Николай Спасский
Проклятие Гоголя
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
Н. В. Гоголь, «Страшная месть»
ПРОЛОГ
ОСТРОВ ПАНТЕЛЛЕРИЯ, ВЕСНА 1985 ГОДА
Когда говорят, что вино – самое сокровенное выражение национального характера, народной души, – это сильное преувеличение. Хотя звучит красиво, романтично. Виноделие, наверное, самое подвижное, самое переменчивое из проявлений человеческой культуры. В сравнении, скажем, с живописью, ремеслами, парфюмерией, даже с кулинарным искусством.
Вот, к примеру, сколько сказано, написано про «Sancerre». Про слегка канареечный цвет этого вина, легкую известковую кисловатость, про букет, похожий на аромат весенних полевых цветов, про вкус крыжовника. Казалось, если существует вино, имеющее право считаться абсолютным выражением французского национального характера, это «Sancerre». Не элитарное «Puligny Montrachet», не кокетливое «Pouilly-Fume», а именно «Sancerre».
Вино воистину фантастическое. Сказочной, безумной красоты. Может быть, самое изящное белое вино в мире. Однако, если и рассматривать его как выражение французского национального характера, то это выражение сугубо мимолетное, как дуновение ветерка. То, что нам кажется абсолютным, вековечным выражением души Франции, на самом деле есть порождение вполне конкретных экономических и правовых обстоятельств, сложившихся каких-то сорок лет назад, когда была введена система appellation contr?l?e. И тех нравов, что господствовали в ту эпоху. Это было послесловие к «art nouveau», сочетавшее апатию и пресыщенность, страсть к наслаждениям и предощущение краха, жеманство и бесстыдство. Отсюда – эти вкусовые предпочтения, любовь к терпко-сладкому, агрессивно ароматному, тяжеловато-легкому…
Священнику было лет шестьдесят. С тонкими чертами лица, высокими залысинами, внимательными усталыми глазами. Что еще? Туринский акцент, белый воротничок, цепь с убранным во внутренний карман пиджака крестом. Епископский перстень. Он перевел дыхание и продолжил свой рассказ:
– С «Passito» никакого мифотворчества не было. «Passito di Pantelleria» – уникум в истории культуры. Давайте представим. Крошечный вулканический островок в море между Сицилией и Африкой, в семидесяти километрах от африканского побережья. Время от времени через этот островок, зачастую не замечая его, прокатывались волны завоевателей. Финикийцы и их наследники карфагеняне, римляне, вандалы, византийцы, арабы, норманны, швабы, анжуйцы, арагонцы, генуэзцы, испанцы, неаполитанские бурбоны, – и после всего этого пестрого полчища – итальянцы. Лишь в 1861 году, вместе с Сицилией Пантеллерия вошла в состав Объединенного Итальянского Королевства.
Какая культура, какая цивилизация здесь могла сложиться? О каком виноделии могла идти речь? Ведь со времен Гомера принято считать, что виноделие – один из неотъемлемых, безусловных признаков цивилизации.
А между тем сложились. И культура, и цивилизация. При римлянах, которые утвердились здесь в 217 году до Р. Х., была разработана технология производства особого сладкого вина, ныне известного как «Passito». Тогда его называли «нектаром богов». В сохранившихся хрониках тех лет можно найти описание этой технологии, с четкими указаниями, сколько времени требуется на завяливание винограда, сколько на брожение и на старение. Это вино первый раз разрешалось подавать к столу во время Антестерий – праздника цветения. Известный античный автор Теофраст, ботаник и медик, рекомендовал использовать это вино при изготовлении сладостей, имевших целебное воздействие.
Арабы колонизовали Пантеллерию в 835 году. Тогда это была самая передовая цивилизация мира, опережавшая впавшую в варварство Западную Европу. Тоже, кстати, любопытно – почему одна и та же религия на одном этапе своего развития дает толчок небывалому расцвету науки, культуры, материального производства, характеризуется терпимостью и открытостью, а на другом – оборачивается обвальным обскуратизмом, дикостью и отсталостью.
Арабы завезли на Пантеллерию из Александрии виноградную лозу, которая здесь получила название «дзибиббо». Историки до сих пор спорят, откуда взялось это название. По одной версии, эту лозу здесь впервые посадили арабы, приплывшие с мыса Дзибиббо. По другой – название происходит от слова «забиб», что по-арабски означает «сухой виноград». Вот уже 1100 лет на Пантеллерии из этого сорта винограда делают очень специфическое вино, и жесткая технология совершенно не изменилась.
В конце августа собирают виноград. Затем оставляют на четыре недели на солнце. На специальных решетках или просто на камнях. Виноградные ягоды завяливаются до состояния изюма. В сентябре повторно собирают виноград с меньшим содержанием сахара, прессуют и к суслу добавляют немного завяленного винограда первого сбора. Начинается процесс брожения. Когда вино достигает 16 градусов, в него высыпают остальной виноград первого сбора. И оставляют на четыре месяца. Пока уходят избыточный аромат и сахар, содержание алкоголя опускается до 14,5 градуса. Молодой «Passito» в принципе готов.
Однако чтобы получить настоящий «Passito», его нужно выдержать хотя бы два года в дубовых бочках. Высшие сорта «Passito» выдерживают десять лет. И тогда получается напиток, достойный называться нектаром богов. Дурманящий, но не пьянящий. Приятно возбуждающий. Бодрящий в жару и согревающий в вечернюю прохладу. Наконец, красивый. Интенсивного золотого цвета. Почти янтарного. С неповторимым, чуть восточным ароматом, в котором слышатся инжир, мед, абрикос, ваниль, специи. Если задуматься, у «Passito» очень чувственный аромат, не вызывающий раздражения.
Настоящий «Passito» – не напиток. Это произведение искусства. И родилось оно не в долине Луары или Рейна, не в Пьемонте и не в Бургундии, а на забытом Богом и людьми кусочке скалы, где хозяйничают свирепый ветер и лютое солнце. Где дождь случается разве что по престольным праздникам. Если вы увидите здешнюю лозу, не сразу сообразите, что это такое. Маленькие кустики в ямках, больше похожие на картофельную ботву. И между тем, благодаря человеческому гению и нечеловеческому труду, на худосочных, неказистых кустиках вызревают огромные, мясистые, сладко-душистые ягоды.
