марк все смеялся, равнодушный к его мольбам. Он наклонился, взял что-то, лежавшее на палубе судна, а когда выпрямился, его руки были полны золотых монет. Он стал что было сил подбрасывать их вверх. Деньги взлетели к небу, потом еще раз, и дважды, и сто раз, он бросал и бросал, захватывая в свои пятерни все больше золота и рассеивая его в пространстве.
И вот уже этой лавиной, прущей не сверху вниз, а наоборот, завалено все небо. Солнце, разбившись на мириады золотых точек, разом затопило его лазурные пространства. И с морем случилось то же. Гребни волн стали всего лишь ворохом золотистого сияния, разрезаемого носом «Изиды», уходящей на юг.
— Тише, Калликст, тише, успокойся.
Эхо его имени донеслось к нему, будто со дна колодца. Он силился открыть глаза, но веки были тяжелее свинцовых печатей. У него все болело. Он, верно, уснул на ложе из битого стекла.
Чья-то рука проскользнула под затылок, приподняла ему голову. Ему пытались дать попить. Медленно, как новорожденный младенец, он всосал в себя несколько прохладных глотков, и голова вновь бессильно упала.
Откуда эти видения, что до сих пор еще томительно бродят в его мозгу? Это золотое небо, этот корабль... До него стало доходить, что он, видимо, бредил.
А эта женщина, чье лицо скрыто покрывалом, которую он вроде бы разглядел сквозь туман? Это мягкое шуршанье шагов, эти обрывки слов, произнесенных вполголоса? Тоже бредовое наваждение?
— Раны только поверхностные... немного мака с молоком...
Прикосновение ко лбу чьей-то руки, очень нежное. Мужской голос:
— К твоим услугам, госпожа.
Какие-то звуки, разные, необъяснимые, потом долгие провалы во мрак. И при малейшем движении эта неизбежная острая боль, как будто его плоть истыкана тысячами железных крючьев.
Чей-то палец приподнимает ему веко. Он вздрагивает, начинает болезненно часто моргать.
Однако теперь ему впервые удается разглядеть место, где он находится. Это камера, маленькая, но с непропорционально высоким при такой тесноте потолком. Свет проникает сквозь решетчатое окошко, пробитое на равном расстоянии от пола и потолка в той стене, что оказалась у него перед глазами. Справа лестница, ступеней десять — двенадцать, ведущая к массивной дубовой двери.
— Тебе немного получше?
С бесконечными предосторожностями он пробует приподняться. Все его тело, от шеи до лодыжек, скрыто за множеством бинтов, они то и дело перекрещиваются, пахнут маслом и целебными травами. У его изголовья дежурит молодой бородач с перебитым носом. Облизнув пересохшие губы, Калликст бормочет:
— Кто... ты кто?
— Меня зовут Наркис.
— Где мы?
— В тюрьме Кастра Перегрина.
И поскольку Калликст, обессиленный, снова откинулся назад, собеседник прибавил:
— Что ты хочешь, оскорбление императора не может остаться безнаказанным. Обычно такого рода преступления караются смертью.
— Тогда почему меня не прикончили?
— Похоже, божественная Марсия очень тобой дорожит.
Калликст попытался усмехнуться, но получилась гримаса:
— У нее своеобразная манера выражать свою благосклонность. Чем такое счастье, лучше смерть. Ты тоже ее раб?
— Да, но сверх того я личный наставник императора в атлетических и гладиаторских искусствах.
— Насколько я понимаю, это она тебе поручила за мной ухаживать?
— Точно.
Оба помолчали, потом больной обронил:
— Мне жаль тебя.
— Почему ты так говоришь? Марсия всегда была добра ко мне.
— Настолько, что раболепие застит тебе глаза: тебя отучили отличать хорошее от дурного.
Сперва Наркис, видно, хотел запротестовать, но потом ограничился короткой фразой:
— Со временем ты поймешь...
Ничего более не прибавив, он собрал свои мази в кожаную торбу и направился к маленькой лестнице. Достигнув двери, обернулся:
— Я вернусь, как только стемнеет. Постараюсь принести чего-нибудь из еды посущественней, чем отвары да молоко.
