Страница:
о
сите? Думаю — нет, уверен, — именно потому, что Машина удалась. Побег — главное подтверждение успеха, того, что грудь его обрела желанные кресты — из золота и алмазов. Ну, пусть из самородного серебра. Трефилов уводил большевистскую погоню (ах, недоработали жандармы, упустили кого-то) от своего детища. Ведь (предположим: всё-таки неудача) "голову в кусты" он мог сронить и здесь, без столь трудоёмких телодвижений, как штыковые атаки на кайзеровские войска. Нужно было просто сидеть на месте и ждать. Пришли бы и оторвали. Он был готов к этому вполне, готов всегда. А не желал лишь в одном-единственном случае: смотри выше.
Но хитрый "ход конём" не удался. Машина всё-таки была уничтожена большевиками, вместе с непосредственными творцами и всей конструкторско-проектной документацией. Почему? Для чего? Мелкая какая-то и необъяснимая мстительность. Шаманы и изобретатель не были Трефилову родственниками, даже друзьями. Он ими грубо помыкал, не избегая временами и рукоприкладства. Значит, пострадали безвинные? Не скажите! Теперь-то и пришло время вспомнить о суевериях шахтёров. О Хозяйке-Азовке и о Великом Полозе, которые нипочём не простят людишек, покусившихся на их гегемонию над ископаемыми богатствами.
Кто-то, действительно могущественный и незримый для публики, тонко "сыграл на опережение", вследствие чего статус-кво в горном деле (да только ли в нём?) восстановился. Артемий Федотович сгинул, опасный аппарат, всколебавший многотысячелетнее равновесие между человечеством и крипточеловечеством, исчез. Специально выведенные собаки — единственные свидетели возможностивида хомо сапиенс подняться над судьбой бедных родственников, которым позволено лишь то, что не запрещено, смешались с дворнягами и выродились в дворняг же.
Так-то, господа. Что позволено Юпитеру…
Завершение речи было встречено рукоплесканиями. Оказывается, меня слушала уже вся семья. Филипп снова рвался что-то сказать и даже принялся развязывать тесёмки волшебным образом появившейся у него канцелярской папочки. Но при виде Оленьки, бросившейся меня целовать со словами: "Антошка, какой ты молодчина! Тебе бы писателем быть", стушевался. Папочка так же незаметно, как возникла, испарилась. А поговорить с ним по душам нам так и не привелось. В тот же вечер он выехал из Петуховки по своим, весьма спешным, делам. Какой-то контактный телефон в Императрицыне подозрительно давно ему не отвечал, и это его нешуточно беспокоило. Прощаясь, сказал, что, наверное, надолго.
Чуть погодя открылись и другие последствия моего доклада. Когда я подошёл поцеловать Машеньку перед сном, дочурка со слезами в глазах спросила: "Папуля, а что же стало с медвежоночком, у которого пьяные охотники маму убили?" Увы, я не смог открыть добросердечному ребенку жестокой правды. "Его отдали в цирк", — сказал я.
Вот только поверила ли мне дочка?
ГЛАВА ВТОРАЯ,
Но хитрый "ход конём" не удался. Машина всё-таки была уничтожена большевиками, вместе с непосредственными творцами и всей конструкторско-проектной документацией. Почему? Для чего? Мелкая какая-то и необъяснимая мстительность. Шаманы и изобретатель не были Трефилову родственниками, даже друзьями. Он ими грубо помыкал, не избегая временами и рукоприкладства. Значит, пострадали безвинные? Не скажите! Теперь-то и пришло время вспомнить о суевериях шахтёров. О Хозяйке-Азовке и о Великом Полозе, которые нипочём не простят людишек, покусившихся на их гегемонию над ископаемыми богатствами.
Кто-то, действительно могущественный и незримый для публики, тонко "сыграл на опережение", вследствие чего статус-кво в горном деле (да только ли в нём?) восстановился. Артемий Федотович сгинул, опасный аппарат, всколебавший многотысячелетнее равновесие между человечеством и крипточеловечеством, исчез. Специально выведенные собаки — единственные свидетели возможностивида хомо сапиенс подняться над судьбой бедных родственников, которым позволено лишь то, что не запрещено, смешались с дворнягами и выродились в дворняг же.
Так-то, господа. Что позволено Юпитеру…
Завершение речи было встречено рукоплесканиями. Оказывается, меня слушала уже вся семья. Филипп снова рвался что-то сказать и даже принялся развязывать тесёмки волшебным образом появившейся у него канцелярской папочки. Но при виде Оленьки, бросившейся меня целовать со словами: "Антошка, какой ты молодчина! Тебе бы писателем быть", стушевался. Папочка так же незаметно, как возникла, испарилась. А поговорить с ним по душам нам так и не привелось. В тот же вечер он выехал из Петуховки по своим, весьма спешным, делам. Какой-то контактный телефон в Императрицыне подозрительно давно ему не отвечал, и это его нешуточно беспокоило. Прощаясь, сказал, что, наверное, надолго.
Чуть погодя открылись и другие последствия моего доклада. Когда я подошёл поцеловать Машеньку перед сном, дочурка со слезами в глазах спросила: "Папуля, а что же стало с медвежоночком, у которого пьяные охотники маму убили?" Увы, я не смог открыть добросердечному ребенку жестокой правды. "Его отдали в цирк", — сказал я.
Вот только поверила ли мне дочка?
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой я теряю надежду, зато приобретаю тёзку. Безрадостная арифметика. Растворитель против бесов. Бесы против Милочки. Прометей.
Опустела моя холостяцкая квартирка, вот как есть опустела. Никто не ждёт меня в ней, никто не согреет постельку или хотя бы чаёк, думал я, преодолевая пролёт за пролётом бесконечной лестницы. Лифт почему-то не работал. Не то чтобы у меня были для подобных пессимистических мыслей какие-то основания — разве что не отвечающий который день телефон, — а просто щемило в нехорошем предчувствии сердце.
Да, по Юлечке я определённо стосковался, грешный. По телу её смуглому, сильному, по улыбке её манящей загадочной, язычку острому говорливому, губам сладким. И даже по носику её, вызывающе семитскому. Вот уж точно, охота пуще неволи. И ведь охота-токак, прямо спасу нет! Ну, будет, будет, одернул я себя, заметив, что резво заскакал через три ступеньки. Остынь, архар несдержанный. Как — как? Ну-у, не знаю. По сторонам погляди хоть, что ли.
