Страница:
— Решил и воспользуюсь, — удовлетворённо заявил Яков Кравченко мирно спящему Люсьену, после чего перечитал надпись вторично. Нет, текст не изменился, чего он (грешен, грешен, не до конца верил в честность фрекен Фергюссон и тех, кого она неявно представляет) слегка побаивался. Не появилось грозных предупреждений, что счёт истощен, заморожен, не существует вовсе или того хуже — арестован. Счёт существовал, признавал хозяина, признавал сообщенный фрекен Фергюссон пароль. Он готов был немедленно оплачивать хозяйские покупки и радовал хозяйский глаз информацией о собственном не слишком объёмном, зато твёрдом наполнении.
Яков откинулся на стуле и блаженно потянулся. Бог мой, наконец-то! Уже послезавтра вечером он будет в Риге, следующим утром в Стокгольме, а дальше — дальше весь мир ляжет у его ног. А начнёт он, скорее всего, с Амстердама.
"Каналы! — подумал он с восторгом. — Мосты, набережные. Прелесть какая! Обожаю каналы. Вот ведь не видел ни разу толком, ладоней, как говорится, не окунул, а жить без них не могу, кажется. Да и нашихунижать в славном городе Амстердаме никому не придёт в голову. Тоже, знаете ли, немаловажно. Ах, скорей бы! Скорей бы…"
Оставшиеся дела с фрекен Фергюссон закончит Алёшка. Дела-делишки, покачал Яков головою. Вспомнить смешно, как я напугался, как обмер, когда этот по-дикарски красивый мальчик-атлет, этот самовлюбленный и небесталанно, быть может, но очень уж как-то по-сельски, очень уж как-то по-провинциальному суперменствующий Филипп спросил, не шпионы ли мы. Разумеется, он всего лишь шутил, наивное дитя природы! Шутил, не зная, насколько близок к истине. Впрочем, можно ли назвать шпионажем покупку у пропойки-пенсионера за три бутылки водки дискеты с документацией да пригоршни крошечных деталек? Ну, выпускались они в былые времена здешним заводом, тогда ещё секретным, и что? Кому они нужны сейчас кроме фрау Фергюссон? То-то и оно, что никому.
Мысли его привычно перескочили на друга. Ах, Алёшка, Алёшка! Представить, казалось бы, невозможно, однако факт: этот блаженный напрочь отказался уезжать. Он, видите ли, ещё не закончил исследования! И он, видите ли, влюбился! Его, знаете ли, нимало не волнует, что преодолеть в глазах возлюбленной сложившуюся репутацию гомосексуалиста будет крайне сложно. Как не волнует и то, что предмет его воздыханий вполне счастлив — а правильнее, счастлива — в замужестве. Будьте покойны, он не боится сложностей. Он обожает со сложностями бороться — и побеждать их, разумеется. Смог же он получить (справедливости ради: не настолько это оказалось и сложным) устойчивые формы «А» и «Д»! И не просто получить — привить, успешно привить двум лабораторным мышам, кролику по кличке Плейбой IV и коту Люсьену.
Вон он, Люсьен, пожалуйста: жив — здоров. Преспокойно дрыхнет, зверюга, имеет отменный аппетит и завидный сексуальный темперамент, чему свидетельницы все половозрелые кошечки в округе. Обычный с виду котик. А когда пожелает, в момент растворится, исчезнет, и только с помощью покадрового просмотра видеозаписи следящей камеры можно разглядеть: тут он, тут, никуда не делся. Просто стал настолько быстр в движениях, что практически не воспринимается человеческим зрением. Кстати, сила у него, похоже, возрастает пропорционально скорости. Вольеру он, между прочим, разворотил в первые секунды после прививки и, кажется, даже не заметил того. Что он вытворял тогда, что вытворял! Жуть. Сейчас приспособился, аккомодировал. Играет со временем, как с мышью. Фантастика! Сбежать мог бы в любое время, но не бежит, понимает, что здесь жизнь сытая. Кроме того, действие «акселерина» существенно уже ослабело. Хоть и не совсем ещё прекратилось. У-у-у, бандит рыжий!… Люблю котов — не меньше чем каналы Амстердама, наверное. Плейбой IV тоже не бежит, только тут другое. Попробуй-ка побегай, когда температура тела снижена до тридцати и четырёх десятых градусов Цельсия, сердцебиение замедлено до одной пульсации в сто двенадцать секунд, а нервные реакции далеко отстают от черепашьих. Благодарите за отдых "Форму Д", мистер Плейбой. Зато мышки, тварюшки, привитые «акселератором» первыми, так и сгинули. Клетку прорвали и — гуд бай! Где-то они сейчас? Может, Люсьен же их и их сожрал, негодник.
Ну, да ладно. Это всё пустое. Сейчас важнее что? Правильно, финансовое обеспечение будущего гражданина Объединённой Европы Якова Кравченко. Нет, не так. Э-э… Якоба Кр а вэ. Хм, а что — звучит совсем неплохо! Мсье Якоб Кр а вэ. Или герр. Или даже сэр. Так вот, финансовое обеспечение господина Якоба Кр а вэ должно быть достойным.
Фергюссон получит детальки и чертежи, заплатит остатки — только когда? Сколько? Железо нужно ковать горячим. А бабки, как это ни п о шло звучит, лучше срубать сразу. И побольше. Для чего имеются неплохие предпосылки. И помимо Фергюссон существуют люди, заинтересованные в получении своей доли секретов ушедшей в небытие советской науки. Не все ещё, знаете ли, секреты там. И есть, есть ещё, чем порадовать скромному агенту своих, хе-хе, "заокеанских хозяев".
Взять, например, «формы». Ведь очевидно же всякому, кто умеет мыслить здраво, что нет в них ни на грош метафизики да мистики, столь любезной Алёшкиному сердцу. А есть в них напряжённый многолетний труд научной мысли. Талантливой. Скорей всего, военной. А в нелепом их появлении в речушке Арийке есть одно лишь преступное, но неистребимое русское разгильдяйство. Не замеченное пока никем. Чему доказательство то, что речушку до сих пор не вычерпали досуха, а нас с Алёшкой не упрятали в такие места, откуда Амстердама не увидишь и по телевизору.
Зато и заплатят за «А» и «Д», скорее всего, не в пример больше, чем за части так и не доведённого ни до ума, ни тем более до серийного производства переносного ЗРК «Коточик-1». И гражданство преподнесут на блюдечке севрского фарфора. Любое гражданство.
Следует только встретиться с нужными людьми ещё до отлета в Ригу.