Услышав за дубовой дверью лязганье запоров, Калликст едва смог подавить содрогание. Потом невидящими глазами уставился на потолок, полежал так, да, в конце концов, и заснул.
Ночь превратила камеру в черную пропасть. Когда он очнулся во второй раз, было уже совсем темно. Его опять разбудил скрип двери. На верхние ступени лестницы падал бледный желтоватый свет. Светлое пятно двигалось, и Калликст различил силуэт — кто-то приближался к нему, высоко подняв масляную лампу.
— Наркис?
Фигура не отозвалась, но и не остановилась. Только когда она опустилась на колени у его изголовья, он узнал:
— Марсия...
Он попытался сесть, но боль, все еще острая, помешала ему в этом.
— Не шевелись, — сказала женщина, доставая из сумки какие-то бинты и горшочек с алебастром. — Я должна поменять твои перевязки.
— Ты, здесь...
Она не отвечала, осторожно разматывая бесчисленные бинты.
— Тебе, стало быть, так не терпится поскорей использовать своего нового раба, что ты даже не доверяешь своим слугам заботы о том, чтобы поставить его на ноги?
Марсия и ухом не повела.
— Или, может, в тебе распаляет желание близость запаршивевших бедолаг?
— Ты скоро поправишься...
— Чтобы служить тебе, ну да, само собой...
Она все не отвечала, сосредоточив свое внимание на ранах, до сих пор мокнущих.
— Да что ты за существо такое? То ли чудовище, то ли...
— Прошу тебя... помолчи.
— Молчать? Мне, которому только и осталось, что язык?
— Я понимаю твое горе. Ты не мог знать...
— Того, что я успел испытать, более чем достаточно.
— Калликст...
— Предательство, да вдобавок еще унижение. Я испил чашу до дна.
Тут впервые она отвлеклась от своего занятия и посмотрела ему в лицо:
— Значит, и ты похож на всех прочих? Океан — это водная гладь, но его дно не такое и быть таким не может. Ты никогда не пытался проникнуть в суть явлений, всегда довольствуешься одной видимостью?
— Ну да, как же, помню: «Видимость меня изобличает, но на самом деле все иначе».
Легкое удивление промелькнуло на ее лице:
— Значит, ты мое письмо получил? И не ответил?
— А на что ты рассчитывала? Лишний раз увидевшись с тобой, я бы не возвратил Флавии жизнь.
— Калликст, я ее не покинула. На следующий же день после нашей встречи в садах Агриппы я посетила ее в темнице при форуме.
— Но ты ничего не сделала, чтобы попытаться спасти ее. Ах, разумеется: ты не могла!
— Верно, так и есть. Не могла.
— Ты? Верховная фаворитка? Всемогущая Амазонка?
— Мои возможности имеют пределы, о которых ты не знаешь.
— Конечно... Вот я и говорю...
Она ласково приложила палец к его губам:
— А теперь послушай меня.
И она стала рассказывать. Об Иакинфе. О христианах из Карфагена, увезенных на каторжные работы в сардинских шахтах, за которых ей несколькими днями раньше пришлось заступиться перед Коммодом. В то же время попросив милости еще и для Флавии, она рисковала погубить все. Ей пришлось выбирать: одна жизнь или двадцать. Приговоренные карфагеняне были отпущены на свободу тогда же, в день празднества Кибелы.
Но надежда выручить Флавию еще оставалась: для нее она рассчитывала добиться помилования после скачек в Большом цирке. В опьянении своих побед Коммод часто проявлял великодушие, которого от него обычно трудно было бы ожидать. К несчастью, Голубые Туники, выиграв соревнование, разрушили ее план. Потерпев неудачу, император впал в состояние, близкое к умственному помрачению. Он отказался поприветствовать толпу и победителя, да и в императорскую ложу вернуться не пожелал.