– Будь моя воля, – заключил священник, – я бы причащал «Passito». Но, увы, это не от меня зависит…
Преодолевая приятное опьянение, – неправда, что «Passito» не пьянит, пьянит и еще как! – Луиджи разглядывал собеседника. Такая ода на тему виноделия была бы уместна в исполнении профессионального энолога, или поэта, или музыканта. Но не священника.
Было два часа ночи! Франческа давно пошла спать. А они разговорились. И допивали вторую бутылку.
На террасе они оставались вдвоем. Последний официант демонстративно прошествовал мимо.
Священник словно прочитал его мысли:
– Пойдем? Поздно уже. Надо поспать…
Он подозвал официанта. Жестом отвел попытку Луиджи достать кошелек.
Дождь перестал, ветер стих. Выглянула луна.
«Если так продержится до утра, завтра сможем отплыть», – подумал Луиджи. Они с женой выбрались на Пантеллерию на пасхальные праздники. Их предупреждали, что в это время года лучше не рисковать. Они не послушались, а в понедельник разыгрался шторм, и всякое сообщение с Сицилией прервалось. Вот уже вторые сутки они дожидались перемены погоды.
Луиджи позвонил в контору, объяснил ситуацию. Но все равно получилось крайне неудачно. Начинающему архитектору надо появляться на службе после праздников вместе со всеми. Понятно, что Луиджи нервничал, и второй вечер супруги провели в баре – сидеть в номере не было сил. Не гулять же под проливным дождем!
Так они познакомились с немолодым прелатом, приехавшим проведать сестру. Если в Италии с кем и знакомятся совершенно свободно, без задней мысли, все, включая детей и молоденьких девушек, – это с пожилыми священниками и пожилыми карабинерами. Видимо, срабатывают механизмы интуитивного доверия.
На следующее утро паром и вправду приплыл. Луиджи надеялся снова увидеть странного священника. Будто между ними осталось что-то недосказанное. Но того на борту не оказалось.
Когда говорят, что вино – самое сокровенное выражение национального характера, народной души, – это сильное преувеличение. Хотя звучит красиво, романтично. Виноделие, наверное, самое подвижное, самое переменчивое из проявлений человеческой культуры. В сравнении, скажем, с живописью, ремеслами, парфюмерией, даже с кулинарным искусством.
Вот, к примеру, сколько сказано, написано про «Sancerre». Про слегка канареечный цвет этого вина, легкую известковую кисловатость, про букет, похожий на аромат весенних полевых цветов, про вкус крыжовника. Казалось, если существует вино, имеющее право считаться абсолютным выражением французского национального характера, это «Sancerre». Не элитарное «Puligny Montrachet», не кокетливое «Pouilly-Fume», а именно «Sancerre».
Вино воистину фантастическое. Сказочной, безумной красоты. Может быть, самое изящное белое вино в мире. Однако, если и рассматривать его как выражение французского национального характера, то это выражение сугубо мимолетное, как дуновение ветерка. То, что нам кажется абсолютным, вековечным выражением души Франции, на самом деле есть порождение вполне конкретных экономических и правовых обстоятельств, сложившихся каких-то сорок лет назад, когда была введена система appellation contr?l?e. И тех нравов, что господствовали в ту эпоху. Это было послесловие к «art nouveau», сочетавшее апатию и пресыщенность, страсть к наслаждениям и предощущение краха, жеманство и бесстыдство. Отсюда – эти вкусовые предпочтения, любовь к терпко-сладкому, агрессивно ароматному, тяжеловато-легкому…
Священнику было лет шестьдесят. С тонкими чертами лица, высокими залысинами, внимательными усталыми глазами. Что еще? Туринский акцент, белый воротничок, цепь с убранным во внутренний карман пиджака крестом. Епископский перстень. Он перевел дыхание и продолжил свой рассказ:
– С «Passito» никакого мифотворчества не было. «Passito di Pantelleria» – уникум в истории культуры. Давайте представим. Крошечный вулканический островок в море между Сицилией и Африкой, в семидесяти километрах от африканского побережья. Время от времени через этот островок, зачастую не замечая его, прокатывались волны завоевателей. Финикийцы и их наследники карфагеняне, римляне, вандалы, византийцы, арабы, норманны, швабы, анжуйцы, арагонцы, генуэзцы, испанцы, неаполитанские бурбоны, – и после всего этого пестрого полчища – итальянцы. Лишь в 1861 году, вместе с Сицилией Пантеллерия вошла в состав Объединенного Итальянского Королевства.
Какая культура, какая цивилизация здесь могла сложиться? О каком виноделии могла идти речь? Ведь со времен Гомера принято считать, что виноделие – один из неотъемлемых, безусловных признаков цивилизации.
А между тем сложились. И культура, и цивилизация. При римлянах, которые утвердились здесь в 217 году до Р. Х., была разработана технология производства особого сладкого вина, ныне известного как «Passito». Тогда его называли «нектаром богов». В сохранившихся хрониках тех лет можно найти описание этой технологии, с четкими указаниями, сколько времени требуется на завяливание винограда, сколько на брожение и на старение. Это вино первый раз разрешалось подавать к столу во время Антестерий – праздника цветения. Известный античный автор Теофраст, ботаник и медик, рекомендовал использовать это вино при изготовлении сладостей, имевших целебное воздействие.
Арабы колонизовали Пантеллерию в 835 году. Тогда это была самая передовая цивилизация мира, опережавшая впавшую в варварство Западную Европу. Тоже, кстати, любопытно – почему одна и та же религия на одном этапе своего развития дает толчок небывалому расцвету науки, культуры, материального производства, характеризуется терпимостью и открытостью, а на другом – оборачивается обвальным обскуратизмом, дикостью и отсталостью.
Арабы завезли на Пантеллерию из Александрии виноградную лозу, которая здесь получила название «дзибиббо». Историки до сих пор спорят, откуда взялось это название. По одной версии, эту лозу здесь впервые посадили арабы, приплывшие с мыса Дзибиббо. По другой – название происходит от слова «забиб», что по-арабски означает «сухой виноград». Вот уже 1100 лет на Пантеллерии из этого сорта винограда делают очень специфическое вино, и жесткая технология совершенно не изменилась.
