Страница:
– Натуральная шизофрения, – не удержалась Марианна, и сразу осеклась, ощутив раздражение Евгении.
Гремин не обратил внимания. Или сделал вид. Но следующей своей фразой поддержал Марианну:
– Эту экзальтацию можно объяснять как угодно. Я считаю, что такое написал человек в состоянии помешательства… Различные биографы Гоголя отмечают, что болезнь накатывала на него в виде приступов, ее обострения и периоды относительного здоровья чередовались. В конце жизни Гоголя устанавливается хронически болезненное состояние с невнятными колебаниями между легкими ухудшениями и легкими улучшениями. Из этого мучительного состояния Гоголь не выбрался до самой смерти.
Гремин опять глотнул вина.
– Отношения Гоголя с женщинами. Насколько я могу судить, в жизни Гоголя известен лишь один эпизод, отдаленно напоминавший любовную историю. С января по май 1843 года Гоголь жил в Риме, и по его приглашению туда приехала Александра Осиповна Смирнова-Россет, известная при российском дворе знатная дама, она была невероятно красива и вела весьма свободный образ жизни. Постарев, остепенилась, вышла замуж за крупного сановника, будущего губернатора Калуги, родила двух дочерей и ударилась в религию. Римские месяцы приходятся как раз на перелом между двумя полосами в жизни Смирновой-Россет. Она уже уходила от светской жизни, но была еще достаточно хороша собой и кокетлива, чтобы вскружить голову любому мужчине. По протекции Гоголя Смирнова поселилась в Палаццо Валентино – да, да, том самом, где сейчас находится префектура. Гоголь заходил за ней каждое утро, и они вместе совершали длинные прогулки по Риму. Повторюсь: это единственный случай, когда можно было хотя бы заподозрить физическую близость Гоголя с женщиной.
– Думаешь, между ними действительно что-то было? – подала голос Евгения. – Я об этой истории читала. Тогда друзья Гоголя из круга славянофилов, Аксаков и компания, страшно встревожились, наблюдая, как великий писатель земли русской попадает в сети к коварной светской красавице.
– Я не думаю, что между ними что-то было. Но полное отсутствие женщин в жизни Гоголя вполне естественно породило массу слухов и подозрений. Отсюда, собственно, и проистекают разговоры о том, что Гоголь был то ли гомосексуалистом, то ли некрофилом, то ли и тем и другим. Никаких доказательств нет. Насколько я знаю. Ни единого достоверного доказательства хотя бы одной гомосексуальной связи Гоголя. Тем не менее этот вопрос продолжает будоражить до сих пор.
– Причем настолько, чтобы снять кожу с живого человека, – мрачно вставила Марианна.
В полумраке она могла разглядывать Гремина не стесняясь. Не боясь, что тот недоуменно спросит: «Что такое? Ты о чем?» У него заиграли желваки на скулах, он побледнел.
– По той скромной литературе, с которой успел познакомиться я, видно, что в биографии Гоголя существовали какие-то непонятности, провалы, если угодно. Его всю жизнь окружала какая-то тайна, причем как бы на ровном месте. При бесконечных разъездах по Европе, Гоголь жил достаточно скучной и монотонной жизнью. Без бурных страстей и человеческих трагедий. Он по-настоящему никогда не служил на государственной службе, не воевал, не путешествовал, в том смысле, что обычно подразумевают под путешествиями. Не участвовал в революционном движении… Но всю жизнь Гоголь культивировал вокруг себя ощущение таинственности, и зачастую таинственные провалы в его биографии совпадали с приступами болезни.
Сообразив, что вино кончилось, Марианна жестом остановила Гремина, принесла из кухни еще бутылку и тарелку с овечьим сыром. Провела рукой по волосам своего возлюбленного. Тот, как кот, довольно сощурился.
