Страница:
Юный властитель зажал в своих мощных руках складки тоги своего префекта и рванул к себе. Он забыл о неукротимом темпераменте сирийца, а лучше бы принять его в расчет. Свирепо рванувшись, Перенний освободился от императорской хватки и неслыханно дерзко выкрикнул:
— С префектом преторских когорт не обращаются, как с простым гладиатором!
Все произошло очень быстро. Коммод, умевший действовать стремительно, выхватил меч из ножен ближайшего легионера, благо оба воина совершенно остолбенели, и клинок мгновенно пронзил грудь Перенния. Глаза префекта от изумления и страха вылезли из орбит, и он с глухим стуком рухнул на пол.
Всех так потрясла эта сцена, что вряд ли кто-либо из оглушенных ею присутствующих заметил крик ужаса, вырвавшийся из уст Марсии.
Глава XIX
Глава XX
— С префектом преторских когорт не обращаются, как с простым гладиатором!
Все произошло очень быстро. Коммод, умевший действовать стремительно, выхватил меч из ножен ближайшего легионера, благо оба воина совершенно остолбенели, и клинок мгновенно пронзил грудь Перенния. Глаза префекта от изумления и страха вылезли из орбит, и он с глухим стуком рухнул на пол.
Всех так потрясла эта сцена, что вряд ли кто-либо из оглушенных ею присутствующих заметил крик ужаса, вырвавшийся из уст Марсии.
Глава XIX
Когда пиршество подходило к середине, она испросила у императора позволения ненадолго удалиться.
Ничто уже не напоминало о совершенном здесь убийстве, кроме бледного красно-коричневого пятна на мраморном полу триклиния. Трапеза возобновилась, причем теперь вино не стали, как обычно, разбавлять водой, и оно лилось в кубки густыми тяжелыми струями. Но все равно, наперекор легкомысленным речам, изысканным мелодиям, пантомиме с раздеванием чувствовалось, что присутствующие подавлены тягостным смущением.
Большинство сотрапезников более или менее страстно желало, чтобы не в меру могущественного префекта преторских когорт постигла немилость, но внезапность и, по меньшей мере, неожиданная расторопность, проявленная Коммодом, сам способ расправы — все это глубоко потрясло их. Хотя некоторые поспешили поздравить молодого императора, выразив восхищение его бдительностью и решимостью духа, блистательный пример каковых он только что явил, все это прозвучало довольно неестественно: смерть на пиру — не слишком отрадное предзнаменование. Если бы не боязнь, что это будет выглядеть как неодобрение поступка Цезаря, все бы тотчас разошлись.
— Тебе скучно, Марсия?
Коммод задал вопрос вяло, без подлинного интереса. После происшествия он, по сути, больше ничего не говорил, ограничиваясь лишь тем, что очень много пил, устремив затуманенный взор в пустоту.
— Нет, Цезарь... Просто мне нужно выйти, немного подышать свежим воздухом.
Она еще что-то прибавила — стоны кифар заглушили ее слова, поднялась и быстрым шагом прошла через триклиний.
Как только она оказалась за порогом, ее пронизало глубокое дыхание ночи. Она подняла глаза к истыканному звездами небесному своду. Небо было ясным — только контур высокой горы на вечереющем небе оттеняет столь глубокая синева.
«Боже мой... Боже мой, помоги мне...».
Удерживая дрожь, она вновь увидела Коммода, осыпающего префекта бранью, и то, как этот обливающийся кровью человек с конвульсивно искаженным лицом медленно соскальзывал в смерть.
Как могла природа, будучи столь совершенной, порождать такую двойственность? Алхимия доблести и испорченности, этот контраст — вот что заставляло ее страдать.
До сей поры, она видела в императоре юношу скорее слабого, чем злого. Его увлечение играми на арене, страсть к выходкам, демонстрирующим физическую лихость, — все это было данью возрасту. К тому же общественное мнение более чем терпимо относилось ко всему, что приближало властителя к заурядности. Даже душевная неуравновешенность ее друга до этого мгновения не приводила к по-настоящему серьезным последствиям. Но события нынешнего вечера разорвали пелену ослепления. Она впервые ясно увидела, что связала себя с опасным субъектом, способным в любой момент превратиться в дикого зверя.
Конечно, предательство Перенния ни в коей мере не вызывало сочувствия. Народ отнесется с пониманием. Но не она... Нет, это убийство было слишком легко предсказуемым. Все знали, что у Перенния слишком много врагов, чтобы он мог надеяться избежать падения, рано или поздно уготованного ему. Впрочем, то, что случилось, — всего лишь убийство префекта... Марсии вспомнилось, что подозрение, куда менее обоснованное, привело к исчезновению и сестры императора, и его жены. Последняя была, разумеется, ни в чем не повинна. До нынешнего дня Марсия объясняла устранение этих женщин происками советников Коммода. Таких, как тот же Перенний. Но сегодня она осознала, что это с ее стороны было заблуждением, примером чрезмерной снисходительности к юному Цезарю, а, следовательно, и к себе самой. Задумавшись об этом, она сама не заметила, что медленно бредет к берегу реки.
Калликст тоже забылся, погрузившись в свои мысли. Он с отсутствующим видом смотрел на неподвижную водную гладь, всецело занятый недавним сообщением Карвилия. Итак, Флавия любит его... Ее поведение, эти смены настроения — все теперь объяснилось. А он? Любил ли он ее?.. Приходилось признать, что чувство, которое он к ней испытывал, всегда было отмечено какой-то двойственностью. Между восходом и закатом. Между светом и тенью. Потребность держать ее подле себя была, но без желания пойти дальше. Обладать ею, но лишь в своем сердце. Может быть, это и есть любовь?
Только когда Марсия подошла совсем близко, он осознал ее присутствие. По тому, как она была одета, он тотчас смекнул, что имеет дело с одной из тех, кого его хозяин пригласил на свой пир.
— Прости, я тебя, кажется, напугала.
— Неважно, — отозвался он, приготовившись уйти. — Ночью даже деревья пугаются деревьев.
— Ты можешь остаться... Я вышла только немного подышать. Там так душно!
Значит, так и есть. Гостья Карпофора, одна из этих... Он снова сделал попытку улизнуть.
— Не уходи...
Теперь он вгляделся повнимательней, удивленный ее тоном. Это был не приказ, просто высказанное желание. Когда же приблизился на несколько шагов, чтобы рассмотреть подробности, до него дошло, какая перед ним изумительная красавица.
