Страница:
И он попал. Всё-таки он попал. Вскользь, прорвав иглой кожу на боку, но попал. Зрители возликовали, Рваный рот скорей отпрыгнул, а я мигом почувствовал дурноту. Будто потерял пару литров крови зараз. Со мной такое случалось в прошлом, и я отлично знаю, каково это.
Руки мои упали. Голова моталась, не желая принять фиксированное положение, и, наконец, бессильно повисла. Я медленно оседал. Мне стало душно, но зябко и — темно. Я видел лишь небольшой участок залитого водой пола. Возле колеса каталки крутилась кверху днищем полуразмокшая бумажная лодочка, последняя из моей Великой Армады. Титульный лист, огрызки слов."…ХА ПАДАЛ…" Падал! Кто? Я. Я падал. Лодочка крутилась.
Кверху днищем…
Лодочка…
Кверху днищем…
Крутилась…
Лодочку понесло. Её было необходимо догнать. Иначе кто-то погибнет. Кто-то утонет. Кто-то бесценный. Почему я не могу плыть? Почему не могу грести? Почему? Кто вцепился мне в руки?… Я подался вперёд всем телом, всхлипнул-вскрикнул и рванулся — так, что зашумело в ушах от боли, а из глаз брызнули едкие слёзы. С тугим колокольным звоном лопнула цепь.
Плыть было не нужно. Никуда. Приплыли.
Первым ударом я опрокинул Рваного рта, обезоружил. Тот так и не успел покинуть ванны, закрывал кран (добрался-таки, аккуратист!) — и сейчас его литые сапоги торчали из неё вверх двумя мокрыми самоварными трубами. Перепрыгнув Гойду (он, коротко вякнув, опрокинулся вместе с креслом), я достал второго экспериментатора, панически буксующего в загромождённом "лейденской банкой" проходе, сгрёб его за шкирку. Куда, соколик? Тебя не отпускали. Заткнул ему ладонью пасть, легонько двинул под рёбра, по печени, чтобы не трепыхался. Всадил в вялый окорок прямо сквозь одежду порцию отравы из трофейного шприца. Зашвырнул в ванну к Рваному рту; тут же сделал инъекцию и ему. По-настоящему, с погружением иглы на полную длину в мягкие ткани, а не так, как он — мне, пакостник мелкий: вскользь и навылет.
Первая нервная взвинченность прошла, осталась расчётливая боевая злость. Да, могу теперь признаться, вредоносное зелье из шприца вовсе не попадало в мой организм. Потемнение в глазах? С шестидневной голодухи и не то бывает. Сползание на пол объяснялось ещё проще — маленькой актёрской игрой. А до цепи — так что та цепь, когда мне пообещали шкуру спустить и стачать из неё шапку? Пускай вырядну шапку, пускай царску даже… А вы спросите соболей-горностаев, что им милее — государь императорский венец да королевскую мантию мехом своим бесценным, хвостиком своим единственным украшать или по тайге-тундре шмыгать, вострыми зубками горлышки трепещущие пичужкам перекусывать? Вот то-то и оно… А вы — цепи… Да тьфу на них и растереть! Тьфу — не более.
Я поднял опрокинутую коляску, взял Гойду за грудки, встряхнул. С профессора ручьями бежала вода, раструб «матюгальника» сполз с макушки почти на нос, но пьявки присосок держались мёртво. Под правой рукой у меня выперло нечто знакомое, твёрдое и тяжеловесное. Я откинул полу пиджака. Так и есть, дорогая моя "Беретта Кугуар" в подмышечной кобуре. И запасная обойма на месте.
— Дайте интеллигенту пистолет, — пробормотал я укоризненно, забирая оружие.
— Что случилось? Почему такая спешка? Отвечайте немедленно, сумасшедший вы старик! Ну! — Я встряхнул Гойду сызнова, поактивней.
Гойда всхлипнул. Он был полностью деморализован. Он оказался обыкновенной букашкой, этот человек, считавший себя злым гением планетарного масштаба. Обыкновенной гусеницей, которую не составило труда растоптать… и кому? Всего лишь лабораторному животному, прогрызшему прутья вольеры…
Вырвавшееся на волю животное, теряя остатки терпения, обнажило страшные клыки, и Гойда (он хотел жить) заторопился:
— Поступили сведения, что спешным порядком готовится президентский указ о введении в губернии режима особого или даже чрезвычайного управления. Губернатор будет, по-видимому, отозван, смещён. Он чует, лис, опять убрался в Швейцарию, долечивать подагру. Будет назначен преданный президенту генерал-губернатор. Сатрап. Скорей всего, из Безопасности или Минобороны. Введут войска. «Предстоящих» объявят вне закона. Перегнули мы всё-таки палку…
— Как тихо и без последствий разрядить эту вашу мерзость? — Я качнул головой в сторону всё ещё нудящей вереницы "лейденских банок". — Ответ. Быстро!
Опасливо скосив глаз на пистолетный ствол, упирающийся ему в щёку, Гойда сказал:
— Никак. Не предусмотрено. Вы можете их только уничтожить. Видите, красная клавиша на крышке? ("Не слепой и не дальтоник", — буркнул я.) Включается самоликвидатор. Там подрывной заряд с двухминутным замедлителем и порция горючего вещества с высокой температурой горения. Напалм, кажется… не знаю. Нажмите и бегите, спасайтесь. Всё сгорит к чертям, всё. Невосстановимо. Но учтите: в этом случае напряженность эмо… эмополя в радиусе ближайших трёх-пяти километров на несколько секунд возрастет тысячекратно. Обязательно будут жертвы, множество жертв. — Он прекратил поедать глазом «беретту», взглянул на меня. Глаз озорно блеснул. — Есть лишь один шанс… И вы его отлично знаете, мой юный друг. Не хуже меня знаете. Но решитесь ли?… Ильдар! — вдруг пронзительно взвизгнул он. — Ко мне, Ильдар! Он вырва…
Я, почти не глядя, нашарил лежащий у Гойды на коленях шприц-пистолет, нажал на поршень. Профессор свистнул сквозь зубы наподобие встревоженного суслика и обмяк.
Ильдара не было слышно. Я быстро обшарил Гойдиных помощников. Ключ от кандалов обнаружился у Рваного рта. Я отпер наручники, покачав головой, осмотрел свои окровавленные запястья. Решил, что можно не бинтовать, обойдётся пока. Подкрался к двери, опустился на одно колено, опёрся в пол левой рукой и высунул голову из-за нижней части человека-пузыря. За дверью и вправду оказался коридор, очень длинный, скудно освещенный, хоть и не совсем такой, как мне представлялось. Я ожидал увидеть анфиладу выходящих в него дверей многокомнатной квартиры-коммуналки, но дверей не было. А были голые серые стены и мокрый после моих художеств с водопроводом пол, и — "Н-н-н-нуу…" — ноющие "лейденские банки" без счёта, выстроенные в цепочку. Вдалеке виднелись бетонные ступени, уходящие наверх. Кажется, я был в подвале. Я высунулся ещё. Никаких следов профессорского телохранителя. Я привстал.