В конце августа собирают виноград. Затем оставляют на четыре недели на солнце. На специальных решетках или просто на камнях. Виноградные ягоды завяливаются до состояния изюма. В сентябре повторно собирают виноград с меньшим содержанием сахара, прессуют и к суслу добавляют немного завяленного винограда первого сбора. Начинается процесс брожения. Когда вино достигает 16 градусов, в него высыпают остальной виноград первого сбора. И оставляют на четыре месяца. Пока уходят избыточный аромат и сахар, содержание алкоголя опускается до 14,5 градуса. Молодой «Passito» в принципе готов.
Однако чтобы получить настоящий «Passito», его нужно выдержать хотя бы два года в дубовых бочках. Высшие сорта «Passito» выдерживают десять лет. И тогда получается напиток, достойный называться нектаром богов. Дурманящий, но не пьянящий. Приятно возбуждающий. Бодрящий в жару и согревающий в вечернюю прохладу. Наконец, красивый. Интенсивного золотого цвета. Почти янтарного. С неповторимым, чуть восточным ароматом, в котором слышатся инжир, мед, абрикос, ваниль, специи. Если задуматься, у «Passito» очень чувственный аромат, не вызывающий раздражения.
Настоящий «Passito» – не напиток. Это произведение искусства. И родилось оно не в долине Луары или Рейна, не в Пьемонте и не в Бургундии, а на забытом Богом и людьми кусочке скалы, где хозяйничают свирепый ветер и лютое солнце. Где дождь случается разве что по престольным праздникам. Если вы увидите здешнюю лозу, не сразу сообразите, что это такое. Маленькие кустики в ямках, больше похожие на картофельную ботву. И между тем, благодаря человеческому гению и нечеловеческому труду, на худосочных, неказистых кустиках вызревают огромные, мясистые, сладко-душистые ягоды.
– Будь моя воля, – заключил священник, – я бы причащал «Passito». Но, увы, это не от меня зависит…
Преодолевая приятное опьянение, – неправда, что «Passito» не пьянит, пьянит и еще как! – Луиджи разглядывал собеседника. Такая ода на тему виноделия была бы уместна в исполнении профессионального энолога, или поэта, или музыканта. Но не священника.
Было два часа ночи! Франческа давно пошла спать. А они разговорились. И допивали вторую бутылку.
На террасе они оставались вдвоем. Последний официант демонстративно прошествовал мимо.
Священник словно прочитал его мысли:
– Пойдем? Поздно уже. Надо поспать…
Он подозвал официанта. Жестом отвел попытку Луиджи достать кошелек.
Дождь перестал, ветер стих. Выглянула луна.
«Если так продержится до утра, завтра сможем отплыть», – подумал Луиджи. Они с женой выбрались на Пантеллерию на пасхальные праздники. Их предупреждали, что в это время года лучше не рисковать. Они не послушались, а в понедельник разыгрался шторм, и всякое сообщение с Сицилией прервалось. Вот уже вторые сутки они дожидались перемены погоды.
Луиджи позвонил в контору, объяснил ситуацию. Но все равно получилось крайне неудачно. Начинающему архитектору надо появляться на службе после праздников вместе со всеми. Понятно, что Луиджи нервничал, и второй вечер супруги провели в баре – сидеть в номере не было сил. Не гулять же под проливным дождем!
Так они познакомились с немолодым прелатом, приехавшим проведать сестру. Если в Италии с кем и знакомятся совершенно свободно, без задней мысли, все, включая детей и молоденьких девушек, – это с пожилыми священниками и пожилыми карабинерами. Видимо, срабатывают механизмы интуитивного доверия.
На следующее утро паром и вправду приплыл. Луиджи надеялся снова увидеть странного священника. Будто между ними осталось что-то недосказанное. Но того на борту не оказалось.
ГЛАВА 1
РИМ, ВЕСНА-ЛЕТО 1953 ГОДА
Cидящему за столиком ресторана высокому, стройному мужчине крепкого сложения можно было дать лет пятьдесят пять. Если бы кто-нибудь решил угадать, кто он такой, то первое, о чем подумалось бы, – гвардейский офицер в отставке. Он мог быть и французом, и немцем, и венгром. Американцем вряд ли. Неброский и поношенный, но очевидно когда-то очень не дешевый, хорошо сшитый костюм. Мужчина не оглядывался – не было необходимости. Он сел так, чтобы контролировать весь зал.
Мужчина сидел с полчаса, может дольше. Он успел дважды заказать американский бурбон «Четыре розы» без льда. Сам слегка разбавлял водой «Санта Эджерия». Похоже, кого-то ждал.
Зал наполнялся быстро. В основном – итальянцы. Публика, живущая около Ватикана и за счет него. Адвокаты, нотариусы, домовладельцы, много священников. Однако звучала и английская, и французская речь. В противоположном углу говорили по-украински. Собственно, он и выбрал «Скарпоне» за интернациональную репутацию. Здесь появление иностранца, кем бы он ни был, русским или перуанцем, удивления не вызывало. Ресторан был всегда полон, чему способствовала очень и очень приличная кухня.
Аметистов – хотя это было его ненастоящее имя – чувствовал себя отвратительно. Смерть Сталина разбередила старые раны. Аметистов отвоевал целиком и Первую, и Вторую мировую. Жизнь посвятил делу Ленина-Сталина – по убеждению, но с горьким привкусом знания. Он преданно служил режиму, помня и о массовом истреблении офицерства, и об унижениях церкви, о голодоморе. По крови, по образованию, по воспитанию он был из дворян.
Тогда, в 1920-м, и сейчас, тридцать с лишним лет спустя, Аметистов считал, что для России социализм – самая эффективная социально-политическая система. С этой верой он расстреливал, участвовал в подготовке убийства Троцкого, гнил в болотах с партизанами в Бразилии, передавал деньги Зорге в Японию, организовывал антибританское подполье в иранском Азербайджане. Когда-то под красными знаменами собиралось все самое яркое, талантливое. Сейчас из «первого призыва» в живых оставались единицы. Захлестывала волна серости.
Аметистов непроизвольно проводил взглядом пробирающуюся между столиками даму. Средних лет, но еще в соку, с формами. Разведчик себя одернул.
Аметистов не мыслил себя вне Родины. Ему предстояло вернуться домой после долгих и долгих лет отсутствия. Таких людей, как он, советская власть использовала с опаской: пока они были действительно нужны, и он отдавал себе отчет, что если его не посадят, что вполне вероятно, то пошлют в какое-нибудь провинциальное военное училище преподавать английский или немецкий язык. Он бы предпочел немецкий. Как-никак он окончил Гейдельбергский университет. Германия для него – это первые друзья, первая любовь, первые предательства, первые разочарования. Это Шиллер, Гофман.
Нет, он был готов к тому, чтобы пойти преподавать, поехать в провинцию, перешить дожидавшийся его мундир в штатский костюм, самому его отглаживать, вечерами в одиночестве пить водку и перечитывать немецкую классику. Может быть, это и было бы его счастьем…
Аметистов медленно потягивал «Четыре розы». Нет, он не спивался. Слишком сильна самодисциплина, хотя выпить он любил. Привычки свои не менял. В послевоенные годы в западных зонах оккупированной Германии пристрастился к бурбону. Мужской напиток.
Обвел взглядом зал.
За соседним столиком дородный, всем довольный американец в рясе католического священника с видом знатока угощал знакомых, похоже из Чикаго. Судя по акценту. До Аметистова долетал бессвязный разговор. Прислушиваться не хотелось. Слишком глупо.
– Сейчас Айк покажет Европе, как себя вести. Второй раз мы их из дерьма вытаскивать не будем. До чего дожили! Эти суки-коммунисты настолько обнаглели!
– Все не так просто! Вы здесь поживите. Без десяти взяток вы ни одной бумаги не получите. При Муссолини было лучше. Хоть порядок был.
Аметистов до сих пор не решил, как ему построить разговор с Греминым. Он его ни разу не видел, но читал личное дело. Вырос тот во Франции, учился в Сорбонне, дворянского происхождения, православный. Сын профессиональных разведчиков, которые почему-то выжили в страшной мясорубке и вернулись в СССР. Еще несколько лет назад он подумал бы: «Молодцы, что вернулись. Даже если в лагеря». Сейчас он сомневался.
При всей усталости Аметистову было небезразлично, что станет с Россией. Таких людей, как молодой Гремин, требовалось сохранить любой ценой: они давали шанс на возрождение нормальной страны и нормальной жизни. Когда поколение Аметистова будет окончательно добито.
Аметистов, насколько от него зависело, отвел кандидатуру Гремина от главного задания. Хотя успех сулил тому блестящую карьеру. Как профессионал Аметистов знал, что, скорее всего, операцию отменят в последний момент, и тогда участники группы в обязательном порядке будут подлежать уничтожению. Однако он не мог сказать Гремину правду о его настоящей роли.
Аметистов обратил внимание на молодого человека. Метр семьдесят четыре – семьдесят пять. Можно сказать, хрупкого телосложения, если бы не мощные плечи и крепкие руки, прорисовывавшиеся под недорогим костюмом. Нос чуть с горбинкой. Серо-голубые, открытые, не наглые глаза. Светло-каштановые непокорные волосы. Открытая мальчишеская улыбка. Заметив лежащую на столике Аметистова «Монд», он остановился и на безупречном французском, с парижским акцентом произнес:
– Приятно увидеть соотечественника!
– Садитесь, я никого не жду и еще не заказывал.
Французский Аметистова был постаромоднее. Так мог говорить и француз, выросший за границей, и иностранец, выросший во Франции.
– Что будете на аперитив?
– Пастис. Стараюсь блюсти традиции.
– Правильно. А я вот поддался.
– Давно знаете это место?
– Ни разу не был. Но мне рассказали, что здесь приличная римская кухня. Не то что новые рестораны, рассчитанные на американских туристов. Здесь тебя не обманут. А если уж совсем повезет, старик-официант будет говорить по-французски.
В это время появился официант. Он действительно сносно говорил по-французски. Высокий, худой человек, в мятой белой рубашке с бабочкой. Узкая грудь и длинные руки. Крупная голова, бледное лицо, бескровные губы, лошадиные зубы, густые, клокастые серые брови, оттопыренные уши, резко ввалившиеся бесцветные глаза. Он был слегка пьян и производил впечатление туберкулезного больного на предпоследнем году жизни.
Впрочем, старость, потертость и болезнь не мешали ему быть в меру жизнерадостным и ничуть не угнетали посетителей. Скорее наоборот. То, что официанты здесь – и толстые, и худые – производили впечатление неизлечимо больных, только что выписанных их монастырской лечебницы, составляло особый шарм этого заведения.
Аметистов и Гремин заказали запеченного морского окуня с картошкой и помидорами и спагетти с мидиями. Вино – «Фраскати». Официант удалился.
Аметистов пригляделся к собеседнику.
Лет тридцать. Явно не славянская, но и не вполне французская внешность. Так выглядят дети от смешанных браков, с легкой примесью еврейской крови. Строгий темно-серый костюм. Гремин обучался в аспирантуре Григорианского университета, готовил работу по святому Кириллу. И одновременно – не зря окончил три года Парижской консерватории – замещал регента церковного хора храма святителя Николая.
Аметистов привык судить по первому взгляду. Жизнь далеко не всегда позволяла ему второй. Гремин ему нравился.
Если бы кто-то прислушался к их разговору, то поначалу ничего не заметил. Аметистов неуловимо поменял тембр голоса. Тот же красивый баритон с густой хрипотцой, которую дают долгое пребывание на морском воздухе, на ветру и привычка к крепким напиткам. Голос, одинаково уверенный и на армейском плацу, и в великосветском салоне. Только вдруг слова Аметистова, достигая собеседника, словно замирали. Их разговор не смог бы подслушать никто. Если нет подслушки. Но это вряд ли. Встречи с агентами Аметистов дважды в одном ресторане не назначал. Столики не заказывал. Приходил раньше и садился за свободный.
Можно приступать.
– Вы знали Андриуса?
– Да, он был моим куратором. Мы встречались два раза.
Аметистов улыбнулся. Как Гремин все-таки молод. Иначе не говорил бы лишнего. И это чисто гражданское слово – «куратор».
– Он покончил с собой.
Гремин, ошеломленный, не сводил с Аметистова глаз.
– Опасался раскрытия?
Гремин старался показать себя профессионалом.
– Ему прострелили обе коленные чашечки. Он не мог убежать. И боялся не выдержать пыток. Слава богу, его плохо обыскали и не заметили зашитую в воротник ампулу с цианистым калием.
Гремин с минуту переваривал информацию.
– Где это случилось?
– Здесь, в Риме. Где точно – не знаю. Труп нашли недалеко от пьяццы Виктора Эммануила.