Ей было, наверное, лет тридцать. Чистые, классически правильные черты. Длинные волнистые черные волосы, прежде чем рассыпаться по плечам, пышно обрамляли чело, составляя контраст с тонким овалом лица. Но более всего приковывали внимание ее глаза — прозрачные озера, отражающие звездное сияние. Вместе с тем он заметил еще две интригующие подробности. Первая — очень простой, почти девически целомудренный наряд незнакомки. На ней была белоснежная стола из тонкой шерсти без глубокого выреза. Наперекор внушениям моды этот наряд обходился также без разрезов по бокам и был снабжен понизу петлями из тесьмы, обхватывающими лодыжки. Второй примечательной подробностью было отсутствие украшений. Она не носила ни узкого ожерелья из золотых колец вокруг шеи, ни длинного, свисающего меж грудей, и золоченые змеи не обвивали ее топких рук. И, наконец, в ее сумрачной шевелюре цвета воронова крыла не сверкала драгоценными камнями хоть какая ни на есть диадема. Да уж вправду ли это патрицианка?
Между ними повисло смущенное молчание. Калликст первым решился нарушить его:
— Император все еще там? — спросил он, указывая на виллу.
Даже в потемках было видно, как вдруг застыло лицо молодой женщины:
— Да, — обронила она, почти не разжимая губ. И помолчав, в свою очередь спросила:
— Ты тоже в числе гостей?
— А что, похож?
Он демонстративно раскинул руки, будто хотел показать, как бедна его одежда:
— Нет, я всего лишь один из рабов Карпофора.
Хотя они находились довольно далеко от виллы, до них по временам долетали то музыка, то взрывы грубого хохота — отзвуки пира.
— Проводишь меня немного? — и тут же с принужденной улыбкой поспешила добавить: — Ведь по ночам даже деревья боятся деревьев.
И снова приглашение показалось ему странным: по-видимому, она слабо владела той манерой, в какой свободной женщине полагается обходиться с рабом. Он ничего не ответил, но, разумеется, пошел с ней рядом. Теперь они шли среди статуй, все более удаляясь от шумного празднества. Вскоре перед ними оказался маленький мост через реку. Здесь она остановилась, оперлась локтями о парапет и спрятала лицо в ладонях.
— Что с тобой? — встревожился Калликст.
— Ничего... все в порядке.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться порыву — обнять ее, прижать к груди, ведь все подсказывало ему, что она его не оттолкнет. Ему казалось, что слезы подступают у нее к глазам, но она удерживает их на самом краешке век, не давая пролиться.
— Прости меня. Все это смешно.
С этой влагой в глазах и растерянностью на лице она стала еще прекраснее.
— Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.
Он хотел запротестовать, но не успел. Она попросила:
— Расскажи мне о себе.
У него чуть было не вырвалось, что это не имеет никакого значения. Но он сказал иначе:
— Знаешь, в жизни раба нет ничего по-настоящему волнующего.
— Ты всегда был на службе у Карпофора?
— Нет. Я здесь три года.
— Наверное, они тебе кажутся вечностью.
Он машинально протянул руку, коснулся ее черных волос:
— Уж и не знаю. Я утратил представление о времени.
— Понимаю.
Ему хотелось спросить, что женщина, подобная ей, может понимать в горестях раба. Сказать ей, что за последние недели такая жизнь стала казаться ему еще более удушающей. Только бы стать свободным! Хоть когда-нибудь... На краткий миг перед глазами промелькнули видения озера Гем, родных гор, лесов...
— Впервые вижу тебя здесь.
— Я сопровождаю одного из гостей Карпофора.
Образ Коммода, двуликого властелина, снова возник перед молодой женщиной. При мысли о том, чтобы вернуться к нему, снова лечь с ним рядом, она содрогнулась от отвращения. И призналась:
— Эти пиры стали для меня невыносимы.
— Однако же они не так тягостны, как трапезы раба.
Фраза прозвучала подчеркнуто издевательски, и он тотчас пожалел об этом. Она же серьезно отвечала:
— Для некоторых духовная тюрьма подчас нестерпимее, чем эргастул.
— Может быть, но меня никогда не утешало, что кроме моих страданий, существуют и другие способы мучиться.
— Ты так говоришь потому, что несчастен. А что если я тебе скажу, что в жизни, тем не менее, нет ничего бесповоротно хорошего или плохого? Надо научиться терпеливо вслушиваться в нее.
— Терпеливо? В тот день, когда тебя вырывают из жизни, когда вокруг возводят стены, чтобы удержать тебя в неволе, ты забываешь такое слово, как «терпение». Ты просто грезишь, а твоя ненависть придает тебе сил. Я мечтаю лишь об одном: о часе моей свободы. Терпению здесь места нет.
Он отвечал не столько на слова своей спутницы, сколько на собственные вопросы, и ожесточение прорвалось в его голосе.
— Никогда не следует так говорить. Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение.
Терпимость? Прощение? Эти слова напомнили ему бесплодные разговоры, что он вел с Карвилием и Флавией. Он напрягся, чтобы не дать выплеснуться наружу злобе, которая в нем била ключом, и, чтобы отвлечься, уставился на реку, медлительно текущую вдаль, к границам парка. В конце концов, что патрицианка может смыслить в этих тайных надломах и разрывах души?
Тут она заговорила снова:
— Ты не похож на римлянина. Откуда ты родом?
— Я из Фракии.
— Этого уголка Империи я совсем не знаю.
Река у их ног как бы грациозно потягивалась. На ее поверхности, подернутой легкой рябью, бледным золотом посверкивали отсветы звездного блеска. Она повернулась к нему. Их взгляды скрестились, и ни тот, ни другая не попытались отвернуться.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— Калликст.
— Это имя тебе к лицу.
— Почему ты так говоришь?
— Каллист значит «Прекраснейший». А ты не знал?
Та же ошибка, которую когда-то сделала Флавия! Он не сдержал улыбки:
— Ты второй человек, от которого это слышу.
— А кто был первым?
Он покачал головой:
— Так. Одна девушка.
— Девушка...
Она произнесла это низким голосом, немного мечтательно. И прибавила почти скороговоркой:
— Девушка, которую ты, конечно, любишь...
— Если глубокая нежность — род любви, то да, я люблю ее.
— Я ей завидую.
Эта фраза вырвалась невзначай, почти бессознательно. Ей было до странности хорошо рядом с этим человеком, которого она едва успела узнать.