Шлёп! Голова ближайшего человека-мешка откинулась, повисла, в ней образовалась тёмная дырка. Бумм! Бумм! Бумм! По мне палили. Я понял это, уже падая и откатываясь под защиту осиротевшего пузыря.
А потом разрушенная "лейденская банка" выплеснула заряд.
Вот и верь после этого утверждениям, что обиталище человеческих эмоций — головной мозг!
Ну, мне-то было не привыкать, да и успел я хоть как-то настроиться. Зато для Ильдара эмоциональный удар оказался сюрпризом абсолютно нежданным, а потому роковым. Он выскочил из своего укрытия, отбросил пистолет, выхватил большой складной нож и помчался прямо на меня, размахивая широким лезвием, выпучив глаза и разинув в крике рот. "Ур-ра-банзай-сарынь-на-кичкуу!!!" Если бы не Анжелика, которая его любила, и которую когда-то… ну, почти любил я, Ильдар бы уже был покойником. Мой боевой азарт был почти столь же силён, как его. Я выстрелил ему в ногу. Он упал, но продолжал ползти вперед, выкрикивая: "Зарежу, собаку!"
Дурак! Подскочив к нему, я первым делом наступил на вооруженную руку, а вторым — огрел по шее пистолетом. Рукояткой, плашмя.
Грохот, зудение рикошета, ушедшего к лестнице: «беретта» не стояла на предохранителе и, разумеется, выстрелила. Ильдар продолжает трепыхаться, — э, Шайтан такой! — и кроет меня во всю Казанскую по-татарски. Я включаю предохранитель и бью ещё раз. По голове. И… я едва смог остановиться. Ильдар молчит, расслабился. Но дышит, вроде.
Я прислонил противника к стеночке, чтобы не захлебнулся случайно, поднял нож. Ого! Боевой складень «Оса». Карманов у меня не было, но расставаться с редкостным клинком я не собирался. Взяв нож в левую руку, я отправился дальше. Наступил босой ногой на что-то твёрдое, поднял. «ТТ». Пистолет Ильдара. Мокрый. Я бросил его обратно.
Двигаясь вдоль вереницы "лейденских банок", я поражался обилию знакомых лиц. Вот, кажется, один из работяг, напавших на нас с Милочкой в парке. Когда это было… Ах, Милочка, любовь моя! Останусь жив, беспременно попрошу у Фердинанда твоей руки, обещаю… Ага, и этот, похоже, из них. А вот страшненькая крыска Ефимовна, оформлявшая меня на работу к «Предстоящим» и горой вставшая против моего членства в «Фагоците». За что её-то наказали? За непобедимую мизантропию? Как бы то ни было, спасибо, мадам. Если б не вы, то на месте Виталика Зомби, попавшего на небеса не только фигурально выражаясь, но и телесно, в общем, тоже, вполне мог оказаться некий молодец по прозванию Капрал. А этот жидкий малец, где я его-то видел? Погодите-ка, дайте сосредоточиться… ну, конечно! Передача на ТВ, Гойда обещает какому-то подростку из присутствующих, что тот станет ни много, ни мало — Прометеем, господином Земли Люцифером. Что ж, не обманул отрока Сергей Сигизмундович, нет. Я вот только подвел.
Продолжая напряжённый внутренний диалог, я выбрался из подвала. Наружная дверь, к счастью, не была заперта. Помещение, находящееся за ней, обрадовало меня, поскольку тоже было знакомо. Мониторы над полукруглой стойкой, пластмассовые араукарии в кадках. Проходная "Калибра.45". Не хватало только Демона в дежурном кресле да заразы Ардена, его нелюбимого четвероногого напарника, готового вцепиться первому попавшемуся в мужское достоинство.
Впрочем, тут я ошибался.
— Брось пушку и ножик, — сказал Демон, упрев мне в затылок ружейный ствол. — Выполнять, живо!
Я выполнил. Не живо, но выполнил. Далось это мне дорогой ценой — ценой прокушенной губы. Эффект разбитой лейденской банки всё ещё работал — ого, как он работал! Меня всего трясло от жажды совершить какой-нибудь поражающий воображение молниеносный курбет в духе Брюса Ли, отбить ружьё, вышибить из Демона дух… но я был пок о рен. Я понимал, что Демона так же трясет от нетерпения. От желания всадить из своего пятисотого «Моссберга» двенадцатого калибра заряд картечи или свинцовую пулю «federal», прямехонько мне в башку. И что сдерживается он из последних сил.
— Теперь повернись, — сказал Демон. — Без резких движений. Так. Три шага назад. Медленно, чувак. Ещё шаг. А теперь плавно упади на брюхо, положи руки на затылок и замри, как манекен. Как манекен, это значит без движенья, без звука, без шумного вздоха, понял? Глазами хлопать разрешаю. Я сейчас буду кое-куда звонить, выяснять, надо ли тебя кончать сразу. Так вот, не вздумай проявлять героизм. За него тебя не наградят даже посмертно.
Демон, не отводя от меня ружейного дула и чутко следя, чтобы я не нарушал строгих требований, касающихся поведения манекена, набрал на огромном телефонном комбайне номер. Сказал в трубку:
— Кобру дайте… Кобра? Да, я… Прикинь, Капрал вылез… Да, видимо, всех замочил. Ножик у него Шайтана, а пушка Гойдина… Порвал, ага… Кровяка на запястьях, как же… шкура, понятно, лопнула… Предупреждала она!… Да ты хоть знаешь, на какое разрывное усилие цепь рассчитана? Там бульдозер забуксовал бы! Ладно, ладно. Так что мне с ним делать? Точно? Ну, давайте, подожду. А знаешь, как шлёпнуть охота?… Так же почти, как тебе вставить… ха-ха-ха!… Ладно, сказал же, дождусь. Отбой.
Он встал, скрипнув стулом. Поймал мой взгляд, вскинул ружьё к плечу, словно целясь, сказал: "Бах!". Осклабился, показав щербину. Спросил:
— Куришь, боец?
Я не ответил. Демон свободной рукой достал сигареты, зажигалку, со вкусом закурил.
— Ты там всех положил, да? — Он ткнул сигаретой в сторону подвала.
— А ты не видел? — отозвался я. — У тебя ж мониторы.