Слева ничего занятного не наблюдалось. Изувеченные неведомыми силачами для неизвестной цели перила да сравнительно узкая щель-колодец сверху донизу. Из щели с гудением поддувало. Правая сторона знакомила всякого интересующегося пешехода (или правильнее, верхолаза?) с современным искусством граффити. Миниатюры были выполнены чаще всего наспех, в угрюмых чёрно-коричневых тонах по белёной стене. Малограмотные надписи чередовались с неприличными картинками. Лишь на уровне девятого этажа меня порадовал классический профиль В.И. Ульянова-Ленина в пальто и с кепкой в вытянутой руке. Увы, безнадежно испорченный схематичным пенисом, пририсованным позже и, по всей видимости, другим Рафаэлем. Изо рта вождя мирового пролетариата вылетало облачко с надписью алым маркером: "Революционный бунт forever!" Я узнал собственный почерк и сконфузился. Некрасиво пачкать стены, товарищи. Не по-коммунистически.
Худшие мои опасения оправдались. На зеркале в прихожей, приклеенный полоской прозрачного скотча, встрепенулся мне навстречу бумажный листочек, всё ещё чуточку пахнущий знакомыми духами. В трогательном, почти аллегорическом одиночестве тетрадной странички я разглядел горький символ.
"Прощай!"
Вздохнув, я снял письмо и, стоя у распахнутой входной двери, на толкающем в спину знобком сквозняке, ещё даже не разувшись, прочёл размашистые строки:
"Юноша, ты совершенно невыносим! Оставить бедную слабую женщину одну, вздрагивать от страха и холода этими долгими майскими ночами? (Майскими, да вдруг долгими, хмыкаешь ты… и всё равно: долгими, бесконечно долгими, несносный!) Для этого нужно быть вовсе без сердца. А как я страдала… Слопала столько шоколада, что поправилась, нет — растолстела на целую тонну. Спасти меня от плачевной участи сделаться пожизненной клиенткой магазина дамской одежды «Пышка» могла только безвозмездная и безоглядная мужская любовь. Дети, подобные тебе, мальчики-Апполоны, на такую не способны по определению. Ибо души ваши целиком пребывают в плену у физиологии, ничуть — что печально — пленом тем не тяготясь. Такая любовь — привилегия зрелого возраста, результат правильно оцениваемых собственных возможностей. Она — не только страсть, но и благодарность младой цветущей спутнице, она… Короче говоря, ты всё поймешь сам, лет через…дцать. И я вернулась к Семёну Аркадьевичу.
Чудесный человек, он не мог поверить собственному счастью. Он носит меня на руках. Он засыпал меня цветами. Наконец, он подарил мне щенка! Славный, славный Сёма! Представь себе двухмесячного далматина, совсем — совсем игрушечного, совсем — совсем плюшевого, только настоящего! У него такая умильная мордашка, глуповатая, восторженная, совсем как у тебя — знаешь, в те минуты, когда… Нет, не жди продолжения, это лишнее, лишнее.
Я от него без ума, я назвала его Филей. Надеюсь, ты не обидишься. Или нет, хочу, мечтаю, чтобы ты позлился! Или… не знаю… Может быть, это моя маленькая месть, ведь я могу его «застроить», а то и отшлепать когда захочу. А может, это нечто другое — ведь я могу и целовать его и кормить всякими вкусностями, чем чаще всего и занимаюсь.
Учти, дружок, Семён Аркадьевич о нашем с тобой недолгом… м-м-м… романчике благополучно не подозревает. Он уверен, что я жила у подруги. А если о чём и догадывается (он же умнейший мужчина, верно?), то всё равно не пер-со-ни-фи-ци-рованно.
Да и простил он меня уже — простил без остатка.
Так что, заходи. С тёзкой познакомишься.
Целую! Твоя Ю.
P.S. N1. Нет, не заходи! Видеть тебя не желаю! Не целую! И не твоя, вот!
P.S. N2. Ключ пока оставлю у себя".
Врубив погромче "Золотые хиты Фалко", которого утонченная Юлька недолюбливала за отчетливый немецкий акцент (аз отмщен буду!), и напялив беспроводные наушники, я погрузился в горячую ванну. Пену взбил до потолка. Лежал, подпевал во весь голос: "Амадеус, Амадеус!", вдыхал аромат хвойной парфюмерии и щёлкал вхолостую «береттой». Женька оформил разрешение на владение пистолетом наилучшим образом, только поворчал, что бумаги следовало бы предоставить всё-таки русские.
С друга Женьки мои мысли самым непостижимым образом перекинулись на его жену. Совсем некстати вспомнились её коленки, соблазнительно выглядывающие из-под халатика. Вот она немного наклоняется, берется кончиками пальцев за ситцевые полы, медленно тянет их вверх, разводит в стороны. Ноги у неё слегка полноватые, но без целлюлита — гладкие, розово-белые, налитые. Сейчас покажется краешек белья… Сейчас… Цветастая ткань ползет всё медленнее, почти замирает… и вдруг распахивается — сразу вся, сверху донизу. Никакого белья нет. Вообще. Она поднимает на меня смеющийся, полный манящего вызова взгляд…
Щёлк-щёлк, щёлк! Молодец, «беретта». Полигональная расточка ствола не только увеличивает долговечность оружия, но и повышает точность стрельбы. Три попадания уходят максимально кучно, в корпус. Фантом бесстыжей искусительницы, злонамеренно замаскировавшийся под внешность добропорядочной фемины, развеивается на элементарные частицы. Я открываю холодную воду, терплю, пока терпится, выскакиваю с воплем: "Амадеус, ёоо-о!"
Меня преследует ледяная пенная волна.
Непременно нужно будет поискать приличный тир, подумал я, дрожа. Завтра же. Боеприпасы? Ерунда, достанем. Я подбросил пистолет на ладони. Дьявольщина, намочил. А впрочем, это, наверное, к лучшему. Ничто так не успокаивает нервы, как тщательная, вдумчивая чистка личного оружия. "Вернувшись с ночной охоты, поручик Ржевский развешивал по стенам добытые рога, чистил своё оружиеи думал: — Есть, есть ещё порох в пороховницах!"
Щёлк-щёлк, щёлк! Между прочим, самостоятельно, без обращения к матушке-природе более фаллического символа, нежели оружие, люди пока не придумали.
Протирая пистолет (хлопчатобумажная тряпочка, «веретёнка» за неимением нормального ружейного масла), я подводил не шибко впечатляющие результаты своей поездки в Петуховку. Плюсы и минусы.
Н-да, досадуя, качал я головой, похоже, первые робкие шажочки новый отечественный сатанизм делал именно там. У нас. Подтверждено не только рукописью, практически документальной (исключая её художественно выписанную, не иначе, для завлекательности сюжета чертовщинку), но и жёсткими фактами. Матросу я верил. Пепелище на месте Серебрянской школы тоже говорит само за себя. Вопиет. Плюс? С натяжкой, но пусть, пусть…
Уцепить за манишку капитана безопасности, столкнувшегося с дьяволопоклонниками в прямом огневом контакте, в высшей степени нереально. Приходится успокоиться соображением, что раз уж ГБ известна первопричина нынешних безобразий, раз она стояла у грязных истоков, то и остановить может в любой момент. Почему не останавливает? Ждёт команды? Ведёт свою игру? Так ли, этак ли, всяко плохо. Для того, кто с простодушной улыбочкой идиота выйдет на поле предстоящего боя ягодки собирать. Связываться с ГБ в высшей степени неумно, причём принятая сторона значения не имеет. Будешь за— тебя используют и выбросят, понятно. Будешь против— ещё понятней. Минус, жирный и ядовитый.