И Калликст столь же естественно, как бы парадоксально ни выглядела подобная уверенность, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Прирученный, он уступил и пустился рассказывать ей свою жизнь. О своем неудачном бегстве. О встрече с Флавией. Потом Аполлоний, его конец, служба у Карпофора. Она слушала внимательно, иногда прерывая, прося уточнений. Как далеко она унеслась от безумия, крови, всего того нескончаемого фарса, каким была ее повседневность! Еще никогда она не испытывала такого ощущения внутренней гармонии. Никогда не знала такой доверчивой близости.
Калликст, наконец, умолк, вдруг устыдившись своих откровенностей.
— Мне кажется, ты добрый человек, Калликст. А доброта вещь редкая.
Потом, помолчав, она сказала:
— Мне пора возвращаться. Я ведь приехала сюда не одна.
Ему показалось, что в ее голосе промелькнула нотка сожаления.
Но нет, конечно же, он ошибся, или, вернее, принял желаемое за действительное. К дому они подошли в молчании, а когда впереди замерцал свет факелов, замедлили шаг. Там, в покоях, все еще слышались взрывы смеха, но их хмельное эхо над хрустальной гладью реки, среди уснувшего парка отдавалось особенно резко.
— Марсия!
Молодая женщина замерла.
— Марсия, где ты?
— Император, — через силу выговорила она.
— Император?
— Он, видно, в нетерпении, раз вышел искать меня.
— Но это значит, что ты...
Не отвечая, она ускорила шаг. В потемках снова прогремел все тот же зов:
— Марсия!
Она уже почти бежала. Он схватил ее за руку, заставил остановиться:
— Отвечай! Ты ведь не Марсия? Быть не может, что ты наложница...
Но вдруг застыл, изумленный крепостью тела молодой женщины, жесткостью мускулов, что перекатывались под его пальцами, и новым выражением, проступившим на ее лице.
— Судя по всему, ты никогда меня не видел на арене. Я догадалась об этом.
Она ждала, что его поведение разом станет подобострастным, испуганным, так обычно держались с ней рабы, от этого между нею и ей подобными разверзалась бездонная пропасть. Но нет — он продолжал смотреть на нее в упор:
— Не такой я тебя представлял.
— Марсия!
Голос прогремел еще ближе.
— Знаю. Меня описывают как продажную девку, у которой руки по локоть в крови. Как родную сестру Клеопатры, Мессалины или Поппеи.
Калликст вглядывался в нее так напряженно, словно хотел что-то прочесть в ее душе:
— Ты то, что ты есть...
Теперь уже сама молодая женщина в свой черед оказалась захвачена врасплох. Она повторила задумчиво:
— Я то, что я есть...
И ему почудилось, будто се глаза сказали: «Спасибо, что не произнес приговора...».
— Марсия!!
На сей раз призыв прозвучал нетерпеливо, раздраженно. Тогда она с неожиданной лаской легонько провела ладонью по щеке фракийца, повернулась и мгновенно растворилась в ночном мраке.
Ничто уже не напоминало о совершенном здесь убийстве, кроме бледного красно-коричневого пятна на мраморном полу триклиния. Трапеза возобновилась, причем теперь вино не стали, как обычно, разбавлять водой, и оно лилось в кубки густыми тяжелыми струями. Но все равно, наперекор легкомысленным речам, изысканным мелодиям, пантомиме с раздеванием чувствовалось, что присутствующие подавлены тягостным смущением.
Большинство сотрапезников более или менее страстно желало, чтобы не в меру могущественного префекта преторских когорт постигла немилость, но внезапность и, по меньшей мере, неожиданная расторопность, проявленная Коммодом, сам способ расправы — все это глубоко потрясло их. Хотя некоторые поспешили поздравить молодого императора, выразив восхищение его бдительностью и решимостью духа, блистательный пример каковых он только что явил, все это прозвучало довольно неестественно: смерть на пиру — не слишком отрадное предзнаменование. Если бы не боязнь, что это будет выглядеть как неодобрение поступка Цезаря, все бы тотчас разошлись.
— Тебе скучно, Марсия?
Коммод задал вопрос вяло, без подлинного интереса. После происшествия он, по сути, больше ничего не говорил, ограничиваясь лишь тем, что очень много пил, устремив затуманенный взор в пустоту.
— Нет, Цезарь... Просто мне нужно выйти, немного подышать свежим воздухом.
Она еще что-то прибавила — стоны кифар заглушили ее слова, поднялась и быстрым шагом прошла через триклиний.
Как только она оказалась за порогом, ее пронизало глубокое дыхание ночи. Она подняла глаза к истыканному звездами небесному своду. Небо было ясным — только контур высокой горы на вечереющем небе оттеняет столь глубокая синева.
«Боже мой... Боже мой, помоги мне...».
Удерживая дрожь, она вновь увидела Коммода, осыпающего префекта бранью, и то, как этот обливающийся кровью человек с конвульсивно искаженным лицом медленно соскальзывал в смерть.
Как могла природа, будучи столь совершенной, порождать такую двойственность? Алхимия доблести и испорченности, этот контраст — вот что заставляло ее страдать.
До сей поры, она видела в императоре юношу скорее слабого, чем злого. Его увлечение играми на арене, страсть к выходкам, демонстрирующим физическую лихость, — все это было данью возрасту. К тому же общественное мнение более чем терпимо относилось ко всему, что приближало властителя к заурядности. Даже душевная неуравновешенность ее друга до этого мгновения не приводила к по-настоящему серьезным последствиям. Но события нынешнего вечера разорвали пелену ослепления. Она впервые ясно увидела, что связала себя с опасным субъектом, способным в любой момент превратиться в дикого зверя.
Конечно, предательство Перенния ни в коей мере не вызывало сочувствия. Народ отнесется с пониманием. Но не она... Нет, это убийство было слишком легко предсказуемым. Все знали, что у Перенния слишком много врагов, чтобы он мог надеяться избежать падения, рано или поздно уготованного ему. Впрочем, то, что случилось, — всего лишь убийство префекта... Марсии вспомнилось, что подозрение, куда менее обоснованное, привело к исчезновению и сестры императора, и его жены. Последняя была, разумеется, ни в чем не повинна. До нынешнего дня Марсия объясняла устранение этих женщин происками советников Коммода. Таких, как тот же Перенний. Но сегодня она осознала, что это с ее стороны было заблуждением, примером чрезмерной снисходительности к юному Цезарю, а, следовательно, и к себе самой. Задумавшись об этом, она сама не заметила, что медленно бредет к берегу реки.