– Я ничего не читал в газетах.
– А вы ничего и не могли читать. Когда убивают нашего брата, об этом в газетах не пишут.
– И кто это сделал?
– Не знаю. Темная история. Очевидно, что Андриус встретил профессионала.
Аметистов замолчал надолго. Закурил «Галуа», самые крепкие, хотя обычно за едой не курил. Ему было жаль Гремина. Но это ничего не меняло. Если уж переиграли Андриуса, одного из лучших агентов западноевропейской резидентуры, человека без нервов, классического прибалта с прозрачными, бесцветными глазами, этому мальчику здесь ловить нечего. Правда, лучше умереть в Риме, даже под пытками, но относительно быстро, чем годами заживо гнить в сталинских лагерях.
– У нас есть основания полагать, что это не ЦРУ, не СИС, и не итальянцы. По почерку похоже на контрразведку одной из европейских компартий. Или организации бывших нацистов. В любом случае, очевидно, что эти люди частично проникли в наши планы. Они опасны и очень грамотно работают. И мы о них ничего не знаем.
Гремин держался неплохо.
– Что требуется от меня?
– Вам предстоит продолжить то, что начал Андриус.
– Но я не в курсе…
– Не волнуйтесь, я все расскажу. Расслабьтесь. Главное – ешьте. И про вино не забывайте. Очень приличное. Голубчик, – неожиданно по-русски, по-отечески произнес Аметистов, – прошу вас, ешьте! Остынет ведь. И внимание нам с вами незачем к себе привлекать.
Сам Аметистов неспешно ел и в свое удовольствие попивал вино. Гремин вздрогнул, взглянул на собеседника и лихорадочно заработал вилкой. Залпом проглотил треть бокала вина.
– Так лучше. Так вот, вам что-нибудь известно об операции «Гоголь»?
– Нет.
– Я так и думал. Тогда послушайте. Мы никуда не спешим. Нужно будет, еще сладкое закажем.
Аметистов умел владеть собой.
– После войны характер разведывательной работы коренным образом поменялся. Это не преувеличение, когда говорят, что сейчас в мире идет тотальная война. Раньше были Англия, Франция, Германия – хорошая ли, плохая ли, не столь важно, – США, Советский Союз, ну еще Япония и Италия. Сейчас остались только СССР и США, и Англия как придаток Америки. И между СССР и США идет война. Где-то на поле боя, как в Корее, где советские летчики сбивают американских и наоборот. А главная площадка – противоборство спецслужб. Это раньше спецоперации были уделом избранных: одержимых, как Рамон Меркадер, убивший Троцкого, извращенных интеллектуалов, любивших азарт игры, как Зорге, революционеров, готовых отдать жизнь ради идеи, как Шандор Радо. Сейчас все по-другому. В орбиту секретной войны вовлекаются миллионы. И вот мы сейчас сидим с вами в Риме и пьем «Фраскати».
Гремин уставился на собеседника озадаченный.
– Объясню. В последние годы стали по-новому смотреть на российскую эмиграцию на Западе. Раньше опасались, что она может поднять мятеж где-нибудь в российской глубинке. Сейчас по такому поводу стоит разве что пошутить. Вожди эмиграции состарились, спились, выжили из ума. Но явилась масса бывших военнопленных, угнанных в
Германию, временно перемещенных лиц. И американцы, и англичане активно работают с этим контингентом… Развернулась настоящая война за умы и сердца эмигрантов. И победить, поубивав вожаков антисоветского подполья, уже не получится. Хотя кого-то придется физически устранить. Того же Бандеру, например. Надо перетягивать эмигрантов на нашу сторону, убеждая их, что Советская Россия – не столько авангард всемирной революции, сколько наследница Российской империи. Нужны новые люди, жившие на Западе, говорящие на иностранных языках, знающие западный образ жизни и западную культуру. А главное – требуются новые идеи. Та же идея православия.
Гремин заметно вздрогнул. Видимо, он ожидал услышать все что угодно, но только не это.
– Нужно объединить Советскую Россию и Россию зарубежную, Россию коммунистическую и Россию православную. Разрабатывалось несколько идей. Одна из них докладывалась лично Сталину. Речь идет о канонизации Гоголя.
Гремин сидел неподвижно с широко открытыми глазами.
– Вы не ослышались. Именно так. План состоит в том, чтобы официально провозгласить Гоголя Николая Васильевича святым русской православной церкви… Ешьте, прошу вас… Гоголь – идеальная кандидатура. Великий патриот России, беспощадный критик царских порядков и вместе с тем человек глубоко верующий, он одинаково приемлем и для выпускников института красной профессуры, и для архиереев русской православной церкви за границей.
Аметистов неоднократно докладывал начальству планы операций. Получалось убедительно. Но совсем другое дело – когда ты сам отправляешь на смерть человека. Аметистову мучительно захотелось русской водки. Ледяной, с росинкой. В граненом стаканчике. Он продолжил.
– Канонизация Гоголя мыслится как грандиозное событие. Церемония совершалась бы в Успенском соборе в Кремле с колоссальным крестным ходом через всю Москву. Как второе издание похорон Сталина, только без мороза и без давки. Присутствовали бы руководители партии, патриарх. Выступил бы председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов. Были бы приглашены видные деятели российской культуры из-за рубежа. Может быть, удастся затащить кого-нибудь из генералов-белогвардейцев, не запятнавших себя сотрудничеством с фашистами… Не взяв на себя роль защитников славян и православных во всем мире, нам не победить в противостоянии с Америкой. Коммунистических идей и пролетарского интернационализма сейчас мало…
Хотя Аметистов вещал скорее в педагогических целях, он старался верить в то, что говорил. Его смущала неразбериха в Москве. Операцию санкционировал Берия – князь тьмы советской системы, и успех зависел от прочности его положения.
Последнее время Сталин потеснил Берию. Но фигуры, равной по масштабу, не было. Абакумов – единственный человек, мало-мальски способный бросить вызов Берии, гнил в тюрьме. Сейчас, за несколько недель, Берии как будто удалось компенсировать утраченные позиции. Он вернулся на самую вершину власти.
Профессионально Аметистов себя чувствовал ближе всего к Берии. Но он не верил, что Лаврентий сможет одержать верх. Слишком лютая ненависть накопилась в партии против шефа НКВД. А если Берия упадет, падут не только его клиенты, но и связанные с его именем программы и операции.