Далее. Главного свидетеля обвинения, Константина Холодных, отыскать не удалось, увы. Старушка Онисья, у которой он гостевал, померла в прошлом году. Соседи адреса родственников не знали. Обращение в паспортный отдел не дало ничего. Последние Холодные выехали из Серебряного в Фергану ещё при советской власти. Опять минус.
Затем. Некий "дядя Тёма", от мыслей о котором у меня начинают противно ныть ни разу в жизни не болевшие зубы. Чирей на моей заднице и ресница в глазу. Предположительно, гэбэшный соглядатай, предположительно, мой зять, славный парень Антоха. Но вполне может статься и не Антоха и не соглядатай, а вовсе даже выдуманный персонаж. В принятой математической символике соответствует ему, пожалуй, значок"?". Мистер Икс, вот так. Он скрыт под маской, поэтому, в целях спасения от мерзкой ноющей боли резцов, клыков и прочих моляров-примоляров, мы оставим его. Позволим и в дальнейшем соблюдать инкогнито. Бежим его, тэсэзэть.
На закуску горе-пинкертонам остаётся спаситель пионера-героя Констант э на от происков пралюциферитов, пёсик Музгар. Который жив-здоров. Он-то знает абсолютно всё, это великолепно видно по его умной морде, но он молчит. Молчание тяготит его непередаваемо, да что поделаешь? Минус, как ни вертись.
Живет он сейчас у Коли-однорукого и, как утверждает хозяин, принадлежит к той самой знаменитой трефиловской породе. Один из немногих чистых носителей фено- и генотипа. Музгар красив. Пушист, довольно крупен — крупнее обычной уральской лайки, ухожен. Шерсть блестит. Цвет тёмно-абрикосовый, с роскошной каштановой гривой и хвостом. Про ум в глазах я уже говорил, а вот говорил ли про удивительные когти-шпоры? Про впечатляющие клыки под чёрными бахромчатыми брылами? Про пасть приличной ширины? Глядя на такое добро, превосходно понимаешь, что какие там несерьёзные чау-чау? — в роду у собачки наверняка не обошлось без ротвейлеров либо мастифов. И что это милое существо может быть страшным противником.
"Есть ли потомство? — поинтересовался я у Николая, погружая руки чуть не по локоть в шёлковую шубу Музгара. — Хочу такого щенка. Очень!"
Николай удовлетворенно сообщил мне, что потомство скоро будет. Сука, тоже сравнительно чистая, отыскалась в Сарацине. Повязали, ждут скорого приплода, уже второго. Первый помёт — семь пушистых музгарчиков — разошёлся со свистом, не гляди, что без паспорта. Половина щенков второго помёта по уговору с владельцами суки принадлежит Николаю. Земляку он, конечно, продаст одного. Причём со скидкой. Костика он помнит (Музгар при звуках имени бьёт хвостом и поскуливает), хороший пацан. Талантище. Портрет нарисовал. Вон висит. Без вранья портрет — все морщины на месте и волоски из носу и шишка на щеке. Жировик это, надо бы вырезать давно — только всё что-то неохота. Да и некогда.
Последний раз Николай встречался с Костей на похоронах Онисьи. Тот приехал с родителями, на машине. «Нива» длинная, ну, четыре дверцы. Костя плакал, не стесняясь. Любил покойницу. Поминки справили, Холодные забрали книги, ещё что-то по мелочи и укатили. Не до разговоров было. Так, перебросились парой словечек. Школу Костя заканчивает, поступать собирается в художественное училище. Вроде даже за границу. Ладно, конечно, если он вдруг приедет снова, товарищу старшему лейтенанту Коновалову Николай первому сообщит. Неужто парень натворил чего? А, из журнала? Гонорар за повесть? И хорошо написано? И про меня есть? Да ты што! Говорю же, талантище! Надо будет прочитать. Какой, баешь, журнал-от?…
Три упитанных минуса и зубодробительный икс на один хлипкий плюс. Казалось бы, полный провал. Казалось бы…
"А почему, собственно? — задумался я. — Важнейшим в моей миссии было собрать информацию, верно? Её-то как раз предостаточно. Вывалю завтра господину Тараканову, пусть анализирует. Следовательно, я заслужил поощрение. Пожалуй, пожалуй. Какое изволите? Хм… Намекну. Сегодняшнему возвращению способствовало, а вернее, было главной побудительной причиной то, что я, прошу прощения, вульгарно оголодал по женщине. Конкретно — по крошке Штерн. И на тебе — насытился! Проклятье. А кто виноват? А что делать? А…"
…А впрочем, подумал я, веселея, рано петь панихиду по мечте. Не клином же свет на Юлечке сошёлся. Как там поживает моя атлетическая Анжелика? Позвоню-ка я ей.
— Да-да? — сказала Анжелика. По голосу чувствовалось, что настроение у неё хоть куда. Замечательное настроение. — Кто это? А, Фил! Ну, здравствуй, прогульщик. Сколько весишь? Как рельеф, как дела вообще? Какие имеешь планы?
— Планами хотелось бы поделиться при личной встрече, — прошептал я. — Нетелефонный, понимаешь, разговор. Причём спешный, безотлагательный даже. Заодно и рельеф продемонстрирую.
— Срочный? Ах, какая жалость. Я… В общем, давай завтра. У меня гости и… Завтра, хорошо? Ну, пока!
"Какие, к чёрту, гости в такое-то время! — захотелось мне взреветь. — Почитай, ночь на дворе! Спать скоро пора. Приеду, сразу и ляжем. А гостей гони в шею! Под зад их, невеж этаких!" Потом до меня стало доходить, что такая воркочуще-мурлыкающая интонация мне хорошо знакома, и прорезается у Анжелики в совершенно определённых условиях. Совершенно определённых. Рёв погас во чреве, не рожденный.
Здесь тоже облом, безрадостно констатировал я. И что же у нас остается? А остаются у нас очаровательная девушка-банкир Светлана Файр, которая нынче гостит у батюшки в Великой, понимаете, Британии — не достанешь, как ни рви волосы в самых интимных местах. И ещё Милочка, лапушка, мечта моя неосуществимая, ангел мой небесный, чью целомудренность охраняют Очень Строгая Мама, спецназовец-папа и бо-ольшой бесхвостый зверь Абрек, который не любит чужих мужчин, пахнущих кровью. Да и мужчин, пахнущих любовным нетерпением тоже, надо полагать, Абрек не больно жалует.
Выходит, огорчился я, система уравнений обычным способом не решается. А ввести дополнительный член со стороны (то есть и не член вовсе, а как раз напротив) — вон, в рекламной газете зазывных объявлений сколько, выбирай! — мне не позволит брезгливость. Уж я-то себя знаю. А-атлично знаю. Да и кому меня знать, как не мне?!
— …Аллоу? — прозвучало в трубке томно и приветливо. — «Свеча». Слушаем Вас…
— Пардон, мамзель, ошибся номером, — проговорил я, выдержав задумчивую паузу для окончательного и бесповоротного принятия решения. — Пардон…
Брякнул трубку об аппарат, я прошествовал к зеркалу и уставился на своё отражение с брезгливостью. Каков фрукт! С гнильцой, да. Так низко пасть! Так низко. Тьфу на тебя. Наказать, непременно наказать. А прими-ка ты, дружок, упор лёжа. Отставить! Эт-та что ещё за таракан беременный?! Резче. Ттэкс… и пшёл отжиматься до истощенья, мерзавец!!! Ррезз — два! Ррезз — два! Шибче, глубже, амплитудней, тр-рахома! Ррезз — два. Ррезз…
Разбудил меня звук. Противный монотонный скрип с примесью дребезжания, доносящийся с лестничной площадки. Словно мокрой резиной возили по листу тонкого пластика. Я повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Чувствовалось, что вчерашние физические упражнения не прошли бесследно: грудные мышцы, забитые продуктами метаболического распада, заметно побаливали. Как и трицепсы.
Скрип всё продолжался. Одеяло с ролью хоть сколько-нибудь приличной звукоизоляции не справлялось совершенно. Поняв, что мой сон такого скрипа абсолютно не выносит, отчего покинул меня окончательно, я сыграл побудку. Наскоро хлебнул домашнего молочка, сунул в зубы шанежку и выглянул в коридор.
Напахнуло бензином. Приземистая немолодая тётя в рабочем халате усердно тёрла лифтовую дверь. Рядом с тётей стояло ведро, из которого торчали веник и совок, а также пивная бутылка, заткнутая тряпицей. Тётя, судя по тяжести движений, устала. Она меланхолично ругалась сквозь зубы, но трудов не прерывала. Я подошёл ближе.
На двери горел глянцем самоклеящейся плёнки большеформатный плакат, изображающий широко расставленные ярко-синие глаза на фоне пасмурного неба. Нахмуренные брови вразлёт, намек на жёсткое переносье, вместо остального лица — тень. Там, где должен быть рот, сквозь облачность пробивается солнечный луч. Полыхающие огнём буквы поверху: "ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ ДЕТИ МОИ! Я ИДУ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ И ПОРЯДОК!"
Эва! Почти как у классика, с иронией подумал я. Только вот неувязочка: воля-волюшка, вольница-воля— чисто русское изобретение покруче космополитической анархии, остальному миру вовсе неизвестное (у бедняг имеется лишь припахивающая рабским послушанием "осознанная необходимость", иначе — свобода), с порядком имеет самые натянутые отношения. Известно всякому.
— Здравствуйте, — сказал я. — Это что ж, реклама нового кино?
Тётя обернулась.
— Здрасте. Не, какое кино. Диаволы хулиганят. Поналяпали ночью на всех этажах. Скоблю вот. А вы чего, не видали таких картинок? Весь же город заклеен. Они теперь в силе, диаволы. Вчера даже по телевизору выступали. На губернской программе. Не видели? Дак сегодня повторение будет. Днём, в час. Посмотрите, интересная передача. — Она намочила тряпку бензином из бутылки, снова принялась тереть. Поддавалось плохо.
— Растворителем не пробовали?
— Да у меня нету. И вдруг ещё пятно останется. Дверь-то… из пластика она. Разъест растворителем.
— Пусть останется, — сказал я. — Ерунда какая. Дыры же не будет. Подумаешь, немного помутнеет. Зато дьявола победим. Я сейчас принесу, вместе и попробуем.
С растворителем дело пошло веселей. В жутких корчах, ёжась и коробясь, плакат отдал концы, а следом и середину. Остался лишь малозаметный матовый след.
— Забирайте весь, — предложил я уборщице растворитель. — Задайте им перцу, рогатым.
— Спасибо, — сказала она. — Если всё не издержу, остатки верну.
— Не стоит, у меня ещё есть пузырь невскрытый. А вам пригодится.
— Спасибо, — поблагодарила она ещё раз.
На двери редакции висело объявление, нацарапанное небрежной рукой: "Журнал временно закрыт". Замок был опломбирован бумажной полоской с целым рядом круглых двуглавых оттисков милицейской печати и чьей-то небрежной росписью.
— Ага, — сказал себе я. — Понятно.
Ничего, однако, понятно мне не было.
Пройдясь по соседним этажам, офисам и кабинетам, я выяснил, что и никому-то ничего толком не известно. Все вышли на работу сегодня, после праздников, а у «Голоса» опечатано. Нет, никакого шуму. Нет, никто из редакционных пока не заходил. Сами голову ломаем.
Озабоченный вовсе не хорошо, я спешно отправился к Милочке домой. Знай я, где живёт Игорь Игоревич, поехал бы, понятно, к нему. Но личный таракановский быт меня никогда не интересовал, почему и оказался его адрес в самый нужный момент скрыт раздражающей тайной.
Между прочим, редакционный «УАЗ» пребывал на обычном месте платной стоянки. Хм!
…Внутренне я почему-то был готов, что первым увижу именно Фердинанда Великолепного, вовсе не Милочку, и не ошибся. Правда, вместо ожидаемого мной тельника и тренировочных штанов на полковнике были джинсы и ковбойка. Разглядывал я его с интересом, стараясь отыскать Милочкины черты, но не находил. Разрез и цвет глаз, пожалуй что… А в остальном — всё не то. Короткие, очень густые и жёсткие, чуть вьющиеся чёрные волосы с редкими проблесками седины. Усы, напротив, почти целиком серебристые. Лоб, нос, челюсти, губы — ух, римлянин! Впрочем, спохватился я, патриции времени расцвета Рима, кажется, усов не носили. Да и Юпитер с ними. Как бы то ни было, лицо Фердинанда отличалось фактурой, как говорят творческие люди. То есть запоминалось сразу: твёрдое, но интеллигентное — и, простите за предвзятость, никак не десантника. Военврача, к примеру, или преподавателя военной академии. Серьёзный мужичина.
Фердинанд нахмурился, подвигал челюстью, и по площадке негромко, но мощно раскатился богатый инфразвуком идеально командный голос:
— Вы ошиблись дверью. Я вас не знаю.
Коротко и ясно: по-армейски. Раз он не знает, значит, не знает никто во всей семье. Единоначалие. Агрессивный патриархат.
Н-да, поспешил я интеллигентность ему приписывать.
