Страница:
— А как ты полагаешь, довольствуется ли она простой прической на республиканский манер? Да ни за что на свете! Это было бы кощунством. Как вообразить высокородную Маллию причесанной настолько скромно? К тому же, как ты, может быть, заметил, патлы у нее черные как смоль. Не далее как вчера она вздумала стать блондинкой. Часы напролет мне пришлось смазывать ее волосы смесью козьего сала и букового пепла — она утверждает, будто сама ее изобрела, хотя эта смесь испокон веку известна всем уважающим себя патрицианкам. И это еще не все. Мне пришлось работать в окружении двух рабынь, которые состояли при зеркале, двух, ведающих ленточками, еще одна распоряжалась шпильками и одна — гребнями!
— Согласен: это странно.
— Если шпилька слабо закреплена, прядь сдвинется с места — все, жди истерического припадка. Она спятила, говорю тебе!
Вдруг он засомневался: спятила или ревнует? С первого же дня, когда попал в этот дом, он тотчас понял, что племянница Карпофора имеет виды на него. И если до сих пор он притворялся, будто не замечает ее заигрываний, такое похвальное целомудрие не стоило больших усилий: наружность молодой женщины была не из тех, что будят неодолимую страсть. Малость раздутый овал лица, нос, смахивающий на клюв хищной птицы, толстые влажные губы отнюдь не говорили в ее пользу. Калликст вдобавок опасался и возможной реакции Карпофора. По правде говоря, такое положение могло бы продержаться еще долго, если бы не злобные взгляды, которые она бросала на них с Флавией, когда ей случалось столкнуться с ними в аллее парка или там, где коридор поворачивал под прямым углом.
Движимый внезапным подозрением, он потянул за краешек рициния[23] так, что плечо девушки обнажилось до локтя, и тотчас отпрянул. Он не ошибся. На белоснежной коже темнел огромный синяк. Флавия вскрикнула.
— Откинь свою столу! — потребовал он сорвавшимся голосом.
— Нет.
Она тоже отшатнулась и скрестила руки на груди.
— Флавия, не вынуждай меня...
— Да что такое на тебя нашло? Почему?
— На меня то нашло, что вот уже несколько дней ты избегаешь ходить в купальню вместе со мной, а теперь еще это... — он указал на фиолетовое пятно.
Девушка, смутившись, опустила голову и глухо произнесла:
— Нет нужды откидывать столу. Ты прав. У меня на спине и на груди ты бы увидел такие же следы.
— Это Маллия, не так ли? Она кивнула:
Достаточно мне управиться с ее прической не так быстро, чтобы на меня обрушились удары бычьей жилы. Довольно того, чтобы ей показалось, будто локон, хотя бы один единственный, лег не так, чтобы тотчас истыкать мне грудь шпилькой. Прежде чем придти к тебе сюда, мне пришлось сменить тунику — та была вся в пятнах крови.
— Но это же чудовище!
— И добро бы все объяснялось одной моей неловкостью... Но нет, я уверена, что она так поступает исключительно ради собственного удовольствия, мои промахи не более, чем предлог.
Предлог... Сознает ли она, до какой степени права? Калликст более не колебался:
— Слушай меня внимательно. Тебе нужно со всей определенностью втолковать Маллии, что мы с тобой брат и сестра.
— Но ты же прекрасно знаешь, что это неправда!
— Поверь мне, так надо. Если она убедится в этом, она оставит тебя в покое. Сейчас ею попросту движет ревность.
— Ты хочешь сказать, что вы... что ты и Маллия? — Голос Флавии задрожал, в этом было что-то детское.
— Успокойся. Между мной и ею ничего нет. Ничего. Но что-то мне подсказывает, что ей было бы желательно другое.
Ему снова вспомнились двусмысленные маневры племянницы Карпофора. Если она воздерживается от прямых попыток его соблазнить — наверняка считает, что они нанесли бы урон ее достоинству, — то ее взгляды, каждое ее движение, напротив, красноречиво намекают, что она только и ждет, когда же он сделает первый шаг.
— Не уступай ей! Заклинаю тебя! Ты нарвешься на жуткие неприятности.
Калликст уставился на нее, озадаченный этой явно чрезмерной пылкостью.
— Если придет час, когда ее поползновения станут очевидными, как по-твоему, у меня будет выбор? До каких пор рабу позволительно не подчиняться хозяину?
— Но Маллия тебе не хозяйка! И я очень сомневаюсь, что ее дядя согласился бы, чтобы она забылась в объятиях раба.
— Однако же надо найти средство, чтобы она перестала тебя терзать.
— Не приближайся к ней, Калликст. Прошу тебя, оставь ее в покое.
Слегка раздосадованный ее настойчивостью, он проворчал:
— Послушав тебя, можно подумать, будто я замышляю ее убить.
— Не о ней речь. Дело в тебе, я за тебя боюсь. Ее утехи замарают тебя, на тебе останется нечистое клеймо... и в этом мире, и в том.
Взгляд фракийца мгновенно посуровел.
— В этом мире и в том... Чтобы найти объяснение, откуда берется такой язык, далеко ходить не надо. Догадываюсь, что ты продолжаешь посещать своих друзей-христиан. Даже под этим кровом.
Поскольку она ничего не отвечала, он продолжил:
— У Аполлония и Ливии это было еще куда ни шло. Но Карпофор-то истинный римлянин. О богах он, может быть, и не слишком печется, но тщательно соблюдает все правила внешнего благочестия. А тебе известно, что одно из них состоит в том, чтобы доносить на тех, кто проповедует чужеземные суеверия.
Но девушка, не обратив внимания на доводы собеседника, только твердила:
— Держись подальше от Маллии. Забудь все, что я тебе рассказала. Умоляю тебя об этом!
Слегка наклонив голову, он какое-то время молча смотрел на нее, потом заметил:
— А если в ответ я напомню тебе, что ты никогда не считалась с моими советами? Что и теперь ты все еще без малейшего доверия относишься к моим опасениям? А коль скоро это так, не вижу, что могло бы мне помешать поступать, как вздумается. Хотя бы затем, чтобы не остаться перед тобой в долгу.
Она хотела было запротестовать, но, слишком взбудораженная, не смогла найти слов. А потому снова накинула шаль на плечи и вышла из комнаты.