— В подвале камер нету. Гойда ставить не велел. Дурак ты, если его убил. У него голова, как у Эйнштейна. Жалко, на науке зациклился, дедок. "Психология масс, — передразнил он нарочито писклявым голосом. — Поле эмоций. Визуализация, материализация…" Херня. Дьяволу по борозде, массы — не массы, психология — хренология. Кровь, покорность и ужас, а больше ему от людей ничего не нужно. Абзац, понял! Сейчас сюда «Игвы» приедут, и мы дело с тобой до конца доведём. Только теперь уже по-другому. Обряды, заклинания — всё путем. Двенадцать девственниц распнём. — Он глубоко, нервно затянулся. Потом вскинулся и неожиданно заявил: — А по большому счёту разобраться, так и это тоже херня — те же "лейденские банки". Антураж. Побрякушки дикарские. Не ему они нужны, а нам, чтобы думать, будто он без нас не обошёлся бы. Обошёлся бы. Легко. Он и так придёт, понял! — потому что срок наступил. Опасаюсь я только, что в первую очередь он нами же пожертвует. По нашим трупам кверху ломанётся… Я бы так и сделал на его месте. Популярность у народишка приобрести. Чем ещё, кроме наказания злодеев, так ведь?… Да и пускай. Мать ети! Пускай, я готов. За Россию погибнуть не жалко. Себя не жалко, понял!… а уж других тем более. Тебя. Так что, чувак, никуда ты не денешься, тело своё ему предоставишь… Тогда уж я буду перед тобой на пузе ползать…
"Далось им всем мое тело, — подумал я. — Помешались на нём".
— Веришь, — сказал Демон после продолжительного молчания, докурив сигарету до самого фильтра, — а я немного боюсь того момента, когда Сатана появится. Именно когда только-только появится. Самых первых мгновений боюсь. Я ведь видал одержимого бесом. В натуре, видал. А может, и не одержимого даже, а самого беса. В твоей долбаной Петуховке, между прочим. Думаешь, зря тебя избрали? Как бы не так. Ты там родился и жил, а это важно. Там у вас врата есть, в ад. И все местные уроженцы несут в себе частицу этих врат. Каждый — как потенциальная замочная скважина. Так Кобра говорит. А у неё нюх на это дело исключительный. Ну вот, про одержимого… Мы там собирались жертвоприношение устроить. Дом хороший подобрали, с историей домик, педиков присмотрели на заклание. Одного уже почти прибивать начали, там стол такой клёвый, будто спецом для распятия, а тут второй выскочил. Прикинь, дохлый такой, дрищеватый — ну, педик, — а двоих наших махом замочил. Голыми руками. Хрясь, хрясь — и готово, кишки на полу. Со мной, видишь, чего сделал — всего переломал. Кобра его как-то заговорила, он и сгинул. Вообще, понял? В воздухе растворился. А может, мне так показалось от боли — я ж почти сознание терял. И всё равно я херею…
Демон полез за новой сигаретой. Кажется, он самую чуточку расслабился. Я задержал дыхание. Или сейчас или никогда. Отнятый у меня пистолет сатанист подобрал и положил на стол, а вот нож почему-то только лишь отбросил ногой в сторону. Можно дотянуться. Сложно, но можно. Начнет прикуривать, переведёт взгляд на огонёк зажигалки, и тогда… Крутнуться, схватить нож, пырнуть здоровую ногу Демона. Ногами отбить ружье. Возможно, возможно. Возможно! В себя поверь, скважина адская!
Я швырнул руки из-за головы на пол, оттолкнулся, уходя сверлом вбок, увидел, как «Моссберг» летит вдогонку — быстро, ошеломительно быстро, догоняя… Догоняя! И тут из-под ближней к Демону кадки с изумрудной южноамериканской ёлочкой выметнулся шоколадный снаряд и ударил его в промежность. «Моссберг» раскатисто рявкнул, картечь разнесла один из мониторов. Демон тоже рявкнул, но несколько в другой тональности. Даже я рявкнул от неожиданности. Только зараза Арден промолчал. Доберман рвал зубами ненавистного своего врага, до которого наконец сумел добраться, рвал, защищая того, кто когда-то приласкал его. А может быть, на него просто подействовало поле эмоций. Не важно. Он спас меня, друг человека.
Схватка была скоротечной. Даже у демонов, оказывается, есть уязвимое место. Весьма уязвимое. Ага, то самое.
Демона не потребовалось даже каким-либо специальным способом обездвиживать. Арден постарался на славу. Вся его довольная морда (я представить себе не мог, что на собачьей морде может отражаться столькорадости) была в крови. «Скорую» я вызывать не стал. Оклемается Демон, его счастье. Нет, так нет. Гадине — гадская смерть. Я запер собаку в одну из комнат и занял позицию у бойницы. Помните десятимиллиметровой толщины входную дверь без ручки? А я помнил.
"Игвы" прибыли оперативно. Трое в Жигулях-"шестерке" и двое в пикапе Форд. В Форде, должно быть, привезли девственниц для жертвоприношения, но их пока не было видно. Связаны, одурманены наркотой, лежат на полу — ясно. Сатанисты вывалили из автомобилей сразу все и деловито направились к дверям липового охранного агентства. На них было что-то вроде униформы: тёмно-серые кепи с твёрдой высокой и круглой тульей и кокардой — перевёрнутая алая пентаграмма в окружении белых рун. Одежда преимущественно тёмных цветов — чёрный, серый. Ремни, пряжки — портупея. В руках и за плечами объёмистые сумки. Главные и самые гнусные палачи «Предстоящих». Люди, как люди. Ничего выдающегося, никакой особенной печати зла.
Я потратил на них шесть патронов итальянского пистолета и одиннадцать секунд личного времени. Верный ствол, верная рука, верный глаз. Поле эмоций? Фигня; отработал, как в тире. Один патрон по счету лишний, но мне показалось, что водитель Форда умер не сразу.
— Считайте, — пробормотал я в пространство, — что добряк Капрал проявил милосердие.
Двор был глухой (спецом такой выбирали, сказал бы Демон), и ни одна живая душа на выстрелы не высунулась.
Между прочим, среди полегших «Игв» не было ни единой особы женского пола.
— Что же это получается, Кобра — мужик? — рассуждал я вслух. — Да нет, Зомби, помню определённо, говорил — девка. Наверное, эта змея что-то почуяла своим исключительным нюхом.
"Шут с ней!" — подумал я, и пошёл было, однако опомнился и решил подождать на всякий случай десяток минут. Вдруг она просто припозднилась?
Десяток минут прошёл, Кобра так и не появилась. Ждать дальше было нельзя. Какой бы бардак не творился в городе, а милиция всё-таки вполне может приехать по вызову бдительных граждан, обеспокоенных пятью трупами во дворе.
Вернувшись в подвал, я обнаружил, что Гойда Сергей Сигизмундович, профессор, почти что Эйнштейн в психиатрии, отдал концы. Резервуар шприца-пистолета не был рассчитан на большую группу пациентов. И профессору досталось сонной дури — чуть. Может, совсем не досталось, а передо мной он прикинулся, как незадолго до того перед ним — я. Каким-то образом, наверное, пытаясь освободиться, Гойда опрокинул кресло. На этот раз вперёд. И захлебнулся. А воды-то было на полу — вершок.
Печальна участь непризнанных гениев.
Я уволок Ильдара наверх, перевязал ему, как мог простреленную ногу (рана сквозная, чепуха, если помощь вовремя оказать), запер в комнате по соседству с Арденом. До чёрта помещений пустует, отметил я, бросив взгляд на уцелевшие мониторы. Не то всех охранников сорок пятого калибра нарочно разогнали, не то они сами разбежались от греха подальше.
Демон был всё так же недвижим. Но тёплый пока.
