После того как артельщик, получив свои деньги и всячески благодаря нас, называя и спасителями, и благодетелями, и отцами, пятясь, покинул крипту, мы наконец смогли заняться нашим другом. Гоголь пребывал в невменяемом состоянии, и единственное, что мог делать, это целовать руки нам в знак признательности. Слезы капали из очей его. Нам ничего не осталось, как поднять его под руки и вывести на свежий воздух. Затем, так же под руки, мы отвели его в ближайшую тратторию, которую рассчитывали найти открытой, на площади Сан Сильвестро. Усадили за стол, заставили выпить «граппы», после чего заказали пасты, поскольку знали, что в любом состоянии души и при любом заболевании Гоголь был большой охотник до итальянской пасты. Заказали бутыль орвьето и попросили объяснить, что произошло. Гоголь сперва в свойственной ему манере отпирался, что, дескать, ничего не произошло, сущее недоразумение, но мы ему напомнили, что только что спасли честь его… И он нам сознался, что с молодых лет страдает чудовищным болезненным влечением к покойникам. Благодаря вере в Бога и правильной жизни без какой бы то ни было близости с кем бы то ни было, ему, как правило, удается противостоять этому страшному недугу, но иногда дьявол овладевает им, и тогда он проявляет слабость. Это случается редко, раз в несколько месяцев. Тогда он договаривается с людьми, промышляющими этим ремеслом, и ему в надежное место доставляют тело молодой женщины, и он смотрит на нее.
Затем мы спросили, как могло произойти то, свидетелями чему мы стали в тот вечер, и он ответил, что его обычный посредник серьезно занемог, поэтому Гоголю пришлось самому обходить портовые кварталы, и там он встретил этого типа. Гоголь стал всячески извиняться перед нами за причиненное беспокойство и благодарить за спасение и неожиданно предложил компенсировать понесенные нами затраты. К великому изумлению нашему, он вынул кошелек и заплатил нам наши десять скудо. Когда же мы спросили его, почему он сам не расплатился с этим ужасным человеком, Гоголь прищурился и с хитрецой объяснил нам, что тот разбойник обманул его, они договаривались о молодой девушке, умершей того же дня или накануне, а доставил старую утопленницу, проведшую в воде не меньше недели.
На протяжении всего разговора Гоголь продолжал благополучно поедать свою пасту, попросил даже второе блюдо, обильно запивая вином. После его признания мы поняли, что больше нам разговаривать не о чем. Но Гоголь явно оставался не в себе и чуть ли не грезил наяву, что ему нужно вернуться, взять с собой трость и как следует отлупить этого негодяя, который вздумал надуть его. Было очевидно, что отпускать его одного в ту ночь было нельзя. Проводив Гоголя домой до его квартиры на страда Феличе, мы вернулись обратно в нашу тратторию, чтобы обсудить, как нам быть с Гоголем, и договорились о следующем.
На другой день, после полудня, мы пришли к Гоголю домой, где нас провели в гостиную. Гоголь появился, как обычно, в халате, хорошо выспавшийся и, судя по всему, в отличном расположении духа, не взирая на пару синяков. Он принял нас так, как будто накануне ничего особенного не произошло. Мы сказали, что нам нужно с ним переговорить. Гоголь сперва сделал вид, что он не понимает, о чем идет речь, и нам пришлось проявить твердость. Сообразив, что мы не уйдем, и зная не хуже нашего, что слуги и многочисленные компаньоны его подслушивали каждое слово, Гоголь согласился прогуляться с нами. Он неторопливо оделся, и мы вышли, чувствуя на себе удивленные взоры домочадцев его. Мы направились неподалеку, в сквер на Монте Пинчо. Дул сирокко, и обычных для этого часа гувернанток с детьми почти что не было. По предварительной договоренности между нами слово взял адвокат Аннони и сказал следующее:
– Господин Гоголь, до вчерашнего дня мы считали себя друзьями вашими и, полагаю, имели возможность поведением своим подтвердить это. Если вам угодно, мы и сейчас готовы считать себя вашими друзьями. Но для этого вы должны выполнить одно условие. Вы должны в церкви, призвав в свидетели Господа Бога, торжественно поклясться, что вы никогда больше не повторите тот страшный, богопротивный грех, свидетелями которого мы стали вчера. Если вы откажетесь принять эту клятву, мы будем вынуждены известить о случившемся вашего духовника, ибо иного выхода у нас нет, потому что, если произойдет скандал, он станет губительным для репутации вашей. Мы не желаем падения и унижения вашего. Так что решайтесь. Только от вас зависит выбрать судьбу вашу.
Гоголь выслушал нас с видимо подавленным видом. Он пытался возразить нам, ссылаясь на свою принадлежность к православной вере. Но мы были приготовлены к таким попыткам его и разъяснили, что, насколько нам было известно, любому православному христианину дозволялось молиться в католической церкви. После речей наших воцарилось молчание, которое продолжалось весьма долго. Наконец Гоголь стремительно повернулся и отвечал нам так:
– Я принимаю ваши условия, господа. Вы правы, это давно пора сделать, это страшный грех. Если бы вы знали, как я страдаю! Никто больше меня не мучается, сколько раз разбивал я в кровь лоб свой, замаливая прегрешения мои, сколько ночей бессонных провел в молитвах, сколько изнурял себя суровым постом! Но я должен сделать вам одно сообщение. Этот грех совершаю не я. Точнее я, но это не я уступаю дьяволу, подпадаю под его власть, это Господь Бог отдает меня во власть дьявола. Вам это покажется странным, но это так, это Господь Бог отдает меня во власть дьявола, чтобы я совершал эти богопротивные вещи и потом имел возможность рассказать о них в иносказательной форме в своих произведениях, потому что мои произведения пишутся во имя Господа Бога, а для того, чтобы служить Господу Богу по-настоящему, надобно знать настоящую правду. Служить Господу Богу, не страдая, может любой, а пойти на страшный грех из любви к Господу Богу, пройти через этот грех и остаться чистым и незапятнанным в любви к Господу, на это способны не многие.