Хотя Калликст считал предосудительными действия, навязанные ему хозяином, он поневоле стал находить в своих новых занятиях известный интерес. В первое время, видя смятение несчастных собственников, вынужденных смотреть, как их достояние у них на глазах превращается в золу, его тяготило раскаяние. Всякий раз, заключив сделку, он чувствовал, что разорил человека вторично. Однако эти угрызения незаметно, мало-помалу слабели.
Он не сумел бы толком объяснить, в чем причина такой метаморфозы. Возможно, он испытывал известное удовольствие, беря верх над этими патрициями, которых воспринимал как косвенных виновников своего рабского положения. В скором времени он вошел в такой раж, что стал приносить Карпофору нешуточную прибыль. Ростовщик приобщил его к обороту своих финансов, что ни день, предоставляя ему все больше власти. В награду за усердие он даже увеличил ему жалованье (которое тем не менее оставалось мизерным) и дал возможность покинуть эргастул, который он до той поры делил с прочими рабами, и выделил ему отдельную тесную комнатушку.
В то утро, на следующий день после мартовских ид[24], исполнилось ровным счетом шесть месяцев с тех пор, как он стал служить новому хозяину. Лучи солнца прорывались сквозь рассветный туман, пелена которого уже истончалась, обтрепываясь клочьями. Он рано покинул имение. Рассвет еще только забрезжил, когда его разбудили, явившись с сообщением, что занялся доходный дом на Велабре. В который раз он подивился, каким образом Карпофор умудряется так быстро узнавать о пожарах. Впору подумать, что он сам же причастен к их возникновению.
Когда он вышел на берег Тибра, ветер, еще свежий на исходе зимы, остудил ему лицо. Ему вдруг показалось, что время повернуло вспять, разом отбросив его на несколько лет назад. Он снова стал, как тогда, подростком, только что удравшим от Аполлония...
Слева он увидел Свайный мост и Большой цирк, дальше — портик Флоры и напротив него высокая стена, над которой топорщатся ветви сада, еще оголенные. Ничто не изменилось.
Но тогда где же горит?..
Едва Калликст проскользнул в тот зловонный переулок, где уже проходил когда-то, как его предчувствие тотчас подтвердилось: доходный дом, который ему поручено купить и который еще дымился, был тот самый, что давал кров общине приверженцев Орфея.
В нескольких шагах от него группа человек в двадцать, подбоченясь и закинув головы, глазела на то, что осталось от фасада. Почерневшие тонкие брусья торчали в небе, словно гигантские сосновые иглы. Ветер играл полусгоревшим полотнищем какой-то ткани, слышалось глухое потрескиванье последних головешек, по временам заглушаемое голосами свидетелей происшествия. Эти последние переговаривались вполголоса, с удрученным видом. Калликст инстинктивно навострил уши.
— Ничего больше не осталось, один только сад...
— Придется нам восстанавливать все целиком, — заметил кто-то.
— А на какие деньги? — поинтересовался третий. Тут наш герой решил, что пора вмешаться:
— Прошу прощения, но кто из вас владелец этого дома?
Все взгляды разом обратились к нему, а ряды собравшихся несколько смешались. Он услышал, как кто-то буркнул:
— Вот еще один ловкач из посланцев этого стервятника Карпофора.
Он почти физически ощутил презрение, которое эти люди к нему испытывали. Но, подавив смущение, все-таки повторил свой вопрос.
— Владелец — я! — бросил молодой человек с курчавой бородкой.
Он двинулся навстречу Калликсту, но почти тотчас замер на месте:
— Странно... твое лицо мне как будто знакомо...
— Как и мне твое, — откликнулся Калликст, который только теперь сообразил, кто это.
— Так мы встречались? Где? Когда?
— На этом самом месте. Давно. Очень давно...
Сбитый с толку, Фуск — ибо это был он — стал рыться в своей памяти, не спуская глаз с Калликста. Наконец лицо его просветлело:
— Моча! — воскликнул он. — Ты тогда только что прибыл в город, а я...
— А ты удрал от своего грамматикуса.
— Невероятно! Что ж, можно сказать, что память у нас обоих выше всяких похвал. Рад видеть тебя снова. Если мне все еще не изменяет память, я тогда оставил тебя подле алюмны?
— Точно.
— Что такое? Вы знакомы? — вмешался кто-то.
— Безусловно, — подтвердил Фуск с истинным удовольствием. — Уже семь лет минуло... Мы даже попировали тогда за столом у этого старого прохвоста Дидия Юлиана, причем в обществе того, кто ныне стал нашим императором, самого Коммода.
— В таком случае, — сказал тот человек, обращаясь к Калликсту, — нам следует перед тобой извиниться. Мы было подумали, что ты один из вольноотпущенников Карпофора.
Калликст невольно покраснел. И пролепетал что-то невнятное.
— Нет, конечно же, он не сообщник этой акулы, — подтвердил Фуск. — Это же последователь Орфея, наш брат.
И, снова обращаясь к Калликсту, спросил:
— Полагаю, ты прибыл, чтобы принять участие в наших церемониях?
— Так и есть, — солгал Калликст. — Но похоже, я выбрал неудачное время.
— Да уж, это самое малое, что можно сказать. Мы бы охотно пригласили тебя погостить. Но, как можешь сам убедиться, нам только и остались эти дымящиеся руины...
— И что же вы собираетесь делать?
— Надо бы восстановить, — раздался чей-то голос. — Но ни у кого из нас на это нет средств. Даже у Фуска.
— Состояние моего отца невелико, — пояснил тот, — и мне пришлось влезть в долги, чтобы начать курсус гонорум, достойную карьеру в магистратуре.
— Почему бы вам не обосноваться в другом наемном доме?
— Ты же знаешь, для отправления нашего культа нам необходим сад. А чтобы найти подходящий в Риме...
— Если так, почему бы вам не продать этот участок? На вырученные деньги вы могли бы устроиться где-нибудь на Марсовом Поле или на том берегу Тибра?
— Да кто же согласится его купить? — Фуск досадливо махнул рукой. — В этом городе творятся такие подспудные махинации, что мне не удалось бы продать его никому, кроме какого-нибудь всадника вроде Карпофора, который заплатит не более трети настоящей цены.
— Скажи лучше «четверти», — процедил сквозь зубы один из последователей Орфея.
— А во сколько вы оцениваете этот участок?
Вопрос вызвал короткое замешательство, потом Фуск заявил:
— Мне известно, что, когда Цезарь затеял тут поблизости строительство своего форума, ему потребовалось что-то около миллиона сестерциев только на то, чтобы откупить земли.