Калликст тоже забылся, погрузившись в свои мысли. Он с отсутствующим видом смотрел на неподвижную водную гладь, всецело занятый недавним сообщением Карвилия. Итак, Флавия любит его... Ее поведение, эти смены настроения — все теперь объяснилось. А он? Любил ли он ее?.. Приходилось признать, что чувство, которое он к ней испытывал, всегда было отмечено какой-то двойственностью. Между восходом и закатом. Между светом и тенью. Потребность держать ее подле себя была, но без желания пойти дальше. Обладать ею, но лишь в своем сердце. Может быть, это и есть любовь?
Только когда Марсия подошла совсем близко, он осознал ее присутствие. По тому, как она была одета, он тотчас смекнул, что имеет дело с одной из тех, кого его хозяин пригласил на свой пир.
— Прости, я тебя, кажется, напугала.
— Неважно, — отозвался он, приготовившись уйти. — Ночью даже деревья пугаются деревьев.
— Ты можешь остаться... Я вышла только немного подышать. Там так душно!
Значит, так и есть. Гостья Карпофора, одна из этих... Он снова сделал попытку улизнуть.
— Не уходи...
Теперь он вгляделся повнимательней, удивленный ее тоном. Это был не приказ, просто высказанное желание. Когда же приблизился на несколько шагов, чтобы рассмотреть подробности, до него дошло, какая перед ним изумительная красавица.
Ей было, наверное, лет тридцать. Чистые, классически правильные черты. Длинные волнистые черные волосы, прежде чем рассыпаться по плечам, пышно обрамляли чело, составляя контраст с тонким овалом лица. Но более всего приковывали внимание ее глаза — прозрачные озера, отражающие звездное сияние. Вместе с тем он заметил еще две интригующие подробности. Первая — очень простой, почти девически целомудренный наряд незнакомки. На ней была белоснежная стола из тонкой шерсти без глубокого выреза. Наперекор внушениям моды этот наряд обходился также без разрезов по бокам и был снабжен понизу петлями из тесьмы, обхватывающими лодыжки. Второй примечательной подробностью было отсутствие украшений. Она не носила ни узкого ожерелья из золотых колец вокруг шеи, ни длинного, свисающего меж грудей, и золоченые змеи не обвивали ее топких рук. И, наконец, в ее сумрачной шевелюре цвета воронова крыла не сверкала драгоценными камнями хоть какая ни на есть диадема. Да уж вправду ли это патрицианка?
Между ними повисло смущенное молчание. Калликст первым решился нарушить его:
— Император все еще там? — спросил он, указывая на виллу.
Даже в потемках было видно, как вдруг застыло лицо молодой женщины:
— Да, — обронила она, почти не разжимая губ. И помолчав, в свою очередь спросила:
— Ты тоже в числе гостей?
— А что, похож?
Он демонстративно раскинул руки, будто хотел показать, как бедна его одежда:
— Нет, я всего лишь один из рабов Карпофора.
Хотя они находились довольно далеко от виллы, до них по временам долетали то музыка, то взрывы грубого хохота — отзвуки пира.
— Проводишь меня немного? — и тут же с принужденной улыбкой поспешила добавить: — Ведь по ночам даже деревья боятся деревьев.
И снова приглашение показалось ему странным: по-видимому, она слабо владела той манерой, в какой свободной женщине полагается обходиться с рабом. Он ничего не ответил, но, разумеется, пошел с ней рядом. Теперь они шли среди статуй, все более удаляясь от шумного празднества. Вскоре перед ними оказался маленький мост через реку. Здесь она остановилась, оперлась локтями о парапет и спрятала лицо в ладонях.
— Что с тобой? — встревожился Калликст.
— Ничего... все в порядке.
Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться порыву — обнять ее, прижать к груди, ведь все подсказывало ему, что она его не оттолкнет. Ему казалось, что слезы подступают у нее к глазам, но она удерживает их на самом краешке век, не давая пролиться.
— Прости меня. Все это смешно.
С этой влагой в глазах и растерянностью на лице она стала еще прекраснее.
— Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая.
Он хотел запротестовать, но не успел. Она попросила:
— Расскажи мне о себе.
У него чуть было не вырвалось, что это не имеет никакого значения. Но он сказал иначе:
— Знаешь, в жизни раба нет ничего по-настоящему волнующего.
— Ты всегда был на службе у Карпофора?
— Нет. Я здесь три года.
— Наверное, они тебе кажутся вечностью.
Он машинально протянул руку, коснулся ее черных волос:
— Уж и не знаю. Я утратил представление о времени.
— Понимаю.
Ему хотелось спросить, что женщина, подобная ей, может понимать в горестях раба. Сказать ей, что за последние недели такая жизнь стала казаться ему еще более удушающей. Только бы стать свободным! Хоть когда-нибудь... На краткий миг перед глазами промелькнули видения озера Гем, родных гор, лесов...
— Впервые вижу тебя здесь.
— Я сопровождаю одного из гостей Карпофора.
Образ Коммода, двуликого властелина, снова возник перед молодой женщиной. При мысли о том, чтобы вернуться к нему, снова лечь с ним рядом, она содрогнулась от отвращения. И призналась:
— Эти пиры стали для меня невыносимы.
— Однако же они не так тягостны, как трапезы раба.
Фраза прозвучала подчеркнуто издевательски, и он тотчас пожалел об этом. Она же серьезно отвечала:
— Для некоторых духовная тюрьма подчас нестерпимее, чем эргастул.
— Может быть, но меня никогда не утешало, что кроме моих страданий, существуют и другие способы мучиться.
— Ты так говоришь потому, что несчастен. А что если я тебе скажу, что в жизни, тем не менее, нет ничего бесповоротно хорошего или плохого? Надо научиться терпеливо вслушиваться в нее.
— Терпеливо? В тот день, когда тебя вырывают из жизни, когда вокруг возводят стены, чтобы удержать тебя в неволе, ты забываешь такое слово, как «терпение». Ты просто грезишь, а твоя ненависть придает тебе сил. Я мечтаю лишь об одном: о часе моей свободы. Терпению здесь места нет.
Он отвечал не столько на слова своей спутницы, сколько на собственные вопросы, и ожесточение прорвалось в его голосе.
— Никогда не следует так говорить. Ненависть — слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение.