Я снял с него широкий офицерский ремень, надел на себя. Пистолет заткнул за пояс, пристегнул имеющимся на рукоятке пружинным колечком нож к пряжке. Неся «Моссберг» в руке, опять спустился в подвал. Щедро окатил холодной водой лежащих в ванне горе-экспериментаторов. Приходили в себя они медленно, а увидев, кто их поднял ото сна, впали в кратковременный ступор. Я приободрил их тычками и оплеухами. Поняв, чтоот них требуется, они затряслись с новой силой. Им уже вовсе не хотелось призывать для мира грандиозного правителя. Им хотелось тихо слинять и без следа раствориться в неизвестности. Я пообещал, что когда они завершат работу, так и будет. Я их отпущу, живыми и невредимыми.
Подгоняемые видом направленного на них помпового ружья крупного калибра, они исключили из цепочки испорченную никудышным снайпером Ильдаром "лейденскую банку", провели предварительный прогон мощностей, постригли меня и побрили наголо. (Я, честное слово, едва не разрыдался над своими драгоценными кудрями, плывущими по воде. Столько лет растил, лелеял и обиходил, столько лет!…) Рассадили присоски. «Матюгальник» на голову я напялил сам и застегнул его ремни тоже сам. Ощущения — самое то! — будто ведро с холодным дерьмом на голову надел.
Рваный рот подал мне толстый кусок твёрдой резины, по виду — вырезанный из автомобильной покрышки. "На что?" — спросил я, морщась. "Возьмите в зубы. Вроде боксерской каппы. Будет предохранять". Я взял. Отвратительный вкус. Рваный рот сунулся с куском блестящего пластыря — заклеить мои уста снаружи, как у людей-мешков, — но я так на него гаркнул, что тот даже присел, сердешный.
Потом подготовка закончилась.
"Сейчас вам будет больно", — предупредил Рваный рот. Вытащив резину, я сказал с раздражением: "Ладно, не девочка, хорош тянуть". — "Вы бы всё-таки положили ружьё, — посоветовал второй. — Начнёте ещё стрелять. Себя пораните. Нас". — "На предохранителе, — успокоил я, вставляя каппу на место. — Вперёд!"
Рваный рот взял пульт.
Голову мою сдавили пыточными клещами. Я сжал ружьё, сжал зубы, перекрестил и сжал ноги. Потом в целом свете остались одни только мои крепкие белые зубы да ещё каппа из автопокрышки, и я её грыз, грыз, грыз. Отдавая ей боль, как гроза отдаёт электричество молниеотводу. Потому что кроме каппы и моих зубов жила ещё в мире боль. Она целиком заполняла всё, абсолютно всё оставшееся место, и ей его было ещё мало. А ведь Вселенная, как известно, бесконечна.
Потом от резины остались одни крошки и от боли тоже. Зубы… Господи, взмолился я, что осталось от моих зубов? Господь загадочно промолчал. Я выплюнул резиновое крошево и провёл языком по зубам. Острых осколков, вроде, не выступало. Тогда я осмелился открыть глаза.
Служители тёмного культа "лейденских банок" успели, конечно же, благополучно утечь. Пусть их. Всё равно же обещал отпустить. Я сорвал присоски и воронку, прополоскал под краном рот, напился. От сотрясающего мировые устои эксперимента, сделавшего меня сверхчеловеком, не было мне покуда ни тепло, ни холодно. Разве что сырая вода угнездилась в животе без последствий, да изматывающее чувство голода отступило. Впрочем, это могло быть как раз обещанным состоянием лёгкости от целебного голодания. И жевать не хотелось совершенно, вот что примечательно. "Нажевался, блин! — подумал я. — Резину до самого корда измолотил, человек — миксер".
Я побрёл наверх. Люди-пузыри, выпитые мной до донышка, уже не гудели и не вращали бешеными глазами. Но все без исключения таращились на меня, а в мешках неистово бились рыбы-поленья. И смотрели пузыри не так как прежде — но с мольбой.
Чего вам, бедолаги? Я расклеил Ефимовне рот. Да, так я и знал.
— Убей!
— Не дождётесь! — сердито рявкнул я во всю глотку. — Я вам не Гойда. Вы у меня жить будете, голубчики и голубушки. Я вас вытащу отсюда, тварей подопытных.
Ильдаровским складнем я разрезал первый, неподатливый, скользкий, очень прочный мешок. На ноги мне хлынула белёсая густая жидкость. Запах аммиака резко усилился, к нему примешивался и другой — сладковатый, тёплый, омерзительный запах полуразложившейся органики. Из мешка что-то быстро выскользнуло, большое, гибкое, едва ли не живое — зашлёпало по воде. Ефимовна душераздирающе завыла, бешено выгибаясь, сколько позволяли перепоясывающие её ремни. Она билась так, словно с неё живьем сдирали кожу. А может, в каком-то смысле так оно и было…
Их оказалось шестнадцать. Включая уже мёртвого. Стреляя им в головы, я тупо убеждал себя, что не людей убиваю, а просто ломаю сатанинские приборы.
Не получалось. Не верил я себе.
Приборы не могут страдать. Ефимовна, умоляя "Убей!", а особенно потом, оставшись без мешка и его жуткого содержимого, страдала. Каждый из них страдал так, что не приведи Господь. Каждый.
Патронов в «беретте» не хватило. Я вскинул ружьё.
Потом я нажал все красные клавиши и поднялся наверх. Выпустил Ардена. Отпер Ильдара. Красавец брюнет уже шевелился, но соображал всё ещё с трудом. Я, не церемонясь, вытолкал его на улицу. Жить будет. Нарожают они ещё с Анжелкой татарчат. Дай им Аллах семейного счастья.
"Существует всемирный закон отражения, — сказал я Демону, сидя рядом с ним на корточках. — Вы совсем забыли о нём, ребята, заигравшись в окаянные свои опасные игры. Погрузившись в этот ваш огромный мешок отвратительного говна, в которое вы намешали столько крови, которым вы умудрились испачкать столько ни в чем не повинных людей. Вы и меня в нём измазали, гады, я же весь в крови, гады, весь, гады, весь… В крови и в говне. — Я почти сорвался на крик. Остановился, перевёл дух. — Как аукнется, так и откликнется, говорит этот закон. Посеявший ветер пожнёт бурю. И только посеявший любовь пожнёт любовь, а посеявшему радость воздастся сторицей. Это не я придумал, где мне, это закон жизни. Я только назвал его. Так, для себя. Профанация, конечно, но для себя же, верно?… Кстати, даже и название-то не я придумал, а Гоголь Николай Васильевич. Читал "Мёртвые души"? Там".
А Демон не ответил мне. Он уже остыл, вот ведь какая штука… Вот какое кино…
Я поднялся. Оглянулся вокруг. Я сделал невозможное. Победил. Оставалось воскликнуть подобно пророку Осии: "Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя победа?" Я поднял кулаки и прошептал знаменитые слова.