Фракиец быстренько подсчитал:
— То есть четыреста девять тысяч восемьдесят сестерциев за арпан.
— Примерно так.
— Я вам дам пятьсот тысяч.
Группа разом зашевелилась, удивленно переглядываясь.
— Ты что, сумасшедший? — спросил Фуск. — Или, может, ты парфянский царь? Раз не хватило сил поставить Рим на колени, тебе, видно, доверили миссию купить его?
— Ни то ни другое, — усмехнулся Калликст. — Я просто человек, располагающий в настоящее время кое-какими средствами.
Глава XIV
Глава XV
— Согласен: это странно.
— Если шпилька слабо закреплена, прядь сдвинется с места — все, жди истерического припадка. Она спятила, говорю тебе!
Вдруг он засомневался: спятила или ревнует? С первого же дня, когда попал в этот дом, он тотчас понял, что племянница Карпофора имеет виды на него. И если до сих пор он притворялся, будто не замечает ее заигрываний, такое похвальное целомудрие не стоило больших усилий: наружность молодой женщины была не из тех, что будят неодолимую страсть. Малость раздутый овал лица, нос, смахивающий на клюв хищной птицы, толстые влажные губы отнюдь не говорили в ее пользу. Калликст вдобавок опасался и возможной реакции Карпофора. По правде говоря, такое положение могло бы продержаться еще долго, если бы не злобные взгляды, которые она бросала на них с Флавией, когда ей случалось столкнуться с ними в аллее парка или там, где коридор поворачивал под прямым углом.
Движимый внезапным подозрением, он потянул за краешек рициния[23] так, что плечо девушки обнажилось до локтя, и тотчас отпрянул. Он не ошибся. На белоснежной коже темнел огромный синяк. Флавия вскрикнула.
— Откинь свою столу! — потребовал он сорвавшимся голосом.
— Нет.
Она тоже отшатнулась и скрестила руки на груди.
— Флавия, не вынуждай меня...
— Да что такое на тебя нашло? Почему?
— На меня то нашло, что вот уже несколько дней ты избегаешь ходить в купальню вместе со мной, а теперь еще это... — он указал на фиолетовое пятно.
Девушка, смутившись, опустила голову и глухо произнесла:
— Нет нужды откидывать столу. Ты прав. У меня на спине и на груди ты бы увидел такие же следы.
— Это Маллия, не так ли? Она кивнула:
Достаточно мне управиться с ее прической не так быстро, чтобы на меня обрушились удары бычьей жилы. Довольно того, чтобы ей показалось, будто локон, хотя бы один единственный, лег не так, чтобы тотчас истыкать мне грудь шпилькой. Прежде чем придти к тебе сюда, мне пришлось сменить тунику — та была вся в пятнах крови.
— Но это же чудовище!
— И добро бы все объяснялось одной моей неловкостью... Но нет, я уверена, что она так поступает исключительно ради собственного удовольствия, мои промахи не более, чем предлог.
Предлог... Сознает ли она, до какой степени права? Калликст более не колебался:
— Слушай меня внимательно. Тебе нужно со всей определенностью втолковать Маллии, что мы с тобой брат и сестра.
— Но ты же прекрасно знаешь, что это неправда!
— Поверь мне, так надо. Если она убедится в этом, она оставит тебя в покое. Сейчас ею попросту движет ревность.
— Ты хочешь сказать, что вы... что ты и Маллия? — Голос Флавии задрожал, в этом было что-то детское.
— Успокойся. Между мной и ею ничего нет. Ничего. Но что-то мне подсказывает, что ей было бы желательно другое.
Ему снова вспомнились двусмысленные маневры племянницы Карпофора. Если она воздерживается от прямых попыток его соблазнить — наверняка считает, что они нанесли бы урон ее достоинству, — то ее взгляды, каждое ее движение, напротив, красноречиво намекают, что она только и ждет, когда же он сделает первый шаг.
— Не уступай ей! Заклинаю тебя! Ты нарвешься на жуткие неприятности.
Калликст уставился на нее, озадаченный этой явно чрезмерной пылкостью.
— Если придет час, когда ее поползновения станут очевидными, как по-твоему, у меня будет выбор? До каких пор рабу позволительно не подчиняться хозяину?
— Но Маллия тебе не хозяйка! И я очень сомневаюсь, что ее дядя согласился бы, чтобы она забылась в объятиях раба.
— Однако же надо найти средство, чтобы она перестала тебя терзать.
— Не приближайся к ней, Калликст. Прошу тебя, оставь ее в покое.
Слегка раздосадованный ее настойчивостью, он проворчал:
— Послушав тебя, можно подумать, будто я замышляю ее убить.
— Не о ней речь. Дело в тебе, я за тебя боюсь. Ее утехи замарают тебя, на тебе останется нечистое клеймо... и в этом мире, и в том.
Взгляд фракийца мгновенно посуровел.
— В этом мире и в том... Чтобы найти объяснение, откуда берется такой язык, далеко ходить не надо. Догадываюсь, что ты продолжаешь посещать своих друзей-христиан. Даже под этим кровом.
Поскольку она ничего не отвечала, он продолжил:
— У Аполлония и Ливии это было еще куда ни шло. Но Карпофор-то истинный римлянин. О богах он, может быть, и не слишком печется, но тщательно соблюдает все правила внешнего благочестия. А тебе известно, что одно из них состоит в том, чтобы доносить на тех, кто проповедует чужеземные суеверия.
Но девушка, не обратив внимания на доводы собеседника, только твердила:
— Держись подальше от Маллии. Забудь все, что я тебе рассказала. Умоляю тебя об этом!
Слегка наклонив голову, он какое-то время молча смотрел на нее, потом заметил:
— А если в ответ я напомню тебе, что ты никогда не считалась с моими советами? Что и теперь ты все еще без малейшего доверия относишься к моим опасениям? А коль скоро это так, не вижу, что могло бы мне помешать поступать, как вздумается. Хотя бы затем, чтобы не остаться перед тобой в долгу.
Она хотела было запротестовать, но, слишком взбудораженная, не смогла найти слов. А потому снова накинула шаль на плечи и вышла из комнаты.
Хотя Калликст считал предосудительными действия, навязанные ему хозяином, он поневоле стал находить в своих новых занятиях известный интерес. В первое время, видя смятение несчастных собственников, вынужденных смотреть, как их достояние у них на глазах превращается в золу, его тяготило раскаяние. Всякий раз, заключив сделку, он чувствовал, что разорил человека вторично. Однако эти угрызения незаметно, мало-помалу слабели.