Когда Гоголь замолчал, он высокомерно обвел нас взглядом. Нам обоим стало не по себе. Если требовалось дополнительное подтверждение душевной болезни Гоголя, мы только что получили его. Не сговариваясь, мы предложили Гоголю отправиться тотчас же в церковь. Гоголь весь сник, он, наверное, рассчитывал на иной эффект откровения своего, но у нас не было ни малейшего настроения продолжать разговор о роли Господа и дьявола в его грехе. Мы спустились вниз, и, как было условлено, отправились в церковь Санта Мария ин Вия Лата, что на Корсо, известную своей чудотворной иконой Пресвятой Девы Марии над главным престолом, писанной, по преданию, евангелистом Лукой. За скромное пожертвование на бедных оказавшийся в храме второй священник согласился на время снять икону и вручить ее нам.
Мы поставили Гоголя лицом к алтарю и, держа древнюю икону перед ним, заставили его повторить за нами короткие слова клятвы, что перед чудотворным образом Пресвятой Девы Марии он клянется никогда, ни при каких обстоятельствах не уступить соблазну и не поддаться тому страшному греху, который разрушает его бессмертную душу. Мы заставили его трижды поцеловать образ Девы Марии, после чего он разрыдался, и мы оставили его.
Мы не были уверены, можно ли было верить Гоголю, но надеялись на лучшее. С тех пор мы постарались больше не встречать его, избегая общих знакомых и тех мест, где можно было встретить его. Вскоре он перестал приезжать в Рим, а затем и вовсе бывать в Италии. В 1852 году, как нам стало известно, Николай Гоголь умер в Москве в возрасте сорока двух лет после тяжелой болезни и неслыханных мучений.
Спустя много лет, встретившись после долгой разлуки, мы признали за благо записать со всеми подробностями приключившуюся с нами историю и учинить следующее распоряжение, которое по смерти нашей должно иметь полную силу духовного завещания.
Сие духовное завещание в двух экземплярах в запечатанном виде представляется нами для хранения в контору нотариуса Джованни Росси по вия Рипетта, дом 11, в палаццо, принадлежащем Сальваторе Пикконе, и по истечении пятидесятилетнего термина подлежит выдаче в запечатанном же виде наследникам нашим по прямой линии мужеского пола. При отсутствии таковых у одного или у обоих из нас один из конвертов или оба конверта подлежат сожжению, не будучи ни при каких обстоятельствах вскрыты.
«Подписали Сильвио Альбернони
Жан Доменико Аннони
Что сие духовное завещание 24 мая 1866 года в двух экземплярах собственноручно написано адвокатом Жан Доменико Аннони и при нас подписано маркизом Альбернони и адвокатом Жан Доменико Аннони, бывшими в здравом уме и твердой памяти, в том удостоверяем: нотариус Джованни Росси. При сличении мною двух экземпляров почисток, приписок, зачеркнутых слов и никаких особенностей не найдено. Сие духовное завещание записано в книгу подлинником под нумером 57. В доход конторы взыскано с участвующих лиц канцелярских, актовых и на хранение 18 лир 46 чентезимо.
Лета тысяча восемьсот шестьдесят шестого мая в двадцать четвертый день
Нотариус Джованни Росси».
Студент долго сидел над документом, смотря куда-то вдаль, будто сквозь ряды стелажей, сквозь стены он видел городок Тиволи, аллею над водопадом и молодого Гоголя, прогуливающегося вместе с молодым издателем Погодиным и как будто заигрывающего с его женой.
И все было хорошо. Да, у молодого писателя было трудное детство, но у кого оно легкое. Перед Гоголем открывалось невероятное будущее, захватывающее дух, великого писателя Земли Русской, властителя дум. Больше того, пророка! За такое можно дорого заплатить многим. Весь вопрос – кому? Молодому писателю хотелось совершить что-нибудь великое во имя России, человечества, Бога. Он постепенно привыкал воспринимать себя именно так – я и Бог. Но он не знал иной формулы обращения к Богу, кроме старинной: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. И не спасешь человечество. Он мучительно сомневался в своем таланте, мучительно боялся, что Бог его не услышит. И он грешил. Как ему казалось, во имя Бога, во имя славы Господней!
Гоголь окончательно уверовал в свою исключительность, в свою договоренность с Богом. Это не он грешил. Сам Господь Бог направлял его во грехе, чтобы поднять над остальным человечеством, дать силы создавать вещи невероятные, невиданные в своей проницательности и пронзительности. Иногда, правда, в душу молодого писателя закрадывались сомнения, но он отметал их. Он верил в святость и нерушимость своего договора с Богом.
Так продолжалось несколько лет. Но однажды вечером произошло страшное. Два итальянца, католики, паписты, застали его врасплох в час греха и заставили поклясться перед образом Пресвятой Девы Марии, что он победит свой грех. Православный никогда так не поступил бы. Но что сделано – то сделано. Нарушить клятву, данную Божьей Матери, молодой писатель не мог. Он покорился, решил, что это Бог устами чужеземцев указал ему, что чашу греха он испил до дна и наступил момент нести свое послание людям. Послание от Бога и во имя Бога. И он понес. И сдержал клятву, данную Божьей Матери.
И в расчете на помощь Божью он взялся за написание книги, которая бы спасла человечество. За историю воскресения мертвых душ. Пятое Евангелие. Но книга почему-то не давалась.
Как молился писатель! Как он умолял Господа не оставить его! Гоголь никак не мог поверить, что Господь отвернулся от него. И молился все иступленнее, доводя себя до полуобморочного состояния постом, все сильнее истязал свою плоть. Но Бог не слышал его. Талант не возвращался.
Однажды в таком пограничном состоянии между жизнью и смертью Гоголю приоткрылась страшная истина. Он впервые заподозрил, что договаривались они не с Богом. Что не Бог устанавливал условия их контракта. И не Бог давал ему индульгенцию на грех. И талант его, которым он так гордился и без которого так страдал, тоже был не от Бога. Бог не прощает, когда грех творится его именем. Слабость, жестокость, кровь – но не это. А дьявол вообще ничего не прощает…
Строго говоря, писатель повторил судьбу своего героя из повести «Портрет», художника Чарткова-Черткова, который тоже заключил контракт с дьяволом, а потом ужаснулся и попытался вернуть себе свободу и душевный покой. Напрасно…
Наконец, когда симпатичное девичье лицо заглянуло в третий раз, молодой человек очнулся.