Возле полковничьей ноги просунулась выразительная морда кавказца. Который меня тоже не знал. И знать не желал — приподнял на сантиметр губу, показал зубки. Хорошие зубки, крепкие. Волков рвать.
— Мне бы хотелось увидеть Ми… Людмилу, — невозмутимо сказал я, подмигнув Абреку. Безумец Тотошка супругов Штерн усыплён, значит, не осталось в целом свете такой собаки, которая могла бы меня напугать. — Скажите, с ней всё в порядке? Я только что из редакции. Помещение почему-то опечатано.
Фердинанд нахмурился сильнее и сказал с нажимом:
— Не думаю, что дочь хочет вас видеть. В особенности, если вы из редакции. Считайте, она уволилась. Прощайте.
— Вы меня не так поняли, господин полковник. — Я придержал закрывающуюся дверь. Абрек обнажил клыки уже полностью, Фердинанд нахмурился вовсе грозно. — Я… как бы это выразиться? — не журналист. Внештатный корреспондент-любитель. Только вчера вернулся из дальней, длительной поездки, а тут… Судьба журнала, если говорить напрямик, меня мало волнует. Что с Милой, она здорова? Что вообще произошло? Если она здесь, мне необходимо её увидеть. Я Филипп, — выложил я свой единственный козырь. Да и козырь ли?
— А, вон ты кто… — Лоб Фердинанда маленько разгладился. Полковник даже сложил губы в подобие улыбки. — Филипп, значит. Кавалер. Тебя-то она, может, и хотела бы увидеть. Вот только вряд ли захочет, чтобы ты увидел её.
— Вы меня не томите, пожалуйста, — сказал я предельно сдержанно. — И так нервишки балуют от нежданных здешних фокусов. Мила мне не безразлична, знаете ли. Давайте так: пусть она сама решит, стоит ей со мной встречаться или нет. Хорошо?
Полковник забрал подбородок в кулак и тяжко задумался, действительно ли хорошо мое предложение. Решение, заметно было, далось ему нелегко.
— Ладно, будь по-твоему. Войди, дверь захлопни, — сказал он и отступил на несколько шагов. — Подожди пока здесь. Абрек, свой.
Волкодав опустил мосластый зад на пол и замер, не сводя с меня настороженного взгляда. Одно ухо повернулось в сторону ушедшего хозяина. Я присел на корточки и принялся мысленно бомбардировать Абрека импульсами своей огромной, неохватной любви. К моменту возвращения Фердинанда мы были уже почти друзьями. Только долг не позволял псу перейти к более тёплому знакомству, включающему трепание лохматой холки с моей стороны и дозволение холку трепать — с собачьей.
— Разувайся, — сказал Фердинанд. — Учти, при разговоре буду присутствовать я. Без вариантов. Вот тапочки. Идём.
Опустела моя холостяцкая квартирка, вот как есть опустела. Никто не ждёт меня в ней, никто не согреет постельку или хотя бы чаёк, думал я, преодолевая пролёт за пролётом бесконечной лестницы. Лифт почему-то не работал. Не то чтобы у меня были для подобных пессимистических мыслей какие-то основания — разве что не отвечающий который день телефон, — а просто щемило в нехорошем предчувствии сердце.
Да, по Юлечке я определённо стосковался, грешный. По телу её смуглому, сильному, по улыбке её манящей загадочной, язычку острому говорливому, губам сладким. И даже по носику её, вызывающе семитскому. Вот уж точно, охота пуще неволи. И ведь охота-токак, прямо спасу нет! Ну, будет, будет, одернул я себя, заметив, что резво заскакал через три ступеньки. Остынь, архар несдержанный. Как — как? Ну-у, не знаю. По сторонам погляди хоть, что ли.
Слева ничего занятного не наблюдалось. Изувеченные неведомыми силачами для неизвестной цели перила да сравнительно узкая щель-колодец сверху донизу. Из щели с гудением поддувало. Правая сторона знакомила всякого интересующегося пешехода (или правильнее, верхолаза?) с современным искусством граффити. Миниатюры были выполнены чаще всего наспех, в угрюмых чёрно-коричневых тонах по белёной стене. Малограмотные надписи чередовались с неприличными картинками. Лишь на уровне девятого этажа меня порадовал классический профиль В.И. Ульянова-Ленина в пальто и с кепкой в вытянутой руке. Увы, безнадежно испорченный схематичным пенисом, пририсованным позже и, по всей видимости, другим Рафаэлем. Изо рта вождя мирового пролетариата вылетало облачко с надписью алым маркером: "Революционный бунт forever!" Я узнал собственный почерк и сконфузился. Некрасиво пачкать стены, товарищи. Не по-коммунистически.
Худшие мои опасения оправдались. На зеркале в прихожей, приклеенный полоской прозрачного скотча, встрепенулся мне навстречу бумажный листочек, всё ещё чуточку пахнущий знакомыми духами. В трогательном, почти аллегорическом одиночестве тетрадной странички я разглядел горький символ.
"Прощай!"
Вздохнув, я снял письмо и, стоя у распахнутой входной двери, на толкающем в спину знобком сквозняке, ещё даже не разувшись, прочёл размашистые строки:
"Юноша, ты совершенно невыносим! Оставить бедную слабую женщину одну, вздрагивать от страха и холода этими долгими майскими ночами? (Майскими, да вдруг долгими, хмыкаешь ты… и всё равно: долгими, бесконечно долгими, несносный!) Для этого нужно быть вовсе без сердца. А как я страдала… Слопала столько шоколада, что поправилась, нет — растолстела на целую тонну. Спасти меня от плачевной участи сделаться пожизненной клиенткой магазина дамской одежды «Пышка» могла только безвозмездная и безоглядная мужская любовь. Дети, подобные тебе, мальчики-Апполоны, на такую не способны по определению. Ибо души ваши целиком пребывают в плену у физиологии, ничуть — что печально — пленом тем не тяготясь. Такая любовь — привилегия зрелого возраста, результат правильно оцениваемых собственных возможностей. Она — не только страсть, но и благодарность младой цветущей спутнице, она… Короче говоря, ты всё поймешь сам, лет через…дцать. И я вернулась к Семёну Аркадьевичу.
Чудесный человек, он не мог поверить собственному счастью. Он носит меня на руках. Он засыпал меня цветами. Наконец, он подарил мне щенка! Славный, славный Сёма! Представь себе двухмесячного далматина, совсем — совсем игрушечного, совсем — совсем плюшевого, только настоящего! У него такая умильная мордашка, глуповатая, восторженная, совсем как у тебя — знаешь, в те минуты, когда… Нет, не жди продолжения, это лишнее, лишнее.
Я от него без ума, я назвала его Филей. Надеюсь, ты не обидишься. Или нет, хочу, мечтаю, чтобы ты позлился! Или… не знаю… Может быть, это моя маленькая месть, ведь я могу его «застроить», а то и отшлепать когда захочу. А может, это нечто другое — ведь я могу и целовать его и кормить всякими вкусностями, чем чаще всего и занимаюсь.
Учти, дружок, Семён Аркадьевич о нашем с тобой недолгом… м-м-м… романчике благополучно не подозревает. Он уверен, что я жила у подруги. А если о чём и догадывается (он же умнейший мужчина, верно?), то всё равно не пер-со-ни-фи-ци-рованно.
Да и простил он меня уже — простил без остатка.
Так что, заходи. С тёзкой познакомишься.
Целую! Твоя Ю.
P.S. N1. Нет, не заходи! Видеть тебя не желаю! Не целую! И не твоя, вот!
P.S. N2. Ключ пока оставлю у себя".
Врубив погромче "Золотые хиты Фалко", которого утонченная Юлька недолюбливала за отчетливый немецкий акцент (аз отмщен буду!), и напялив беспроводные наушники, я погрузился в горячую ванну. Пену взбил до потолка. Лежал, подпевал во весь голос: "Амадеус, Амадеус!", вдыхал аромат хвойной парфюмерии и щёлкал вхолостую «береттой». Женька оформил разрешение на владение пистолетом наилучшим образом, только поворчал, что бумаги следовало бы предоставить всё-таки русские.
С друга Женьки мои мысли самым непостижимым образом перекинулись на его жену. Совсем некстати вспомнились её коленки, соблазнительно выглядывающие из-под халатика. Вот она немного наклоняется, берется кончиками пальцев за ситцевые полы, медленно тянет их вверх, разводит в стороны. Ноги у неё слегка полноватые, но без целлюлита — гладкие, розово-белые, налитые. Сейчас покажется краешек белья… Сейчас… Цветастая ткань ползет всё медленнее, почти замирает… и вдруг распахивается — сразу вся, сверху донизу. Никакого белья нет. Вообще. Она поднимает на меня смеющийся, полный манящего вызова взгляд…
Щёлк-щёлк, щёлк! Молодец, «беретта». Полигональная расточка ствола не только увеличивает долговечность оружия, но и повышает точность стрельбы. Три попадания уходят максимально кучно, в корпус. Фантом бесстыжей искусительницы, злонамеренно замаскировавшийся под внешность добропорядочной фемины, развеивается на элементарные частицы. Я открываю холодную воду, терплю, пока терпится, выскакиваю с воплем: "Амадеус, ёоо-о!"
Меня преследует ледяная пенная волна.
Непременно нужно будет поискать приличный тир, подумал я, дрожа. Завтра же. Боеприпасы? Ерунда, достанем. Я подбросил пистолет на ладони. Дьявольщина, намочил. А впрочем, это, наверное, к лучшему. Ничто так не успокаивает нервы, как тщательная, вдумчивая чистка личного оружия. "Вернувшись с ночной охоты, поручик Ржевский развешивал по стенам добытые рога, чистил своё оружиеи думал: — Есть, есть ещё порох в пороховницах!"
Щёлк-щёлк, щёлк! Между прочим, самостоятельно, без обращения к матушке-природе более фаллического символа, нежели оружие, люди пока не придумали.
Протирая пистолет (хлопчатобумажная тряпочка, «веретёнка» за неимением нормального ружейного масла), я подводил не шибко впечатляющие результаты своей поездки в Петуховку. Плюсы и минусы.
Н-да, досадуя, качал я головой, похоже, первые робкие шажочки новый отечественный сатанизм делал именно там. У нас. Подтверждено не только рукописью, практически документальной (исключая её художественно выписанную, не иначе, для завлекательности сюжета чертовщинку), но и жёсткими фактами. Матросу я верил. Пепелище на месте Серебрянской школы тоже говорит само за себя. Вопиет. Плюс? С натяжкой, но пусть, пусть…
Уцепить за манишку капитана безопасности, столкнувшегося с дьяволопоклонниками в прямом огневом контакте, в высшей степени нереально. Приходится успокоиться соображением, что раз уж ГБ известна первопричина нынешних безобразий, раз она стояла у грязных истоков, то и остановить может в любой момент. Почему не останавливает? Ждёт команды? Ведёт свою игру? Так ли, этак ли, всяко плохо. Для того, кто с простодушной улыбочкой идиота выйдет на поле предстоящего боя ягодки собирать. Связываться с ГБ в высшей степени неумно, причём принятая сторона значения не имеет. Будешь за— тебя используют и выбросят, понятно. Будешь против— ещё понятней. Минус, жирный и ядовитый.
Далее. Главного свидетеля обвинения, Константина Холодных, отыскать не удалось, увы. Старушка Онисья, у которой он гостевал, померла в прошлом году. Соседи адреса родственников не знали. Обращение в паспортный отдел не дало ничего. Последние Холодные выехали из Серебряного в Фергану ещё при советской власти. Опять минус.
Затем. Некий "дядя Тёма", от мыслей о котором у меня начинают противно ныть ни разу в жизни не болевшие зубы. Чирей на моей заднице и ресница в глазу. Предположительно, гэбэшный соглядатай, предположительно, мой зять, славный парень Антоха. Но вполне может статься и не Антоха и не соглядатай, а вовсе даже выдуманный персонаж. В принятой математической символике соответствует ему, пожалуй, значок"?". Мистер Икс, вот так. Он скрыт под маской, поэтому, в целях спасения от мерзкой ноющей боли резцов, клыков и прочих моляров-примоляров, мы оставим его. Позволим и в дальнейшем соблюдать инкогнито. Бежим его, тэсэзэть.
На закуску горе-пинкертонам остаётся спаситель пионера-героя Констант э на от происков пралюциферитов, пёсик Музгар. Который жив-здоров. Он-то знает абсолютно всё, это великолепно видно по его умной морде, но он молчит. Молчание тяготит его непередаваемо, да что поделаешь? Минус, как ни вертись.
Живет он сейчас у Коли-однорукого и, как утверждает хозяин, принадлежит к той самой знаменитой трефиловской породе. Один из немногих чистых носителей фено- и генотипа. Музгар красив. Пушист, довольно крупен — крупнее обычной уральской лайки, ухожен. Шерсть блестит. Цвет тёмно-абрикосовый, с роскошной каштановой гривой и хвостом. Про ум в глазах я уже говорил, а вот говорил ли про удивительные когти-шпоры? Про впечатляющие клыки под чёрными бахромчатыми брылами? Про пасть приличной ширины? Глядя на такое добро, превосходно понимаешь, что какие там несерьёзные чау-чау? — в роду у собачки наверняка не обошлось без ротвейлеров либо мастифов. И что это милое существо может быть страшным противником.
"Есть ли потомство? — поинтересовался я у Николая, погружая руки чуть не по локоть в шёлковую шубу Музгара. — Хочу такого щенка. Очень!"
Николай удовлетворенно сообщил мне, что потомство скоро будет. Сука, тоже сравнительно чистая, отыскалась в Сарацине. Повязали, ждут скорого приплода, уже второго. Первый помёт — семь пушистых музгарчиков — разошёлся со свистом, не гляди, что без паспорта. Половина щенков второго помёта по уговору с владельцами суки принадлежит Николаю. Земляку он, конечно, продаст одного. Причём со скидкой. Костика он помнит (Музгар при звуках имени бьёт хвостом и поскуливает), хороший пацан. Талантище. Портрет нарисовал. Вон висит. Без вранья портрет — все морщины на месте и волоски из носу и шишка на щеке. Жировик это, надо бы вырезать давно — только всё что-то неохота. Да и некогда.
Последний раз Николай встречался с Костей на похоронах Онисьи. Тот приехал с родителями, на машине. «Нива» длинная, ну, четыре дверцы. Костя плакал, не стесняясь. Любил покойницу. Поминки справили, Холодные забрали книги, ещё что-то по мелочи и укатили. Не до разговоров было. Так, перебросились парой словечек. Школу Костя заканчивает, поступать собирается в художественное училище. Вроде даже за границу. Ладно, конечно, если он вдруг приедет снова, товарищу старшему лейтенанту Коновалову Николай первому сообщит. Неужто парень натворил чего? А, из журнала? Гонорар за повесть? И хорошо написано? И про меня есть? Да ты што! Говорю же, талантище! Надо будет прочитать. Какой, баешь, журнал-от?…
Три упитанных минуса и зубодробительный икс на один хлипкий плюс. Казалось бы, полный провал. Казалось бы…
"А почему, собственно? — задумался я. — Важнейшим в моей миссии было собрать информацию, верно? Её-то как раз предостаточно. Вывалю завтра господину Тараканову, пусть анализирует. Следовательно, я заслужил поощрение. Пожалуй, пожалуй. Какое изволите? Хм… Намекну. Сегодняшнему возвращению способствовало, а вернее, было главной побудительной причиной то, что я, прошу прощения, вульгарно оголодал по женщине. Конкретно — по крошке Штерн. И на тебе — насытился! Проклятье. А кто виноват? А что делать? А…"
…А впрочем, подумал я, веселея, рано петь панихиду по мечте. Не клином же свет на Юлечке сошёлся. Как там поживает моя атлетическая Анжелика? Позвоню-ка я ей.
— Да-да? — сказала Анжелика. По голосу чувствовалось, что настроение у неё хоть куда. Замечательное настроение. — Кто это? А, Фил! Ну, здравствуй, прогульщик. Сколько весишь? Как рельеф, как дела вообще? Какие имеешь планы?
— Планами хотелось бы поделиться при личной встрече, — прошептал я. — Нетелефонный, понимаешь, разговор. Причём спешный, безотлагательный даже. Заодно и рельеф продемонстрирую.
— Срочный? Ах, какая жалость. Я… В общем, давай завтра. У меня гости и… Завтра, хорошо? Ну, пока!
"Какие, к чёрту, гости в такое-то время! — захотелось мне взреветь. — Почитай, ночь на дворе! Спать скоро пора. Приеду, сразу и ляжем. А гостей гони в шею! Под зад их, невеж этаких!" Потом до меня стало доходить, что такая воркочуще-мурлыкающая интонация мне хорошо знакома, и прорезается у Анжелики в совершенно определённых условиях. Совершенно определённых. Рёв погас во чреве, не рожденный.
Здесь тоже облом, безрадостно констатировал я. И что же у нас остается? А остаются у нас очаровательная девушка-банкир Светлана Файр, которая нынче гостит у батюшки в Великой, понимаете, Британии — не достанешь, как ни рви волосы в самых интимных местах. И ещё Милочка, лапушка, мечта моя неосуществимая, ангел мой небесный, чью целомудренность охраняют Очень Строгая Мама, спецназовец-папа и бо-ольшой бесхвостый зверь Абрек, который не любит чужих мужчин, пахнущих кровью. Да и мужчин, пахнущих любовным нетерпением тоже, надо полагать, Абрек не больно жалует.
Выходит, огорчился я, система уравнений обычным способом не решается. А ввести дополнительный член со стороны (то есть и не член вовсе, а как раз напротив) — вон, в рекламной газете зазывных объявлений сколько, выбирай! — мне не позволит брезгливость. Уж я-то себя знаю. А-атлично знаю. Да и кому меня знать, как не мне?!
— …Аллоу? — прозвучало в трубке томно и приветливо. — «Свеча». Слушаем Вас…
— Пардон, мамзель, ошибся номером, — проговорил я, выдержав задумчивую паузу для окончательного и бесповоротного принятия решения. — Пардон…
Брякнул трубку об аппарат, я прошествовал к зеркалу и уставился на своё отражение с брезгливостью. Каков фрукт! С гнильцой, да. Так низко пасть! Так низко. Тьфу на тебя. Наказать, непременно наказать. А прими-ка ты, дружок, упор лёжа. Отставить! Эт-та что ещё за таракан беременный?! Резче. Ттэкс… и пшёл отжиматься до истощенья, мерзавец!!! Ррезз — два! Ррезз — два! Шибче, глубже, амплитудней, тр-рахома! Ррезз — два. Ррезз…
Разбудил меня звук. Противный монотонный скрип с примесью дребезжания, доносящийся с лестничной площадки. Словно мокрой резиной возили по листу тонкого пластика. Я повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Чувствовалось, что вчерашние физические упражнения не прошли бесследно: грудные мышцы, забитые продуктами метаболического распада, заметно побаливали. Как и трицепсы.
Скрип всё продолжался. Одеяло с ролью хоть сколько-нибудь приличной звукоизоляции не справлялось совершенно. Поняв, что мой сон такого скрипа абсолютно не выносит, отчего покинул меня окончательно, я сыграл побудку. Наскоро хлебнул домашнего молочка, сунул в зубы шанежку и выглянул в коридор.
Напахнуло бензином. Приземистая немолодая тётя в рабочем халате усердно тёрла лифтовую дверь. Рядом с тётей стояло ведро, из которого торчали веник и совок, а также пивная бутылка, заткнутая тряпицей. Тётя, судя по тяжести движений, устала. Она меланхолично ругалась сквозь зубы, но трудов не прерывала. Я подошёл ближе.
На двери горел глянцем самоклеящейся плёнки большеформатный плакат, изображающий широко расставленные ярко-синие глаза на фоне пасмурного неба. Нахмуренные брови вразлёт, намек на жёсткое переносье, вместо остального лица — тень. Там, где должен быть рот, сквозь облачность пробивается солнечный луч. Полыхающие огнём буквы поверху: "ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ ДЕТИ МОИ! Я ИДУ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ И ПОРЯДОК!"
Эва! Почти как у классика, с иронией подумал я. Только вот неувязочка: воля-волюшка, вольница-воля— чисто русское изобретение покруче космополитической анархии, остальному миру вовсе неизвестное (у бедняг имеется лишь припахивающая рабским послушанием "осознанная необходимость", иначе — свобода), с порядком имеет самые натянутые отношения. Известно всякому.
— Здравствуйте, — сказал я. — Это что ж, реклама нового кино?
Тётя обернулась.
— Здрасте. Не, какое кино. Диаволы хулиганят. Поналяпали ночью на всех этажах. Скоблю вот. А вы чего, не видали таких картинок? Весь же город заклеен. Они теперь в силе, диаволы. Вчера даже по телевизору выступали. На губернской программе. Не видели? Дак сегодня повторение будет. Днём, в час. Посмотрите, интересная передача. — Она намочила тряпку бензином из бутылки, снова принялась тереть. Поддавалось плохо.
— Растворителем не пробовали?
— Да у меня нету. И вдруг ещё пятно останется. Дверь-то… из пластика она. Разъест растворителем.
— Пусть останется, — сказал я. — Ерунда какая. Дыры же не будет. Подумаешь, немного помутнеет. Зато дьявола победим. Я сейчас принесу, вместе и попробуем.
С растворителем дело пошло веселей. В жутких корчах, ёжась и коробясь, плакат отдал концы, а следом и середину. Остался лишь малозаметный матовый след.
— Забирайте весь, — предложил я уборщице растворитель. — Задайте им перцу, рогатым.
— Спасибо, — сказала она. — Если всё не издержу, остатки верну.
— Не стоит, у меня ещё есть пузырь невскрытый. А вам пригодится.
— Спасибо, — поблагодарила она ещё раз.
На двери редакции висело объявление, нацарапанное небрежной рукой: "Журнал временно закрыт". Замок был опломбирован бумажной полоской с целым рядом круглых двуглавых оттисков милицейской печати и чьей-то небрежной росписью.
— Ага, — сказал себе я. — Понятно.
Ничего, однако, понятно мне не было.
Пройдясь по соседним этажам, офисам и кабинетам, я выяснил, что и никому-то ничего толком не известно. Все вышли на работу сегодня, после праздников, а у «Голоса» опечатано. Нет, никакого шуму. Нет, никто из редакционных пока не заходил. Сами голову ломаем.
Озабоченный вовсе не хорошо, я спешно отправился к Милочке домой. Знай я, где живёт Игорь Игоревич, поехал бы, понятно, к нему. Но личный таракановский быт меня никогда не интересовал, почему и оказался его адрес в самый нужный момент скрыт раздражающей тайной.
Между прочим, редакционный «УАЗ» пребывал на обычном месте платной стоянки. Хм!
…Внутренне я почему-то был готов, что первым увижу именно Фердинанда Великолепного, вовсе не Милочку, и не ошибся. Правда, вместо ожидаемого мной тельника и тренировочных штанов на полковнике были джинсы и ковбойка. Разглядывал я его с интересом, стараясь отыскать Милочкины черты, но не находил. Разрез и цвет глаз, пожалуй что… А в остальном — всё не то. Короткие, очень густые и жёсткие, чуть вьющиеся чёрные волосы с редкими проблесками седины. Усы, напротив, почти целиком серебристые. Лоб, нос, челюсти, губы — ух, римлянин! Впрочем, спохватился я, патриции времени расцвета Рима, кажется, усов не носили. Да и Юпитер с ними. Как бы то ни было, лицо Фердинанда отличалось фактурой, как говорят творческие люди. То есть запоминалось сразу: твёрдое, но интеллигентное — и, простите за предвзятость, никак не десантника. Военврача, к примеру, или преподавателя военной академии. Серьёзный мужичина.
Фердинанд нахмурился, подвигал челюстью, и по площадке негромко, но мощно раскатился богатый инфразвуком идеально командный голос:
— Вы ошиблись дверью. Я вас не знаю.
Коротко и ясно: по-армейски. Раз он не знает, значит, не знает никто во всей семье. Единоначалие. Агрессивный патриархат.
Н-да, поспешил я интеллигентность ему приписывать.
Возле полковничьей ноги просунулась выразительная морда кавказца. Который меня тоже не знал. И знать не желал — приподнял на сантиметр губу, показал зубки. Хорошие зубки, крепкие. Волков рвать.
— Мне бы хотелось увидеть Ми… Людмилу, — невозмутимо сказал я, подмигнув Абреку. Безумец Тотошка супругов Штерн усыплён, значит, не осталось в целом свете такой собаки, которая могла бы меня напугать. — Скажите, с ней всё в порядке? Я только что из редакции. Помещение почему-то опечатано.
Фердинанд нахмурился сильнее и сказал с нажимом:
— Не думаю, что дочь хочет вас видеть. В особенности, если вы из редакции. Считайте, она уволилась. Прощайте.
— Вы меня не так поняли, господин полковник. — Я придержал закрывающуюся дверь. Абрек обнажил клыки уже полностью, Фердинанд нахмурился вовсе грозно. — Я… как бы это выразиться? — не журналист. Внештатный корреспондент-любитель. Только вчера вернулся из дальней, длительной поездки, а тут… Судьба журнала, если говорить напрямик, меня мало волнует. Что с Милой, она здорова? Что вообще произошло? Если она здесь, мне необходимо её увидеть. Я Филипп, — выложил я свой единственный козырь. Да и козырь ли?
— А, вон ты кто… — Лоб Фердинанда маленько разгладился. Полковник даже сложил губы в подобие улыбки. — Филипп, значит. Кавалер. Тебя-то она, может, и хотела бы увидеть. Вот только вряд ли захочет, чтобы ты увидел её.
— Вы меня не томите, пожалуйста, — сказал я предельно сдержанно. — И так нервишки балуют от нежданных здешних фокусов. Мила мне не безразлична, знаете ли. Давайте так: пусть она сама решит, стоит ей со мной встречаться или нет. Хорошо?
Полковник забрал подбородок в кулак и тяжко задумался, действительно ли хорошо мое предложение. Решение, заметно было, далось ему нелегко.
— Ладно, будь по-твоему. Войди, дверь захлопни, — сказал он и отступил на несколько шагов. — Подожди пока здесь. Абрек, свой.
Волкодав опустил мосластый зад на пол и замер, не сводя с меня настороженного взгляда. Одно ухо повернулось в сторону ушедшего хозяина. Я присел на корточки и принялся мысленно бомбардировать Абрека импульсами своей огромной, неохватной любви. К моменту возвращения Фердинанда мы были уже почти друзьями. Только долг не позволял псу перейти к более тёплому знакомству, включающему трепание лохматой холки с моей стороны и дозволение холку трепать — с собачьей.
— Разувайся, — сказал Фердинанд. — Учти, при разговоре буду присутствовать я. Без вариантов. Вот тапочки. Идём.