– Или другой штрих. Неоднократные неожиданные отъезды Гоголя, напоминавшие бегство. Словно он убегал от чего-то. Начиная с самого известного случая. Когда в 1829 году Гоголь взял деньги, присланные ему матерью для уплаты по закладной, и молча уехал в Любек. Бедняжка заподозрила, что ее юное дитя подцепило сифилис… Парадокс, но атмосфера таинственности сопровождала Гоголя и после смерти. Миф, будто его похоронили живым. В российских писательских кругах бродит несколько версий. Якобы, когда могилу Гоголя вскрыли, в тысяча девятьсот каком-то году, обнаружили скелет то ли лежащим лицом вниз, то ли на боку, то ли на четвереньках. Правда, какого-либо подтверждения здесь не существует. И последнее. Мы в Риме, поэтому для полноты картины следует сказать о в высшей степени странном отношении Гоголя к Риму. Оно разворачивается на 180 градусов. Гоголь начинает с восторженной влюбленности в Рим и завершает полным неприятием города, граничащим с ненавистью. Гоголь потом не мог останавливаться в Риме больше чем на сутки. Даже когда по состоянию здоровья ему требовалось задержаться в Италии, он предпочитал поселиться в Неаполе – крайне неудобном для иностранцев. Приведу цитаты из его писем. – Гремин порылся в своей папке немного дольше. – Летом 1839 года, будучи в Вене и Мариенбаде, Гоголь скучал по Риму: «О, Рим, Рим! Мне кажется – 5 лет я в тебе не был! Кроме Рима нет Рима на свете. Хотел, было, сказать – счастья и радости. Да Рим больше, чем счастье и радость…». И в письме своей бывшей ученице Марии Петровне Балабиной весной 1838 года: «Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то, по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри! Удивительная весна! Гляжу – не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны! А вот Жуковскому в 1846 году: „Во все время прежнего пребывания моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обоняние мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз на моем въезде в него; напротив, нервы мои услышали прикосновения холода и сырости“.
Гремина прервало громкое «мяу». Это заявлял о себе черный кот Марианны – Цезарь. Как и хозяйка, Цезарь был существом своенравным и взбалмошным и не переносил долго оставаться вне центра внимания. Гремина Цезарь недолюбливал, справедливо усматривая в нем опасного соперника. Однако знаки внимания принимал. Так и сейчас. Когда молодой человек взял его на колени, кот поурчал и устроился поудобнее. Спокойствие было восстановлено.
– Конечно, Гоголь был тяжело болен, пребывал в постоянной депрессии. Однако с точки зрения здравого смысла столь разительная перемена отношения к городу, который в эти годы фактически не менялся, наводит на определенные размышления. Ничего не хочу сказать, но я бы не исключил, что примерно с 1844 года у Гоголя с Римом были связаны какие-то тяжелые, неприятные воспоминания. Что-то там произошло с ним…
Гремин было замолк, но лишь на несколько мгновений.
– Строго говоря, пока мне не удалось выяснить ничего. Если основываться на информации, которая имеется в моем распоряжении, я не могу достоверно утверждать, что Гоголь был некрофилом. И уж тем более мне неизвестно о каких-то документах на сей счет. С другой стороны, на документы уже ведется охота. Информация у меня доверительная. Вы сами понимаете.
Девушки промолчали.
– Так что мне действительно нужна ваша помощь.
«Если он не найдет документы, его, скорее всего, убьют», – подумала Марианна, и ей тут же стало не по себе. Она до сих пор боялась признаться, насколько оказался вдруг близок и дорог ей этот полушпион, полусвященник, полукоммунист. Чтобы скрыть волнение, она поспешно закурила.
– Ты чего-нибудь добавишь? – спросила Марианна у Евгении.
Ее подруга выглядела как-то странно в этот вечер. Она прилично выпила и заметно раскраснелась, что даже шло к ее обычно бледному, обрамленному черными прямыми волосами лицу. Много курила. То ли разволновалась от встречи с иностранным шпионом, то ли – чем черт не шутит! – она по-прежнему неравнодушна к Гремину?
Евгения сильно закашлялась. В последнее время она часто кашляла. Марианна украдкой взглянула на подругу. «Уж не туберкулез ли у нее – национальная болезнь евреев?»