Однако Гремину, слава богу, ничего такого знать не полагалось. Аметистов посмотрел прямо в глаза своему юному подопечному. Тот выдержал.
– Для операции все готово. Но сперва нужно устранить одно препятствие.
В газах Гремина читался вопрос.
– Существуют документы, свидетельствующие о том, что Гоголь был некрофилом. Вы знаете, что такое «некрофилия»?
Гремин ошарашенно кивнул.
– Половое извращение, – пояснил Аметистов, – проявляющееся в половом влечении к трупам и в половых сношениях с ними. Прежде чем начинать операцию по канонизации Гоголя, документы необходимо найти, чтобы в Москве могли оценить, насколько все серьезно.
Гремин глотнул вина.
– А документы подлинные?
– Вы, наверное, хотите спросить, был ли Гоголь действительно некрофилом?
– Да.
– Не знаю. Честно. И меня это меньше всего интересует. Если американцы обнародуют компрометирующую Гоголя информацию, когда о канонизации будет объявлено, или паче чаяния когда она уже состоится, это обернется сильнейшим ударом по авторитету нового руководства в Советском Союзе. Раз такие документы существуют – их надо найти. Иначе придется отменять операцию.
Аметистов остановился, чтобы дать собеседнику возможность переварить услышанное. Подозвал официанта, заказал граппу, чего дожидался весь вечер. Гремин отказался.
– Перед Андриусом стояла задача разыскать документы. Они хранятся в Италии, на них можно выйти через русскую общину. Американцы тоже знают о том, что мы знаем, и тоже идут по следу этих документов. Андриусу удалось что-то обнаружить.
– Откуда это нам известно?
– Он позвонил перед смертью. Короткий звонок – всего несколько фраз. Дословно Андриус сказал: «Я нашел. Все сходится. Нужно смотреть портрет».
Cидящему за столиком ресторана высокому, стройному мужчине крепкого сложения можно было дать лет пятьдесят пять. Если бы кто-нибудь решил угадать, кто он такой, то первое, о чем подумалось бы, – гвардейский офицер в отставке. Он мог быть и французом, и немцем, и венгром. Американцем вряд ли. Неброский и поношенный, но очевидно когда-то очень не дешевый, хорошо сшитый костюм. Мужчина не оглядывался – не было необходимости. Он сел так, чтобы контролировать весь зал.
Мужчина сидел с полчаса, может дольше. Он успел дважды заказать американский бурбон «Четыре розы» без льда. Сам слегка разбавлял водой «Санта Эджерия». Похоже, кого-то ждал.
Зал наполнялся быстро. В основном – итальянцы. Публика, живущая около Ватикана и за счет него. Адвокаты, нотариусы, домовладельцы, много священников. Однако звучала и английская, и французская речь. В противоположном углу говорили по-украински. Собственно, он и выбрал «Скарпоне» за интернациональную репутацию. Здесь появление иностранца, кем бы он ни был, русским или перуанцем, удивления не вызывало. Ресторан был всегда полон, чему способствовала очень и очень приличная кухня.
Аметистов – хотя это было его ненастоящее имя – чувствовал себя отвратительно. Смерть Сталина разбередила старые раны. Аметистов отвоевал целиком и Первую, и Вторую мировую. Жизнь посвятил делу Ленина-Сталина – по убеждению, но с горьким привкусом знания. Он преданно служил режиму, помня и о массовом истреблении офицерства, и об унижениях церкви, о голодоморе. По крови, по образованию, по воспитанию он был из дворян.
Тогда, в 1920-м, и сейчас, тридцать с лишним лет спустя, Аметистов считал, что для России социализм – самая эффективная социально-политическая система. С этой верой он расстреливал, участвовал в подготовке убийства Троцкого, гнил в болотах с партизанами в Бразилии, передавал деньги Зорге в Японию, организовывал антибританское подполье в иранском Азербайджане. Когда-то под красными знаменами собиралось все самое яркое, талантливое. Сейчас из «первого призыва» в живых оставались единицы. Захлестывала волна серости.
Аметистов непроизвольно проводил взглядом пробирающуюся между столиками даму. Средних лет, но еще в соку, с формами. Разведчик себя одернул.
Аметистов не мыслил себя вне Родины. Ему предстояло вернуться домой после долгих и долгих лет отсутствия. Таких людей, как он, советская власть использовала с опаской: пока они были действительно нужны, и он отдавал себе отчет, что если его не посадят, что вполне вероятно, то пошлют в какое-нибудь провинциальное военное училище преподавать английский или немецкий язык. Он бы предпочел немецкий. Как-никак он окончил Гейдельбергский университет. Германия для него – это первые друзья, первая любовь, первые предательства, первые разочарования. Это Шиллер, Гофман.
Нет, он был готов к тому, чтобы пойти преподавать, поехать в провинцию, перешить дожидавшийся его мундир в штатский костюм, самому его отглаживать, вечерами в одиночестве пить водку и перечитывать немецкую классику. Может быть, это и было бы его счастьем…
Аметистов медленно потягивал «Четыре розы». Нет, он не спивался. Слишком сильна самодисциплина, хотя выпить он любил. Привычки свои не менял. В послевоенные годы в западных зонах оккупированной Германии пристрастился к бурбону. Мужской напиток.
Обвел взглядом зал.
За соседним столиком дородный, всем довольный американец в рясе католического священника с видом знатока угощал знакомых, похоже из Чикаго. Судя по акценту. До Аметистова долетал бессвязный разговор. Прислушиваться не хотелось. Слишком глупо.
– Сейчас Айк покажет Европе, как себя вести. Второй раз мы их из дерьма вытаскивать не будем. До чего дожили! Эти суки-коммунисты настолько обнаглели!
– Все не так просто! Вы здесь поживите. Без десяти взяток вы ни одной бумаги не получите. При Муссолини было лучше. Хоть порядок был.
Аметистов до сих пор не решил, как ему построить разговор с Греминым. Он его ни разу не видел, но читал личное дело. Вырос тот во Франции, учился в Сорбонне, дворянского происхождения, православный. Сын профессиональных разведчиков, которые почему-то выжили в страшной мясорубке и вернулись в СССР. Еще несколько лет назад он подумал бы: «Молодцы, что вернулись. Даже если в лагеря». Сейчас он сомневался.