Смертельно уязвленный, он устремился к камерам, где ждали своей участи Матерн и его сообщники. В припадке мистицизма он принялся их обличать, взывал ко всем, кто был готов слушать, утверждая, что эти разбойники, покушаясь на его персону, совершили нечто худшее, чем убийство, — святотатство.
Осведомившись затем у тюремщиков, почему здесь очутилась Флавия, и узнав, что она отказалась воздать ему божеские почести, он разъярился еще пуще и решил для примера немедленно приговорить девушку и предать ее смерти заодно с Матерном.
Молодая женщина примолкла, вздохнула и заключила:
— Поверь мне: с этого мгновения все погибло. Тут я уже никак не могла повлиять на него. И если мне и трудно представить, каким безмерным горем была для тебя ее потеря, то знай: и у меня сердце разрывалось, когда так погибла одна из моих сестер.
— Твоих сестер?
— Разве ты забыл, что я тоже христианка? Ну да, знаю, я не вполне соответствую представлению о верной служительнице Господа, непорочной и самоотверженной. Тем не менее, я предана Христу. Всей моей душой, всем существом. Не буду распространяться о тех преимуществах, которые обеспечивает мое положение при императорском дворе, но знай: такую жизнь я продолжаю именно затем, что она порой дает мне возможность спасать человеческие жизни.
— А пытаться заполучить меня у Карпофора, будто самый обычный товар, это по-христиански?
— Калликст, ты ничего не понял. Я успела повидаться с Флавией не один раз. Мы встречались каждый вечер до самой ее гибели. Она мне рассказывала о тебе, о твоей доходящей до одержимости жажде свободы. О том, как ты тоскуешь по Фракии. Я отправилась к Карпофору, чтобы для начала вырвать тебя из неволи. Потом я сделала бы тебя вольноотпущенником. Увы, судьба и твой буйный нрав сделали это невозможным.
Калликст почувствовал себя уничтоженным. Значит, он все это время заблуждался! Был слеп ко всему, ничего не сумел предугадать, парализованный своим отчаянием... Неловким, скованным движением он потянулся к руке молодой женщины, сжал ее пальцы:
—Подожди! Подожди меня! Ты же обещал меня дождаться!
Но Марк все смеялся, равнодушный к его мольбам. Он наклонился, взял что-то, лежавшее на палубе судна, а когда выпрямился, его руки были полны золотых монет. Он стал что было сил подбрасывать их вверх. Деньги взлетели к небу, потом еще раз, и дважды, и сто раз, он бросал и бросал, захватывая в свои пятерни все больше золота и рассеивая его в пространстве.
И вот уже этой лавиной, прущей не сверху вниз, а наоборот, завалено все небо. Солнце, разбившись на мириады золотых точек, разом затопило его лазурные пространства. И с морем случилось то же. Гребни волн стали всего лишь ворохом золотистого сияния, разрезаемого носом «Изиды», уходящей на юг.
— Тише, Калликст, тише, успокойся.
Эхо его имени донеслось к нему, будто со дна колодца. Он силился открыть глаза, но веки были тяжелее свинцовых печатей. У него все болело. Он, верно, уснул на ложе из битого стекла.
Чья-то рука проскользнула под затылок, приподняла ему голову. Ему пытались дать попить. Медленно, как новорожденный младенец, он всосал в себя несколько прохладных глотков, и голова вновь бессильно упала.
Откуда эти видения, что до сих пор еще томительно бродят в его мозгу? Это золотое небо, этот корабль... До него стало доходить, что он, видимо, бредил.
А эта женщина, чье лицо скрыто покрывалом, которую он вроде бы разглядел сквозь туман? Это мягкое шуршанье шагов, эти обрывки слов, произнесенных вполголоса? Тоже бредовое наваждение?
— Раны только поверхностные... немного мака с молоком...
Прикосновение ко лбу чьей-то руки, очень нежное. Мужской голос:
— К твоим услугам, госпожа.
Какие-то звуки, разные, необъяснимые, потом долгие провалы во мрак. И при малейшем движении эта неизбежная острая боль, как будто его плоть истыкана тысячами железных крючьев.
Чей-то палец приподнимает ему веко. Он вздрагивает, начинает болезненно часто моргать.