Евгения справилась с кашлем, перевела дух, жадно отпила вина. И заговорила подчеркнуто ровно и четко. Так обычно артикулируют люди, привыкшие контролировать себя, когда им доводится оказаться слегка навеселе.
– Мне особо нечего добавить. Я ведь тоже не специалист. И никогда особо не занималась Гоголем. В Университете мы ровно год изучали трех великих – Толстого, Достоевского и Чехова, а потом основательно штудировали русскую литературу начала XX века: Блока, Брюсова, Белого, Ахматову. Хотя что-то я, конечно, читала, потому что Гоголь был у нас в программе. Он начинал входить в моду.
Евгения перевела взгляд на Гремина. Невесело улыбнулась. От Марианны это не ускользнуло.
– На мой взгляд, у Гоголя, вне всякого сомнения, было половое извращение. Даже если ничего не знать про его жизнь, это чувствуется в текстах. Ни в одном из его произведений вы не найдете нормальной любовной истории. Везде чувствуется подспудная ненависть к женщинам. Причем обратите внимание, – Евгения впала в обычный назидательный тон, – когда какие-то персонажи Гоголя пытаются вырваться из порочного круга, увлекаются женщиной, влюбляются или подумывают о женитьбе, Гоголь почти всегда их наказывает, причем жестоким образом… Андрий Бульба, влюбившийся в прекрасную польку, застрелен своим отцом. Хома Брут в «Вие» погибает от темных сил. Герой «Записок сумасшедшего» тронулся умом. Поручик Пирогов в «Невском проспекте» подвергается унижению и наказанию плетьми. Его друг художник Пискарев в приступе помешательства перерезает себе горло. Причем на той же странице, где он делает предложение проститутке и получает отказ. Наконец, несчастный Акакий Акакиевич из «Шинели», задумавшийся было о семейном счастье, оказывается жертвой бандитов и умирает в горячке. Плюс ко всему описания жестокости. В первой половине XIX века жестокость еще не была законом жанра. И потом жестокость жестокости рознь. Все эти бесконечные трупы, сцены смерти. В «Тарасе Бульбе» Гоголь сжигает, во всех подробностях и красках, героя на костре. Старший сын Тараса Остап умирает в страшных пытках на глазах у отца. Этот пассаж стоит воспроизвести…
Евгения пошарила взглядом кругом себя. Вытащила из сумки тонкие серебряные очки, устроила их на носу и стала в глазах Марианны вовсе похожа на типичную профессорскую дочку.
– Вот: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: „Добре, сынку, добре!“ Однако с особым сладострастием Гоголь издевается над своими героинями. Читаю: „И выполнил бы Тарас Бульба свою клятву, не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую пышную косу, поволок бы ее за собой по всему полю между своих казаков и сбились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины. Разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело“. Как говорят американцы, здесь уже патология.
Марианна не выдержала:
– Ну, это проснулась дочка психоаналитика.
– Не психоаналитика, а психиатра, – неожиданно жестко отрезала Евгения и вызывающе посмотрела на свою подругу.
Марианна поняла, что в этот вечер ее лучше не трогать.
– Нет, я серьезно. Вот другой пример, без жестокостей, но тоже из «Тараса Бульбы». Андрий встречается с паночкой: «Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и не безответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку». Если перевести с возвышенного гоголевского языка на нормальную повседневную речь, получается, что Андрий целует паночку в губы, но она каким-то непостижимым образом целует его в щеку. Забавный ляп. Так мог написать только мужчина, ни разу в жизни нормально не целовавший женщину.
Евгения вызывающе глянула на Марианну.
– И еще об одном. О сексуальной символике Гоголя. Все эти самые невинные гуси, гусаки, кошки, свиньи всегда имеют сексуальный подтекст.
Марианне страшно захотелось улыбнуться или задать вопрос, но она удержалась. То ли он уловил ее настроение, то ли самого разбирал смех, но Гремин пришел ей на выручку.