– Сейчас, сейчас. Извините, ради бога, – он быстро опустил в портфель свою корочку, закрыл его, положил в картонную коробку, захлопнул крышку, поставил на место. Вздохнул и вышел.
– Господи, Лучана, какой вы мне сделали подарок! Это самый счастливый день в моей жизни!
И он не врал. Он вообще редко врал женщинам. Она благодарно посмотрела на молодого человека и раскраснелась.
– Скажите, Лучана, – если никто не запрашивает эти материалы, как часто они по правилам проверяются?
Девушка задумалась.
– Раз в пятьдесят лет.
– И последний раз?
– Года два назад.
– Следовательно, следующий раз будет в 2003 году?
– Да, это не библиотечные фонды, а фонды хранения. По нашим правилам, раз в пятьдесят лет мы проводим инвентаризацию и решаем, как быть. Частично материалы передаются итальянским библиотекам, что-то с разрешения итальянских властей отправляется в Германию, что-то может уничтожаться, если не представляет интереса.
– Понятно. Во всем порядок.
– Так у нас же маленькая Германия, – улыбнулась очаровательная итальянка с веснушками немки.
– Лучана, извините, и самое последнее. Просто из любопытства. Для меня назарейцы – моя жизнь. А есть ли у меня конкуренты? В последнее время кто-нибудь интересовался этими фондами?
– Не берусь сказать, – неуверенно ответила она. – Хотя, нет, обождите. Месяца четыре назад заходил какой-то немец из Восточной Европы. Профессор, наверное. Высокий такой, статный, лет пятидесяти, – видно было, что вспоминать того мужчину доставляло девушке удовольствие.
– И что?
– Да ничего. Он, как и вы, попросил разрешения посмотреть фонды, и пробыл совсем недолго.
– Жаль, что мне сегодня уезжать. Если вы разрешите, я зайду к вам, когда вернусь из Перуджи. Ровно через полтора месяца.
– Конечно, заходите, – девушка широко улыбнулась. – Я буду очень рада. Я буду вас ждать.
– Вы запомните, что меня звать Ганс Кюхельгартен?
– Как же я могу это забыть.
– Ну вот и прекрасно. До встречи, – улыбнулся ей странный посетитель. Уже безо всякой робости.
Минули недели, месяцы, годы, но о Гансе Кюхельгартене больше никто никогда не слышал. Так же как никто никогда не слышал об Андрее Николаевиче Гремине. Хотя помимо криминальной полиции Рима его искали спецслужбы самых мощных государств мира: США, СССР и Франции. Бесполезно.
ЭПИЛОГ
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Затем мы спросили, как могло произойти то, свидетелями чему мы стали в тот вечер, и он ответил, что его обычный посредник серьезно занемог, поэтому Гоголю пришлось самому обходить портовые кварталы, и там он встретил этого типа. Гоголь стал всячески извиняться перед нами за причиненное беспокойство и благодарить за спасение и неожиданно предложил компенсировать понесенные нами затраты. К великому изумлению нашему, он вынул кошелек и заплатил нам наши десять скудо. Когда же мы спросили его, почему он сам не расплатился с этим ужасным человеком, Гоголь прищурился и с хитрецой объяснил нам, что тот разбойник обманул его, они договаривались о молодой девушке, умершей того же дня или накануне, а доставил старую утопленницу, проведшую в воде не меньше недели.
На протяжении всего разговора Гоголь продолжал благополучно поедать свою пасту, попросил даже второе блюдо, обильно запивая вином. После его признания мы поняли, что больше нам разговаривать не о чем. Но Гоголь явно оставался не в себе и чуть ли не грезил наяву, что ему нужно вернуться, взять с собой трость и как следует отлупить этого негодяя, который вздумал надуть его. Было очевидно, что отпускать его одного в ту ночь было нельзя. Проводив Гоголя домой до его квартиры на страда Феличе, мы вернулись обратно в нашу тратторию, чтобы обсудить, как нам быть с Гоголем, и договорились о следующем.
На другой день, после полудня, мы пришли к Гоголю домой, где нас провели в гостиную. Гоголь появился, как обычно, в халате, хорошо выспавшийся и, судя по всему, в отличном расположении духа, не взирая на пару синяков. Он принял нас так, как будто накануне ничего особенного не произошло. Мы сказали, что нам нужно с ним переговорить. Гоголь сперва сделал вид, что он не понимает, о чем идет речь, и нам пришлось проявить твердость. Сообразив, что мы не уйдем, и зная не хуже нашего, что слуги и многочисленные компаньоны его подслушивали каждое слово, Гоголь согласился прогуляться с нами. Он неторопливо оделся, и мы вышли, чувствуя на себе удивленные взоры домочадцев его. Мы направились неподалеку, в сквер на Монте Пинчо. Дул сирокко, и обычных для этого часа гувернанток с детьми почти что не было. По предварительной договоренности между нами слово взял адвокат Аннони и сказал следующее:
– Господин Гоголь, до вчерашнего дня мы считали себя друзьями вашими и, полагаю, имели возможность поведением своим подтвердить это. Если вам угодно, мы и сейчас готовы считать себя вашими друзьями. Но для этого вы должны выполнить одно условие. Вы должны в церкви, призвав в свидетели Господа Бога, торжественно поклясться, что вы никогда больше не повторите тот страшный, богопротивный грех, свидетелями которого мы стали вчера. Если вы откажетесь принять эту клятву, мы будем вынуждены известить о случившемся вашего духовника, ибо иного выхода у нас нет, потому что, если произойдет скандал, он станет губительным для репутации вашей. Мы не желаем падения и унижения вашего. Так что решайтесь. Только от вас зависит выбрать судьбу вашу.