Терпимость? Прощение? Эти слова напомнили ему бесплодные разговоры, что он вел с Карвилием и Флавией. Он напрягся, чтобы не дать выплеснуться наружу злобе, которая в нем била ключом, и, чтобы отвлечься, уставился на реку, медлительно текущую вдаль, к границам парка. В конце концов, что патрицианка может смыслить в этих тайных надломах и разрывах души?
Тут она заговорила снова:
— Ты не похож на римлянина. Откуда ты родом?
— Я из Фракии.
— Этого уголка Империи я совсем не знаю.
Река у их ног как бы грациозно потягивалась. На ее поверхности, подернутой легкой рябью, бледным золотом посверкивали отсветы звездного блеска. Она повернулась к нему. Их взгляды скрестились, и ни тот, ни другая не попытались отвернуться.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— Калликст.
— Это имя тебе к лицу.
— Почему ты так говоришь?
— Каллист значит «Прекраснейший». А ты не знал?
Та же ошибка, которую когда-то сделала Флавия! Он не сдержал улыбки:
— Ты второй человек, от которого это слышу.
— А кто был первым?
Он покачал головой:
— Так. Одна девушка.
— Девушка...
Она произнесла это низким голосом, немного мечтательно. И прибавила почти скороговоркой:
— Девушка, которую ты, конечно, любишь...
— Если глубокая нежность — род любви, то да, я люблю ее.
— Я ей завидую.
Эта фраза вырвалась невзначай, почти бессознательно. Ей было до странности хорошо рядом с этим человеком, которого она едва успела узнать.
И Калликст столь же естественно, как бы парадоксально ни выглядела подобная уверенность, ни на миг не усомнился в искренности ее слов. Прирученный, он уступил и пустился рассказывать ей свою жизнь. О своем неудачном бегстве. О встрече с Флавией. Потом Аполлоний, его конец, служба у Карпофора. Она слушала внимательно, иногда прерывая, прося уточнений. Как далеко она унеслась от безумия, крови, всего того нескончаемого фарса, каким была ее повседневность! Еще никогда она не испытывала такого ощущения внутренней гармонии. Никогда не знала такой доверчивой близости.
Калликст, наконец, умолк, вдруг устыдившись своих откровенностей.
— Мне кажется, ты добрый человек, Калликст. А доброта вещь редкая.
Потом, помолчав, она сказала:
— Мне пора возвращаться. Я ведь приехала сюда не одна.
Ему показалось, что в ее голосе промелькнула нотка сожаления.
Но нет, конечно же, он ошибся, или, вернее, принял желаемое за действительное. К дому они подошли в молчании, а когда впереди замерцал свет факелов, замедлили шаг. Там, в покоях, все еще слышались взрывы смеха, но их хмельное эхо над хрустальной гладью реки, среди уснувшего парка отдавалось особенно резко.
— Марсия!
Молодая женщина замерла.
— Марсия, где ты?
— Император, — через силу выговорила она.
— Император?
— Он, видно, в нетерпении, раз вышел искать меня.
— Но это значит, что ты...
Не отвечая, она ускорила шаг. В потемках снова прогремел все тот же зов:
— Марсия!
Она уже почти бежала. Он схватил ее за руку, заставил остановиться:
— Отвечай! Ты ведь не Марсия? Быть не может, что ты наложница...
Но вдруг застыл, изумленный крепостью тела молодой женщины, жесткостью мускулов, что перекатывались под его пальцами, и новым выражением, проступившим на ее лице.
— Судя по всему, ты никогда меня не видел на арене. Я догадалась об этом.
Она ждала, что его поведение разом станет подобострастным, испуганным, так обычно держались с ней рабы, от этого между нею и ей подобными разверзалась бездонная пропасть. Но нет — он продолжал смотреть на нее в упор:
— Не такой я тебя представлял.
— Марсия!
Голос прогремел еще ближе.
— Знаю. Меня описывают как продажную девку, у которой руки по локоть в крови. Как родную сестру Клеопатры, Мессалины или Поппеи.
Калликст вглядывался в нее так напряженно, словно хотел что-то прочесть в ее душе:
— Ты то, что ты есть...
Теперь уже сама молодая женщина в свой черед оказалась захвачена врасплох. Она повторила задумчиво:
— Я то, что я есть...
И ему почудилось, будто се глаза сказали: «Спасибо, что не произнес приговора...».
— Марсия!!
На сей раз призыв прозвучал нетерпеливо, раздраженно. Тогда она с неожиданной лаской легонько провела ладонью по щеке фракийца, повернулась и мгновенно растворилась в ночном мраке.
Глава XX
В тот вечерний час термы Тита, воздвигнутые на месте прежнего Неронова Золотого Дома, были черны от заполнившей их толпы.
То был первый раз, когда Калликст сопровождал своего господина в бани. Он видел в этом подтверждение своего постоянно растущего престижа: роль, которую Карпофор отводил ему в своих делах, становилась все важнее. Конечно, кое-кто из рабов утверждал, что такое возвышение не обошлось без влияния Маллии. Он не брал на себя труда опровергать это. На самом деле его отношения с племянницей всадника складывались, мягко выражаясь, неровно, а с некоторых пор он изощрялся в поисках такой стратегии, которая позволила бы ему подвести дело к разрыву. Предприятие не из легких, ибо он знал, что сексуальные аппетиты молодой женщины не идут в сравнение ни с чем, кроме ее же собственной мстительности и взбалмошности.
— Смотри, как они все торопятся поприветствовать меня, — кудахтал Карпофор, переступая порог вестиария — помещения для хранения одежды. — Эти заносчивые патриции редко проявляют столько любезности к хомо новус — человеку без роду и племени, который вышел в люди.
— Но теперь-то вы стали сенатором. Не мне вам объяснять, до какой степени люди склонны лебезить перед вышестоящими...
Его господин бросил на Калликста косой взгляд. Ему вовсе не по вкусу пришелся потайной смысл, который он угадал в комментарии фракийца. Тем не менее, приходилось сознаться, что он прав. После его недавнего выдвижения с легкой руки Коммода он не мог не заметить — впрочем, с известным презрением, — как переменились окружающие в своем обхождении с ним.