Он не сумел бы толком объяснить, в чем причина такой метаморфозы. Возможно, он испытывал известное удовольствие, беря верх над этими патрициями, которых воспринимал как косвенных виновников своего рабского положения. В скором времени он вошел в такой раж, что стал приносить Карпофору нешуточную прибыль. Ростовщик приобщил его к обороту своих финансов, что ни день, предоставляя ему все больше власти. В награду за усердие он даже увеличил ему жалованье (которое тем не менее оставалось мизерным) и дал возможность покинуть эргастул, который он до той поры делил с прочими рабами, и выделил ему отдельную тесную комнатушку.
В то утро, на следующий день после мартовских ид[24], исполнилось ровным счетом шесть месяцев с тех пор, как он стал служить новому хозяину. Лучи солнца прорывались сквозь рассветный туман, пелена которого уже истончалась, обтрепываясь клочьями. Он рано покинул имение. Рассвет еще только забрезжил, когда его разбудили, явившись с сообщением, что занялся доходный дом на Велабре. В который раз он подивился, каким образом Карпофор умудряется так быстро узнавать о пожарах. Впору подумать, что он сам же причастен к их возникновению.
Когда он вышел на берег Тибра, ветер, еще свежий на исходе зимы, остудил ему лицо. Ему вдруг показалось, что время повернуло вспять, разом отбросив его на несколько лет назад. Он снова стал, как тогда, подростком, только что удравшим от Аполлония...
Слева он увидел Свайный мост и Большой цирк, дальше — портик Флоры и напротив него высокая стена, над которой топорщатся ветви сада, еще оголенные. Ничто не изменилось.
Но тогда где же горит?..
Едва Калликст проскользнул в тот зловонный переулок, где уже проходил когда-то, как его предчувствие тотчас подтвердилось: доходный дом, который ему поручено купить и который еще дымился, был тот самый, что давал кров общине приверженцев Орфея.
В нескольких шагах от него группа человек в двадцать, подбоченясь и закинув головы, глазела на то, что осталось от фасада. Почерневшие тонкие брусья торчали в небе, словно гигантские сосновые иглы. Ветер играл полусгоревшим полотнищем какой-то ткани, слышалось глухое потрескиванье последних головешек, по временам заглушаемое голосами свидетелей происшествия. Эти последние переговаривались вполголоса, с удрученным видом. Калликст инстинктивно навострил уши.
— Ничего больше не осталось, один только сад...
— Придется нам восстанавливать все целиком, — заметил кто-то.
— А на какие деньги? — поинтересовался третий. Тут наш герой решил, что пора вмешаться:
— Прошу прощения, но кто из вас владелец этого дома?
Все взгляды разом обратились к нему, а ряды собравшихся несколько смешались. Он услышал, как кто-то буркнул:
— Вот еще один ловкач из посланцев этого стервятника Карпофора.
Он почти физически ощутил презрение, которое эти люди к нему испытывали. Но, подавив смущение, все-таки повторил свой вопрос.
— Владелец — я! — бросил молодой человек с курчавой бородкой.
Он двинулся навстречу Калликсту, но почти тотчас замер на месте:
— Странно... твое лицо мне как будто знакомо...
— Как и мне твое, — откликнулся Калликст, который только теперь сообразил, кто это.
— Так мы встречались? Где? Когда?
— На этом самом месте. Давно. Очень давно...
Сбитый с толку, Фуск — ибо это был он — стал рыться в своей памяти, не спуская глаз с Калликста. Наконец лицо его просветлело:
— Моча! — воскликнул он. — Ты тогда только что прибыл в город, а я...
— А ты удрал от своего грамматикуса.
— Невероятно! Что ж, можно сказать, что память у нас обоих выше всяких похвал. Рад видеть тебя снова. Если мне все еще не изменяет память, я тогда оставил тебя подле алюмны?
— Точно.
— Что такое? Вы знакомы? — вмешался кто-то.
— Безусловно, — подтвердил Фуск с истинным удовольствием. — Уже семь лет минуло... Мы даже попировали тогда за столом у этого старого прохвоста Дидия Юлиана, причем в обществе того, кто ныне стал нашим императором, самого Коммода.
— В таком случае, — сказал тот человек, обращаясь к Калликсту, — нам следует перед тобой извиниться. Мы было подумали, что ты один из вольноотпущенников Карпофора.
Калликст невольно покраснел. И пролепетал что-то невнятное.
— Нет, конечно же, он не сообщник этой акулы, — подтвердил Фуск. — Это же последователь Орфея, наш брат.
И, снова обращаясь к Калликсту, спросил:
— Полагаю, ты прибыл, чтобы принять участие в наших церемониях?
— Так и есть, — солгал Калликст. — Но похоже, я выбрал неудачное время.
— Да уж, это самое малое, что можно сказать. Мы бы охотно пригласили тебя погостить. Но, как можешь сам убедиться, нам только и остались эти дымящиеся руины...
— И что же вы собираетесь делать?
— Надо бы восстановить, — раздался чей-то голос. — Но ни у кого из нас на это нет средств. Даже у Фуска.
— Состояние моего отца невелико, — пояснил тот, — и мне пришлось влезть в долги, чтобы начать курсус гонорум, достойную карьеру в магистратуре.
— Почему бы вам не обосноваться в другом наемном доме?
— Ты же знаешь, для отправления нашего культа нам необходим сад. А чтобы найти подходящий в Риме...
— Если так, почему бы вам не продать этот участок? На вырученные деньги вы могли бы устроиться где-нибудь на Марсовом Поле или на том берегу Тибра?
— Да кто же согласится его купить? — Фуск досадливо махнул рукой. — В этом городе творятся такие подспудные махинации, что мне не удалось бы продать его никому, кроме какого-нибудь всадника вроде Карпофора, который заплатит не более трети настоящей цены.
— Скажи лучше «четверти», — процедил сквозь зубы один из последователей Орфея.
— А во сколько вы оцениваете этот участок?
Вопрос вызвал короткое замешательство, потом Фуск заявил:
— Мне известно, что, когда Цезарь затеял тут поблизости строительство своего форума, ему потребовалось что-то около миллиона сестерциев только на то, чтобы откупить земли.
Фракиец быстренько подсчитал:
— То есть четыреста девять тысяч восемьдесят сестерциев за арпан.
— Примерно так.
— Я вам дам пятьсот тысяч.
Группа разом зашевелилась, удивленно переглядываясь.
— Ты что, сумасшедший? — спросил Фуск. — Или, может, ты парфянский царь? Раз не хватило сил поставить Рим на колени, тебе, видно, доверили миссию купить его?
— Ни то ни другое, — усмехнулся Калликст. — Я просто человек, располагающий в настоящее время кое-какими средствами.
Глава XIV
— Пятьсот тысяч сестерциев за арпан!
Весна 187-го сменилась летом, а Калликсту все еще казалось, будто он слышит рев, вырвавшийся из глотки Карпофора при известии о заключенной сделке. Он приготовился списать непомерную цену, которую заплатил за участок Фуска, на счет своей неопытности. Не без лукавства напомнил хозяину, что выкуп этой руины обошелся ему не дороже, чем Цезарю — его экспроприация. Тут уж всаднику пришлось, упуская самый подходящий момент, чтобы его придушить, взять себя в руки, чтобы вразумительно растолковать, что это как раз и была та цена, которую они, всадники, получили с императора за нужную ему площадь, а искусство коммерции в том и заключается, чтобы заблаговременно успеть прибрать товар к рукам за меньшую цену.
Решив, что новый раб еще не тверд в своем ремесле, Карпофор на какое-то время снова взялся его сопровождать. Но возраст ростовщика все больше давал о себе знать, подтачивая его энергию, а тем самым и предприимчивость. У него уже не было, как встарь, достаточно прыти, чтобы вскакивать среди ночи и нестись через весь город, да потом еще и торговаться, спорить о цене очередного загубленного «островка», сражаясь за каждый асе. К тому же общественные обязанности, связанные с его причастностью к семейству Цезаря, вынуждали к исполнению кое-каких неотменимых дел, из коих со временем он рассчитывал извлечь доход посущественней того, что давали ему операции с недвижимостью. Кончилось тем, что он решил простить рабу его промах, и Калликст снова обрел прежнюю независимость, каковая неуклонно и весьма заметно возрастала в течение последних недель.
В тот вечерний час солнце, подернутое знойным маревом, уже выглядело раскаленным полукругом, обрезанным снизу Альбанскими горами. Провернув поутру покупку доходного дома, принадлежавшего одному из многочисленных евреев-домовладельцев с другого берега Тибра, Калликст решил отправиться туда, где отныне происходили собрания почитателей Орфея. Речь шла о здании, расположенном в окрестностях Фабрициева моста и приобретенном благодаря средствам, им же предоставленным.
Фракийца ждал теплый прием: братья, как всегда бывало при его появлении, выразили самый искренний восторг.
Особенно радовался Фуск, тот его встречал прямо как триумфатора. Покончив с культовыми церемониями, эти двое коротали вечер в ближайшей харчевне, облокотившись на мраморный прилавок, с кубками массийского[25] в руках. Вдруг к фракийцу дружелюбно приблизился эдил, пользуясь случаем поблагодарить за услугу, оказанную братству, и тут Калликст впервые за долгое время почувствовал глубокое, даром что чисто субъективное удовлетворение оттого, что его принимают за свободного человека.
— Помнишь нашу ночную прогулку в обществе Дидия Юлиана и Коммода? — спросил Фуск не без некоторой тоски о былом.
— Конечно. Кто бы тогда мог вообразить, что мы бездельничаем в компании будущего повелителя Империи? Тебе случается видеться с ним?
— Увы, нет. С тех пор как он унаследовал отцовский пурпур, Коммод стал недоступен.
— Недоступен? Не так чтобы очень, — усмехнулся Калликст. — Говорят, у него гарем из трех сотен наложниц, да и миньонов столько же.
Фуск скроил неопределенную мину:
— Ему много чего приписывают. На самом деле у него только и есть, что одна единственная фаворитка. Вольноотпущенница его родителя, Марсия. Ее прозвали Амазонкой. Удивительная особа. Она вместе с ним ездит на охоту и даже в гладиаторскую школу за ним таскается.
— В отношении женщин у нашего императора своеобразный вкус...
— Пожалуй, не настолько, как ты думаешь. По словам всех, кто ее видел, эта Марсия и впрямь великолепное создание.
Разговор перешел на гонки колесниц. Подошли другие поклонники Орфея, предложили сыграть партию в кости, причем все непрестанно сетовали на растущую дороговизну жизни. Фуск так же, как эдил, относил обесценивание денег на счет трудностей, сопряженных с доставкой товаров из Африки, особенно из Египта, житницы Рима. Калликст, знавший, что у Карпофора имеются весьма серьезные интересы в деле торговли зерном, обещал посмотреть, не найдется ли способ кое-что уладить. Однако же время шло, ему пора было прощаться. Он покинул своих друзей, провожаемый благословениями, с чувством, что он и вправду стал благодетелем этого маленького сообщества.
На обратном пути он, сам того не желая, принялся сравнивать свою религию с той, которую исповедовала Флавия. Сколько бы он ни пытался найти смягчающие обстоятельства для выбора, сделанного девушкой, ему это не удавалось. Не потому ли, что его пугали опасности, грозящие адептам христианского учения, опасности, с которыми он сам, Калликст, едва ли рисковал столкнуться? Ведь если правда, что римские законы запрещают лицам, именуемым невольниками, вступать в религиозные объединения, то орфические мистерии не могут рассматриваться как религия в классическом смысле слова. Но что фракийца, напротив, пугало, так это образ мысли его собратьев по вере. Какой окажется их реакция, если они проведают о том, каково его истинное положение? Будут ли они уважать его по-прежнему или прогонять прочь из общины?
Эти вопросы так его занимали, что он не заметил, как добрался до дому, и пришел в себя лишь тогда, когда увидел перед собой ворота имения Карпофора.
«Подоспел точно к трапезе», — подумал он, отведя лошадь в конюшню. Направился к кухонным помещениям, но вдруг его внимание привлекли крики. Заинтригованный, он устремился во двор, где тотчас увидел целую толпу рабов. Флавия буквально кинулась к нему:
— Скорее, Калликст! Надо что-то предпринять. Елеазар его убьет!
— Убьет? Кого? Да о чем ты толкуешь?
— Карвилия. Скорее!
Девушка пустилась в объяснения, панический ужас делал ее речь бессвязной, но она все твердила о каком-то молочном поросенке, похоже, повара обвиняли в том, что он его присвоил.
— Ты знаешь не хуже меня, — закончила она, дрожа всем телом, — что Карвилий не способен украсть что бы то ни было. Но управитель, он просто голову потерял!
Более не колеблясь, фракиец стал проталкиваться сквозь толпу. Старый повар лежал на земле, скорчившись у ног Елеазара, с распухшим лицом. Разбушевавшийся сириец, вооружась дубиной, словно обезумев, колотил несчастного, а тот, теряя последние силы, уже и не пытался заслониться от ударов. От последнего из них кожа на голове под волосами лопнула, кровь струей хлынула из раны.
— Остановись, Елеазар!
Не дожидаясь реакции управителя, Калликст бросился на него и попытался отнять дубину. Последовала бурная потасовка. В первое мгновение захваченный врасплох, сириец, казалось, позволит противнику подмять его, но ему очень скоро удалось высвободиться, и два тела, сплетясь в плотный клубок, покатились по пыльной земле. Какое-то время в ходе схватки ничего невозможно было разобрать, но вот Елеазар с неожиданной ловкостью вскочил на ноги, во всю мочь размахивая дубиной перед лицом Калликста, между тем как в правой руке у него, словно по волшебству, появился кинжал, заостренный, словно волчий клык.
— Так. Осмелился напасть на своего вилликуса... Ну же, поди сюда, сын шакала, давай, ближе...
Калликст, в свой черед выпрямившись и не отрывая глаз от клинка, принялся кружить, как дикий зверь, вокруг сирийца, выискивая его слабое место. Толпа придвинулась, сужая круг. Ободряющие крики сменились тишиной, накрывшей их словно бы невидимым колпаком. Флавия, охваченная ужасом, замерла в нескольких шагах, затаила дыхание.
Калликст отважился на новую атаку. Попытался ухватить запястье противника, но не вышло. И опять они сверлили друг друга взглядами до тех пор, пока управитель не решился. Целясь Калликсту в грудь, он прыгнул вперед. Фракиец насилу успел отскочить в сторону, подавив крик боли — клинок пропорол ему левую руку.
Используя достигнутое преимущество, Елеазар повторил попытку. Но на сей раз вместо того, чтобы встретить атаку лицом к лицу, Калликст умышленно опрокинулся на спину, увлекая его в своем падении. Их тела вновь сплелись. Каменеющие мышцы, облепленные смесью пыли и пота, прерывистое сопение, вилликус, навалившийся на противника сверху, острие кинжала, нацеленное в грудь Калликсту, который старается отвести его в сторону...
Внезапно он, чувствуя, что больше не сможет противостоять этому напору, свободной рукой вцепляется сирийцу в физиономию, вонзая ногти в глазные орбиты. Издав рычание зверя, попавшего в сеть, Елеазар ослабляет хватку. Мгновение спустя фракиец уже наваливается на него сверху. Выкручивая запястье, заставляет его выронить кинжал, затем, используя свои руки как гарроту, начинает его душить.
Глаза Елеазара мутнеют, он обессилен и чувствует, что смерть пришла. Не слушая окриков, несущихся со всех сторон, Калликст жмет все крепче и крепче. Он ничего больше не видит, ничего не замечает. Им всецело овладевает безумная жажда убийства. Та же самая, что некогда уже обуяла его, тогда он едва не прикончил сводника. Как сквозь туман он видит склоненное над ним лицо Флавии. Она кричит, вопит, но ему кажется, что ее голос доносится из страшной дали, откуда-то из-за горизонта:
— Не делай этого! Они же убьют тебя, прекрати! Они тебя убьют!
Под своими пальцами, твердыми, как мраморные персты статуй, он ощущает пульсацию крови сирийца, бьющейся в его жилах. Потом вдруг вместо перекошенных черт Елеазара, который корчится под ним, проступает лицо центуриона — жуткое видение из прошлого. Но в свой черед исчезает и оно, уступая место искаженному страданием лицу Зенона. Вот когда, словно сраженный собственными наваждениями, Калликст разжал тиски.
Елеазар даже не пытался унять дрожь в руках. Его взгляд походил на блуждающий взор помешанного, движения — на жесты утопленника, чуть живым вытащенного на берег.
— Ты узнаешь, чего стоит покушение на своего управителя! Сперва тобой займется Диомед, а когда он кончит, я приду ему на смену, и ты проклянешь день, когда твоя мать тебя родила!
Елеазар крепко прикрутил запястья Калликста к брусьям в форме буквы «X», установленным посреди двора. Обернувшись к Диомеду, он приказал:
— Ну-ка, за дело, покажи нам, что ты умеешь!
Диомед с понимающей улыбкой щелкнул своим кнутом — на первый раз впустую. Затем, размахнувшись, что было сил хлестнул Калликста по оголенной спине.
— Слишком вяло! — рявкнул Елеазар. — Если не будешь бить сильнее, сам встанешь на его место!
Задыхаясь от боли, фракиец удержал крик. Стиснув зубы, напрягая все тело, словно лук, готовый переломиться, он ждал второго удара.
По мере того как длилось истязание, он стал ощущать, что соленый пот стекает по его рукам и ногам, а при этом в нем нарастало ощущение, будто в поясницу врезаются добела раскаленные лезвия. Тогда он стал безнадежно пытаться сосредоточиться на чем-нибудь постороннем — на чем угодно, только бы не потешить управителя ни единым стоном. Он закрыл глаза и заставил свой дух унестись далеко, очень далеко. От Диомеда с его кнутом. От Елеазара. От Рима. Туда, в горы, к озеру Гем. Чистому озеру, в хрустальной воде которого скользят золотые рыбки...
Весна 187-го сменилась летом, а Калликсту все еще казалось, будто он слышит рев, вырвавшийся из глотки Карпофора при известии о заключенной сделке. Он приготовился списать непомерную цену, которую заплатил за участок Фуска, на счет своей неопытности. Не без лукавства напомнил хозяину, что выкуп этой руины обошелся ему не дороже, чем Цезарю — его экспроприация. Тут уж всаднику пришлось, упуская самый подходящий момент, чтобы его придушить, взять себя в руки, чтобы вразумительно растолковать, что это как раз и была та цена, которую они, всадники, получили с императора за нужную ему площадь, а искусство коммерции в том и заключается, чтобы заблаговременно успеть прибрать товар к рукам за меньшую цену.
Решив, что новый раб еще не тверд в своем ремесле, Карпофор на какое-то время снова взялся его сопровождать. Но возраст ростовщика все больше давал о себе знать, подтачивая его энергию, а тем самым и предприимчивость. У него уже не было, как встарь, достаточно прыти, чтобы вскакивать среди ночи и нестись через весь город, да потом еще и торговаться, спорить о цене очередного загубленного «островка», сражаясь за каждый асе. К тому же общественные обязанности, связанные с его причастностью к семейству Цезаря, вынуждали к исполнению кое-каких неотменимых дел, из коих со временем он рассчитывал извлечь доход посущественней того, что давали ему операции с недвижимостью. Кончилось тем, что он решил простить рабу его промах, и Калликст снова обрел прежнюю независимость, каковая неуклонно и весьма заметно возрастала в течение последних недель.
В тот вечерний час солнце, подернутое знойным маревом, уже выглядело раскаленным полукругом, обрезанным снизу Альбанскими горами. Провернув поутру покупку доходного дома, принадлежавшего одному из многочисленных евреев-домовладельцев с другого берега Тибра, Калликст решил отправиться туда, где отныне происходили собрания почитателей Орфея. Речь шла о здании, расположенном в окрестностях Фабрициева моста и приобретенном благодаря средствам, им же предоставленным.
Фракийца ждал теплый прием: братья, как всегда бывало при его появлении, выразили самый искренний восторг.
Особенно радовался Фуск, тот его встречал прямо как триумфатора. Покончив с культовыми церемониями, эти двое коротали вечер в ближайшей харчевне, облокотившись на мраморный прилавок, с кубками массийского[25] в руках. Вдруг к фракийцу дружелюбно приблизился эдил, пользуясь случаем поблагодарить за услугу, оказанную братству, и тут Калликст впервые за долгое время почувствовал глубокое, даром что чисто субъективное удовлетворение оттого, что его принимают за свободного человека.
— Помнишь нашу ночную прогулку в обществе Дидия Юлиана и Коммода? — спросил Фуск не без некоторой тоски о былом.
— Конечно. Кто бы тогда мог вообразить, что мы бездельничаем в компании будущего повелителя Империи? Тебе случается видеться с ним?
— Увы, нет. С тех пор как он унаследовал отцовский пурпур, Коммод стал недоступен.
— Недоступен? Не так чтобы очень, — усмехнулся Калликст. — Говорят, у него гарем из трех сотен наложниц, да и миньонов столько же.
Фуск скроил неопределенную мину:
— Ему много чего приписывают. На самом деле у него только и есть, что одна единственная фаворитка. Вольноотпущенница его родителя, Марсия. Ее прозвали Амазонкой. Удивительная особа. Она вместе с ним ездит на охоту и даже в гладиаторскую школу за ним таскается.
— В отношении женщин у нашего императора своеобразный вкус...
— Пожалуй, не настолько, как ты думаешь. По словам всех, кто ее видел, эта Марсия и впрямь великолепное создание.
Разговор перешел на гонки колесниц. Подошли другие поклонники Орфея, предложили сыграть партию в кости, причем все непрестанно сетовали на растущую дороговизну жизни. Фуск так же, как эдил, относил обесценивание денег на счет трудностей, сопряженных с доставкой товаров из Африки, особенно из Египта, житницы Рима. Калликст, знавший, что у Карпофора имеются весьма серьезные интересы в деле торговли зерном, обещал посмотреть, не найдется ли способ кое-что уладить. Однако же время шло, ему пора было прощаться. Он покинул своих друзей, провожаемый благословениями, с чувством, что он и вправду стал благодетелем этого маленького сообщества.
На обратном пути он, сам того не желая, принялся сравнивать свою религию с той, которую исповедовала Флавия. Сколько бы он ни пытался найти смягчающие обстоятельства для выбора, сделанного девушкой, ему это не удавалось. Не потому ли, что его пугали опасности, грозящие адептам христианского учения, опасности, с которыми он сам, Калликст, едва ли рисковал столкнуться? Ведь если правда, что римские законы запрещают лицам, именуемым невольниками, вступать в религиозные объединения, то орфические мистерии не могут рассматриваться как религия в классическом смысле слова. Но что фракийца, напротив, пугало, так это образ мысли его собратьев по вере. Какой окажется их реакция, если они проведают о том, каково его истинное положение? Будут ли они уважать его по-прежнему или прогонять прочь из общины?
Эти вопросы так его занимали, что он не заметил, как добрался до дому, и пришел в себя лишь тогда, когда увидел перед собой ворота имения Карпофора.
«Подоспел точно к трапезе», — подумал он, отведя лошадь в конюшню. Направился к кухонным помещениям, но вдруг его внимание привлекли крики. Заинтригованный, он устремился во двор, где тотчас увидел целую толпу рабов. Флавия буквально кинулась к нему:
— Скорее, Калликст! Надо что-то предпринять. Елеазар его убьет!
— Убьет? Кого? Да о чем ты толкуешь?
— Карвилия. Скорее!
Девушка пустилась в объяснения, панический ужас делал ее речь бессвязной, но она все твердила о каком-то молочном поросенке, похоже, повара обвиняли в том, что он его присвоил.
— Ты знаешь не хуже меня, — закончила она, дрожа всем телом, — что Карвилий не способен украсть что бы то ни было. Но управитель, он просто голову потерял!
Более не колеблясь, фракиец стал проталкиваться сквозь толпу. Старый повар лежал на земле, скорчившись у ног Елеазара, с распухшим лицом. Разбушевавшийся сириец, вооружась дубиной, словно обезумев, колотил несчастного, а тот, теряя последние силы, уже и не пытался заслониться от ударов. От последнего из них кожа на голове под волосами лопнула, кровь струей хлынула из раны.
— Остановись, Елеазар!
Не дожидаясь реакции управителя, Калликст бросился на него и попытался отнять дубину. Последовала бурная потасовка. В первое мгновение захваченный врасплох, сириец, казалось, позволит противнику подмять его, но ему очень скоро удалось высвободиться, и два тела, сплетясь в плотный клубок, покатились по пыльной земле. Какое-то время в ходе схватки ничего невозможно было разобрать, но вот Елеазар с неожиданной ловкостью вскочил на ноги, во всю мочь размахивая дубиной перед лицом Калликста, между тем как в правой руке у него, словно по волшебству, появился кинжал, заостренный, словно волчий клык.
— Так. Осмелился напасть на своего вилликуса... Ну же, поди сюда, сын шакала, давай, ближе...
Калликст, в свой черед выпрямившись и не отрывая глаз от клинка, принялся кружить, как дикий зверь, вокруг сирийца, выискивая его слабое место. Толпа придвинулась, сужая круг. Ободряющие крики сменились тишиной, накрывшей их словно бы невидимым колпаком. Флавия, охваченная ужасом, замерла в нескольких шагах, затаила дыхание.
Калликст отважился на новую атаку. Попытался ухватить запястье противника, но не вышло. И опять они сверлили друг друга взглядами до тех пор, пока управитель не решился. Целясь Калликсту в грудь, он прыгнул вперед. Фракиец насилу успел отскочить в сторону, подавив крик боли — клинок пропорол ему левую руку.
Используя достигнутое преимущество, Елеазар повторил попытку. Но на сей раз вместо того, чтобы встретить атаку лицом к лицу, Калликст умышленно опрокинулся на спину, увлекая его в своем падении. Их тела вновь сплелись. Каменеющие мышцы, облепленные смесью пыли и пота, прерывистое сопение, вилликус, навалившийся на противника сверху, острие кинжала, нацеленное в грудь Калликсту, который старается отвести его в сторону...
Внезапно он, чувствуя, что больше не сможет противостоять этому напору, свободной рукой вцепляется сирийцу в физиономию, вонзая ногти в глазные орбиты. Издав рычание зверя, попавшего в сеть, Елеазар ослабляет хватку. Мгновение спустя фракиец уже наваливается на него сверху. Выкручивая запястье, заставляет его выронить кинжал, затем, используя свои руки как гарроту, начинает его душить.
Глаза Елеазара мутнеют, он обессилен и чувствует, что смерть пришла. Не слушая окриков, несущихся со всех сторон, Калликст жмет все крепче и крепче. Он ничего больше не видит, ничего не замечает. Им всецело овладевает безумная жажда убийства. Та же самая, что некогда уже обуяла его, тогда он едва не прикончил сводника. Как сквозь туман он видит склоненное над ним лицо Флавии. Она кричит, вопит, но ему кажется, что ее голос доносится из страшной дали, откуда-то из-за горизонта:
— Не делай этого! Они же убьют тебя, прекрати! Они тебя убьют!
Под своими пальцами, твердыми, как мраморные персты статуй, он ощущает пульсацию крови сирийца, бьющейся в его жилах. Потом вдруг вместо перекошенных черт Елеазара, который корчится под ним, проступает лицо центуриона — жуткое видение из прошлого. Но в свой черед исчезает и оно, уступая место искаженному страданием лицу Зенона. Вот когда, словно сраженный собственными наваждениями, Калликст разжал тиски.
Елеазар даже не пытался унять дрожь в руках. Его взгляд походил на блуждающий взор помешанного, движения — на жесты утопленника, чуть живым вытащенного на берег.
— Ты узнаешь, чего стоит покушение на своего управителя! Сперва тобой займется Диомед, а когда он кончит, я приду ему на смену, и ты проклянешь день, когда твоя мать тебя родила!
Елеазар крепко прикрутил запястья Калликста к брусьям в форме буквы «X», установленным посреди двора. Обернувшись к Диомеду, он приказал:
— Ну-ка, за дело, покажи нам, что ты умеешь!
Диомед с понимающей улыбкой щелкнул своим кнутом — на первый раз впустую. Затем, размахнувшись, что было сил хлестнул Калликста по оголенной спине.
— Слишком вяло! — рявкнул Елеазар. — Если не будешь бить сильнее, сам встанешь на его место!
Задыхаясь от боли, фракиец удержал крик. Стиснув зубы, напрягая все тело, словно лук, готовый переломиться, он ждал второго удара.
По мере того как длилось истязание, он стал ощущать, что соленый пот стекает по его рукам и ногам, а при этом в нем нарастало ощущение, будто в поясницу врезаются добела раскаленные лезвия. Тогда он стал безнадежно пытаться сосредоточиться на чем-нибудь постороннем — на чем угодно, только бы не потешить управителя ни единым стоном. Он закрыл глаза и заставил свой дух унестись далеко, очень далеко. От Диомеда с его кнутом. От Елеазара. От Рима. Туда, в горы, к озеру Гем. Чистому озеру, в хрустальной воде которого скользят золотые рыбки...
Глава XV
Когда сознание возвратилось, он поначалу был уверен, что находится где-то на берегу Стикса, реки Царства Мертвых, иначе чем объяснить абсолютно непроглядный мрак, обступивший его со всех сторон? Он лежал в позе зародыша, свернувшегося в материнской утробе, когда же хотел вытянуться, резкая обжигающая боль мгновенно парализовала его. Казалось, все его существо рвется на части. Тогда он замер, стараясь сохранять полнейшую неподвижность, едва дыша, прильнув щекой к влажной земле.
— Госпожа, мне нужно с тобой поговорить.
Две последних ночи напролет Флавия металась, одолеваемая противоречивыми помыслами. Теперь решение созрело. Она доверится Маллии, даже если ей суждено из-за этого страдать. Даже если она заплатит за это тем, что потеряет Калликста.
Неподвижно застыв в проеме двери, ведущей в ее опочивальню, Маллия разглядывала ее, колеблясь между любопытством и гневом. Она не привыкла, чтобы рабы заявлялись сюда беспокоить ее на ранней заре. Не промолвив в ответ ни слова, она полуотвернулась и, отойдя, присела на скамеечку из слоновой кости, стоящую перед бронзовым трельяжем, позволяющим ей созерцать себя одновременно в фас и в профиль. Взяв с мраморного столика на одной ножке шаль — четырехугольное полотнище белоснежной ткани, — она небрежно накинула ее на плечи.
— Госпожа, мне нужно с тобой поговорить.
Две последних ночи напролет Флавия металась, одолеваемая противоречивыми помыслами. Теперь решение созрело. Она доверится Маллии, даже если ей суждено из-за этого страдать. Даже если она заплатит за это тем, что потеряет Калликста.
Неподвижно застыв в проеме двери, ведущей в ее опочивальню, Маллия разглядывала ее, колеблясь между любопытством и гневом. Она не привыкла, чтобы рабы заявлялись сюда беспокоить ее на ранней заре. Не промолвив в ответ ни слова, она полуотвернулась и, отойдя, присела на скамеечку из слоновой кости, стоящую перед бронзовым трельяжем, позволяющим ей созерцать себя одновременно в фас и в профиль. Взяв с мраморного столика на одной ножке шаль — четырехугольное полотнище белоснежной ткани, — она небрежно накинула ее на плечи.