Гоголь выслушал нас с видимо подавленным видом. Он пытался возразить нам, ссылаясь на свою принадлежность к православной вере. Но мы были приготовлены к таким попыткам его и разъяснили, что, насколько нам было известно, любому православному христианину дозволялось молиться в католической церкви. После речей наших воцарилось молчание, которое продолжалось весьма долго. Наконец Гоголь стремительно повернулся и отвечал нам так:
– Я принимаю ваши условия, господа. Вы правы, это давно пора сделать, это страшный грех. Если бы вы знали, как я страдаю! Никто больше меня не мучается, сколько раз разбивал я в кровь лоб свой, замаливая прегрешения мои, сколько ночей бессонных провел в молитвах, сколько изнурял себя суровым постом! Но я должен сделать вам одно сообщение. Этот грех совершаю не я. Точнее я, но это не я уступаю дьяволу, подпадаю под его власть, это Господь Бог отдает меня во власть дьявола. Вам это покажется странным, но это так, это Господь Бог отдает меня во власть дьявола, чтобы я совершал эти богопротивные вещи и потом имел возможность рассказать о них в иносказательной форме в своих произведениях, потому что мои произведения пишутся во имя Господа Бога, а для того, чтобы служить Господу Богу по-настоящему, надобно знать настоящую правду. Служить Господу Богу, не страдая, может любой, а пойти на страшный грех из любви к Господу Богу, пройти через этот грех и остаться чистым и незапятнанным в любви к Господу, на это способны не многие.
Когда Гоголь замолчал, он высокомерно обвел нас взглядом. Нам обоим стало не по себе. Если требовалось дополнительное подтверждение душевной болезни Гоголя, мы только что получили его. Не сговариваясь, мы предложили Гоголю отправиться тотчас же в церковь. Гоголь весь сник, он, наверное, рассчитывал на иной эффект откровения своего, но у нас не было ни малейшего настроения продолжать разговор о роли Господа и дьявола в его грехе. Мы спустились вниз, и, как было условлено, отправились в церковь Санта Мария ин Вия Лата, что на Корсо, известную своей чудотворной иконой Пресвятой Девы Марии над главным престолом, писанной, по преданию, евангелистом Лукой. За скромное пожертвование на бедных оказавшийся в храме второй священник согласился на время снять икону и вручить ее нам.
Мы поставили Гоголя лицом к алтарю и, держа древнюю икону перед ним, заставили его повторить за нами короткие слова клятвы, что перед чудотворным образом Пресвятой Девы Марии он клянется никогда, ни при каких обстоятельствах не уступить соблазну и не поддаться тому страшному греху, который разрушает его бессмертную душу. Мы заставили его трижды поцеловать образ Девы Марии, после чего он разрыдался, и мы оставили его.
Мы не были уверены, можно ли было верить Гоголю, но надеялись на лучшее. С тех пор мы постарались больше не встречать его, избегая общих знакомых и тех мест, где можно было встретить его. Вскоре он перестал приезжать в Рим, а затем и вовсе бывать в Италии. В 1852 году, как нам стало известно, Николай Гоголь умер в Москве в возрасте сорока двух лет после тяжелой болезни и неслыханных мучений.
Спустя много лет, встретившись после долгой разлуки, мы признали за благо записать со всеми подробностями приключившуюся с нами историю и учинить следующее распоряжение, которое по смерти нашей должно иметь полную силу духовного завещания.
Сие духовное завещание в двух экземплярах в запечатанном виде представляется нами для хранения в контору нотариуса Джованни Росси по вия Рипетта, дом 11, в палаццо, принадлежащем Сальваторе Пикконе, и по истечении пятидесятилетнего термина подлежит выдаче в запечатанном же виде наследникам нашим по прямой линии мужеского пола. При отсутствии таковых у одного или у обоих из нас один из конвертов или оба конверта подлежат сожжению, не будучи ни при каких обстоятельствах вскрыты.
«Подписали Сильвио Альбернони
Жан Доменико Аннони
Что сие духовное завещание 24 мая 1866 года в двух экземплярах собственноручно написано адвокатом Жан Доменико Аннони и при нас подписано маркизом Альбернони и адвокатом Жан Доменико Аннони, бывшими в здравом уме и твердой памяти, в том удостоверяем: нотариус Джованни Росси. При сличении мною двух экземпляров почисток, приписок, зачеркнутых слов и никаких особенностей не найдено. Сие духовное завещание записано в книгу подлинником под нумером 57. В доход конторы взыскано с участвующих лиц канцелярских, актовых и на хранение 18 лир 46 чентезимо.
Лета тысяча восемьсот шестьдесят шестого мая в двадцать четвертый день
Нотариус Джованни Росси».
Студент долго сидел над документом, смотря куда-то вдаль, будто сквозь ряды стелажей, сквозь стены он видел городок Тиволи, аллею над водопадом и молодого Гоголя, прогуливающегося вместе с молодым издателем Погодиным и как будто заигрывающего с его женой.
И все было хорошо. Да, у молодого писателя было трудное детство, но у кого оно легкое. Перед Гоголем открывалось невероятное будущее, захватывающее дух, великого писателя Земли Русской, властителя дум. Больше того, пророка! За такое можно дорого заплатить многим. Весь вопрос – кому? Молодому писателю хотелось совершить что-нибудь великое во имя России, человечества, Бога. Он постепенно привыкал воспринимать себя именно так – я и Бог. Но он не знал иной формулы обращения к Богу, кроме старинной: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. И не спасешь человечество. Он мучительно сомневался в своем таланте, мучительно боялся, что Бог его не услышит. И он грешил. Как ему казалось, во имя Бога, во имя славы Господней!
Гоголь окончательно уверовал в свою исключительность, в свою договоренность с Богом. Это не он грешил. Сам Господь Бог направлял его во грехе, чтобы поднять над остальным человечеством, дать силы создавать вещи невероятные, невиданные в своей проницательности и пронзительности. Иногда, правда, в душу молодого писателя закрадывались сомнения, но он отметал их. Он верил в святость и нерушимость своего договора с Богом.