Раздевшись, эти двое вошли в палестру, где начали с пробежки в тысячу шагов, высоко поднимая бедро на каждом шаге, — подвиг, к которому Карпофор принуждал себя перед каждым омовением. Песок дорожки обжигал ступни Калликста, который, труся вслед за хозяином, разглядывал там и сям разбросанные группы. Одни беседовали в тени портиков, другие загорали на солнышке или затевали партию в тригон, или «треугольник». Эта игра в мяч втроем то и дело прерывалась, когда мальчику-рабу приходилось бегать за мячом, упущенным одним из играющих. Когда, запыхавшись, игроки прекратили свои упражнения, Карпофор и его раб вошли в тепидарий. Почти тотчас какой-то человек подскочил к ним так проворно, будто только и ждал этого мгновения. Калликсту же показалось, что он где-то уже видел его.
— Сенатор! Позволь мне выразить тебе все мое восхищение! Наконец-то мне удалось увидеть воочию, как выглядит человек, в полной мере взысканный судьбой.
При этом физиономия небескорыстного льстеца приобрела подобающее случаю выражение.
— Я же и говорил тебе, Дидий Юлиан, что я — смертный, который на фортуну не обижается.
Не успел он произнести это имя, как перед взором Калликста ожили картины былого. Сколько же лет назад это было? Фуск, он сам, с ними Коммод... Все трое были тогда приглашены в гости к богатому патрицию.
Юлиан, по-видимому, его не узнал. Да и как бы он мог? Около десяти лет минуло. Властитель Рима, если бы столкнулся с ним, когда пировал у Карпофора, тоже, конечно, не обратил бы ни малейшего внимания на раба, которым он являлся. При воспоминании об императоре образ Марсии как бы сам собой естественно возник в его памяти. На самом же деле он оттуда и не уходил с самой той ночи, когда они повстречались в парке. Она-то наверняка и думать о нем забыла... А ростовщик между тем продолжал:
— А наши сограждане склонны забыть, что я оказывал республике не столь уж малые услуги. Как бы то ни было, император, пожалуй, просто выразил мне признательность, в конечном счете, это с его стороны жест довольно естественный.
— Ты слишком скромен, Карпофор. В любом случае могу тебя уверить, что я сам, равно как и вся римская знать, вечно будут благодарны тебе за то, что ты внес свой вклад в дело нашего освобождения от тирана.
— Надо полагать, ты имеешь в виду Перенния? Рискуя тебя разочаровать, скажу все-таки: знай, что я совершенно не причастен к его падению.
— Клянусь Геркулесом! А как же это возвышение до ранга сенатора? В тот самый вечер, когда наш Цезарь, наконец, открыл глаза на предательство своего префекта преторских когорт!
Карпофор разглядывал свои пальцы, унизанные перстнями.
— Моя роль ограничилась тем, чтобы устроить для императора и его приближенных неожиданное празднество. Конечно, может быть, то обстоятельство, что этот пир состоялся вдали от мест, находящихся под контролем преторианцев, благоприятствовал счастливому исходу дела.
— Разумеется, прекрасно, что император заметил другие ваши достоинства, — заметил Калликст. — А то ведь иные злые языки могли бы сказать, что один хороший обед превращает человека в сенатора.
Дидию Юлиану понравилось это вмешательство — он бросил на говорящего одобрительный взгляд.
— Это Калликст, — пояснил Карпофор, более чем довольный поводом положить конец спору, заведомо бесплодному. — Мой доверенный помощник. Он, помимо всего прочего, ведает моей казной. Однако пойдем, я не хочу тебя задерживать, ты же собирался приступить к омовению.
Они направились в судаторий — потогонную баню, Калликст поплелся за ними по пятам. Соображения хозяина его удивили. До сей поры он никогда не играл никакой мало-мальски ответственной роли по отношению к его казне. Так что же могло значить это утверждение?
Едкий жар судатория взял его за горло. Помещение, пожалуй, довольно просторное, было наполнено паром, выходящим из медных труб, образуя облака, которые скапливались под сводом потолка, одевая людские тела словно бы влажным невидимым плащом. Калликст ощутил, как на груди и спине обильно выступает пот. Он беспокойным жестом отбросил со лба черные пряди и подошел поближе к своим спутникам.
— Ну вот, отныне ты один из хозяев Рима, — как раз в это мгновение заявил Дидий Юлиан.
— Друг, ты приписываешь мне значение, которого я не имею. На самом деле сановник Клеандр — вот кто является сильной фигурой нынешней власти.
— Тем не менее, если мои сведения верны, тебя вскоре назначат префектом анноны[27].
Калликст, знавший, что это самая заветная мечта его хозяина, спросил себя, насколько обоснованными могут быть такие утверждения. А Карпофор с притворной скромностью запротестовал:
— Ничего подобного пока не произошло. А я, как тебе известно, терпеть не могу похваляться ни местом, которого еще не занял, ни делом, за которое пока не взялся. Не следует оскорблять богов такой самонадеянностью.
— Мудрое поведение, — глубокомысленно обронил Дидий Юлиан.
И, выдержав паузу, закончил:
— Что ж, господин Карпофор, хотя твоя власть еще не утверждена, мне бы хотелось обратиться к тебе с просьбой.
— Говори.
— Не согласился бы ты пустить в ход твое новообретенное влияние, чтобы уговорить Коммода вернуть моего отца из ссылки?
— Твоего отца? Но разве он не был связан с тем заговором, где замешалась Луцилла, сестра императора?
— Верно. И Перенний отправил его в изгнание в Медиоланум.
Карпофор на краткий миг призадумался, потом кивнул.
— Возможно, я и смогу оказать тебе эту услугу, — пробормотал он в раздумье. — Ты же сам знаешь, времена ныне тяжелые. Войны Марка Аврелия опустошили римскую казну, и все средства хороши, лишь бы ее наполнить... Убедить Цезаря положить конец изгнанию твоего отца было бы, вероятно, не трудно, при условии, что будет уплачен выкуп.
— Я сделаю все, чего бы он ни пожелал.
— В таком случае я готов взять эти хлопоты на себя. Ты же совершишь платеж в подобающий срок.
— А именно?
— Обычно я закрываю свои счета в сентябре. Ты мне заплатишь в день ид. Разумеется, при условии, что твой отец к тому времени будет помилован.
— Само собой. И во сколько мне это обойдется?
— Гм... Предположим, в двадцать эвбейских талантов. Если потребуется больше, я тебя извещу.
Калликст вытаращил глаза, ошеломленный чудовищными размерами этой суммы.
— Как бы там ни было, полагаю, что выбора у меня нет. Так что договорились.
— Стало быть, мой раб, здесь присутствующий, зайдет к тебе поутру в день ид.