Тишина была мне ответом. Я повторил вслух. Но и этого показалось мало. Я приложил сложенные рупором ладони ко рту и проревел победную фразу во всю мощь лёгких, обращаясь почему-то к потолку.
Руки мои упали. Голова моталась, не желая принять фиксированное положение, и, наконец, бессильно повисла. Я медленно оседал. Мне стало душно, но зябко и — темно. Я видел лишь небольшой участок залитого водой пола. Возле колеса каталки крутилась кверху днищем полуразмокшая бумажная лодочка, последняя из моей Великой Армады. Титульный лист, огрызки слов."…ХА ПАДАЛ…" Падал! Кто? Я. Я падал. Лодочка крутилась.
Кверху днищем…
Лодочка…
Кверху днищем…
Крутилась…
Лодочку понесло. Её было необходимо догнать. Иначе кто-то погибнет. Кто-то утонет. Кто-то бесценный. Почему я не могу плыть? Почему не могу грести? Почему? Кто вцепился мне в руки?… Я подался вперёд всем телом, всхлипнул-вскрикнул и рванулся — так, что зашумело в ушах от боли, а из глаз брызнули едкие слёзы. С тугим колокольным звоном лопнула цепь.
Плыть было не нужно. Никуда. Приплыли.
Первым ударом я опрокинул Рваного рта, обезоружил. Тот так и не успел покинуть ванны, закрывал кран (добрался-таки, аккуратист!) — и сейчас его литые сапоги торчали из неё вверх двумя мокрыми самоварными трубами. Перепрыгнув Гойду (он, коротко вякнув, опрокинулся вместе с креслом), я достал второго экспериментатора, панически буксующего в загромождённом "лейденской банкой" проходе, сгрёб его за шкирку. Куда, соколик? Тебя не отпускали. Заткнул ему ладонью пасть, легонько двинул под рёбра, по печени, чтобы не трепыхался. Всадил в вялый окорок прямо сквозь одежду порцию отравы из трофейного шприца. Зашвырнул в ванну к Рваному рту; тут же сделал инъекцию и ему. По-настоящему, с погружением иглы на полную длину в мягкие ткани, а не так, как он — мне, пакостник мелкий: вскользь и навылет.
Первая нервная взвинченность прошла, осталась расчётливая боевая злость. Да, могу теперь признаться, вредоносное зелье из шприца вовсе не попадало в мой организм. Потемнение в глазах? С шестидневной голодухи и не то бывает. Сползание на пол объяснялось ещё проще — маленькой актёрской игрой. А до цепи — так что та цепь, когда мне пообещали шкуру спустить и стачать из неё шапку? Пускай вырядну шапку, пускай царску даже… А вы спросите соболей-горностаев, что им милее — государь императорский венец да королевскую мантию мехом своим бесценным, хвостиком своим единственным украшать или по тайге-тундре шмыгать, вострыми зубками горлышки трепещущие пичужкам перекусывать? Вот то-то и оно… А вы — цепи… Да тьфу на них и растереть! Тьфу — не более.
Я поднял опрокинутую коляску, взял Гойду за грудки, встряхнул. С профессора ручьями бежала вода, раструб «матюгальника» сполз с макушки почти на нос, но пьявки присосок держались мёртво. Под правой рукой у меня выперло нечто знакомое, твёрдое и тяжеловесное. Я откинул полу пиджака. Так и есть, дорогая моя "Беретта Кугуар" в подмышечной кобуре. И запасная обойма на месте.
— Дайте интеллигенту пистолет, — пробормотал я укоризненно, забирая оружие.
— Что случилось? Почему такая спешка? Отвечайте немедленно, сумасшедший вы старик! Ну! — Я встряхнул Гойду сызнова, поактивней.
Гойда всхлипнул. Он был полностью деморализован. Он оказался обыкновенной букашкой, этот человек, считавший себя злым гением планетарного масштаба. Обыкновенной гусеницей, которую не составило труда растоптать… и кому? Всего лишь лабораторному животному, прогрызшему прутья вольеры…
Вырвавшееся на волю животное, теряя остатки терпения, обнажило страшные клыки, и Гойда (он хотел жить) заторопился:
— Поступили сведения, что спешным порядком готовится президентский указ о введении в губернии режима особого или даже чрезвычайного управления. Губернатор будет, по-видимому, отозван, смещён. Он чует, лис, опять убрался в Швейцарию, долечивать подагру. Будет назначен преданный президенту генерал-губернатор. Сатрап. Скорей всего, из Безопасности или Минобороны. Введут войска. «Предстоящих» объявят вне закона. Перегнули мы всё-таки палку…
— Как тихо и без последствий разрядить эту вашу мерзость? — Я качнул головой в сторону всё ещё нудящей вереницы "лейденских банок". — Ответ. Быстро!
Опасливо скосив глаз на пистолетный ствол, упирающийся ему в щёку, Гойда сказал:
— Никак. Не предусмотрено. Вы можете их только уничтожить. Видите, красная клавиша на крышке? ("Не слепой и не дальтоник", — буркнул я.) Включается самоликвидатор. Там подрывной заряд с двухминутным замедлителем и порция горючего вещества с высокой температурой горения. Напалм, кажется… не знаю. Нажмите и бегите, спасайтесь. Всё сгорит к чертям, всё. Невосстановимо. Но учтите: в этом случае напряженность эмо… эмополя в радиусе ближайших трёх-пяти километров на несколько секунд возрастет тысячекратно. Обязательно будут жертвы, множество жертв. — Он прекратил поедать глазом «беретту», взглянул на меня. Глаз озорно блеснул. — Есть лишь один шанс… И вы его отлично знаете, мой юный друг. Не хуже меня знаете. Но решитесь ли?… Ильдар! — вдруг пронзительно взвизгнул он. — Ко мне, Ильдар! Он вырва…
Я, почти не глядя, нашарил лежащий у Гойды на коленях шприц-пистолет, нажал на поршень. Профессор свистнул сквозь зубы наподобие встревоженного суслика и обмяк.
Ильдара не было слышно. Я быстро обшарил Гойдиных помощников. Ключ от кандалов обнаружился у Рваного рта. Я отпер наручники, покачав головой, осмотрел свои окровавленные запястья. Решил, что можно не бинтовать, обойдётся пока. Подкрался к двери, опустился на одно колено, опёрся в пол левой рукой и высунул голову из-за нижней части человека-пузыря. За дверью и вправду оказался коридор, очень длинный, скудно освещенный, хоть и не совсем такой, как мне представлялось. Я ожидал увидеть анфиладу выходящих в него дверей многокомнатной квартиры-коммуналки, но дверей не было. А были голые серые стены и мокрый после моих художеств с водопроводом пол, и — "Н-н-н-нуу…" — ноющие "лейденские банки" без счёта, выстроенные в цепочку. Вдалеке виднелись бетонные ступени, уходящие наверх. Кажется, я был в подвале. Я высунулся ещё. Никаких следов профессорского телохранителя. Я привстал.
Шлёп! Голова ближайшего человека-мешка откинулась, повисла, в ней образовалась тёмная дырка. Бумм! Бумм! Бумм! По мне палили. Я понял это, уже падая и откатываясь под защиту осиротевшего пузыря.