Так продолжалось несколько лет. Но однажды вечером произошло страшное. Два итальянца, католики, паписты, застали его врасплох в час греха и заставили поклясться перед образом Пресвятой Девы Марии, что он победит свой грех. Православный никогда так не поступил бы. Но что сделано – то сделано. Нарушить клятву, данную Божьей Матери, молодой писатель не мог. Он покорился, решил, что это Бог устами чужеземцев указал ему, что чашу греха он испил до дна и наступил момент нести свое послание людям. Послание от Бога и во имя Бога. И он понес. И сдержал клятву, данную Божьей Матери.
И в расчете на помощь Божью он взялся за написание книги, которая бы спасла человечество. За историю воскресения мертвых душ. Пятое Евангелие. Но книга почему-то не давалась.
Как молился писатель! Как он умолял Господа не оставить его! Гоголь никак не мог поверить, что Господь отвернулся от него. И молился все иступленнее, доводя себя до полуобморочного состояния постом, все сильнее истязал свою плоть. Но Бог не слышал его. Талант не возвращался.
Однажды в таком пограничном состоянии между жизнью и смертью Гоголю приоткрылась страшная истина. Он впервые заподозрил, что договаривались они не с Богом. Что не Бог устанавливал условия их контракта. И не Бог давал ему индульгенцию на грех. И талант его, которым он так гордился и без которого так страдал, тоже был не от Бога. Бог не прощает, когда грех творится его именем. Слабость, жестокость, кровь – но не это. А дьявол вообще ничего не прощает…
Строго говоря, писатель повторил судьбу своего героя из повести «Портрет», художника Чарткова-Черткова, который тоже заключил контракт с дьяволом, а потом ужаснулся и попытался вернуть себе свободу и душевный покой. Напрасно…
Наконец, когда симпатичное девичье лицо заглянуло в третий раз, молодой человек очнулся.
– Сейчас, сейчас. Извините, ради бога, – он быстро опустил в портфель свою корочку, закрыл его, положил в картонную коробку, захлопнул крышку, поставил на место. Вздохнул и вышел.
– Господи, Лучана, какой вы мне сделали подарок! Это самый счастливый день в моей жизни!
И он не врал. Он вообще редко врал женщинам. Она благодарно посмотрела на молодого человека и раскраснелась.
– Скажите, Лучана, – если никто не запрашивает эти материалы, как часто они по правилам проверяются?
Девушка задумалась.
– Раз в пятьдесят лет.
– И последний раз?
– Года два назад.
– Следовательно, следующий раз будет в 2003 году?
– Да, это не библиотечные фонды, а фонды хранения. По нашим правилам, раз в пятьдесят лет мы проводим инвентаризацию и решаем, как быть. Частично материалы передаются итальянским библиотекам, что-то с разрешения итальянских властей отправляется в Германию, что-то может уничтожаться, если не представляет интереса.
– Понятно. Во всем порядок.
– Так у нас же маленькая Германия, – улыбнулась очаровательная итальянка с веснушками немки.
– Лучана, извините, и самое последнее. Просто из любопытства. Для меня назарейцы – моя жизнь. А есть ли у меня конкуренты? В последнее время кто-нибудь интересовался этими фондами?
– Не берусь сказать, – неуверенно ответила она. – Хотя, нет, обождите. Месяца четыре назад заходил какой-то немец из Восточной Европы. Профессор, наверное. Высокий такой, статный, лет пятидесяти, – видно было, что вспоминать того мужчину доставляло девушке удовольствие.
– И что?
– Да ничего. Он, как и вы, попросил разрешения посмотреть фонды, и пробыл совсем недолго.
– Жаль, что мне сегодня уезжать. Если вы разрешите, я зайду к вам, когда вернусь из Перуджи. Ровно через полтора месяца.
– Конечно, заходите, – девушка широко улыбнулась. – Я буду очень рада. Я буду вас ждать.
– Вы запомните, что меня звать Ганс Кюхельгартен?
– Как же я могу это забыть.
– Ну вот и прекрасно. До встречи, – улыбнулся ей странный посетитель. Уже безо всякой робости.
Минули недели, месяцы, годы, но о Гансе Кюхельгартене больше никто никогда не слышал. Так же как никто никогда не слышал об Андрее Николаевиче Гремине. Хотя помимо криминальной полиции Рима его искали спецслужбы самых мощных государств мира: США, СССР и Франции. Бесполезно.
ЭПИЛОГ
МИЛАН, 19 СЕНТЯБРЯ 1990 ГОДА
Дорогой сын!
Я долго сомневалась, прежде чем написать тебе это письмо. Ты ведь меня знаешь. Знаешь, как я не люблю мелодраму. Я себе столько раз мысленно представляла эту сцену. Как в американском сериале. Проходит год после моей смерти, ты уже привык к жизни без меня, когда тебе звонит наш семейный адвокат, просит при случае заглянуть. Ты, встревоженный, думая, что речь идет о деньгах, прибегаешь в тот же день. И не веришь своим ушам. Оказывается, твоя мать оставила тебе письмо. И теперь, в соответствии с волей покойной, ровно через год после ее смерти адвокат тебе это письмо передает.
Я представляю себе выражение твоего лица. Я ведь тебя знаю. Ты – мой сын. Тебе не захочется брать и вскрывать мое письмо. Ты не любишь, когда тебя беспокоят, когда что-то вторгается в твою правильную, налаженную жизнь. Может быть, у тебя даже мелькнет мысль: а не положить ли это письмо на дно сейфа? Ведь лежало же оно год после смерти матери. Полежит и еще несколько лет, а там видно будет. Но ты этого не сделаешь. И не из любви ко мне. А из чувства долга прочтешь мое письмо.
Я не могла не написать это письмо. Иначе это было бы неуважением к человеку, которого я любила и уважала больше, чем кого бы то ни было в моей жизни.
Тебе наверняка не понравится то, что я тебе скажу. Что поделаешь. Иногда приходится узнавать и неприятные вещи. Хотя ничего неприятного, во всяком случае для тебя, в том, что я тебе скажу, нет.
Человек, который дал тебе имя, вырастил тебя и воспитал, не был твоим отцом. Он знал об этом. Но ни разу не выдал этого. Ни словом, ни жестом, ни намеком. Никак. Даже тогда, когда мы расстались. Он любил и любит тебя. Причем больше, чем нашу с ним дочь – твою сестру. И больше, чем своих детей от другого брака.