Затем он, обернувшись к Калликсту, приказал:
— Уйдем отсюда. Жара стала для меня невыносимой.
Когда они перешли во фригидарий, фракиец задал вопрос, занимавший его с того мгновения, когда хозяин сделал такое замечание на его счет:
— Что происходит, господин Карпофор? Чего ради ты вдруг объявляешь, будто я ведаю твоей казной? У меня отродясь не было такой обязанности.
С невозмутимой суровостью, сопровождавшей все его действия, Карпофор засунул руку в одну из ниш, выдолбленных в стене, извлек оттуда чистый стригиль — банную скребницу — и протянул своему рабу. Удивленный, Калликст после недолгого колебания подчинился и принялся оттирать от пыли и пота молочно-белую кожу хозяина. Он рассудил, что новоявленный сенатор таким способом хочет напомнить ему, что он по-прежнему остается для него в первую очередь господином.
— Чем мне особенно приятны общественные термы, так это тем, что здесь можно наглядеться... три полегче!.. в полное свое удовольствие полюбоваться множеством прекрасных созданий.
Наперекор почтенному возрасту, он не отрывал острого, смакующего подробности взгляда от нагих женских тел. И, ухмыльнувшись, добавил:
— Вот, стало быть, почему я предпочитаю термы Аргиппы, Тита или Траяна тем, что имеются в моих поместьях. Там уж меня ничто не ждет, кроме расплывшегося силуэта моей дражайшей Корнелии... Ну, клянусь Кибелой, ты же с меня шкуру сдираешь!
— Однако же, господин, — отозвался Калликст, умышленно пренебрегая протестами своего хозяина, — помнится, я что-то слышал об указе императора Адриана...
Карпофор аж покатился со смеху:
— Да, знаю! Была несуразная идея назначить женщинам и мужчинам разное время, чтобы они посещали термы врозь. Но, как видишь, между тем, чтобы издать закон, и применением его в действительности целая пропасть. Ну, довольно! А то я начинаю походить на переваренного краба.
Протолкавшись сквозь толпу обнаженных тел, ростовщик по ступенькам спустился в бассейн. Постепенно погружался все глубже, пока прохладная вода не достигла бедер, потом плюхнулся в нее и принялся плавать, бурно колотя руками, чтобы скорее приноровиться к разнице температур. Фракиец устремился в воду одним прыжком и за несколько гребков догнал его.
То был первый раз, когда Калликст сопровождал своего господина в бани. Он видел в этом подтверждение своего постоянно растущего престижа: роль, которую Карпофор отводил ему в своих делах, становилась все важнее. Конечно, кое-кто из рабов утверждал, что такое возвышение не обошлось без влияния Маллии. Он не брал на себя труда опровергать это. На самом деле его отношения с племянницей всадника складывались, мягко выражаясь, неровно, а с некоторых пор он изощрялся в поисках такой стратегии, которая позволила бы ему подвести дело к разрыву. Предприятие не из легких, ибо он знал, что сексуальные аппетиты молодой женщины не идут в сравнение ни с чем, кроме ее же собственной мстительности и взбалмошности.
— Смотри, как они все торопятся поприветствовать меня, — кудахтал Карпофор, переступая порог вестиария — помещения для хранения одежды. — Эти заносчивые патриции редко проявляют столько любезности к хомо новус — человеку без роду и племени, который вышел в люди.
— Но теперь-то вы стали сенатором. Не мне вам объяснять, до какой степени люди склонны лебезить перед вышестоящими...
Его господин бросил на Калликста косой взгляд. Ему вовсе не по вкусу пришелся потайной смысл, который он угадал в комментарии фракийца. Тем не менее, приходилось сознаться, что он прав. После его недавнего выдвижения с легкой руки Коммода он не мог не заметить — впрочем, с известным презрением, — как переменились окружающие в своем обхождении с ним.
Раздевшись, эти двое вошли в палестру, где начали с пробежки в тысячу шагов, высоко поднимая бедро на каждом шаге, — подвиг, к которому Карпофор принуждал себя перед каждым омовением. Песок дорожки обжигал ступни Калликста, который, труся вслед за хозяином, разглядывал там и сям разбросанные группы. Одни беседовали в тени портиков, другие загорали на солнышке или затевали партию в тригон, или «треугольник». Эта игра в мяч втроем то и дело прерывалась, когда мальчику-рабу приходилось бегать за мячом, упущенным одним из играющих. Когда, запыхавшись, игроки прекратили свои упражнения, Карпофор и его раб вошли в тепидарий. Почти тотчас какой-то человек подскочил к ним так проворно, будто только и ждал этого мгновения. Калликсту же показалось, что он где-то уже видел его.
— Сенатор! Позволь мне выразить тебе все мое восхищение! Наконец-то мне удалось увидеть воочию, как выглядит человек, в полной мере взысканный судьбой.
При этом физиономия небескорыстного льстеца приобрела подобающее случаю выражение.
— Я же и говорил тебе, Дидий Юлиан, что я — смертный, который на фортуну не обижается.
Не успел он произнести это имя, как перед взором Калликста ожили картины былого. Сколько же лет назад это было? Фуск, он сам, с ними Коммод... Все трое были тогда приглашены в гости к богатому патрицию.
Юлиан, по-видимому, его не узнал. Да и как бы он мог? Около десяти лет минуло. Властитель Рима, если бы столкнулся с ним, когда пировал у Карпофора, тоже, конечно, не обратил бы ни малейшего внимания на раба, которым он являлся. При воспоминании об императоре образ Марсии как бы сам собой естественно возник в его памяти. На самом же деле он оттуда и не уходил с самой той ночи, когда они повстречались в парке. Она-то наверняка и думать о нем забыла... А ростовщик между тем продолжал:
— А наши сограждане склонны забыть, что я оказывал республике не столь уж малые услуги. Как бы то ни было, император, пожалуй, просто выразил мне признательность, в конечном счете, это с его стороны жест довольно естественный.
— Ты слишком скромен, Карпофор. В любом случае могу тебя уверить, что я сам, равно как и вся римская знать, вечно будут благодарны тебе за то, что ты внес свой вклад в дело нашего освобождения от тирана.
— Надо полагать, ты имеешь в виду Перенния? Рискуя тебя разочаровать, скажу все-таки: знай, что я совершенно не причастен к его падению.
— Клянусь Геркулесом! А как же это возвышение до ранга сенатора? В тот самый вечер, когда наш Цезарь, наконец, открыл глаза на предательство своего префекта преторских когорт!