Однако теперь ему впервые удается разглядеть место, где он находится. Это камера, маленькая, но с непропорционально высоким при такой тесноте потолком. Свет проникает сквозь решетчатое окошко, пробитое на равном расстоянии от пола и потолка в той стене, что оказалась у него перед глазами. Справа лестница, ступеней десять — двенадцать, ведущая к массивной дубовой двери.
— Тебе немного получше?
С бесконечными предосторожностями он пробует приподняться. Все его тело, от шеи до лодыжек, скрыто за множеством бинтов, они то и дело перекрещиваются, пахнут маслом и целебными травами. У его изголовья дежурит молодой бородач с перебитым носом. Облизнув пересохшие губы, Калликст бормочет:
— Кто... ты кто?
— Меня зовут Наркис.
— Где мы?
— В тюрьме Кастра Перегрина.
И поскольку Калликст, обессиленный, снова откинулся назад, собеседник прибавил:
— Что ты хочешь, оскорбление императора не может остаться безнаказанным. Обычно такого рода преступления караются смертью.
— Тогда почему меня не прикончили?
— Похоже, божественная Марсия очень тобой дорожит.
Калликст попытался усмехнуться, но получилась гримаса:
— У нее своеобразная манера выражать свою благосклонность. Чем такое счастье, лучше смерть. Ты тоже ее раб?
— Да, но сверх того я личный наставник императора в атлетических и гладиаторских искусствах.
— Насколько я понимаю, это она тебе поручила за мной ухаживать?
— Точно.
Оба помолчали, потом больной обронил:
— Мне жаль тебя.
— Почему ты так говоришь? Марсия всегда была добра ко мне.
— Настолько, что раболепие застит тебе глаза: тебя отучили отличать хорошее от дурного.
Сперва Наркис, видно, хотел запротестовать, но потом ограничился короткой фразой:
— Со временем ты поймешь...
Ничего более не прибавив, он собрал свои мази в кожаную торбу и направился к маленькой лестнице. Достигнув двери, обернулся:
— Я вернусь, как только стемнеет. Постараюсь принести чего-нибудь из еды посущественней, чем отвары да молоко.
Услышав за дубовой дверью лязганье запоров, Калликст едва смог подавить содрогание. Потом невидящими глазами уставился на потолок, полежал так, да, в конце концов, и заснул.
Ночь превратила камеру в черную пропасть. Когда он очнулся во второй раз, было уже совсем темно. Его опять разбудил скрип двери. На верхние ступени лестницы падал бледный желтоватый свет. Светлое пятно двигалось, и Калликст различил силуэт — кто-то приближался к нему, высоко подняв масляную лампу.
— Наркис?
Фигура не отозвалась, но и не остановилась. Только когда она опустилась на колени у его изголовья, он узнал:
— Марсия...
Он попытался сесть, но боль, все еще острая, помешала ему в этом.
— Не шевелись, — сказала женщина, доставая из сумки какие-то бинты и горшочек с алебастром. — Я должна поменять твои перевязки.
— Ты, здесь...
Она не отвечала, осторожно разматывая бесчисленные бинты.
— Тебе, стало быть, так не терпится поскорей использовать своего нового раба, что ты даже не доверяешь своим слугам заботы о том, чтобы поставить его на ноги?
Марсия и ухом не повела.
— Или, может, в тебе распаляет желание близость запаршивевших бедолаг?
— Ты скоро поправишься...
— Чтобы служить тебе, ну да, само собой...
Она все не отвечала, сосредоточив свое внимание на ранах, до сих пор мокнущих.
— Да что ты за существо такое? То ли чудовище, то ли...
— Прошу тебя... помолчи.
— Молчать? Мне, которому только и осталось, что язык?
— Я понимаю твое горе. Ты не мог знать...
— Того, что я успел испытать, более чем достаточно.
— Калликст...
— Предательство, да вдобавок еще унижение. Я испил чашу до дна.