– Извини, Женя, что перебиваю, – он назвал ее «Женей», по-французски звучало очень симпатично. – Не совсем соображу. Можешь пояснить?
Евгения минуту собиралась с мыслями, а Гремин почесывал Цезаря за ушами.
– Ну хорошо, чтобы долго не мучаться. Вот «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Иван Иванович предлагает соседу обменять ружье, которым тот никогда не пользовался, на свинью и на два мешка овса. Ружье, вне всякого сомнения, символ мужской сексуальности. Мужественный и сексуально активный Иван Иванович предлагает грузному и неказистому, находящемуся под каблуком у Агафьи Федосеевны Ивану Никифоровичу отдать ружье, потому что этот фаллический символ тому просто ни к чему. Это особенно обижает Ивана Никифоровича, и он, желая в свою очередь оскорбить Иван Ивановича, называет его «гусаком». А гусак – тоже явный фаллический символ. Таким образом, Иван Никифорович возвращает Иван Иванычу оскорбление той же монетой.
Евгения перевела взгляд с Гремина на Марианну.
– Ну разве не так? Не согласны? Ответил Гремин:
– Ну, насчет интерпретации ружей и гусаков я бы ручаться не стал. Я в Университете изучал философию и никогда психоанализом не увлекался. У нас в Сорбонне все было поконсервативней. Но в главном, я считаю, мы все согласны. У Гоголя, безусловно, было какое-то сексуальное расстройство, наложившее отпечаток и на всю его жизнь, и на его творчество. Вопрос в другом: помимо символов, разбросанных по его произведениям, какие-то свидетельства все-таки должны же остаться!
Тишина и кромешная темнота. Марианна сильно устала от разговора и ей больше всего хотелось, чтобы Евгения побыстрее ушла, и они с Греминым остались вдвоем. Но Евгения снова вмешалась, неожиданно робко:
– Не знаю, может быть, это окажется пустышкой… В худшем случае мы потеряем один вечер. Не больше того.
– Ты о чем?
– Недавно я подружилась с группой аспирантов моего отца. Своеобразные ребята. Они помладше меня. Никто из них не воевал. Война для них осталась в памяти месяцами немецкой оккупации, дискомфортом, дефицитом продуктов, мыла, еще там чего-то. И сейчас у них безудержная страсть к жизни. Им хочется испробовать все, что испробовали их отцы, деды.
Чаще они коммунисты или социалисты, каждый по-своему. Для них нет авторитетов. Они как правило из небедных семей, а кое-кто из высшей знати… Они создали приличный любительский театр. Организуют совместные поездки, экскурсии. Ездили тут в Вену по местам, связанным с Фрейдом. Последнее их увлечение – психические заболевания на половой почве у великих людей. Каждому члену группы дается поручение, он собирает материал. Потом на базе этого материала пишут сценарий. Они поставили спектакли по жизни Бодлера, Малера и еще кого-то – не помню. Про Бодлера я видела, сделано недурно.
– К чему ты это все рассказываешь?
– А вот к чему. Они сейчас готовят спектакль о Гоголе.
– О Гоголе? Ты серьезно?
– По-моему, они его еще не поставили. Меня бы пригласили. Только должна предупредить вас, там весьма специфическая обстановка. Молодежная.
Гремин неожиданно откликнулся:
– Да, давайте посмотрим. Нас же там не съедят. А что обстановка – мы еще не старики.
Марианну эта идея не привлекала совершенно, но возражать было неудобно.
Евгения заметно повеселела.
– Хорошо. По-моему, они встречаются по пятницам.
– А где? – спросила Марианна.
– Обычно у кого-то дома. В тот раз, когда я была, ставили во дворце Одескальки.
– Фантастика! Прямой потомок князей Одескальки изучает психоанализ. Но это так, к слову.
– О'кей, я все узнаю и позвоню.
ГЛАВА 7
Гремин не обратил внимания. Или сделал вид. Но следующей своей фразой поддержал Марианну:
– Эту экзальтацию можно объяснять как угодно. Я считаю, что такое написал человек в состоянии помешательства… Различные биографы Гоголя отмечают, что болезнь накатывала на него в виде приступов, ее обострения и периоды относительного здоровья чередовались. В конце жизни Гоголя устанавливается хронически болезненное состояние с невнятными колебаниями между легкими ухудшениями и легкими улучшениями. Из этого мучительного состояния Гоголь не выбрался до самой смерти.
Гремин опять глотнул вина.
– Отношения Гоголя с женщинами. Насколько я могу судить, в жизни Гоголя известен лишь один эпизод, отдаленно напоминавший любовную историю. С января по май 1843 года Гоголь жил в Риме, и по его приглашению туда приехала Александра Осиповна Смирнова-Россет, известная при российском дворе знатная дама, она была невероятно красива и вела весьма свободный образ жизни. Постарев, остепенилась, вышла замуж за крупного сановника, будущего губернатора Калуги, родила двух дочерей и ударилась в религию. Римские месяцы приходятся как раз на перелом между двумя полосами в жизни Смирновой-Россет. Она уже уходила от светской жизни, но была еще достаточно хороша собой и кокетлива, чтобы вскружить голову любому мужчине. По протекции Гоголя Смирнова поселилась в Палаццо Валентино – да, да, том самом, где сейчас находится префектура. Гоголь заходил за ней каждое утро, и они вместе совершали длинные прогулки по Риму. Повторюсь: это единственный случай, когда можно было хотя бы заподозрить физическую близость Гоголя с женщиной.
– Думаешь, между ними действительно что-то было? – подала голос Евгения. – Я об этой истории читала. Тогда друзья Гоголя из круга славянофилов, Аксаков и компания, страшно встревожились, наблюдая, как великий писатель земли русской попадает в сети к коварной светской красавице.
– Я не думаю, что между ними что-то было. Но полное отсутствие женщин в жизни Гоголя вполне естественно породило массу слухов и подозрений. Отсюда, собственно, и проистекают разговоры о том, что Гоголь был то ли гомосексуалистом, то ли некрофилом, то ли и тем и другим. Никаких доказательств нет. Насколько я знаю. Ни единого достоверного доказательства хотя бы одной гомосексуальной связи Гоголя. Тем не менее этот вопрос продолжает будоражить до сих пор.
– Причем настолько, чтобы снять кожу с живого человека, – мрачно вставила Марианна.
В полумраке она могла разглядывать Гремина не стесняясь. Не боясь, что тот недоуменно спросит: «Что такое? Ты о чем?» У него заиграли желваки на скулах, он побледнел.
– По той скромной литературе, с которой успел познакомиться я, видно, что в биографии Гоголя существовали какие-то непонятности, провалы, если угодно. Его всю жизнь окружала какая-то тайна, причем как бы на ровном месте. При бесконечных разъездах по Европе, Гоголь жил достаточно скучной и монотонной жизнью. Без бурных страстей и человеческих трагедий. Он по-настоящему никогда не служил на государственной службе, не воевал, не путешествовал, в том смысле, что обычно подразумевают под путешествиями. Не участвовал в революционном движении… Но всю жизнь Гоголь культивировал вокруг себя ощущение таинственности, и зачастую таинственные провалы в его биографии совпадали с приступами болезни.
Сообразив, что вино кончилось, Марианна жестом остановила Гремина, принесла из кухни еще бутылку и тарелку с овечьим сыром. Провела рукой по волосам своего возлюбленного. Тот, как кот, довольно сощурился.
– Или другой штрих. Неоднократные неожиданные отъезды Гоголя, напоминавшие бегство. Словно он убегал от чего-то. Начиная с самого известного случая. Когда в 1829 году Гоголь взял деньги, присланные ему матерью для уплаты по закладной, и молча уехал в Любек. Бедняжка заподозрила, что ее юное дитя подцепило сифилис… Парадокс, но атмосфера таинственности сопровождала Гоголя и после смерти. Миф, будто его похоронили живым. В российских писательских кругах бродит несколько версий. Якобы, когда могилу Гоголя вскрыли, в тысяча девятьсот каком-то году, обнаружили скелет то ли лежащим лицом вниз, то ли на боку, то ли на четвереньках. Правда, какого-либо подтверждения здесь не существует. И последнее. Мы в Риме, поэтому для полноты картины следует сказать о в высшей степени странном отношении Гоголя к Риму. Оно разворачивается на 180 градусов. Гоголь начинает с восторженной влюбленности в Рим и завершает полным неприятием города, граничащим с ненавистью. Гоголь потом не мог останавливаться в Риме больше чем на сутки. Даже когда по состоянию здоровья ему требовалось задержаться в Италии, он предпочитал поселиться в Неаполе – крайне неудобном для иностранцев. Приведу цитаты из его писем. – Гремин порылся в своей папке немного дольше. – Летом 1839 года, будучи в Вене и Мариенбаде, Гоголь скучал по Риму: «О, Рим, Рим! Мне кажется – 5 лет я в тебе не был! Кроме Рима нет Рима на свете. Хотел, было, сказать – счастья и радости. Да Рим больше, чем счастье и радость…». И в письме своей бывшей ученице Марии Петровне Балабиной весной 1838 года: «Что за воздух! Кажется, как потянешь носом, то, по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри! Удивительная весна! Гляжу – не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим; но обонянию моему еще слаще от цветов, которые теперь зацвели и которых имя я, право, в эту минуту позабыл. Их нет у нас. Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше – ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиною в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны! А вот Жуковскому в 1846 году: „Во все время прежнего пребывания моего в Риме никогда не тянуло меня в Неаполь; в Рим же я приезжал всякий раз как бы на родину свою. Но теперь во время проезда моего через Рим уже ничто в нем меня не заняло, ни даже замечательное явление всеобщего народного восторга от нынешнего истинно достойного папы. Я проехал его так, как проезжал дорожную станцию; обоняние мое не почувствовало даже того сладкого воздуха, которым я так приятно был встречаем всякий раз на моем въезде в него; напротив, нервы мои услышали прикосновения холода и сырости“.
Гремина прервало громкое «мяу». Это заявлял о себе черный кот Марианны – Цезарь. Как и хозяйка, Цезарь был существом своенравным и взбалмошным и не переносил долго оставаться вне центра внимания. Гремина Цезарь недолюбливал, справедливо усматривая в нем опасного соперника. Однако знаки внимания принимал. Так и сейчас. Когда молодой человек взял его на колени, кот поурчал и устроился поудобнее. Спокойствие было восстановлено.
– Конечно, Гоголь был тяжело болен, пребывал в постоянной депрессии. Однако с точки зрения здравого смысла столь разительная перемена отношения к городу, который в эти годы фактически не менялся, наводит на определенные размышления. Ничего не хочу сказать, но я бы не исключил, что примерно с 1844 года у Гоголя с Римом были связаны какие-то тяжелые, неприятные воспоминания. Что-то там произошло с ним…
Гремин было замолк, но лишь на несколько мгновений.
– Строго говоря, пока мне не удалось выяснить ничего. Если основываться на информации, которая имеется в моем распоряжении, я не могу достоверно утверждать, что Гоголь был некрофилом. И уж тем более мне неизвестно о каких-то документах на сей счет. С другой стороны, на документы уже ведется охота. Информация у меня доверительная. Вы сами понимаете.
Девушки промолчали.
– Так что мне действительно нужна ваша помощь.
«Если он не найдет документы, его, скорее всего, убьют», – подумала Марианна, и ей тут же стало не по себе. Она до сих пор боялась признаться, насколько оказался вдруг близок и дорог ей этот полушпион, полусвященник, полукоммунист. Чтобы скрыть волнение, она поспешно закурила.
– Ты чего-нибудь добавишь? – спросила Марианна у Евгении.
Ее подруга выглядела как-то странно в этот вечер. Она прилично выпила и заметно раскраснелась, что даже шло к ее обычно бледному, обрамленному черными прямыми волосами лицу. Много курила. То ли разволновалась от встречи с иностранным шпионом, то ли – чем черт не шутит! – она по-прежнему неравнодушна к Гремину?