Так что ты сам решишь, рассказывать ли ему о моем письме. Ты – уже взрослый мальчик. Я понимаю, наверное, твое отношение к этому человеку изменится. Оно не сможет не измениться. И я очень хочу надеяться, что ты не сделаешь ему больно. Он достоин любви и уважения. Он заплатил за все высокую цену.
Как получилось так? Что я могу тебе ответить… Времена были жестокие. Извини за банальную фразу. Ты не любишь банальных фраз. Знаю. Я очень любила одного человека. Больше жизни. Потом он погиб. Во всяком случае, я так считала. Как принято говорить, при невыясненных обстоятельствах. Мне показали фотографии тела, протоколы вскрытия. Я заболела. Много дней провела в горячечном бреду, на грани жизни и смерти. Но не умерла. Молодой организм справился.
Когда спустя пару месяцев я уже поправлялась в санатории в Швейцарии, меня навестил твой отец. Человек, которого ты привык считать твоим отцом, который потом стал моим мужем. Он мне сделал предложение. Мы друг друга знали еще детьми. И я всегда, сколько себя помню, знала, что он любит меня. Так же, как он знал, что я не люблю его. Но как я должна была поступить?
В те времена, в начале 1950-х годов, девушки высшего света не оставались матерями-одиночками. Какой выбор у меня был? Или – аборт. Или уехать из Рима, родить ребенка и отказаться от него, сдав в приют. Или оформить фиктивный брак. Или, наконец, уйти из семьи. Отказаться от всего. Лишиться родных, друзей и знакомых, самой зарабатывать на хлеб и самой растить ребенка, ожидая очередной подачки от отца или матери и презирая себя. Нося на себе клеймо парии, и так долгие годы. Может быть, навсегда.
Я ему все рассказала. И то, что люблю другого, и то, что жду ребенка от него. Он принял все. Сказал, что заслужит мою любовь. Он верил, что со временем я смогу полюбить его. Я согласилась.
Я была ему верной женой одиннадцать лет. И, наверное, оставалась бы верной и хорошей женой на всю жизнь. Если бы однажды утром, в воскресенье, в феврале – мы тогда жили в Милане – в толпе на виа Монте Наполеоне я не узнала человека, которого не переставала любить все эти годы. Я примеряла шляпку и смотрелась в стекло витрины. А он стоял на улице и смотрел на меня. Я едва не потеряла сознание. А потом мы гуляли под дождем до самого вечера, и вечером я сказала мужу, что должна буду его оставить. По-моему, он понял.
Я больше не могла жить с мужем, но судьба не дала мне возможности быть с твоим отцом. Только редкие встречи – вот и все, что мы могли себе позволить.
Ты спросишь, что же это за отец, что одиннадцать лет не давал о себе знать. Ни разу не захотел увидеть своего сына?
Он тебя видел. И не раз, не два, а десятки раз. Только ты этого не знал. И не должен был знать. Каждый раз, когда он оказывался в Европе, он находил возможность повидать тебя, чего бы это ему ни стоило. Он часами наблюдал, как ты играл с товарищами в футбол. У него были собраны толстые альбомы с твоими фотографиями, разложенными по годам, фотографировал он украдкой. Впрочем, ему многое в жизни приходилось делать украдкой.
Наверное, ты уже все понял. Я даже могу представить, с каким выражением лица ты скажешь: «А, ну тогда все понятно». Нет, не все понятно. Твой отец не был шпионом в привычном значении этого слова. Ему приходилось служить разным государствам, но он всегда оставался самим собой. И старался поступать так, как считал правильным. Делал добро. Опять-таки, так, как он это понимал. Конечно, получалось не всегда. Но чаще получалось.
Единственное, о чем сожалею, что он не дожил до нынешнего времени. И что вы не встретились. Тогда бы ты мог сам спросить его обо всем, и тебе он ответил бы. И рассказал о себе. Ему хотелось рассказать тебе свою жизнь. Хотя все, впрочем, он едва ли рассказал бы и сейчас, есть вещи, которые не рассказывают никогда. Даже через сто лет.
Я любила этого человека всю жизнь, но до сих пор не знаю, какой он был национальности, кто его настоящие родители, где он родился, сколько ему на самом деле было лет. Я даже не знаю его настоящего имени. Но все это не имеет значения. Он – твой отец, и я хочу, чтобы ты знал: твой отец был удивительным человеком. И он тебя очень любил.
Он похоронен в Монтефалько под именем Анжело Мариани. В порядке исключения мэрия разрешила провести захоронение у полузаброшенной церкви Св. Фортунато за городом. Ему бы понравилось – зеленый луг, ветхая средневековая церковь, где иногда проходит служба. Фрески Беноццо Гоццоли. И простая мраморная плита, где только имя и годы жизни. Он любил изящество простоты.
Если захочешь, ты найдешь возможность узнать побольше о своем отце. Сейчас это совершенно не опасно. Иначе бы я никогда не рассказала тебе о нем. Решай сам.
И постарайся быть счастливым. Твои родители очень любили друг друга и были по-своему очень счастливы.
Твоя мать.
МОНТЕФАЛЬКО, СИМА 1992 ГОДА
Мужчина очнулся, когда у него закружилась голова. Действительно, все было, как описала мать. Приземистая, вросшая в землю церковь, зеленая трава и плита с надписью: «Анжело Мариани (1918–1982)». И больше ничего.
Мужчина поморгал, огляделся по сторонам. Вода стекала за воротник. Добралась до нижнего белья. Проникла в ботинки. Дождь лил чисто по-итальянски. Не буйно, но плотно. Мелко. Настойчиво. Так он мог лить, не переставая, целый день. Но мужчина не раскрывал зонт, хотя держал его в руке. Словно был чем-то обеспокоен и хотел смыть эту обеспокоенность.
Он стоял неподвижно, уставившись в одну точку. На могильной плите была еще фотография. Черно-белая. Овальная. Он не ожидал ее увидеть.