А потом разрушенная "лейденская банка" выплеснула заряд.
Вот и верь после этого утверждениям, что обиталище человеческих эмоций — головной мозг!
Ну, мне-то было не привыкать, да и успел я хоть как-то настроиться. Зато для Ильдара эмоциональный удар оказался сюрпризом абсолютно нежданным, а потому роковым. Он выскочил из своего укрытия, отбросил пистолет, выхватил большой складной нож и помчался прямо на меня, размахивая широким лезвием, выпучив глаза и разинув в крике рот. "Ур-ра-банзай-сарынь-на-кичкуу!!!" Если бы не Анжелика, которая его любила, и которую когда-то… ну, почти любил я, Ильдар бы уже был покойником. Мой боевой азарт был почти столь же силён, как его. Я выстрелил ему в ногу. Он упал, но продолжал ползти вперед, выкрикивая: "Зарежу, собаку!"
Дурак! Подскочив к нему, я первым делом наступил на вооруженную руку, а вторым — огрел по шее пистолетом. Рукояткой, плашмя.
Грохот, зудение рикошета, ушедшего к лестнице: «беретта» не стояла на предохранителе и, разумеется, выстрелила. Ильдар продолжает трепыхаться, — э, Шайтан такой! — и кроет меня во всю Казанскую по-татарски. Я включаю предохранитель и бью ещё раз. По голове. И… я едва смог остановиться. Ильдар молчит, расслабился. Но дышит, вроде.
Я прислонил противника к стеночке, чтобы не захлебнулся случайно, поднял нож. Ого! Боевой складень «Оса». Карманов у меня не было, но расставаться с редкостным клинком я не собирался. Взяв нож в левую руку, я отправился дальше. Наступил босой ногой на что-то твёрдое, поднял. «ТТ». Пистолет Ильдара. Мокрый. Я бросил его обратно.
Двигаясь вдоль вереницы "лейденских банок", я поражался обилию знакомых лиц. Вот, кажется, один из работяг, напавших на нас с Милочкой в парке. Когда это было… Ах, Милочка, любовь моя! Останусь жив, беспременно попрошу у Фердинанда твоей руки, обещаю… Ага, и этот, похоже, из них. А вот страшненькая крыска Ефимовна, оформлявшая меня на работу к «Предстоящим» и горой вставшая против моего членства в «Фагоците». За что её-то наказали? За непобедимую мизантропию? Как бы то ни было, спасибо, мадам. Если б не вы, то на месте Виталика Зомби, попавшего на небеса не только фигурально выражаясь, но и телесно, в общем, тоже, вполне мог оказаться некий молодец по прозванию Капрал. А этот жидкий малец, где я его-то видел? Погодите-ка, дайте сосредоточиться… ну, конечно! Передача на ТВ, Гойда обещает какому-то подростку из присутствующих, что тот станет ни много, ни мало — Прометеем, господином Земли Люцифером. Что ж, не обманул отрока Сергей Сигизмундович, нет. Я вот только подвел.
Продолжая напряжённый внутренний диалог, я выбрался из подвала. Наружная дверь, к счастью, не была заперта. Помещение, находящееся за ней, обрадовало меня, поскольку тоже было знакомо. Мониторы над полукруглой стойкой, пластмассовые араукарии в кадках. Проходная "Калибра.45". Не хватало только Демона в дежурном кресле да заразы Ардена, его нелюбимого четвероногого напарника, готового вцепиться первому попавшемуся в мужское достоинство.
Впрочем, тут я ошибался.
— Брось пушку и ножик, — сказал Демон, упрев мне в затылок ружейный ствол. — Выполнять, живо!
Я выполнил. Не живо, но выполнил. Далось это мне дорогой ценой — ценой прокушенной губы. Эффект разбитой лейденской банки всё ещё работал — ого, как он работал! Меня всего трясло от жажды совершить какой-нибудь поражающий воображение молниеносный курбет в духе Брюса Ли, отбить ружьё, вышибить из Демона дух… но я был пок о рен. Я понимал, что Демона так же трясет от нетерпения. От желания всадить из своего пятисотого «Моссберга» двенадцатого калибра заряд картечи или свинцовую пулю «federal», прямехонько мне в башку. И что сдерживается он из последних сил.
— Теперь повернись, — сказал Демон. — Без резких движений. Так. Три шага назад. Медленно, чувак. Ещё шаг. А теперь плавно упади на брюхо, положи руки на затылок и замри, как манекен. Как манекен, это значит без движенья, без звука, без шумного вздоха, понял? Глазами хлопать разрешаю. Я сейчас буду кое-куда звонить, выяснять, надо ли тебя кончать сразу. Так вот, не вздумай проявлять героизм. За него тебя не наградят даже посмертно.
Демон, не отводя от меня ружейного дула и чутко следя, чтобы я не нарушал строгих требований, касающихся поведения манекена, набрал на огромном телефонном комбайне номер. Сказал в трубку:
— Кобру дайте… Кобра? Да, я… Прикинь, Капрал вылез… Да, видимо, всех замочил. Ножик у него Шайтана, а пушка Гойдина… Порвал, ага… Кровяка на запястьях, как же… шкура, понятно, лопнула… Предупреждала она!… Да ты хоть знаешь, на какое разрывное усилие цепь рассчитана? Там бульдозер забуксовал бы! Ладно, ладно. Так что мне с ним делать? Точно? Ну, давайте, подожду. А знаешь, как шлёпнуть охота?… Так же почти, как тебе вставить… ха-ха-ха!… Ладно, сказал же, дождусь. Отбой.
Он встал, скрипнув стулом. Поймал мой взгляд, вскинул ружьё к плечу, словно целясь, сказал: "Бах!". Осклабился, показав щербину. Спросил:
— Куришь, боец?
Я не ответил. Демон свободной рукой достал сигареты, зажигалку, со вкусом закурил.
— Ты там всех положил, да? — Он ткнул сигаретой в сторону подвала.
— А ты не видел? — отозвался я. — У тебя ж мониторы.
— В подвале камер нету. Гойда ставить не велел. Дурак ты, если его убил. У него голова, как у Эйнштейна. Жалко, на науке зациклился, дедок. "Психология масс, — передразнил он нарочито писклявым голосом. — Поле эмоций. Визуализация, материализация…" Херня. Дьяволу по борозде, массы — не массы, психология — хренология. Кровь, покорность и ужас, а больше ему от людей ничего не нужно. Абзац, понял! Сейчас сюда «Игвы» приедут, и мы дело с тобой до конца доведём. Только теперь уже по-другому. Обряды, заклинания — всё путем. Двенадцать девственниц распнём. — Он глубоко, нервно затянулся. Потом вскинулся и неожиданно заявил: — А по большому счёту разобраться, так и это тоже херня — те же "лейденские банки". Антураж. Побрякушки дикарские. Не ему они нужны, а нам, чтобы думать, будто он без нас не обошёлся бы. Обошёлся бы. Легко. Он и так придёт, понял! — потому что срок наступил. Опасаюсь я только, что в первую очередь он нами же пожертвует. По нашим трупам кверху ломанётся… Я бы так и сделал на его месте. Популярность у народишка приобрести. Чем ещё, кроме наказания злодеев, так ведь?… Да и пускай. Мать ети! Пускай, я готов. За Россию погибнуть не жалко. Себя не жалко, понял!… а уж других тем более. Тебя. Так что, чувак, никуда ты не денешься, тело своё ему предоставишь… Тогда уж я буду перед тобой на пузе ползать…
"Далось им всем мое тело, — подумал я. — Помешались на нём".