При всей усталости Аметистову было небезразлично, что станет с Россией. Таких людей, как молодой Гремин, требовалось сохранить любой ценой: они давали шанс на возрождение нормальной страны и нормальной жизни. Когда поколение Аметистова будет окончательно добито.
Аметистов, насколько от него зависело, отвел кандидатуру Гремина от главного задания. Хотя успех сулил тому блестящую карьеру. Как профессионал Аметистов знал, что, скорее всего, операцию отменят в последний момент, и тогда участники группы в обязательном порядке будут подлежать уничтожению. Однако он не мог сказать Гремину правду о его настоящей роли.
Аметистов обратил внимание на молодого человека. Метр семьдесят четыре – семьдесят пять. Можно сказать, хрупкого телосложения, если бы не мощные плечи и крепкие руки, прорисовывавшиеся под недорогим костюмом. Нос чуть с горбинкой. Серо-голубые, открытые, не наглые глаза. Светло-каштановые непокорные волосы. Открытая мальчишеская улыбка. Заметив лежащую на столике Аметистова «Монд», он остановился и на безупречном французском, с парижским акцентом произнес:
– Приятно увидеть соотечественника!
– Садитесь, я никого не жду и еще не заказывал.
Французский Аметистова был постаромоднее. Так мог говорить и француз, выросший за границей, и иностранец, выросший во Франции.
– Что будете на аперитив?
– Пастис. Стараюсь блюсти традиции.
– Правильно. А я вот поддался.
– Давно знаете это место?
– Ни разу не был. Но мне рассказали, что здесь приличная римская кухня. Не то что новые рестораны, рассчитанные на американских туристов. Здесь тебя не обманут. А если уж совсем повезет, старик-официант будет говорить по-французски.
В это время появился официант. Он действительно сносно говорил по-французски. Высокий, худой человек, в мятой белой рубашке с бабочкой. Узкая грудь и длинные руки. Крупная голова, бледное лицо, бескровные губы, лошадиные зубы, густые, клокастые серые брови, оттопыренные уши, резко ввалившиеся бесцветные глаза. Он был слегка пьян и производил впечатление туберкулезного больного на предпоследнем году жизни.
Впрочем, старость, потертость и болезнь не мешали ему быть в меру жизнерадостным и ничуть не угнетали посетителей. Скорее наоборот. То, что официанты здесь – и толстые, и худые – производили впечатление неизлечимо больных, только что выписанных их монастырской лечебницы, составляло особый шарм этого заведения.
Аметистов и Гремин заказали запеченного морского окуня с картошкой и помидорами и спагетти с мидиями. Вино – «Фраскати». Официант удалился.
Аметистов пригляделся к собеседнику.
Лет тридцать. Явно не славянская, но и не вполне французская внешность. Так выглядят дети от смешанных браков, с легкой примесью еврейской крови. Строгий темно-серый костюм. Гремин обучался в аспирантуре Григорианского университета, готовил работу по святому Кириллу. И одновременно – не зря окончил три года Парижской консерватории – замещал регента церковного хора храма святителя Николая.
Аметистов привык судить по первому взгляду. Жизнь далеко не всегда позволяла ему второй. Гремин ему нравился.
Если бы кто-то прислушался к их разговору, то поначалу ничего не заметил. Аметистов неуловимо поменял тембр голоса. Тот же красивый баритон с густой хрипотцой, которую дают долгое пребывание на морском воздухе, на ветру и привычка к крепким напиткам. Голос, одинаково уверенный и на армейском плацу, и в великосветском салоне. Только вдруг слова Аметистова, достигая собеседника, словно замирали. Их разговор не смог бы подслушать никто. Если нет подслушки. Но это вряд ли. Встречи с агентами Аметистов дважды в одном ресторане не назначал. Столики не заказывал. Приходил раньше и садился за свободный.
Можно приступать.
– Вы знали Андриуса?
– Да, он был моим куратором. Мы встречались два раза.
Аметистов улыбнулся. Как Гремин все-таки молод. Иначе не говорил бы лишнего. И это чисто гражданское слово – «куратор».
– Он покончил с собой.
Гремин, ошеломленный, не сводил с Аметистова глаз.
– Опасался раскрытия?
Гремин старался показать себя профессионалом.
– Ему прострелили обе коленные чашечки. Он не мог убежать. И боялся не выдержать пыток. Слава богу, его плохо обыскали и не заметили зашитую в воротник ампулу с цианистым калием.
Гремин с минуту переваривал информацию.
– Где это случилось?
– Здесь, в Риме. Где точно – не знаю. Труп нашли недалеко от пьяццы Виктора Эммануила.
– Я ничего не читал в газетах.
– А вы ничего и не могли читать. Когда убивают нашего брата, об этом в газетах не пишут.
– И кто это сделал?
– Не знаю. Темная история. Очевидно, что Андриус встретил профессионала.
Аметистов замолчал надолго. Закурил «Галуа», самые крепкие, хотя обычно за едой не курил. Ему было жаль Гремина. Но это ничего не меняло. Если уж переиграли Андриуса, одного из лучших агентов западноевропейской резидентуры, человека без нервов, классического прибалта с прозрачными, бесцветными глазами, этому мальчику здесь ловить нечего. Правда, лучше умереть в Риме, даже под пытками, но относительно быстро, чем годами заживо гнить в сталинских лагерях.
– У нас есть основания полагать, что это не ЦРУ, не СИС, и не итальянцы. По почерку похоже на контрразведку одной из европейских компартий. Или организации бывших нацистов. В любом случае, очевидно, что эти люди частично проникли в наши планы. Они опасны и очень грамотно работают. И мы о них ничего не знаем.
Гремин держался неплохо.
– Что требуется от меня?
– Вам предстоит продолжить то, что начал Андриус.
– Но я не в курсе…
– Не волнуйтесь, я все расскажу. Расслабьтесь. Главное – ешьте. И про вино не забывайте. Очень приличное. Голубчик, – неожиданно по-русски, по-отечески произнес Аметистов, – прошу вас, ешьте! Остынет ведь. И внимание нам с вами незачем к себе привлекать.
Сам Аметистов неспешно ел и в свое удовольствие попивал вино. Гремин вздрогнул, взглянул на собеседника и лихорадочно заработал вилкой. Залпом проглотил треть бокала вина.
– Так лучше. Так вот, вам что-нибудь известно об операции «Гоголь»?
– Нет.