Карпофор разглядывал свои пальцы, унизанные перстнями.
— Моя роль ограничилась тем, чтобы устроить для императора и его приближенных неожиданное празднество. Конечно, может быть, то обстоятельство, что этот пир состоялся вдали от мест, находящихся под контролем преторианцев, благоприятствовал счастливому исходу дела.
— Разумеется, прекрасно, что император заметил другие ваши достоинства, — заметил Калликст. — А то ведь иные злые языки могли бы сказать, что один хороший обед превращает человека в сенатора.
Дидию Юлиану понравилось это вмешательство — он бросил на говорящего одобрительный взгляд.
— Это Калликст, — пояснил Карпофор, более чем довольный поводом положить конец спору, заведомо бесплодному. — Мой доверенный помощник. Он, помимо всего прочего, ведает моей казной. Однако пойдем, я не хочу тебя задерживать, ты же собирался приступить к омовению.
Они направились в судаторий — потогонную баню, Калликст поплелся за ними по пятам. Соображения хозяина его удивили. До сей поры он никогда не играл никакой мало-мальски ответственной роли по отношению к его казне. Так что же могло значить это утверждение?
Едкий жар судатория взял его за горло. Помещение, пожалуй, довольно просторное, было наполнено паром, выходящим из медных труб, образуя облака, которые скапливались под сводом потолка, одевая людские тела словно бы влажным невидимым плащом. Калликст ощутил, как на груди и спине обильно выступает пот. Он беспокойным жестом отбросил со лба черные пряди и подошел поближе к своим спутникам.
— Ну вот, отныне ты один из хозяев Рима, — как раз в это мгновение заявил Дидий Юлиан.
— Друг, ты приписываешь мне значение, которого я не имею. На самом деле сановник Клеандр — вот кто является сильной фигурой нынешней власти.
— Тем не менее, если мои сведения верны, тебя вскоре назначат префектом анноны[27].
Калликст, знавший, что это самая заветная мечта его хозяина, спросил себя, насколько обоснованными могут быть такие утверждения. А Карпофор с притворной скромностью запротестовал:
— Ничего подобного пока не произошло. А я, как тебе известно, терпеть не могу похваляться ни местом, которого еще не занял, ни делом, за которое пока не взялся. Не следует оскорблять богов такой самонадеянностью.
— Мудрое поведение, — глубокомысленно обронил Дидий Юлиан.
И, выдержав паузу, закончил:
— Что ж, господин Карпофор, хотя твоя власть еще не утверждена, мне бы хотелось обратиться к тебе с просьбой.
— Говори.
— Не согласился бы ты пустить в ход твое новообретенное влияние, чтобы уговорить Коммода вернуть моего отца из ссылки?
— Твоего отца? Но разве он не был связан с тем заговором, где замешалась Луцилла, сестра императора?
— Верно. И Перенний отправил его в изгнание в Медиоланум.
Карпофор на краткий миг призадумался, потом кивнул.
— Возможно, я и смогу оказать тебе эту услугу, — пробормотал он в раздумье. — Ты же сам знаешь, времена ныне тяжелые. Войны Марка Аврелия опустошили римскую казну, и все средства хороши, лишь бы ее наполнить... Убедить Цезаря положить конец изгнанию твоего отца было бы, вероятно, не трудно, при условии, что будет уплачен выкуп.
— Я сделаю все, чего бы он ни пожелал.
— В таком случае я готов взять эти хлопоты на себя. Ты же совершишь платеж в подобающий срок.
— А именно?
— Обычно я закрываю свои счета в сентябре. Ты мне заплатишь в день ид. Разумеется, при условии, что твой отец к тому времени будет помилован.
— Само собой. И во сколько мне это обойдется?
— Гм... Предположим, в двадцать эвбейских талантов. Если потребуется больше, я тебя извещу.
Калликст вытаращил глаза, ошеломленный чудовищными размерами этой суммы.
— Как бы там ни было, полагаю, что выбора у меня нет. Так что договорились.
— Стало быть, мой раб, здесь присутствующий, зайдет к тебе поутру в день ид.
Затем он, обернувшись к Калликсту, приказал:
— Уйдем отсюда. Жара стала для меня невыносимой.
Когда они перешли во фригидарий, фракиец задал вопрос, занимавший его с того мгновения, когда хозяин сделал такое замечание на его счет:
— Что происходит, господин Карпофор? Чего ради ты вдруг объявляешь, будто я ведаю твоей казной? У меня отродясь не было такой обязанности.
С невозмутимой суровостью, сопровождавшей все его действия, Карпофор засунул руку в одну из ниш, выдолбленных в стене, извлек оттуда чистый стригиль — банную скребницу — и протянул своему рабу. Удивленный, Калликст после недолгого колебания подчинился и принялся оттирать от пыли и пота молочно-белую кожу хозяина. Он рассудил, что новоявленный сенатор таким способом хочет напомнить ему, что он по-прежнему остается для него в первую очередь господином.
— Чем мне особенно приятны общественные термы, так это тем, что здесь можно наглядеться... три полегче!.. в полное свое удовольствие полюбоваться множеством прекрасных созданий.
Наперекор почтенному возрасту, он не отрывал острого, смакующего подробности взгляда от нагих женских тел. И, ухмыльнувшись, добавил:
— Вот, стало быть, почему я предпочитаю термы Аргиппы, Тита или Траяна тем, что имеются в моих поместьях. Там уж меня ничто не ждет, кроме расплывшегося силуэта моей дражайшей Корнелии... Ну, клянусь Кибелой, ты же с меня шкуру сдираешь!
— Однако же, господин, — отозвался Калликст, умышленно пренебрегая протестами своего хозяина, — помнится, я что-то слышал об указе императора Адриана...
Карпофор аж покатился со смеху:
— Да, знаю! Была несуразная идея назначить женщинам и мужчинам разное время, чтобы они посещали термы врозь. Но, как видишь, между тем, чтобы издать закон, и применением его в действительности целая пропасть. Ну, довольно! А то я начинаю походить на переваренного краба.
Протолкавшись сквозь толпу обнаженных тел, ростовщик по ступенькам спустился в бассейн. Постепенно погружался все глубже, пока прохладная вода не достигла бедер, потом плюхнулся в нее и принялся плавать, бурно колотя руками, чтобы скорее приноровиться к разнице температур. Фракиец устремился в воду одним прыжком и за несколько гребков догнал его.