— Ну-ка, где там у нас конференция за жизнь на звёздах, в постсоветской России, а также разум в морских глубинах и в решениях госдумы? — пробормотал Яков, набирая знакомый сетевой адрес. — Ага, вот где. Надо же, общаются! Как не надоест? Привет, привет, мальчики и девочки, простые любители поговорить с себе подобными пустышками и серьёзные лю-ди…
Серьёзные люди откликнулись тотчас, стоило обронить условную реплику. Работа у них такая, притворяться болтливыми простачками, убивающими в чате время, и ждать клиента.
Что, обрадовались, голубчики цээрушные?
Он включился в игру…
"С пламенным приветом, ваш сопливец Ёрш", — отстучал он напоследок. Добавил многоэтажный смайлик улыбки. Довольно посмеиваясь, закрыл окошко «Мозиллы» и отключил ноутбук.
Собственный псевдоним ему нравился. Ёрш рыбешка незаметная, мелкая, скользкая, колючая. В руки её брать не хочется, а изловчишься взять — не удержишь. Щуку такой шипастик-головастик не заинтересует, рыбаки не слишком позарятся. Им другого ерша подавай, хмельного, пиво-водочного. Так и он: малозаметный, никому не интересный, а вот, поди ж ты — весьма ценный и высокооплачиваемый агент иностранной разведки Ёрш! В миру Яков Кравченко. Пока ещё Яков Кравченко…
— Лёш!… - позвал он громко. — Давай кофейку, дружочек, а? Я сейчас в лабораторию слетаю, кажется, опять я ключик из холодильника не достал, а ты тем временем воду ставь.
— Уже, — откликнулся Алёша. — Поспеши там. Закипает.
Запела дверная пружина, скрежетнула щеколда. Кого там ещё?… Яков обернулся. Ах, чёрт, принесла нелёгкая гостюшку к ночи!…
В ворота, цепляясь огромными нечищеными башмаками о высокую подворотню, лез Селифанов, водитель «Бычка». Был он, скотина, преизрядно нализамшись. Ну, как же иначе? В трезвом виде он сюда ни ногой. Гнушается «пидаров», как и прочие нормальные граждане. На чём и строился расчет. Идиосинкразия, господа. Нарочно декларировать, максимально выпятить отталкивающую для провинциального русского менталитета гомосексуальность — и не бояться незваных гостей. Брезгливость — лучшая защита от праздного любопытства деревенской публики.
Расчёт, в общем, оправдался; только вот Селифанов…
Селифанов перевалил, наконец, подворотню и оказалось, что заявился он не один. "С собутыльниками, что ли?" — подумал недовольно Яков. Нет, не похоже.
Следом за шофёром во двор прошмыгнул неприятный долговязый подросток, нёсший большую дерматиновую сумку. Он сунул в автолабораторию бледную, густо засеянную прыщами мордочку, поводил ею из стороны в сторону, встретился глазами с Яковом и отшатнулся. "Ты зачем…" — начал было Кравченко, но подросток уже отскочил и… проворно запахнул дверцы. "Эй, мальчик, что за шутки?" — недовольно прикрикнул Яков и толкнулся наружу. Створки приоткрылись, но лишь немного: мальчишка изо всех сил пихал их назад. Кравченко начал злиться. Со словами: "А ну, парень, прекрати дурить", он поднажал на дверцы и сразу почувствовал, что побеждает. Подросток тяжело и обиженно запыхтел, а потом всхрапнул, откинул голову, коротким ныряющим движением подал её вперед и плюнул. Большой комок слюны и слизи шлёпнулся на ногу Якову, пополз вниз, оставляя отвратительный след. От неожиданности Кравченко отпрянул. Подросток победоносно взвизгнул. Створки захлопнулись, громыхнул затвор. Не веря в случившееся, Яков пнул дверь ногой. Куда там. Монолит.
Он, как сумел, ботинком счистил харкотину со штанины (при этом его чуть не стошнило), остатки оттёр полой лабораторного халата. И, пылая праведным возмущением, подался к единственному окошечку, расположенному над крошечным столом с зажимами для переносного компьютера. Взобрался на столик, сдвинул в сторону стекло, высунул голову наружу. Нет, самому было никак не пролезть.
— Селифанов, — позвал он. — Селифанов!
Двор был пуст, и водитель не отозвался.
— Селифанов! — крикнул он громче. — Какого дьявола? Эй!
Из дома послышались какие-то звуки — кажется, топот и шум движимой мебели. Что-то упало, зазвенело бьющееся стекло, дико заорал подопытный кот, а затем пронзительно, совершенно по-кошачьи, заорал Алёшка. Так он кричал, ломая руками или ногами черепицу и доски. Сейчас, похоже, он тоже кому-то что-то собирался сломать.
Ну, взмолился Кравченко, ну, врежь им, каратист ты мой дорогой! Чтобы дух вон из скотов! Давай! Похоже, Алёшка врезал: шмякнуло — будто деревянной скалкой по тугому тесту. Он завопил ещё раз, но вдруг, как-то странно, словно захлебнувшись, умолк. Снова шмякнуло, несколько иначе. Затем ещё и ещё. У Кравченко ослабли колени; он представил, чтоможет так шмякать. Незнакомый мужской голос — трезвый, густой, не Селифанова — скомандовал:
— Всё, кончай! Мне он живой нужен.
В ответ неразборчиво пробурчало — теперь уже узнаваемо, это был шофёр, — и послышался звук нового удара.
— Отошёл, говорю, харя! — гаркнул незнакомец. Хлыстом ударила затрещина. — Вон там, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! - добавил он. Селифанов несмело и всё так же неразборчиво ответил, на что незнакомец с явной уже угрозой сообщил: — Как манекен, это значит без звука, без вздоха. Всё, потеряйся… Клаус, там гомик этот, из машины — не сбежит?
— Хрен ему, — сказал мальчишка. — Никуда не денется, под запором сидит. Я там ещё скобку из толстой проволоки вставил в петлю, где замок должен быть.
— Точно? Ну, смотри, если сбежит, я тебя вместо него… и без обид. Ты и так проштрафился.
Разговоры прекратились.
Яков с напряжением вслушивался, но — ничего. Шорохи какие-то. Он сполз со столика и опустился на пол. Ему было страшно. Ему было очень-очень страшно. Незнакомец с сочным голосом внушал ему ужас прямо-таки животный.
"…если сбежит, я тебя вместо него", — повторил Яков вполголоса, и ему стало зябко, а где-то у основания черепа задёргался на шее нерв: дёрг-дёрг, ток-ток-ток, дёрг-дёрг, ток-ток-ток.
Что — вместо него? Что?!
Ничего хорошего, сказал он себе. Откуда-то всплыло в памяти: "Уничтожаются так называемые отбросы общества, мешающие жить нормальным людям. Преступники, наркоманы, бомжи, ни при каких условиях не желающие возвратиться к полноценной жизни". О ком это? Кем уничтожаются? А, ну да, конечно, — сатанистами, люциферитами. Отбросы, подумал он, вот ключевое слово. Мразь. Гнусь. Всевозможная гнусь. Педики-гомики, положим. На свалку их, проклятых. Под нож их. К стене их гвоздями. Замаскировались, подумал он горько, подразумевая себя и Алёшку. Хитрецы. Укрылись от праздного любопытства толпы. Поздравляю, домаскировались. Что же делать? На помощь позвать, осенило его. Казаки на конях, а?!
Он высунул голову в окошечко. Набрал в грудь воздуха. Замер. Длинно выдохнул. Закричать, позвать на помощь оказалось трудно. Трудно и страшно, гораздо страшнее, чем тихонечко сидеть в уголку и ждать своей очереди на заклание. Психология жертвы, подумал он, кролики и удавы, знаем мы такие штучки. Он снова глубоко вдохнул: а я справлюсь!
На крыльце, едва отмеченное периферийным зрением, произошло какое-то движение. От неожиданности он вздрогнул, разом выпустил весь воздух и опасливо скосил глаза. За мной? Неужели уже за мной?
Люсьен, подопытный кот, стоял на верхней ступеньке, выгнув рыжую спину и задрав трубою хвост. Распушенный хвост мелко затрясся, Люсьен повернулся и обнюхал только что помеченный столб. А затем исчез.
Яков втянул голову обратно и облизнул сухие губы.
"Акселерин", — трезво и хладнокровно сказал себе агент Ёрш.
Котик-то оказался сообразительней человека. Мигом допёр воспользоваться тем, чем наградили большие ученые мужи. А я? Чем я от кота отличаюсь? Высшей нервной организацией? Разве она может стать помехой? Не думаю. Вколоть кубик-другой, стать неуловимым. Опасно? Да плевать… Выбора-то всё равно никакого. То есть… ну нет, заполучить от свернувшихся сатанистов погнутый гвоздь промеж рёбер, это точно не мой выбор.
Он торопливо открыл крошечную холодильную камеру — объёмом пару литров, не больше, вытащил пузырек с лаконичной надписью: «А». Подумай, как пробка притёрлась! Ну же, давай! Ага! Стеклянный грибок крышечки полетел под ноги. Шприцы, где шприцы? В аптечке, где же ещё. Так. Жгут — затянуть; туже, ещё туже. Вена! Не спеши. Вдох. Выдох. Спокойно.
Спокойно.
Есть!
В вену словно воткнули прут изо льда. Прут начал расти, ветвиться, ледяные иголочки проникали всюду, ломались, слоились. Было больно. Господи, было невероятно больно! Особенно, когда обжигающе холодные когти добрались до паха. Он боком повалился на столик, толчками выплёвывал сквозь сжатые зубы воздух, который превращался в груди в колючий крупитчатый снег, который распирал, разрывал грудь, которого стало слишком много. Если придут сейчас, подумал он, если придут сейчас… — и в то же мгновение всё кончилось.
Он поднялся, ладонью утёр обслюнявленный подбородок. Подвигал головой, руками, присел. Внимание привлекла распахнутая дверца холодильника. Он бережно прикрыл её, повернул в замке ключ. С недоумением воззрился на свою руку: ушко ключа осталось в пальцах. Латунный шпенёк поблёскивал свеженькой перекрученной поверхностью слома. Холодильник остался не заперт.
Вот как, подумал он, наливаясь веселой злостью, вот оно, выходит, как! Прошу прощения, господа люцифериты, но сила, понимаете ли, — сила теперь у меня! Он подступил к выходу, примерился и ударил в левую половину двери ногой. Дверь заметно выгнулась наружу, но не открылась. Он ударил снова. Крепкий затвор выдержал и на сей раз, но порвалась нижняя дверная петля. Он сел на пол, согнул колени, упёрся подошвами в дверцу — повыше — и легко, почти нежно выпрямил ноги. Лопнула другая петля. Дверца крутнулась вокруг штанги затвора и остановилась, перекошенная. Он с восхищением тряхнул головой: "могу, а!" — и спрыгнул на вытертые каменные плиты двора.
…Услышав короткие, хлёсткие удары, донесшиеся из двора, люди в доме насторожились. Им показалось, это выстрелы. Широченный молодой мужчина, склонявшийся дотоле над обнаженным бессознательным телом Алёши, уложенным навзничь на громадный круглый стол, поднял вверх ладонь, призывая к тишине. В другой его руке возник небольшой потёртый револьвер. Подросток, обматывавший Алёшину щиколотку полосой стёганого ватина, испуганно пискнул, сжался и побледнел, глядя на широкого. Тот поиграл желваками и с видимым напряжением выдавил, обращаясь к третьему, обильно потеющему мужику, сидящему на корточках у стены:
— Селифан, харя, у них что, оружие есть? Я ж тебя сейчас…
— Да ты что, Демон, откуда у них? Гадом буду, ничего не было. Они…
— Заткнись. И — метнулся посмотреть! Живо, — скомандовал широкий. Подросток выронил ватиновый моток, кинулся выполнять, но широкий, Демон, цыкнул: — Клаус, стоять, замри.
Уперся взглядом в Селифана:
— Ты, харя тупая, мне что, надо повторять?
Селифан, скобля рукою по стене, начал подниматься, плаксиво морща нос.
— Возьмёшь. — Демон пнул к нему обрезок металлической трубы, измазанный тёмным. — Если что, бей по рукам, по коленям, по почкам. Башку не трогать. Быс-стра, харя! — зашипел он с ненавистью, видя, что Селифан колеблется, и навёл на него револьвер. — На счёт три-четыре стреляю. Раз…
Селифан подхватил трубу, выронил, зарычал, схватил опять и, пригибаясь, побежал на нелепо согнутых ногах к выходу.
…Очутившись во дворе, Ёрш, а скорее и не ёрш уже — Марлин, стремительная меч-рыба, способная развивать в толще воды скорость свыше пятидесяти узлов (а это под сотню километров в час!), с интересом посмотрел в сторону ворот. Уйти сейчас было бы, пожалуй, самым разумным. Алёшке, конечно, абзац, но тут уж как кому повезло. Ну нет, спохватился он. В доме, кроме Алёшки, остался ещё ноутбук, а на нём всё: результаты исследований, дневник, намётки будущих опытов. Формулы — пусть сырые, но с большой долей вероятности правильные. Информация. Дорогая. Такая дорогая, что и представить трудно. Это четко понимал он сейчас, испытав действие «акселерина» на себе. Бесценная, пожалуй. Кроме того, сдавать кровь и плоть для экспериментов натовским (или каким там? может, кто-нибудь и больше заплатит, — япошки, к примеру?) яйцеголовым лучше не свою, а кроличью.
А вот о том, что великолепный акселератор метаболизма вовсю булькает во мне, благоразумнее всего будет помалкивать, решил он. Он развернулся и направился к крыльцу.
Шаги отдались в голове сухим хрустом. Точно ступал по вафельным трубочкам или чипсам. Ему пришло на ум, что никаких других звуков он не слышит. Вообще. Не слышал и тогда, когда крушил фургон. Проверяя, опустился на корточки, двинул кулаком по листу шифера, которым была огорожена завалина. Шифер бесшумно разлетелся крупными волнистыми обломками, из дыры посыпалась сухая земля вперемежку со шлаком. Тишина. Только где-то, на самом краю света, шуршали словно бы стекающие в бескрайнюю жестяную ёмкость рисовые зёрнышки. Это бегут секунды, решил он, поразмыслив. Подумать только, до чего они спешат. Видел он также как-то не вполне обычно, не в фокусе, что ли. Бездушные, неживые предметы — стены дома, автомобиль, ступени крыльца, — в обычной жизни такие неподвижные, подрагивали, ползли по наклонной вниз и вверх. Двоились, а то и вовсе пропадали куда-то на время. Он ждал, что воздух, недовольный чрезмерной быстротой его движений, примется сопротивляться, толкаться, рвать одежду. Он ждал, что связки и суставы, что мышцы, непривычные к такой колоссальной нагрузке, станут болеть, что сердце собьётся с ритма, ждал каких угодно неприятностей, но нет. Чувствовал он себя, в общем, вполне комфортно. Только слух вот да зрение… И в горле комок какой-то. Он сглотнул — отдалось в мочевой пузырь, он едва сдержал готовую пролиться струйку. Почему-то подобные фортели организма показались ему потешными, и он рассмеялся, но тут же умолк: смех звучал ржаво — скрип-скип-скрип, — пренеприятно. Струйка выбежала-таки, горячо и щекотно потекла по ноге.
Ерунда какая, решил он, не тем я занимаюсь. Он нахмурился и вошёл в сени.
Первым, что он разглядел в полумраке сеней, была какая-то странная, сгорбленная обезьяноподобная тварь, сонно ползущая ему навстречу, касаясь пола грязными пальцами одной руки. В другой руке, поднятой над плечом, тварь держала короткую, скверно пахнущую палку. Присмотревшись, он разобрал в твари знакомые черты: то был Селифанов, согнутый, напуганный и несчастный. Палка была — стальная труба, пахла — Алёшкина кровь на ней. Ёрш, скорей всего, обошёл бы крадущегося водителя стороной, но Марлин… Марлин вдруг воспротивился.
"Это же предатель, — сказал он, — что с ним расшаркиваться что ли?" — и, вынув из слабого, не противящегося селифановского кулака трубу, с силой ударил ею по оттопыренной заднице. Ткани — костные, мышечные, прочие ткани предателя покорно приняли в себя молниеносное оружие возмездия, расступились перед ним. Труба, без заминки пройдя их насквозь, выскользнула из пальцев, ударилась в половицу, расщепила её, утонула в ней по самый конец и застыла. Не останавливаясь, Яков ушёл вперёд, оставив за спиной то, что так легко было сотворить, но непосильно было видеть.
Всё-таки зрение успело отметить какую-то часть жуткой сцены, и сейчас он переживал её так, словно присутствовал при ней. Тягуче, медленно-медленно развалина Селифановского тела (господи, охнул Кравченко, неужели я ещё и каламбурю?) оседала на пол. Снова и снова.
Он вошёл в дом.
Прыщавый подросток, большой любитель плеваться, корпел над щиколоткой голого, вытянутого в струнку и одновременно какого-то скомканного Алёшки. Гвоздевых шляпок из Алёшкиного тела не выставлялось, но выглядел он всё равно отвратительно. Его светлые волосы были перемазаны бурым, слиплись на темени в толстую нашлёпку, из которой торчали короткие неопрятные волосяные сосульки. Грудная клетка представляла наглядную картину множественных переломов рёбер. Наверное, он умирал. Разъярённый Марлин даже не стал разбираться, чем был занят малолетний гадёныш, и так ясно, что не массажем и ласками. Он схватил прыщавого за плечо и дёрнул, отбрасывая в сторону. Тот врезался в стену, и Яков сразу отвернулся. Прощай, верблюд сраный.
Тэк-с, позвольте, а где же третий, с сочным голосом, который командовать мастак? Уж не в простенке ли за дверью распахнутой прячется?
Он рванул дверь на себя и удовлетворенно кивнул. Прищурясь, на него смотрел крючконосый гигант в камуфляжном костюме. Из прижатой к широкому торсу ручищи крючконосого выглядывал крошечный пистолет. Вернее, гигант смотрел в точку, где Яков был только что. Пистолет мокро перхнул. "Я — меч-рыба, — напомнил себе Марлин, переступая вбок (пистолет медленно, словно нехотя, но неуклонно последовал за ним; по-видимому, у здоровяка была превосходная реакция). - Меч карающий, меч возмездия. Дамоклов". Он плотно сжал пальцы, привстал на носки и бросил напряжённую кисть рубящим движением на покатое основание толстенной и жилистой шеи крючконосого: х-хэ-эк! — до седла! Лишь в самый последний момент он придержал-таки руку, растопырил пятерню, повернул её — и удар пришёлся плашмя, ослабленный. Крючконосый осел, выпустил оружие. Марлин тщательно прицелился и со всего маху наподдал мыском башмака в колено противника.
— Вот здесь, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! - сказал он, повторив недавний приказ крючконосого Селифанову.
Произнесённые слова показались ему отвратительными, жирными, пачкающими рот, и он расстроился. Чуть-чуть всплакнул. Полегчало. Он высморкался. Потом задумался. А зачем я, собственно, здесь? Решительно не помню, вот незадача какая!
Он с недоумением и надеждой, что вдруг да посетит догадка, огляделся. В доме царил разгром. Он задержал взгляд на растоптанном и залитом кофе ноутбуке. Кажется, не то. На неприятно подёргивающем ногами и рукой грязно одетом мальчике у дальней стены. Не то. С надеждой проследил взглядом за шустро бегущими вдоль плинтуса двумя белыми мышками. Шерсть на мышках повылезала, что ли? — была клочковатой, разной длины; виднелись пятна голого розового тела. Нет, мыши тоже, по-видимому, не то. Разбитое стекло и перевёрнутая мебель, зачем-то раздевшийся и взгромоздившийся на стол Алёшка, валяющаяся клетка с неподвижным белым кроликом — всё было не то.
Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотянуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.
Кухня была пуста, но шаги — шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поковырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.
Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье — длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и листьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.
Яков откинулся на стуле и блаженно потянулся. Бог мой, наконец-то! Уже послезавтра вечером он будет в Риге, следующим утром в Стокгольме, а дальше — дальше весь мир ляжет у его ног. А начнёт он, скорее всего, с Амстердама.
"Каналы! — подумал он с восторгом. — Мосты, набережные. Прелесть какая! Обожаю каналы. Вот ведь не видел ни разу толком, ладоней, как говорится, не окунул, а жить без них не могу, кажется. Да и нашихунижать в славном городе Амстердаме никому не придёт в голову. Тоже, знаете ли, немаловажно. Ах, скорей бы! Скорей бы…"
Оставшиеся дела с фрекен Фергюссон закончит Алёшка. Дела-делишки, покачал Яков головою. Вспомнить смешно, как я напугался, как обмер, когда этот по-дикарски красивый мальчик-атлет, этот самовлюбленный и небесталанно, быть может, но очень уж как-то по-сельски, очень уж как-то по-провинциальному суперменствующий Филипп спросил, не шпионы ли мы. Разумеется, он всего лишь шутил, наивное дитя природы! Шутил, не зная, насколько близок к истине. Впрочем, можно ли назвать шпионажем покупку у пропойки-пенсионера за три бутылки водки дискеты с документацией да пригоршни крошечных деталек? Ну, выпускались они в былые времена здешним заводом, тогда ещё секретным, и что? Кому они нужны сейчас кроме фрау Фергюссон? То-то и оно, что никому.
Мысли его привычно перескочили на друга. Ах, Алёшка, Алёшка! Представить, казалось бы, невозможно, однако факт: этот блаженный напрочь отказался уезжать. Он, видите ли, ещё не закончил исследования! И он, видите ли, влюбился! Его, знаете ли, нимало не волнует, что преодолеть в глазах возлюбленной сложившуюся репутацию гомосексуалиста будет крайне сложно. Как не волнует и то, что предмет его воздыханий вполне счастлив — а правильнее, счастлива — в замужестве. Будьте покойны, он не боится сложностей. Он обожает со сложностями бороться — и побеждать их, разумеется. Смог же он получить (справедливости ради: не настолько это оказалось и сложным) устойчивые формы «А» и «Д»! И не просто получить — привить, успешно привить двум лабораторным мышам, кролику по кличке Плейбой IV и коту Люсьену.
Вон он, Люсьен, пожалуйста: жив — здоров. Преспокойно дрыхнет, зверюга, имеет отменный аппетит и завидный сексуальный темперамент, чему свидетельницы все половозрелые кошечки в округе. Обычный с виду котик. А когда пожелает, в момент растворится, исчезнет, и только с помощью покадрового просмотра видеозаписи следящей камеры можно разглядеть: тут он, тут, никуда не делся. Просто стал настолько быстр в движениях, что практически не воспринимается человеческим зрением. Кстати, сила у него, похоже, возрастает пропорционально скорости. Вольеру он, между прочим, разворотил в первые секунды после прививки и, кажется, даже не заметил того. Что он вытворял тогда, что вытворял! Жуть. Сейчас приспособился, аккомодировал. Играет со временем, как с мышью. Фантастика! Сбежать мог бы в любое время, но не бежит, понимает, что здесь жизнь сытая. Кроме того, действие «акселерина» существенно уже ослабело. Хоть и не совсем ещё прекратилось. У-у-у, бандит рыжий!… Люблю котов — не меньше чем каналы Амстердама, наверное. Плейбой IV тоже не бежит, только тут другое. Попробуй-ка побегай, когда температура тела снижена до тридцати и четырёх десятых градусов Цельсия, сердцебиение замедлено до одной пульсации в сто двенадцать секунд, а нервные реакции далеко отстают от черепашьих. Благодарите за отдых "Форму Д", мистер Плейбой. Зато мышки, тварюшки, привитые «акселератором» первыми, так и сгинули. Клетку прорвали и — гуд бай! Где-то они сейчас? Может, Люсьен же их и их сожрал, негодник.
Ну, да ладно. Это всё пустое. Сейчас важнее что? Правильно, финансовое обеспечение будущего гражданина Объединённой Европы Якова Кравченко. Нет, не так. Э-э… Якоба Кр а вэ. Хм, а что — звучит совсем неплохо! Мсье Якоб Кр а вэ. Или герр. Или даже сэр. Так вот, финансовое обеспечение господина Якоба Кр а вэ должно быть достойным.
Фергюссон получит детальки и чертежи, заплатит остатки — только когда? Сколько? Железо нужно ковать горячим. А бабки, как это ни п о шло звучит, лучше срубать сразу. И побольше. Для чего имеются неплохие предпосылки. И помимо Фергюссон существуют люди, заинтересованные в получении своей доли секретов ушедшей в небытие советской науки. Не все ещё, знаете ли, секреты там. И есть, есть ещё, чем порадовать скромному агенту своих, хе-хе, "заокеанских хозяев".
Взять, например, «формы». Ведь очевидно же всякому, кто умеет мыслить здраво, что нет в них ни на грош метафизики да мистики, столь любезной Алёшкиному сердцу. А есть в них напряжённый многолетний труд научной мысли. Талантливой. Скорей всего, военной. А в нелепом их появлении в речушке Арийке есть одно лишь преступное, но неистребимое русское разгильдяйство. Не замеченное пока никем. Чему доказательство то, что речушку до сих пор не вычерпали досуха, а нас с Алёшкой не упрятали в такие места, откуда Амстердама не увидишь и по телевизору.
Зато и заплатят за «А» и «Д», скорее всего, не в пример больше, чем за части так и не доведённого ни до ума, ни тем более до серийного производства переносного ЗРК «Коточик-1». И гражданство преподнесут на блюдечке севрского фарфора. Любое гражданство.
Следует только встретиться с нужными людьми ещё до отлета в Ригу.
— Ну-ка, где там у нас конференция за жизнь на звёздах, в постсоветской России, а также разум в морских глубинах и в решениях госдумы? — пробормотал Яков, набирая знакомый сетевой адрес. — Ага, вот где. Надо же, общаются! Как не надоест? Привет, привет, мальчики и девочки, простые любители поговорить с себе подобными пустышками и серьёзные лю-ди…
Серьёзные люди откликнулись тотчас, стоило обронить условную реплику. Работа у них такая, притворяться болтливыми простачками, убивающими в чате время, и ждать клиента.
Что, обрадовались, голубчики цээрушные?
Он включился в игру…
"С пламенным приветом, ваш сопливец Ёрш", — отстучал он напоследок. Добавил многоэтажный смайлик улыбки. Довольно посмеиваясь, закрыл окошко «Мозиллы» и отключил ноутбук.
Собственный псевдоним ему нравился. Ёрш рыбешка незаметная, мелкая, скользкая, колючая. В руки её брать не хочется, а изловчишься взять — не удержишь. Щуку такой шипастик-головастик не заинтересует, рыбаки не слишком позарятся. Им другого ерша подавай, хмельного, пиво-водочного. Так и он: малозаметный, никому не интересный, а вот, поди ж ты — весьма ценный и высокооплачиваемый агент иностранной разведки Ёрш! В миру Яков Кравченко. Пока ещё Яков Кравченко…
— Лёш!… - позвал он громко. — Давай кофейку, дружочек, а? Я сейчас в лабораторию слетаю, кажется, опять я ключик из холодильника не достал, а ты тем временем воду ставь.
— Уже, — откликнулся Алёша. — Поспеши там. Закипает.
Запела дверная пружина, скрежетнула щеколда. Кого там ещё?… Яков обернулся. Ах, чёрт, принесла нелёгкая гостюшку к ночи!…
В ворота, цепляясь огромными нечищеными башмаками о высокую подворотню, лез Селифанов, водитель «Бычка». Был он, скотина, преизрядно нализамшись. Ну, как же иначе? В трезвом виде он сюда ни ногой. Гнушается «пидаров», как и прочие нормальные граждане. На чём и строился расчет. Идиосинкразия, господа. Нарочно декларировать, максимально выпятить отталкивающую для провинциального русского менталитета гомосексуальность — и не бояться незваных гостей. Брезгливость — лучшая защита от праздного любопытства деревенской публики.
Расчёт, в общем, оправдался; только вот Селифанов…
Селифанов перевалил, наконец, подворотню и оказалось, что заявился он не один. "С собутыльниками, что ли?" — подумал недовольно Яков. Нет, не похоже.
Следом за шофёром во двор прошмыгнул неприятный долговязый подросток, нёсший большую дерматиновую сумку. Он сунул в автолабораторию бледную, густо засеянную прыщами мордочку, поводил ею из стороны в сторону, встретился глазами с Яковом и отшатнулся. "Ты зачем…" — начал было Кравченко, но подросток уже отскочил и… проворно запахнул дверцы. "Эй, мальчик, что за шутки?" — недовольно прикрикнул Яков и толкнулся наружу. Створки приоткрылись, но лишь немного: мальчишка изо всех сил пихал их назад. Кравченко начал злиться. Со словами: "А ну, парень, прекрати дурить", он поднажал на дверцы и сразу почувствовал, что побеждает. Подросток тяжело и обиженно запыхтел, а потом всхрапнул, откинул голову, коротким ныряющим движением подал её вперед и плюнул. Большой комок слюны и слизи шлёпнулся на ногу Якову, пополз вниз, оставляя отвратительный след. От неожиданности Кравченко отпрянул. Подросток победоносно взвизгнул. Створки захлопнулись, громыхнул затвор. Не веря в случившееся, Яков пнул дверь ногой. Куда там. Монолит.
Он, как сумел, ботинком счистил харкотину со штанины (при этом его чуть не стошнило), остатки оттёр полой лабораторного халата. И, пылая праведным возмущением, подался к единственному окошечку, расположенному над крошечным столом с зажимами для переносного компьютера. Взобрался на столик, сдвинул в сторону стекло, высунул голову наружу. Нет, самому было никак не пролезть.
— Селифанов, — позвал он. — Селифанов!
Двор был пуст, и водитель не отозвался.
— Селифанов! — крикнул он громче. — Какого дьявола? Эй!
Из дома послышались какие-то звуки — кажется, топот и шум движимой мебели. Что-то упало, зазвенело бьющееся стекло, дико заорал подопытный кот, а затем пронзительно, совершенно по-кошачьи, заорал Алёшка. Так он кричал, ломая руками или ногами черепицу и доски. Сейчас, похоже, он тоже кому-то что-то собирался сломать.
Ну, взмолился Кравченко, ну, врежь им, каратист ты мой дорогой! Чтобы дух вон из скотов! Давай! Похоже, Алёшка врезал: шмякнуло — будто деревянной скалкой по тугому тесту. Он завопил ещё раз, но вдруг, как-то странно, словно захлебнувшись, умолк. Снова шмякнуло, несколько иначе. Затем ещё и ещё. У Кравченко ослабли колени; он представил, чтоможет так шмякать. Незнакомый мужской голос — трезвый, густой, не Селифанова — скомандовал:
— Всё, кончай! Мне он живой нужен.
В ответ неразборчиво пробурчало — теперь уже узнаваемо, это был шофёр, — и послышался звук нового удара.
— Отошёл, говорю, харя! — гаркнул незнакомец. Хлыстом ударила затрещина. — Вон там, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! - добавил он. Селифанов несмело и всё так же неразборчиво ответил, на что незнакомец с явной уже угрозой сообщил: — Как манекен, это значит без звука, без вздоха. Всё, потеряйся… Клаус, там гомик этот, из машины — не сбежит?
— Хрен ему, — сказал мальчишка. — Никуда не денется, под запором сидит. Я там ещё скобку из толстой проволоки вставил в петлю, где замок должен быть.
— Точно? Ну, смотри, если сбежит, я тебя вместо него… и без обид. Ты и так проштрафился.
Разговоры прекратились.
Яков с напряжением вслушивался, но — ничего. Шорохи какие-то. Он сполз со столика и опустился на пол. Ему было страшно. Ему было очень-очень страшно. Незнакомец с сочным голосом внушал ему ужас прямо-таки животный.
"…если сбежит, я тебя вместо него", — повторил Яков вполголоса, и ему стало зябко, а где-то у основания черепа задёргался на шее нерв: дёрг-дёрг, ток-ток-ток, дёрг-дёрг, ток-ток-ток.
Что — вместо него? Что?!
Ничего хорошего, сказал он себе. Откуда-то всплыло в памяти: "Уничтожаются так называемые отбросы общества, мешающие жить нормальным людям. Преступники, наркоманы, бомжи, ни при каких условиях не желающие возвратиться к полноценной жизни". О ком это? Кем уничтожаются? А, ну да, конечно, — сатанистами, люциферитами. Отбросы, подумал он, вот ключевое слово. Мразь. Гнусь. Всевозможная гнусь. Педики-гомики, положим. На свалку их, проклятых. Под нож их. К стене их гвоздями. Замаскировались, подумал он горько, подразумевая себя и Алёшку. Хитрецы. Укрылись от праздного любопытства толпы. Поздравляю, домаскировались. Что же делать? На помощь позвать, осенило его. Казаки на конях, а?!
Он высунул голову в окошечко. Набрал в грудь воздуха. Замер. Длинно выдохнул. Закричать, позвать на помощь оказалось трудно. Трудно и страшно, гораздо страшнее, чем тихонечко сидеть в уголку и ждать своей очереди на заклание. Психология жертвы, подумал он, кролики и удавы, знаем мы такие штучки. Он снова глубоко вдохнул: а я справлюсь!
На крыльце, едва отмеченное периферийным зрением, произошло какое-то движение. От неожиданности он вздрогнул, разом выпустил весь воздух и опасливо скосил глаза. За мной? Неужели уже за мной?
Люсьен, подопытный кот, стоял на верхней ступеньке, выгнув рыжую спину и задрав трубою хвост. Распушенный хвост мелко затрясся, Люсьен повернулся и обнюхал только что помеченный столб. А затем исчез.
Яков втянул голову обратно и облизнул сухие губы.
"Акселерин", — трезво и хладнокровно сказал себе агент Ёрш.
Котик-то оказался сообразительней человека. Мигом допёр воспользоваться тем, чем наградили большие ученые мужи. А я? Чем я от кота отличаюсь? Высшей нервной организацией? Разве она может стать помехой? Не думаю. Вколоть кубик-другой, стать неуловимым. Опасно? Да плевать… Выбора-то всё равно никакого. То есть… ну нет, заполучить от свернувшихся сатанистов погнутый гвоздь промеж рёбер, это точно не мой выбор.
Он торопливо открыл крошечную холодильную камеру — объёмом пару литров, не больше, вытащил пузырек с лаконичной надписью: «А». Подумай, как пробка притёрлась! Ну же, давай! Ага! Стеклянный грибок крышечки полетел под ноги. Шприцы, где шприцы? В аптечке, где же ещё. Так. Жгут — затянуть; туже, ещё туже. Вена! Не спеши. Вдох. Выдох. Спокойно.
Спокойно.
Есть!
В вену словно воткнули прут изо льда. Прут начал расти, ветвиться, ледяные иголочки проникали всюду, ломались, слоились. Было больно. Господи, было невероятно больно! Особенно, когда обжигающе холодные когти добрались до паха. Он боком повалился на столик, толчками выплёвывал сквозь сжатые зубы воздух, который превращался в груди в колючий крупитчатый снег, который распирал, разрывал грудь, которого стало слишком много. Если придут сейчас, подумал он, если придут сейчас… — и в то же мгновение всё кончилось.
Он поднялся, ладонью утёр обслюнявленный подбородок. Подвигал головой, руками, присел. Внимание привлекла распахнутая дверца холодильника. Он бережно прикрыл её, повернул в замке ключ. С недоумением воззрился на свою руку: ушко ключа осталось в пальцах. Латунный шпенёк поблёскивал свеженькой перекрученной поверхностью слома. Холодильник остался не заперт.
Вот как, подумал он, наливаясь веселой злостью, вот оно, выходит, как! Прошу прощения, господа люцифериты, но сила, понимаете ли, — сила теперь у меня! Он подступил к выходу, примерился и ударил в левую половину двери ногой. Дверь заметно выгнулась наружу, но не открылась. Он ударил снова. Крепкий затвор выдержал и на сей раз, но порвалась нижняя дверная петля. Он сел на пол, согнул колени, упёрся подошвами в дверцу — повыше — и легко, почти нежно выпрямил ноги. Лопнула другая петля. Дверца крутнулась вокруг штанги затвора и остановилась, перекошенная. Он с восхищением тряхнул головой: "могу, а!" — и спрыгнул на вытертые каменные плиты двора.
…Услышав короткие, хлёсткие удары, донесшиеся из двора, люди в доме насторожились. Им показалось, это выстрелы. Широченный молодой мужчина, склонявшийся дотоле над обнаженным бессознательным телом Алёши, уложенным навзничь на громадный круглый стол, поднял вверх ладонь, призывая к тишине. В другой его руке возник небольшой потёртый револьвер. Подросток, обматывавший Алёшину щиколотку полосой стёганого ватина, испуганно пискнул, сжался и побледнел, глядя на широкого. Тот поиграл желваками и с видимым напряжением выдавил, обращаясь к третьему, обильно потеющему мужику, сидящему на корточках у стены:
— Селифан, харя, у них что, оружие есть? Я ж тебя сейчас…
— Да ты что, Демон, откуда у них? Гадом буду, ничего не было. Они…
— Заткнись. И — метнулся посмотреть! Живо, — скомандовал широкий. Подросток выронил ватиновый моток, кинулся выполнять, но широкий, Демон, цыкнул: — Клаус, стоять, замри.
Уперся взглядом в Селифана:
— Ты, харя тупая, мне что, надо повторять?
Селифан, скобля рукою по стене, начал подниматься, плаксиво морща нос.
— Возьмёшь. — Демон пнул к нему обрезок металлической трубы, измазанный тёмным. — Если что, бей по рукам, по коленям, по почкам. Башку не трогать. Быс-стра, харя! — зашипел он с ненавистью, видя, что Селифан колеблется, и навёл на него револьвер. — На счёт три-четыре стреляю. Раз…
Селифан подхватил трубу, выронил, зарычал, схватил опять и, пригибаясь, побежал на нелепо согнутых ногах к выходу.
…Очутившись во дворе, Ёрш, а скорее и не ёрш уже — Марлин, стремительная меч-рыба, способная развивать в толще воды скорость свыше пятидесяти узлов (а это под сотню километров в час!), с интересом посмотрел в сторону ворот. Уйти сейчас было бы, пожалуй, самым разумным. Алёшке, конечно, абзац, но тут уж как кому повезло. Ну нет, спохватился он. В доме, кроме Алёшки, остался ещё ноутбук, а на нём всё: результаты исследований, дневник, намётки будущих опытов. Формулы — пусть сырые, но с большой долей вероятности правильные. Информация. Дорогая. Такая дорогая, что и представить трудно. Это четко понимал он сейчас, испытав действие «акселерина» на себе. Бесценная, пожалуй. Кроме того, сдавать кровь и плоть для экспериментов натовским (или каким там? может, кто-нибудь и больше заплатит, — япошки, к примеру?) яйцеголовым лучше не свою, а кроличью.
А вот о том, что великолепный акселератор метаболизма вовсю булькает во мне, благоразумнее всего будет помалкивать, решил он. Он развернулся и направился к крыльцу.
Шаги отдались в голове сухим хрустом. Точно ступал по вафельным трубочкам или чипсам. Ему пришло на ум, что никаких других звуков он не слышит. Вообще. Не слышал и тогда, когда крушил фургон. Проверяя, опустился на корточки, двинул кулаком по листу шифера, которым была огорожена завалина. Шифер бесшумно разлетелся крупными волнистыми обломками, из дыры посыпалась сухая земля вперемежку со шлаком. Тишина. Только где-то, на самом краю света, шуршали словно бы стекающие в бескрайнюю жестяную ёмкость рисовые зёрнышки. Это бегут секунды, решил он, поразмыслив. Подумать только, до чего они спешат. Видел он также как-то не вполне обычно, не в фокусе, что ли. Бездушные, неживые предметы — стены дома, автомобиль, ступени крыльца, — в обычной жизни такие неподвижные, подрагивали, ползли по наклонной вниз и вверх. Двоились, а то и вовсе пропадали куда-то на время. Он ждал, что воздух, недовольный чрезмерной быстротой его движений, примется сопротивляться, толкаться, рвать одежду. Он ждал, что связки и суставы, что мышцы, непривычные к такой колоссальной нагрузке, станут болеть, что сердце собьётся с ритма, ждал каких угодно неприятностей, но нет. Чувствовал он себя, в общем, вполне комфортно. Только слух вот да зрение… И в горле комок какой-то. Он сглотнул — отдалось в мочевой пузырь, он едва сдержал готовую пролиться струйку. Почему-то подобные фортели организма показались ему потешными, и он рассмеялся, но тут же умолк: смех звучал ржаво — скрип-скип-скрип, — пренеприятно. Струйка выбежала-таки, горячо и щекотно потекла по ноге.
Ерунда какая, решил он, не тем я занимаюсь. Он нахмурился и вошёл в сени.
Первым, что он разглядел в полумраке сеней, была какая-то странная, сгорбленная обезьяноподобная тварь, сонно ползущая ему навстречу, касаясь пола грязными пальцами одной руки. В другой руке, поднятой над плечом, тварь держала короткую, скверно пахнущую палку. Присмотревшись, он разобрал в твари знакомые черты: то был Селифанов, согнутый, напуганный и несчастный. Палка была — стальная труба, пахла — Алёшкина кровь на ней. Ёрш, скорей всего, обошёл бы крадущегося водителя стороной, но Марлин… Марлин вдруг воспротивился.
"Это же предатель, — сказал он, — что с ним расшаркиваться что ли?" — и, вынув из слабого, не противящегося селифановского кулака трубу, с силой ударил ею по оттопыренной заднице. Ткани — костные, мышечные, прочие ткани предателя покорно приняли в себя молниеносное оружие возмездия, расступились перед ним. Труба, без заминки пройдя их насквозь, выскользнула из пальцев, ударилась в половицу, расщепила её, утонула в ней по самый конец и застыла. Не останавливаясь, Яков ушёл вперёд, оставив за спиной то, что так легко было сотворить, но непосильно было видеть.
Всё-таки зрение успело отметить какую-то часть жуткой сцены, и сейчас он переживал её так, словно присутствовал при ней. Тягуче, медленно-медленно развалина Селифановского тела (господи, охнул Кравченко, неужели я ещё и каламбурю?) оседала на пол. Снова и снова.
Он вошёл в дом.
Прыщавый подросток, большой любитель плеваться, корпел над щиколоткой голого, вытянутого в струнку и одновременно какого-то скомканного Алёшки. Гвоздевых шляпок из Алёшкиного тела не выставлялось, но выглядел он всё равно отвратительно. Его светлые волосы были перемазаны бурым, слиплись на темени в толстую нашлёпку, из которой торчали короткие неопрятные волосяные сосульки. Грудная клетка представляла наглядную картину множественных переломов рёбер. Наверное, он умирал. Разъярённый Марлин даже не стал разбираться, чем был занят малолетний гадёныш, и так ясно, что не массажем и ласками. Он схватил прыщавого за плечо и дёрнул, отбрасывая в сторону. Тот врезался в стену, и Яков сразу отвернулся. Прощай, верблюд сраный.
Тэк-с, позвольте, а где же третий, с сочным голосом, который командовать мастак? Уж не в простенке ли за дверью распахнутой прячется?
Он рванул дверь на себя и удовлетворенно кивнул. Прищурясь, на него смотрел крючконосый гигант в камуфляжном костюме. Из прижатой к широкому торсу ручищи крючконосого выглядывал крошечный пистолет. Вернее, гигант смотрел в точку, где Яков был только что. Пистолет мокро перхнул. "Я — меч-рыба, — напомнил себе Марлин, переступая вбок (пистолет медленно, словно нехотя, но неуклонно последовал за ним; по-видимому, у здоровяка была превосходная реакция). - Меч карающий, меч возмездия. Дамоклов". Он плотно сжал пальцы, привстал на носки и бросил напряжённую кисть рубящим движением на покатое основание толстенной и жилистой шеи крючконосого: х-хэ-эк! — до седла! Лишь в самый последний момент он придержал-таки руку, растопырил пятерню, повернул её — и удар пришёлся плашмя, ослабленный. Крючконосый осел, выпустил оружие. Марлин тщательно прицелился и со всего маху наподдал мыском башмака в колено противника.
— Вот здесь, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! - сказал он, повторив недавний приказ крючконосого Селифанову.
Произнесённые слова показались ему отвратительными, жирными, пачкающими рот, и он расстроился. Чуть-чуть всплакнул. Полегчало. Он высморкался. Потом задумался. А зачем я, собственно, здесь? Решительно не помню, вот незадача какая!
Он с недоумением и надеждой, что вдруг да посетит догадка, огляделся. В доме царил разгром. Он задержал взгляд на растоптанном и залитом кофе ноутбуке. Кажется, не то. На неприятно подёргивающем ногами и рукой грязно одетом мальчике у дальней стены. Не то. С надеждой проследил взглядом за шустро бегущими вдоль плинтуса двумя белыми мышками. Шерсть на мышках повылезала, что ли? — была клочковатой, разной длины; виднелись пятна голого розового тела. Нет, мыши тоже, по-видимому, не то. Разбитое стекло и перевёрнутая мебель, зачем-то раздевшийся и взгромоздившийся на стол Алёшка, валяющаяся клетка с неподвижным белым кроликом — всё было не то.
Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотянуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.
Кухня была пуста, но шаги — шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поковырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.
Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье — длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и листьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.