– Я так и думал. Тогда послушайте. Мы никуда не спешим. Нужно будет, еще сладкое закажем.
Аметистов умел владеть собой.
– После войны характер разведывательной работы коренным образом поменялся. Это не преувеличение, когда говорят, что сейчас в мире идет тотальная война. Раньше были Англия, Франция, Германия – хорошая ли, плохая ли, не столь важно, – США, Советский Союз, ну еще Япония и Италия. Сейчас остались только СССР и США, и Англия как придаток Америки. И между СССР и США идет война. Где-то на поле боя, как в Корее, где советские летчики сбивают американских и наоборот. А главная площадка – противоборство спецслужб. Это раньше спецоперации были уделом избранных: одержимых, как Рамон Меркадер, убивший Троцкого, извращенных интеллектуалов, любивших азарт игры, как Зорге, революционеров, готовых отдать жизнь ради идеи, как Шандор Радо. Сейчас все по-другому. В орбиту секретной войны вовлекаются миллионы. И вот мы сейчас сидим с вами в Риме и пьем «Фраскати».
Гремин уставился на собеседника озадаченный.
– Объясню. В последние годы стали по-новому смотреть на российскую эмиграцию на Западе. Раньше опасались, что она может поднять мятеж где-нибудь в российской глубинке. Сейчас по такому поводу стоит разве что пошутить. Вожди эмиграции состарились, спились, выжили из ума. Но явилась масса бывших военнопленных, угнанных в
Германию, временно перемещенных лиц. И американцы, и англичане активно работают с этим контингентом… Развернулась настоящая война за умы и сердца эмигрантов. И победить, поубивав вожаков антисоветского подполья, уже не получится. Хотя кого-то придется физически устранить. Того же Бандеру, например. Надо перетягивать эмигрантов на нашу сторону, убеждая их, что Советская Россия – не столько авангард всемирной революции, сколько наследница Российской империи. Нужны новые люди, жившие на Западе, говорящие на иностранных языках, знающие западный образ жизни и западную культуру. А главное – требуются новые идеи. Та же идея православия.
Гремин заметно вздрогнул. Видимо, он ожидал услышать все что угодно, но только не это.
– Нужно объединить Советскую Россию и Россию зарубежную, Россию коммунистическую и Россию православную. Разрабатывалось несколько идей. Одна из них докладывалась лично Сталину. Речь идет о канонизации Гоголя.
Гремин сидел неподвижно с широко открытыми глазами.
– Вы не ослышались. Именно так. План состоит в том, чтобы официально провозгласить Гоголя Николая Васильевича святым русской православной церкви… Ешьте, прошу вас… Гоголь – идеальная кандидатура. Великий патриот России, беспощадный критик царских порядков и вместе с тем человек глубоко верующий, он одинаково приемлем и для выпускников института красной профессуры, и для архиереев русской православной церкви за границей.
Аметистов неоднократно докладывал начальству планы операций. Получалось убедительно. Но совсем другое дело – когда ты сам отправляешь на смерть человека. Аметистову мучительно захотелось русской водки. Ледяной, с росинкой. В граненом стаканчике. Он продолжил.
– Канонизация Гоголя мыслится как грандиозное событие. Церемония совершалась бы в Успенском соборе в Кремле с колоссальным крестным ходом через всю Москву. Как второе издание похорон Сталина, только без мороза и без давки. Присутствовали бы руководители партии, патриарх. Выступил бы председатель Президиума Верховного Совета Ворошилов. Были бы приглашены видные деятели российской культуры из-за рубежа. Может быть, удастся затащить кого-нибудь из генералов-белогвардейцев, не запятнавших себя сотрудничеством с фашистами… Не взяв на себя роль защитников славян и православных во всем мире, нам не победить в противостоянии с Америкой. Коммунистических идей и пролетарского интернационализма сейчас мало…
Хотя Аметистов вещал скорее в педагогических целях, он старался верить в то, что говорил. Его смущала неразбериха в Москве. Операцию санкционировал Берия – князь тьмы советской системы, и успех зависел от прочности его положения.
Последнее время Сталин потеснил Берию. Но фигуры, равной по масштабу, не было. Абакумов – единственный человек, мало-мальски способный бросить вызов Берии, гнил в тюрьме. Сейчас, за несколько недель, Берии как будто удалось компенсировать утраченные позиции. Он вернулся на самую вершину власти.
Профессионально Аметистов себя чувствовал ближе всего к Берии. Но он не верил, что Лаврентий сможет одержать верх. Слишком лютая ненависть накопилась в партии против шефа НКВД. А если Берия упадет, падут не только его клиенты, но и связанные с его именем программы и операции.
Однако Гремину, слава богу, ничего такого знать не полагалось. Аметистов посмотрел прямо в глаза своему юному подопечному. Тот выдержал.
– Для операции все готово. Но сперва нужно устранить одно препятствие.
В газах Гремина читался вопрос.
– Существуют документы, свидетельствующие о том, что Гоголь был некрофилом. Вы знаете, что такое «некрофилия»?
Гремин ошарашенно кивнул.
– Половое извращение, – пояснил Аметистов, – проявляющееся в половом влечении к трупам и в половых сношениях с ними. Прежде чем начинать операцию по канонизации Гоголя, документы необходимо найти, чтобы в Москве могли оценить, насколько все серьезно.
Гремин глотнул вина.
– А документы подлинные?
– Вы, наверное, хотите спросить, был ли Гоголь действительно некрофилом?
– Да.
– Не знаю. Честно. И меня это меньше всего интересует. Если американцы обнародуют компрометирующую Гоголя информацию, когда о канонизации будет объявлено, или паче чаяния когда она уже состоится, это обернется сильнейшим ударом по авторитету нового руководства в Советском Союзе. Раз такие документы существуют – их надо найти. Иначе придется отменять операцию.
Аметистов остановился, чтобы дать собеседнику возможность переварить услышанное. Подозвал официанта, заказал граппу, чего дожидался весь вечер. Гремин отказался.
– Перед Андриусом стояла задача разыскать документы. Они хранятся в Италии, на них можно выйти через русскую общину. Американцы тоже знают о том, что мы знаем, и тоже идут по следу этих документов. Андриусу удалось что-то обнаружить.
– Откуда это нам известно?
– Он позвонил перед смертью. Короткий звонок – всего несколько фраз. Дословно Андриус сказал: «Я нашел. Все сходится. Нужно смотреть портрет».