Фотография, видимо, сделанная с маленькой фотокарточки, как на документах, расплывалась в потоке воды. Она изображала молодого человека лет тридцати пяти, как сказали бы, интеллигентного вида. С воротником священника. И очень похожего на мужчину, стоявшего у могилы. Только у того лицо было, пожалуй, покруглее. И черты покрупнее. Но мужчину занимало не их сходство.
В Италии за деньги, с помощью связей можно добиться чего угодно. Через несколько недель мужчине под пристойным предлогом удалось получить разрешение на эксгумацию. Гроб оказался пустой.
Дорогой сын!
Я долго сомневалась, прежде чем написать тебе это письмо. Ты ведь меня знаешь. Знаешь, как я не люблю мелодраму. Я себе столько раз мысленно представляла эту сцену. Как в американском сериале. Проходит год после моей смерти, ты уже привык к жизни без меня, когда тебе звонит наш семейный адвокат, просит при случае заглянуть. Ты, встревоженный, думая, что речь идет о деньгах, прибегаешь в тот же день. И не веришь своим ушам. Оказывается, твоя мать оставила тебе письмо. И теперь, в соответствии с волей покойной, ровно через год после ее смерти адвокат тебе это письмо передает.
Я представляю себе выражение твоего лица. Я ведь тебя знаю. Ты – мой сын. Тебе не захочется брать и вскрывать мое письмо. Ты не любишь, когда тебя беспокоят, когда что-то вторгается в твою правильную, налаженную жизнь. Может быть, у тебя даже мелькнет мысль: а не положить ли это письмо на дно сейфа? Ведь лежало же оно год после смерти матери. Полежит и еще несколько лет, а там видно будет. Но ты этого не сделаешь. И не из любви ко мне. А из чувства долга прочтешь мое письмо.
Я не могла не написать это письмо. Иначе это было бы неуважением к человеку, которого я любила и уважала больше, чем кого бы то ни было в моей жизни.
Тебе наверняка не понравится то, что я тебе скажу. Что поделаешь. Иногда приходится узнавать и неприятные вещи. Хотя ничего неприятного, во всяком случае для тебя, в том, что я тебе скажу, нет.
Человек, который дал тебе имя, вырастил тебя и воспитал, не был твоим отцом. Он знал об этом. Но ни разу не выдал этого. Ни словом, ни жестом, ни намеком. Никак. Даже тогда, когда мы расстались. Он любил и любит тебя. Причем больше, чем нашу с ним дочь – твою сестру. И больше, чем своих детей от другого брака.
Так что ты сам решишь, рассказывать ли ему о моем письме. Ты – уже взрослый мальчик. Я понимаю, наверное, твое отношение к этому человеку изменится. Оно не сможет не измениться. И я очень хочу надеяться, что ты не сделаешь ему больно. Он достоин любви и уважения. Он заплатил за все высокую цену.
Как получилось так? Что я могу тебе ответить… Времена были жестокие. Извини за банальную фразу. Ты не любишь банальных фраз. Знаю. Я очень любила одного человека. Больше жизни. Потом он погиб. Во всяком случае, я так считала. Как принято говорить, при невыясненных обстоятельствах. Мне показали фотографии тела, протоколы вскрытия. Я заболела. Много дней провела в горячечном бреду, на грани жизни и смерти. Но не умерла. Молодой организм справился.
Когда спустя пару месяцев я уже поправлялась в санатории в Швейцарии, меня навестил твой отец. Человек, которого ты привык считать твоим отцом, который потом стал моим мужем. Он мне сделал предложение. Мы друг друга знали еще детьми. И я всегда, сколько себя помню, знала, что он любит меня. Так же, как он знал, что я не люблю его. Но как я должна была поступить?
В те времена, в начале 1950-х годов, девушки высшего света не оставались матерями-одиночками. Какой выбор у меня был? Или – аборт. Или уехать из Рима, родить ребенка и отказаться от него, сдав в приют. Или оформить фиктивный брак. Или, наконец, уйти из семьи. Отказаться от всего. Лишиться родных, друзей и знакомых, самой зарабатывать на хлеб и самой растить ребенка, ожидая очередной подачки от отца или матери и презирая себя. Нося на себе клеймо парии, и так долгие годы. Может быть, навсегда.
Я ему все рассказала. И то, что люблю другого, и то, что жду ребенка от него. Он принял все. Сказал, что заслужит мою любовь. Он верил, что со временем я смогу полюбить его. Я согласилась.
Я была ему верной женой одиннадцать лет. И, наверное, оставалась бы верной и хорошей женой на всю жизнь. Если бы однажды утром, в воскресенье, в феврале – мы тогда жили в Милане – в толпе на виа Монте Наполеоне я не узнала человека, которого не переставала любить все эти годы. Я примеряла шляпку и смотрелась в стекло витрины. А он стоял на улице и смотрел на меня. Я едва не потеряла сознание. А потом мы гуляли под дождем до самого вечера, и вечером я сказала мужу, что должна буду его оставить. По-моему, он понял.
Я больше не могла жить с мужем, но судьба не дала мне возможности быть с твоим отцом. Только редкие встречи – вот и все, что мы могли себе позволить.
Ты спросишь, что же это за отец, что одиннадцать лет не давал о себе знать. Ни разу не захотел увидеть своего сына?
Он тебя видел. И не раз, не два, а десятки раз. Только ты этого не знал. И не должен был знать. Каждый раз, когда он оказывался в Европе, он находил возможность повидать тебя, чего бы это ему ни стоило. Он часами наблюдал, как ты играл с товарищами в футбол. У него были собраны толстые альбомы с твоими фотографиями, разложенными по годам, фотографировал он украдкой. Впрочем, ему многое в жизни приходилось делать украдкой.
Наверное, ты уже все понял. Я даже могу представить, с каким выражением лица ты скажешь: «А, ну тогда все понятно». Нет, не все понятно. Твой отец не был шпионом в привычном значении этого слова. Ему приходилось служить разным государствам, но он всегда оставался самим собой. И старался поступать так, как считал правильным. Делал добро. Опять-таки, так, как он это понимал. Конечно, получалось не всегда. Но чаще получалось.
Единственное, о чем сожалею, что он не дожил до нынешнего времени. И что вы не встретились. Тогда бы ты мог сам спросить его обо всем, и тебе он ответил бы. И рассказал о себе. Ему хотелось рассказать тебе свою жизнь. Хотя все, впрочем, он едва ли рассказал бы и сейчас, есть вещи, которые не рассказывают никогда. Даже через сто лет.
Я любила этого человека всю жизнь, но до сих пор не знаю, какой он был национальности, кто его настоящие родители, где он родился, сколько ему на самом деле было лет. Я даже не знаю его настоящего имени. Но все это не имеет значения. Он – твой отец, и я хочу, чтобы ты знал: твой отец был удивительным человеком. И он тебя очень любил.
Он похоронен в Монтефалько под именем Анжело Мариани. В порядке исключения мэрия разрешила провести захоронение у полузаброшенной церкви Св. Фортунато за городом. Ему бы понравилось – зеленый луг, ветхая средневековая церковь, где иногда проходит служба. Фрески Беноццо Гоццоли. И простая мраморная плита, где только имя и годы жизни. Он любил изящество простоты.
Если захочешь, ты найдешь возможность узнать побольше о своем отце. Сейчас это совершенно не опасно. Иначе бы я никогда не рассказала тебе о нем. Решай сам.
И постарайся быть счастливым. Твои родители очень любили друг друга и были по-своему очень счастливы.
Твоя мать.
МОНТЕФАЛЬКО, СИМА 1992 ГОДА
Мужчина очнулся, когда у него закружилась голова. Действительно, все было, как описала мать. Приземистая, вросшая в землю церковь, зеленая трава и плита с надписью: «Анжело Мариани (1918–1982)». И больше ничего.
Мужчина поморгал, огляделся по сторонам. Вода стекала за воротник. Добралась до нижнего белья. Проникла в ботинки. Дождь лил чисто по-итальянски. Не буйно, но плотно. Мелко. Настойчиво. Так он мог лить, не переставая, целый день. Но мужчина не раскрывал зонт, хотя держал его в руке. Словно был чем-то обеспокоен и хотел смыть эту обеспокоенность.
Он стоял неподвижно, уставившись в одну точку. На могильной плите была еще фотография. Черно-белая. Овальная. Он не ожидал ее увидеть.
Фотография, видимо, сделанная с маленькой фотокарточки, как на документах, расплывалась в потоке воды. Она изображала молодого человека лет тридцати пяти, как сказали бы, интеллигентного вида. С воротником священника. И очень похожего на мужчину, стоявшего у могилы. Только у того лицо было, пожалуй, покруглее. И черты покрупнее. Но мужчину занимало не их сходство.
В Италии за деньги, с помощью связей можно добиться чего угодно. Через несколько недель мужчине под пристойным предлогом удалось получить разрешение на эксгумацию. Гроб оказался пустой.
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Работа над любой книгой – всегда путешествие. Меня в моем путешествии в мир Гоголя сопровождали замечательные путеводители. Прежде всего, это, конечно, фундаментальный, огромный, временами слегка занудный, но при всем том до сих пор непревзойденный и незаменимый труд Викентия Викентьевича Вересаева «Гоголь в жизни». Это самая полная подборка, причем мастерски составленная, писем и других документальных материалов, относящихся к жизни писателя.
Войти в «гоголевскую интонацию» мне также помогли посвященные Гоголю книги Андрея Синявского, Владимира Набокова и Василия Розанова. Они очень разные, блестяще написанные, острые, и без них, наверное, невозможно современное восприятие личности и творчества Гоголя.
Для понимания болезней писателя (и действительных, и мнимых, и тела, и души) мне очень многое дало внимательное ознакомление с небольшой книжкой доктора Баженова, вышедшей еще в 1902 году, и с опубликованным Гарвардским университетом исследованием Симона Карлинского «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя».
Отдельно следует упомянуть мемуары, особенно об итальянских годах Гоголя, П. В. Анненкова и А. О. Смирновой-Россет. Это – если о книгах и если очень кратко.
Далее, бесценным подспорьем в работе были советы и подсказки итальянских «русистов», специалистов по русской литературе, в первую очередь Чезаре де Микелиса, Риты Джулиани и Бьянки Сульпассо.
Наконец, и это, пожалуй, самое главное, данное литературно-историческое исследование никогда бы не состоялось и этот роман не был бы написан, если бы не долгое пребывание автора в Италии. Беседы на эти темы с десятками людей из самых разных сфер жизни, просеивание многих и многих килограммов всевозможных материалов по истории Италии и по истории российско-итальянских отношений дали бесценную основу для моей книги. В результате осмысления всего этого массива информации и родилась та историческая гипотеза, которую автор предлагает вниманию читателя.
Войти в «гоголевскую интонацию» мне также помогли посвященные Гоголю книги Андрея Синявского, Владимира Набокова и Василия Розанова. Они очень разные, блестяще написанные, острые, и без них, наверное, невозможно современное восприятие личности и творчества Гоголя.
Для понимания болезней писателя (и действительных, и мнимых, и тела, и души) мне очень многое дало внимательное ознакомление с небольшой книжкой доктора Баженова, вышедшей еще в 1902 году, и с опубликованным Гарвардским университетом исследованием Симона Карлинского «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя».
Отдельно следует упомянуть мемуары, особенно об итальянских годах Гоголя, П. В. Анненкова и А. О. Смирновой-Россет. Это – если о книгах и если очень кратко.
Далее, бесценным подспорьем в работе были советы и подсказки итальянских «русистов», специалистов по русской литературе, в первую очередь Чезаре де Микелиса, Риты Джулиани и Бьянки Сульпассо.
Наконец, и это, пожалуй, самое главное, данное литературно-историческое исследование никогда бы не состоялось и этот роман не был бы написан, если бы не долгое пребывание автора в Италии. Беседы на эти темы с десятками людей из самых разных сфер жизни, просеивание многих и многих килограммов всевозможных материалов по истории Италии и по истории российско-итальянских отношений дали бесценную основу для моей книги. В результате осмысления всего этого массива информации и родилась та историческая гипотеза, которую автор предлагает вниманию читателя.