Тут впервые она отвлеклась от своего занятия и посмотрела ему в лицо:
— Значит, и ты похож на всех прочих? Океан — это водная гладь, но его дно не такое и быть таким не может. Ты никогда не пытался проникнуть в суть явлений, всегда довольствуешься одной видимостью?
— Ну да, как же, помню: «Видимость меня изобличает, но на самом деле все иначе».
Легкое удивление промелькнуло на ее лице:
— Значит, ты мое письмо получил? И не ответил?
— А на что ты рассчитывала? Лишний раз увидевшись с тобой, я бы не возвратил Флавии жизнь.
— Калликст, я ее не покинула. На следующий же день после нашей встречи в садах Агриппы я посетила ее в темнице при форуме.
— Но ты ничего не сделала, чтобы попытаться спасти ее. Ах, разумеется: ты не могла!
— Верно, так и есть. Не могла.
— Ты? Верховная фаворитка? Всемогущая Амазонка?
— Мои возможности имеют пределы, о которых ты не знаешь.
— Конечно... Вот я и говорю...
Она ласково приложила палец к его губам:
— А теперь послушай меня.
И она стала рассказывать. Об Иакинфе. О христианах из Карфагена, увезенных на каторжные работы в сардинских шахтах, за которых ей несколькими днями раньше пришлось заступиться перед Коммодом. В то же время попросив милости еще и для Флавии, она рисковала погубить все. Ей пришлось выбирать: одна жизнь или двадцать. Приговоренные карфагеняне были отпущены на свободу тогда же, в день празднества Кибелы.
Но надежда выручить Флавию еще оставалась: для нее она рассчитывала добиться помилования после скачек в Большом цирке. В опьянении своих побед Коммод часто проявлял великодушие, которого от него обычно трудно было бы ожидать. К несчастью, Голубые Туники, выиграв соревнование, разрушили ее план. Потерпев неудачу, император впал в состояние, близкое к умственному помрачению. Он отказался поприветствовать толпу и победителя, да и в императорскую ложу вернуться не пожелал.
Смертельно уязвленный, он устремился к камерам, где ждали своей участи Матерн и его сообщники. В припадке мистицизма он принялся их обличать, взывал ко всем, кто был готов слушать, утверждая, что эти разбойники, покушаясь на его персону, совершили нечто худшее, чем убийство, — святотатство.
Осведомившись затем у тюремщиков, почему здесь очутилась Флавия, и узнав, что она отказалась воздать ему божеские почести, он разъярился еще пуще и решил для примера немедленно приговорить девушку и предать ее смерти заодно с Матерном.
Молодая женщина примолкла, вздохнула и заключила:
— Поверь мне: с этого мгновения все погибло. Тут я уже никак не могла повлиять на него. И если мне и трудно представить, каким безмерным горем была для тебя ее потеря, то знай: и у меня сердце разрывалось, когда так погибла одна из моих сестер.
— Твоих сестер?
— Разве ты забыл, что я тоже христианка? Ну да, знаю, я не вполне соответствую представлению о верной служительнице Господа, непорочной и самоотверженной. Тем не менее, я предана Христу. Всей моей душой, всем существом. Не буду распространяться о тех преимуществах, которые обеспечивает мое положение при императорском дворе, но знай: такую жизнь я продолжаю именно затем, что она порой дает мне возможность спасать человеческие жизни.
— А пытаться заполучить меня у Карпофора, будто самый обычный товар, это по-христиански?
— Калликст, ты ничего не понял. Я успела повидаться с Флавией не один раз. Мы встречались каждый вечер до самой ее гибели. Она мне рассказывала о тебе, о твоей доходящей до одержимости жажде свободы. О том, как ты тоскуешь по Фракии. Я отправилась к Карпофору, чтобы для начала вырвать тебя из неволи. Потом я сделала бы тебя вольноотпущенником. Увы, судьба и твой буйный нрав сделали это невозможным.
Калликст почувствовал себя уничтоженным. Значит, он все это время заблуждался! Был слеп ко всему, ничего не сумел предугадать, парализованный своим отчаянием... Неловким, скованным движением он потянулся к руке молодой женщины, сжал ее пальцы: