— Не смей больше близко подходить к моей дочери! Я тебе запрещаю!
   — Но почему? — пролепетала молодая женщина.
   — Ни к чему ей набираться дурного, якшаясь с распутницей вроде тебя.
   — Я... Я не понимаю.
   — Ты спуталась со священником, а раньше предавалась пороку на ложе своего хозяина, и еще прикидываешься, будто не понимаешь?
   Марсия почувствовала, как в душе поднимается возмущение. Ей хотелось крикнуть этой глупой женщине, что она ошибается, что это низко, но она сдержалась, стиснула зубы и возвратилась в хижину, чуть не плача.
   Возвратясь с богослужения и застав ее такой бледной, Калликст встревожился, что с ней.
   — Ничего, — отвечала она. — Все в порядке.
   Что она могла ему сказать? Если он поймет, что его паства осуждает их связь, не сочтет ли он, что долг повелевает ему расстаться с нею? При одной мысли об этом она почувствовала, как все ее существо захлестывает ужас.
   Потом придут новые обиды, незаметно, мало-помалу омрачая ее счастье.
 
   В Антии, как и в его окрестностях, христиане оставались в меньшинстве. И язычники, живя бок о бок с ними, относились к ним неодобрительно, а то и с демонстративном презрением, в лучшем случае насмехались свысока.
   Они находили комичным благоразумие, которым славились христиане, потешались и над тем, что их вера запрещала им присутствовать на кровавых цирковых зрелищах и похабных театральных представлениях. Еще более жестким нападкам подвергалась добродетель женщин. Римляне, привыкшие к разврату, разводившиеся по нескольку раз подряд, никак не могли понять, отчего христианки не заводят любовников, и это вызывало град шуток и похотливых выкриков, стоило какой-нибудь из прихожанок общины пройти мимо.
   Это была одна из причин, почему Марсия по мере возможности избегала появляться там, где рисковала столкнуться с местными идолопоклонниками. Она сознавала, что здесь ее красота — отнюдь не преимущество и скорее может навлечь на нее опасность. А потому в манере одеваться старалась как можно строже соблюдать суровые предписания отцов Церкви. Однако, несмотря на все усилия, однажды вечером, когда она колола дрова, ее окликнули:
   — Это твой мужик тебя заставляет такую тяжелую работу делать? И все потому, что он предводитель христиан?
   Резко выпрямившись, она оглянулась и узнала Атректуса, эдила их городка, который одновременно являлся жрецом Аполлона. Его вопрос, к ней обращенный, прозвучал иронически, почти глумливо. Потому и она ответила сдержанно, однако же подчеркнуто сухо:
   — Нет, я этим занимаюсь по доброй воле. Видишь ли, я жить не могу без физических упражнений...
   Она говорила правду. От непрестанных тренировок, к которым когда-то приучил ее Коммод, в ней зародилась властная потребность растрачивать избыток своих сил. Вот потому, даже если Калликст возражал против этого, она все чаще бралась за работу, дающую ей такую возможность.
   — Однако, — не унимался эдил, — труд дровосека не женское дело!
   Марсия расхохоталась и, согнув руку, показала, каковы у нее бицепсы:
   — Видишь, как ты ошибаешься.
   — Клянусь Геркулесом! Уж не из амазонок ли ты родом?
   На сей раз молодая женщина невольно покраснела. Случайно ли брошено слово «амазонка», или это намек на прозвище, которым наградил ее Коммод? Она заметила, как неотрывно уставился на нее собеседник. Глаза у него загорелись тем блеском, какой ни с чем не спутаешь. Злясь на себя, она пожалела, что вышла из дому босиком, одетая лишь в коротенькую, до колен тунику.
   — После той жизни, какую ты знавала, — заговорил он мягко, — трудно представить, как ты миришься с подобной работой. Она для деревенщины, а ты, если молва не лжет, была наложницей куда какого богатого господина.
   — Верно. Это был человек не из обычных, — пробормотала она. Ее замешательство росло.
   Атректус подошел ближе:
   — Будь я на месте смертного, столь взысканного милостью богов, уж поверь, считал бы, что нет такой роскоши, таких подарков, которые достаточно хороши для тебя.
   — Возможно, что мой хозяин думал так же, — обронила она загадочно.
   Теперь он придвинулся вплотную. Схватил ее за руку повыше локтя, и она почувствовала па своей щеке его горячее дыхание.
   — Я не шучу. Жрецы Аполлона славятся своим прямодушием.
   — Я верю тебе, — она осторожно выбирала слова. — И убеждена, что твоей супруге очень повезло, она с тобой счастлива.
   Склонясь к самому ее уху, он зашептал:
   — Это уж точно. И тебе тоже понравится мой способ ублажать тех, кто мне полюбился.
   Марсия попыталась отстраниться, но он уже сжимал ее в объятиях, поцелуем жадно впивался в ее губы.
   Сперва молодая женщина стискивала их, но вскоре легонько приоткрыла. Осмелевший чиновник просунул туда свой язык, но почти тотчас взревел от ярости, почувствовав, что ее зубы пребольно вонзились в беззащитную плоть.
   — Дрянь! — заорал он, отпрянув с окровавленным ртом.
   Он широко размахнулся, но его рука, описав круг, встретила лишь пустоту. Выручили навыки, полученные на арене и, казалось, забытые: Марсия, с невероятной ловкостью крутнувшись на месте, уклонилась и, повернув свой топор плашмя, погрозила разъяренному мужчине.
   — Ну-ка, еще! — глухо выдохнула она. — Попробуй повторить, и от жреца Аполлона мало что останется!
   — Да брось ты корчить из себя весталку. Девка вроде тебя, небось, привыкла и не к таким вольностям.
   — Будь любезен оставить мою жену в покое!
   Эдил резко обернулся. Перед ним стоял Калликст, только что появившийся из-за угла дома.
   — Что ты плетешь? Она твоя сожительница, так и говори. Насколько мне известно, ты никогда не был женат.
   — И это дает тебе право явиться сюда и взять ее?
   — Почему бы нет? Создания вроде нее должны принадлежать всем, — осклабился эдил.
   Марсия так стиснула топорище, что костяшки пальцев побелели. Она знала, что в отличие от матрон, охраняемых всей строгостью закона, вольноотпущенницы беззащитны — обычай позволяет каждому сколько угодно докучать им развратными домогательствами. Такое непрочное положение не оставляло большинству из них иного выхода, как торговать своими прелестями, — этим-то и объяснялась наглость властительного чиновника.
   Калликст схватил его за ворот туники и, почти отрывая от земли, процедил:
   — Тебе лучше удалиться, господин Атректус.
   Натолкнувшись на пронзительно синий взгляд фракийца, непрошеный гость отвел глаза. Хотел было пробурчать какое-то ругательство, но рука Калликста стиснула его горло. Еще мгновение, и он пустился наутек.
   — Ох, боюсь, что отныне у нас в Литии станет одним врагом больше, — вздохнула Марсия, глядя, как его силуэт, удаляясь, тонет в позолоченном закатом облаке дорожной пыли.
 
   Назавтра, в час, когда солнце еще только разгоняет потемки, двое поселян, спозаранку выйдя поработать па своих полях, были напуганы диковинной встречей.
   Они обходили рощицу, когда некто их окликнул. Человек или зверь? Голый — только старая зловонная баранья шкура, кое-как обмотанная вокруг бедер, прикрывала его наготу. Кожа неизвестного побагровела от загара, волосы в колтунах, под зарослями бороды угадываются ввалившиеся щеки, стопы кровоточат — ни дать ни взять призрак, выходец из Аида.
   — Пан!
   В ужасе поселяне собрались дать стрекача, но таинственное существо воззвало к ним, заклиная не бояться:
   — Это же я, всего лишь я, Капито! Центурион Капито.
   Поселяне переглянулись в недоумении. Подошли поближе, отчасти успокоившись, вгляделись в лицо странного человека. Да, это и впрямь был он. Личность, в некотором смысле бывшая гордостью Атрия. Он покинул городишко лет десять тому назад, но регулярно наведывался сюда. Все знали, что он служит в преторских когортах, этой отборной императорской гвардии — единственных войсках, которым разрешалось постоянно находиться в пределах Италии.
   Теперь оба поселянина, полностью придя в себя, набросились на центуриона с расспросами. Оставив их любознательность неутоленной, Капито попросту взмолился, чтобы они сбегали домой к его родителям и принесли ему тунику — прикрыться.
   Они исполнили это, а когда вернулись, их уже сопровождал целый кортеж односельчан, встретивших центуриона буквально как триумфатора и с почетом доставивших его в селение. Со всех сторон высовывались головы мужчин, женщин, детей, жаждущих поглазеть на пришельца, машущих руками из окон и с порогов своих жилищ. Под конец вся эта публика сбежалась на центральную площадь Антия, к крошечному местному форуму. Владелец единственной таверны уже притащил сюда несколько бочонков мармарикского вина, и все окружили Капито, чтобы послушать его удивительную историю.
   Легионы Септимия Севера наводнили Италию, на улицах Рима при их приближении началась жуткая паника. Легаты преторских когорт, желая избежать гражданской войны, отправили военачальнику с берегов Истра послание, в котором заявляли, что признают его единственным законным императором. Север, казалось, не остался равнодушным и, разбив лагерь под стенами столицы, пригласил преторианцев, в числе коих был Капито, и принял их с почетом, соблюдая все подобающие церемонии.
   — Мы, стало быть, вошли в его лагерь с лавровыми ветвями и, сохраняя отменный порядок, стали строиться перед трибуной для торжественных речей, вооруженные только своими парадными мечами. Но не успели выстроиться, как нас, откуда ни возьмись, окружила целая туча легионеров, закованных в железные латы. Пришло время сообразить, что мы глупейшим образом угодили в ловушку. А туг и Септимий Север появился на возвышении, тоже в доспехах и по-военному вооруженный.
   Речь, которую он произнес, была яснее ясного: он обвинил нас, преторианцев, в том, что мы убили Пертинакса и обесчестили Рим своей алчностью. Потом он велел нам сложить наши мечи, а не то нас перебьют на месте. Он не оставил нам выбора. Так что мы исполнили приказ и молили нового властителя Рима о снисхождении.
   «Так и быть, — отвечал он, — у меня пет никакого желания запятнать первые часы своего правления, устроив кровавую баню. Я только повелеваю вам сорвать знаки отличия, сбросить кирасы, а также всю свою одежду до последнего и убраться отсюда как можно дальше, исчезнуть. Тот из вас, кого застанут ближе, чем за сто миль от столицы, будет без промедления предан смерти!».
   Когда рассказ дошел до этой сцены, у Капито горло перехватило, но щекам заструились слезы. Люди, стоявшие вокруг, безмолвствовали, пораженные тем, что один из их сынов так рыдает у всех па глазах. Тот, кого они всегда считали любимцем Фортуны, ныне впал в ничтожество, разом лишенный всего.
   Калликст первым нарушил молчание:
   — А Дидий Юлиан? Что сталось с ним?
   — Как только легионы Севера вошли в Равенну, консул Сильвий Мессала в сенате объявил прежнего императора врагом Рима. Если верить последним новостям, он был убит неизвестным в парке императорского дворца.
   — А Маллия? Императрица?
   Все уставились на фракийца в недоумении. После таких удручающих известий как можно интересоваться участью женщины, будь она даже Августой? До того ли, когда на кону судьба Империи?
   Капито уныло промямлил:
   — Перед ней, небось, все еще шествуют весталки и носят священный огонь.
   На краткий миг Калликст задумался о том, каково нынче вечером приходится той, что некогда была его любовницей. Супруг, которого она всегда отталкивала, мертв, а она до сих нор принимает почести согласно рангу, больше ей не принадлежащему.
   Марсия, которая нарезала баранину, готовя мясо на ребрах, внезапно опустила нож и подняла глаза на своего друга:
   — Никогда бы не подумала, что эти бедняги Пертинакс и Эклектус будут отмщены так скоро.
   Калликст не отозвался. Только посмотрел на нее с отсутствующим видом.
   — Что случилось? — спросила она удивленно.
   — Ты, похоже, не отдаешь себе отчета, что за этими событиями последует нечто куда более решающее, притом лично для нас.
   — Я тебя не понимаю.
   — Дидий Юлиан, твой преследователь, убит.
   — И что же?
   — Это значит, что отныне столица для тебя снова открыта. Ты можешь снова вступить во владение богатствами, что тебе принадлежали, и занять прежнее высокое положение. Нет никакого сомнения, что твой друг Септимий Север возвратит тебе все сполна.
   Молодая женщина аж подскочила, в растерянности уставилась на него:
   — И ты думаешь, что я покину Антий, брошу тебя ради пригоршни золотых и малой толики власти? Да за кого ты меня принимаешь? За распутницу, как меня расписывали враги Коммода?
   Марсия умолкла, перевела дух и заключила:
   — Единственное, что может для меня изменить смерть Дидия Юлиана, это что теперь я смогу любить тебя без страха. Охота на шпионов отныне прекратится. Так что прошу тебя, выбрось из головы мысль, будто когда-нибудь мы можем расстаться. Этому не бывать. Больше никогда.

Глава LVII

   Беда вошла в хижину летним вечером. Ничто ее не предвещало: воздух звенел, разлетаясь осколками от смеха детей, что носились по песчаному берегу.
   Калликст был погружен в чтение «Педагога» — книги, которую Климент прислал ему из Александрии, когда в дверном проеме появилась внушительная фигура. Против света различить черты неизвестного было трудно, он казался темным силуэтом. Только когда посетитель вошел в комнату, хозяин узнал его.
   — Ипполит! — вскричал он с удивлением.
   Ни слова не говоря, священник уселся на низенькую деревянную скамейку, придвинутую вплотную к стене. Нервным движением он смахнул капли пота, выступившие на его широком лбу. Это был все тот же человек, с каким фракиец вечно противоборствовал: прежний строгий наряд, суровый лик, та же манера держаться, выражающая постоянную, почти ожесточенную непреклонность. Калликста тотчас охватило мрачное предчувствие, и он, уверенный, что гость явился с дурной вестью, спросил дрогнувшим голосом:
   — Какими судьбами ты оказался в Антии?
   Ипполит помедлил с ответом, продолжая вытирать пот. Затем сказал:
   — Я здесь по просьбе папы Виктора. Чтобы призвать тебя к порядку.
   — К порядку?
   — Твое удивление само по себе доказывает, насколько своевременна подобная мера.
   Калликст, напрягшись, выпрямился. А Ипполит заключил:
   — Когда Святейший Отец, уступая просьбам Зефирия, доверил тебе руководство этой общиной, он принял такое решение в надежде, что ты покажешь себя достойным его.
   — И?..
   — Не много времени потребовалось, чтобы молва долетела до Рима, и вскоре она получила подтверждение.
   — Какая молва?
   Взгляд черных глаз Ипполита впился в лицо собеседника, и он, отчеканивая каждое слово, объяснил:
   — Ты делишь ложе с падшей женщиной. Оскорбляешь этим поведением чувства своих братьев, зато язычникам к их вящему удовольствию даешь повод изощряться в сарказмах, потешаясь над общиной.
   — Меня обвиняют именно мои братья?
   — У меня нет нужды в услугах доносчика: все селение показывает на тебя пальцами.
   Ну вот и настал час, которого он так боялся. С первого дня, когда Марсия вступила под его кров, он знал, что это случится. Пересуды и клевета с той поры стали его привычным уделом. Он устало спросил:
   — Папа желает нашего разрыва?
   — Именно так. Твоя жизнь являет собой зрелище, оскорбляющее самого Господа, а для паствы она служит примером мерзостного соблазна.
   «Ты веришь, что в этой жизни возможно счастье? — Не знаю. Но думаю, что, наверное, можно заклясть беду».
   Эти фразы, которыми они обменялись несколько недель тому назад, теперь зазвучали в памяти, словно похоронный звон. Калликст не произнес ни слова, лишь покачал головой и подошел к маленькому открытому окошку, глядевшему на море и песчаную отмель. Ипполит, несколько озадаченный, присматривался к нему.
   Он-то, помня горячий нрав своего давнишнего знакомца, ожидал совсем другой реакции. Вспышки, яростного отпора, а не этой видимости смирения.
   — Но мы же не причиняем зла, никому не вредим, — почти неслышно прошептал Калликст.
   Ипполит мог бы поклясться, что он не с ним говорит, а сам с собой. Но отозвался:
   — Священнику подобает с неукоснительной строгостью чтить слово Господне. Я должен напомнить тебе, что сказал Христос: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше».
   — Но из-за этого обречено страдать другое существо.
   — Разве мы все не призваны к страданию и жертве? Мы здесь затем, чтобы подготовиться к жизни вечной. А, следовательно...
   Тут, перебивая пасторское поучение, прозвучал новый голос:
   — Значит, надежда на жизнь вечную должна затмить все радости настоящего?
   Между тем в хижину проскользнула и Марсия. Увлеченные спором, мужчины не заметили, как она вошла. Теперь она стояла перед ними босая, держа в руках сандалии, ее волосы, влажные от недавнего купания, были закручены узлом на затылке.
   Калликст протянул к ней руку, выговорил хрипло:
   — Марсия, это Ипполит. Посланец папы Виктора.
   Священник разглядывал ее с нескрываемым интересом:
   — Так, стало быть, здесь именно ты... Амазонка...
   — Такое прозвище осталось в моем прошлом. Теперь я всего лишь женщина, жена Калликста.
   — Отныне именоваться так для тебя запретно, — произнес фракиец, отвернувшись к окну.
   Воздух, что обнимал их, вдруг разом стал стеклянным кружевом, готовым разлететься осколками при малейшем движении.
   — Что... что ты хочешь сказать?
   — Приказ папы: мы должны расстаться.
   — Папа требует?.. Но почему? Как?
   Такое отчаяние послышалось в се голосе, что Ипполит почувствовал некоторое смущение. Не в силах выдержать ее взгляда, он пустился в объяснения, уставившись за окно, в какую-то незримую точку:
   — Связь между рабом и патрицианкой не может быть никоим образом узаконена. Женщина, заподозренная в подобных отношениях, подлежит, как преступница, суровому наказанию согласно сенатскому указу, изданному еще при Клавдии. В зависимости от обстоятельств это влечет для нее либо потерю ее собственной свободы, либо, по меньшей мере, утрату прав свободного рождения[67].
   Не давая ему закончить, она прервала эти объяснения:
   — Но если мы живем за пределами закона, то не по злой воле! Этот самый закон не позволяет нам вступить в брак. Что же делать, если я патрицианка, а Калликст даже не вольноотпущенник? Каким способом нам выпутаться из этого положения, за которое папа нас осуждает?
   — Учитывая все это, не следует погрязать в беззаконии.
   — Но закон несправедлив!
   — В настоящее время закон нашей Церкви устроен в согласии с римским законодательством.
   — Это же нелепо. Безумие какое-то! Л как, по-твоему, быть с самым священным, Божьим законом? Где сказано, что он отвергает и осуждает любовь тех, чей ранг не равен? Где? К тому же наша вера таких вопросов, как ранг и иерархия, вообще не ставит, разве нет?
   Ипполит простер руки к небесам — торжественность его жеста выглядела несколько комично:
   — Ты так упорствуешь, будто и не слыхала о поучении святого Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены!» Вот почему церковь чтит постановление Клавдиева сената.
   Марсия открыла рот, собираясь высказать новые возражения, как вдруг до нее дошло, что Калликст не протестует.
   — Что же ты молчишь? Ты ведь не собираешься уступить такому подлому требованию?
   До странности спокойный, фракиец сперва выдержал паузу, потом ответил:
   — Марсия, меня давно тревожили эти вопросы. Мы стали единым целым с этим селением, которому я должен внушать христианские заповеди. Какой пример я могу подавать людям, ежели не соблюдаю даже самых насущных религиозных запретов?
   Она бросилась к нему, вцепилась в его руку с такой силой, будто в их хижину хлынул океан:
   — Калликст, я люблю тебя. Это единственная заповедь, которой необходимо следовать. Мы оба приняли свою долю страданий, знаем, что такое жертвы. Ты и я, мы расплатились за целые столетия будущих заблуждений. Заклинаю тебя, не позволяй им разорвать узы, связывающие нас!
   Наступило долгое молчание, тишина набегала волнами в такт отдаленным ударам прибоя.
   — Я уже не смогу разорвать узы, связывающие меня с Господом...
   Она смотрела на него, приоткрыв рот. Не в силах подобрать нужное слово.
   Ипполит не нашел лучшего момента, чтобы вмешаться:
   — Папа Виктор поручил сказать вам, что в случае отказа ему придется решиться на отлучение вас обоих. Иного выхода нет.
   Молодая женщина молча сжала кулаки, потом вдруг разразилась рыданиями:
   — Отлучить! Покарать! Наказать! Значит, у вас, у мужчин, никогда не найдется других слов? Настанет день, завтра или через тысячу лет, когда кто-то отменит этот неправедный закон, все изменится, зачем же сегодня страдать во имя такой несправедливости?
   — Марсия... мне больно. Так же больно, как тебе. Надо быть мужественными. Мне ли наставлять тебя насчет мужества? Это ты меня ему научила.
   — Расстаться с тобой... снова вернуться в пустоту... в ничто, в этот бессмысленный бред...
   — Разве ты сможешь забыть Бога, ведь это ты сама помогла мне приблизиться к нему?
   — И вот теперь он крадет тебя у меня.
   Она все смотрела на него, ее глаза наполнились слезами:
   — Если сейчас я переступлю порог этого дома, мы никогда больше не увидимся.
   Он опустил голову. И ничего не ответил.
* * *
   Когда Ипполит покидал Антий, Марсия поехала с ним.
   — Ты решила вернуться в Рим? Не передумаешь? — глухим голосом спросил священник.
   Молчаливая, застывшая, Марсия, казалось, с трудом оторвалась от своих мыслей.
   — В Рим, — мягко отозвалась она, — да...
   — Ты найдешь там, где жить?
   — Не беспокойся обо мне, брат Ипполит. Там Септимий Север. Он мне поможет возвратить мое добро, мое состояние, власть.
   — Ты христианка, твоя вера поможет тебе...
   На лице Марсии проступило какое-то странное, загадочное выражение:
   — Христианка, Ипполит?..

Глава LVIII

   Апрель 201 года.
 
   Рим выглядел, как город, захваченный неприятелем.
   Проходя по улицам, сбегающим по склону Квиринала, он на каждом шагу встречал этих новых преторианцев, которыми Септимий Север заменил прежнюю гвардию. Их не только стало вдвое больше — около десяти тысяч человек, но и набирали их теперь не в Италии, как прежде, а в Иллирии и Паннонии[68]. А постоянное присутствие Второго Парфянского легиона, расквартированного в Альбано, у самых ворот Рима, еще усиливало это впечатление, будто край подвергся чужеземному нашествию.
   Скоро восемь лет, как он, Север, принял власть и, откровенно презирая сенат, опираясь исключительно на армию, стал принимать последовательные меры с целью незаметно свести Италию до уровня обычной провинции. Некоторые видели в такой политике реванш африканца из Большой Лепты, пожелавшего расквитаться со всей этой сенатской знатью, с римлянами, которых он терпеть не мог.
   В первые же месяцы своего правления император принудил сенат реабилитировать память ненавистного Коммода, себя же самого объявил сыном Марка Аврелия, тем самым превратившись в «брата» убитого властителя. Затем, видимо, чтобы понравиться простонародью, он довел этот всплеск братской преданности до смешного, начав и сам участвовать в гонках на колесницах и полуголым выступать в гладиаторских боях.
   Калликсту вспомнился и тот день, когда ему сообщили, что стража настигла несчастного Наркиса. Верного друга, в трудные часы так хорошо умевшего оберегать Марсию, бросили на растерзание диким зверям, а зрителям объявили: «Это тот, кто задушил Коммода!».
   Шум голосов, раздавшись из таверны неподалеку, на мгновение отвлек его от воспоминаний. По он не дал себе труда придержать копя: бурные стычки между здешним простонародьем и этими новыми солдатами, грубыми и неотесанными, более привыкшими к своим диким лесам и заснеженным горам, чем к мраморным портикам столицы, стали неотъемлемой частью повседневности, они больше никого не смущали.
   Он продолжал своп путь, направляясь к Субуре. Солнце склонялось к закату, а до семейной виллы Цецилиев было еще далеко.
   Калликст пересекал грязные улицы, проезжал форумы, оставил позади Скотный рынок. И вот он достиг набережной.
 
   Два года прошло... Ровно два года, долгие месяцы, отягощенные грузом тревог и воспоминаний. После того как уехала Марсия, он раз сто пускался в дорогу. Направлялся в Рим и с полпути поворачивал обратно. Все в нем жаждало воссоединиться вновь со своей утраченной половинкой. Но вера его приказывала не уступать искушению.
   Так миновала осень, потом зима, а там и новая осень настала. Вечером второго дня ноябрьских нон 199 года, когда он как раз собирался отправиться с рыбаками на лов, в дверь постучали.
   Открыв дверь, он увидел перед собой Иакинфа. и при одном взгляде на его суровое лицо тотчас понял, что тот явился с важным известием.
   — Папа Виктор умер.