— Веришь, — сказал Демон после продолжительного молчания, докурив сигарету до самого фильтра, — а я немного боюсь того момента, когда Сатана появится. Именно когда только-только появится. Самых первых мгновений боюсь. Я ведь видал одержимого бесом. В натуре, видал. А может, и не одержимого даже, а самого беса. В твоей долбаной Петуховке, между прочим. Думаешь, зря тебя избрали? Как бы не так. Ты там родился и жил, а это важно. Там у вас врата есть, в ад. И все местные уроженцы несут в себе частицу этих врат. Каждый — как потенциальная замочная скважина. Так Кобра говорит. А у неё нюх на это дело исключительный. Ну вот, про одержимого… Мы там собирались жертвоприношение устроить. Дом хороший подобрали, с историей домик, педиков присмотрели на заклание. Одного уже почти прибивать начали, там стол такой клёвый, будто спецом для распятия, а тут второй выскочил. Прикинь, дохлый такой, дрищеватый — ну, педик, — а двоих наших махом замочил. Голыми руками. Хрясь, хрясь — и готово, кишки на полу. Со мной, видишь, чего сделал — всего переломал. Кобра его как-то заговорила, он и сгинул. Вообще, понял? В воздухе растворился. А может, мне так показалось от боли — я ж почти сознание терял. И всё равно я херею…
Демон полез за новой сигаретой. Кажется, он самую чуточку расслабился. Я задержал дыхание. Или сейчас или никогда. Отнятый у меня пистолет сатанист подобрал и положил на стол, а вот нож почему-то только лишь отбросил ногой в сторону. Можно дотянуться. Сложно, но можно. Начнет прикуривать, переведёт взгляд на огонёк зажигалки, и тогда… Крутнуться, схватить нож, пырнуть здоровую ногу Демона. Ногами отбить ружье. Возможно, возможно. Возможно! В себя поверь, скважина адская!
Я швырнул руки из-за головы на пол, оттолкнулся, уходя сверлом вбок, увидел, как «Моссберг» летит вдогонку — быстро, ошеломительно быстро, догоняя… Догоняя! И тут из-под ближней к Демону кадки с изумрудной южноамериканской ёлочкой выметнулся шоколадный снаряд и ударил его в промежность. «Моссберг» раскатисто рявкнул, картечь разнесла один из мониторов. Демон тоже рявкнул, но несколько в другой тональности. Даже я рявкнул от неожиданности. Только зараза Арден промолчал. Доберман рвал зубами ненавистного своего врага, до которого наконец сумел добраться, рвал, защищая того, кто когда-то приласкал его. А может быть, на него просто подействовало поле эмоций. Не важно. Он спас меня, друг человека.
Схватка была скоротечной. Даже у демонов, оказывается, есть уязвимое место. Весьма уязвимое. Ага, то самое.
Демона не потребовалось даже каким-либо специальным способом обездвиживать. Арден постарался на славу. Вся его довольная морда (я представить себе не мог, что на собачьей морде может отражаться столькорадости) была в крови. «Скорую» я вызывать не стал. Оклемается Демон, его счастье. Нет, так нет. Гадине — гадская смерть. Я запер собаку в одну из комнат и занял позицию у бойницы. Помните десятимиллиметровой толщины входную дверь без ручки? А я помнил.
"Игвы" прибыли оперативно. Трое в Жигулях-"шестерке" и двое в пикапе Форд. В Форде, должно быть, привезли девственниц для жертвоприношения, но их пока не было видно. Связаны, одурманены наркотой, лежат на полу — ясно. Сатанисты вывалили из автомобилей сразу все и деловито направились к дверям липового охранного агентства. На них было что-то вроде униформы: тёмно-серые кепи с твёрдой высокой и круглой тульей и кокардой — перевёрнутая алая пентаграмма в окружении белых рун. Одежда преимущественно тёмных цветов — чёрный, серый. Ремни, пряжки — портупея. В руках и за плечами объёмистые сумки. Главные и самые гнусные палачи «Предстоящих». Люди, как люди. Ничего выдающегося, никакой особенной печати зла.
Я потратил на них шесть патронов итальянского пистолета и одиннадцать секунд личного времени. Верный ствол, верная рука, верный глаз. Поле эмоций? Фигня; отработал, как в тире. Один патрон по счету лишний, но мне показалось, что водитель Форда умер не сразу.
— Считайте, — пробормотал я в пространство, — что добряк Капрал проявил милосердие.
Двор был глухой (спецом такой выбирали, сказал бы Демон), и ни одна живая душа на выстрелы не высунулась.
Между прочим, среди полегших «Игв» не было ни единой особы женского пола.
— Что же это получается, Кобра — мужик? — рассуждал я вслух. — Да нет, Зомби, помню определённо, говорил — девка. Наверное, эта змея что-то почуяла своим исключительным нюхом.
"Шут с ней!" — подумал я, и пошёл было, однако опомнился и решил подождать на всякий случай десяток минут. Вдруг она просто припозднилась?
Десяток минут прошёл, Кобра так и не появилась. Ждать дальше было нельзя. Какой бы бардак не творился в городе, а милиция всё-таки вполне может приехать по вызову бдительных граждан, обеспокоенных пятью трупами во дворе.
Вернувшись в подвал, я обнаружил, что Гойда Сергей Сигизмундович, профессор, почти что Эйнштейн в психиатрии, отдал концы. Резервуар шприца-пистолета не был рассчитан на большую группу пациентов. И профессору досталось сонной дури — чуть. Может, совсем не досталось, а передо мной он прикинулся, как незадолго до того перед ним — я. Каким-то образом, наверное, пытаясь освободиться, Гойда опрокинул кресло. На этот раз вперёд. И захлебнулся. А воды-то было на полу — вершок.
Печальна участь непризнанных гениев.
Я уволок Ильдара наверх, перевязал ему, как мог простреленную ногу (рана сквозная, чепуха, если помощь вовремя оказать), запер в комнате по соседству с Арденом. До чёрта помещений пустует, отметил я, бросив взгляд на уцелевшие мониторы. Не то всех охранников сорок пятого калибра нарочно разогнали, не то они сами разбежались от греха подальше.
Демон был всё так же недвижим. Но тёплый пока.
Я снял с него широкий офицерский ремень, надел на себя. Пистолет заткнул за пояс, пристегнул имеющимся на рукоятке пружинным колечком нож к пряжке. Неся «Моссберг» в руке, опять спустился в подвал. Щедро окатил холодной водой лежащих в ванне горе-экспериментаторов. Приходили в себя они медленно, а увидев, кто их поднял ото сна, впали в кратковременный ступор. Я приободрил их тычками и оплеухами. Поняв, чтоот них требуется, они затряслись с новой силой. Им уже вовсе не хотелось призывать для мира грандиозного правителя. Им хотелось тихо слинять и без следа раствориться в неизвестности. Я пообещал, что когда они завершат работу, так и будет. Я их отпущу, живыми и невредимыми.
Подгоняемые видом направленного на них помпового ружья крупного калибра, они исключили из цепочки испорченную никудышным снайпером Ильдаром "лейденскую банку", провели предварительный прогон мощностей, постригли меня и побрили наголо. (Я, честное слово, едва не разрыдался над своими драгоценными кудрями, плывущими по воде. Столько лет растил, лелеял и обиходил, столько лет!…) Рассадили присоски. «Матюгальник» на голову я напялил сам и застегнул его ремни тоже сам. Ощущения — самое то! — будто ведро с холодным дерьмом на голову надел.
Рваный рот подал мне толстый кусок твёрдой резины, по виду — вырезанный из автомобильной покрышки. "На что?" — спросил я, морщась. "Возьмите в зубы. Вроде боксерской каппы. Будет предохранять". Я взял. Отвратительный вкус. Рваный рот сунулся с куском блестящего пластыря — заклеить мои уста снаружи, как у людей-мешков, — но я так на него гаркнул, что тот даже присел, сердешный.
Потом подготовка закончилась.
"Сейчас вам будет больно", — предупредил Рваный рот. Вытащив резину, я сказал с раздражением: "Ладно, не девочка, хорош тянуть". — "Вы бы всё-таки положили ружьё, — посоветовал второй. — Начнёте ещё стрелять. Себя пораните. Нас". — "На предохранителе, — успокоил я, вставляя каппу на место. — Вперёд!"
Рваный рот взял пульт.
Голову мою сдавили пыточными клещами. Я сжал ружьё, сжал зубы, перекрестил и сжал ноги. Потом в целом свете остались одни только мои крепкие белые зубы да ещё каппа из автопокрышки, и я её грыз, грыз, грыз. Отдавая ей боль, как гроза отдаёт электричество молниеотводу. Потому что кроме каппы и моих зубов жила ещё в мире боль. Она целиком заполняла всё, абсолютно всё оставшееся место, и ей его было ещё мало. А ведь Вселенная, как известно, бесконечна.
Потом от резины остались одни крошки и от боли тоже. Зубы… Господи, взмолился я, что осталось от моих зубов? Господь загадочно промолчал. Я выплюнул резиновое крошево и провёл языком по зубам. Острых осколков, вроде, не выступало. Тогда я осмелился открыть глаза.
Служители тёмного культа "лейденских банок" успели, конечно же, благополучно утечь. Пусть их. Всё равно же обещал отпустить. Я сорвал присоски и воронку, прополоскал под краном рот, напился. От сотрясающего мировые устои эксперимента, сделавшего меня сверхчеловеком, не было мне покуда ни тепло, ни холодно. Разве что сырая вода угнездилась в животе без последствий, да изматывающее чувство голода отступило. Впрочем, это могло быть как раз обещанным состоянием лёгкости от целебного голодания. И жевать не хотелось совершенно, вот что примечательно. "Нажевался, блин! — подумал я. — Резину до самого корда измолотил, человек — миксер".
Я побрёл наверх. Люди-пузыри, выпитые мной до донышка, уже не гудели и не вращали бешеными глазами. Но все без исключения таращились на меня, а в мешках неистово бились рыбы-поленья. И смотрели пузыри не так как прежде — но с мольбой.
Чего вам, бедолаги? Я расклеил Ефимовне рот. Да, так я и знал.
— Убей!
— Не дождётесь! — сердито рявкнул я во всю глотку. — Я вам не Гойда. Вы у меня жить будете, голубчики и голубушки. Я вас вытащу отсюда, тварей подопытных.
Ильдаровским складнем я разрезал первый, неподатливый, скользкий, очень прочный мешок. На ноги мне хлынула белёсая густая жидкость. Запах аммиака резко усилился, к нему примешивался и другой — сладковатый, тёплый, омерзительный запах полуразложившейся органики. Из мешка что-то быстро выскользнуло, большое, гибкое, едва ли не живое — зашлёпало по воде. Ефимовна душераздирающе завыла, бешено выгибаясь, сколько позволяли перепоясывающие её ремни. Она билась так, словно с неё живьем сдирали кожу. А может, в каком-то смысле так оно и было…
Их оказалось шестнадцать. Включая уже мёртвого. Стреляя им в головы, я тупо убеждал себя, что не людей убиваю, а просто ломаю сатанинские приборы.
Не получалось. Не верил я себе.
Приборы не могут страдать. Ефимовна, умоляя "Убей!", а особенно потом, оставшись без мешка и его жуткого содержимого, страдала. Каждый из них страдал так, что не приведи Господь. Каждый.
Патронов в «беретте» не хватило. Я вскинул ружьё.
Потом я нажал все красные клавиши и поднялся наверх. Выпустил Ардена. Отпер Ильдара. Красавец брюнет уже шевелился, но соображал всё ещё с трудом. Я, не церемонясь, вытолкал его на улицу. Жить будет. Нарожают они ещё с Анжелкой татарчат. Дай им Аллах семейного счастья.
"Существует всемирный закон отражения, — сказал я Демону, сидя рядом с ним на корточках. — Вы совсем забыли о нём, ребята, заигравшись в окаянные свои опасные игры. Погрузившись в этот ваш огромный мешок отвратительного говна, в которое вы намешали столько крови, которым вы умудрились испачкать столько ни в чем не повинных людей. Вы и меня в нём измазали, гады, я же весь в крови, гады, весь, гады, весь… В крови и в говне. — Я почти сорвался на крик. Остановился, перевёл дух. — Как аукнется, так и откликнется, говорит этот закон. Посеявший ветер пожнёт бурю. И только посеявший любовь пожнёт любовь, а посеявшему радость воздастся сторицей. Это не я придумал, где мне, это закон жизни. Я только назвал его. Так, для себя. Профанация, конечно, но для себя же, верно?… Кстати, даже и название-то не я придумал, а Гоголь Николай Васильевич. Читал "Мёртвые души"? Там".
А Демон не ответил мне. Он уже остыл, вот ведь какая штука… Вот какое кино…
Я поднялся. Оглянулся вокруг. Я сделал невозможное. Победил. Оставалось воскликнуть подобно пророку Осии: "Смерть! Где твоё жало? Ад! Где твоя победа?" Я поднял кулаки и прошептал знаменитые слова.
Тишина была мне ответом. Я повторил вслух. Но и этого показалось мало. Я приложил сложенные рупором ладони ко рту и проревел победную фразу во всю мощь лёгких, обращаясь почему-то к потолку.