Евгения сильно закашлялась. В последнее время она часто кашляла. Марианна украдкой взглянула на подругу. «Уж не туберкулез ли у нее – национальная болезнь евреев?»
Евгения справилась с кашлем, перевела дух, жадно отпила вина. И заговорила подчеркнуто ровно и четко. Так обычно артикулируют люди, привыкшие контролировать себя, когда им доводится оказаться слегка навеселе.
– Мне особо нечего добавить. Я ведь тоже не специалист. И никогда особо не занималась Гоголем. В Университете мы ровно год изучали трех великих – Толстого, Достоевского и Чехова, а потом основательно штудировали русскую литературу начала XX века: Блока, Брюсова, Белого, Ахматову. Хотя что-то я, конечно, читала, потому что Гоголь был у нас в программе. Он начинал входить в моду.
Евгения перевела взгляд на Гремина. Невесело улыбнулась. От Марианны это не ускользнуло.
– На мой взгляд, у Гоголя, вне всякого сомнения, было половое извращение. Даже если ничего не знать про его жизнь, это чувствуется в текстах. Ни в одном из его произведений вы не найдете нормальной любовной истории. Везде чувствуется подспудная ненависть к женщинам. Причем обратите внимание, – Евгения впала в обычный назидательный тон, – когда какие-то персонажи Гоголя пытаются вырваться из порочного круга, увлекаются женщиной, влюбляются или подумывают о женитьбе, Гоголь почти всегда их наказывает, причем жестоким образом… Андрий Бульба, влюбившийся в прекрасную польку, застрелен своим отцом. Хома Брут в «Вие» погибает от темных сил. Герой «Записок сумасшедшего» тронулся умом. Поручик Пирогов в «Невском проспекте» подвергается унижению и наказанию плетьми. Его друг художник Пискарев в приступе помешательства перерезает себе горло. Причем на той же странице, где он делает предложение проститутке и получает отказ. Наконец, несчастный Акакий Акакиевич из «Шинели», задумавшийся было о семейном счастье, оказывается жертвой бандитов и умирает в горячке. Плюс ко всему описания жестокости. В первой половине XIX века жестокость еще не была законом жанра. И потом жестокость жестокости рознь. Все эти бесконечные трупы, сцены смерти. В «Тарасе Бульбе» Гоголь сжигает, во всех подробностях и красках, героя на костре. Старший сын Тараса Остап умирает в страшных пытках на глазах у отца. Этот пассаж стоит воспроизвести…
Евгения пошарила взглядом кругом себя. Вытащила из сумки тонкие серебряные очки, устроила их на носу и стала в глазах Марианны вовсе похожа на типичную профессорскую дочку.
– Вот: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: „Добре, сынку, добре!“ Однако с особым сладострастием Гоголь издевается над своими героинями. Читаю: „И выполнил бы Тарас Бульба свою клятву, не поглядел бы на ее красоту, вытащил бы ее за густую пышную косу, поволок бы ее за собой по всему полю между своих казаков и сбились бы о землю, окровавившись и покрывшись пылью ее чудные груди и плечи, блеском равные нетающим снегам, покрывающим горные вершины. Разнес бы по частям он ее пышное, прекрасное тело“. Как говорят американцы, здесь уже патология.
Марианна не выдержала:
– Ну, это проснулась дочка психоаналитика.
– Не психоаналитика, а психиатра, – неожиданно жестко отрезала Евгения и вызывающе посмотрела на свою подругу.
Марианна поняла, что в этот вечер ее лучше не трогать.
– Нет, я серьезно. Вот другой пример, без жестокостей, но тоже из «Тараса Бульбы». Андрий встречается с паночкой: «Полный не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и не безответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку». Если перевести с возвышенного гоголевского языка на нормальную повседневную речь, получается, что Андрий целует паночку в губы, но она каким-то непостижимым образом целует его в щеку. Забавный ляп. Так мог написать только мужчина, ни разу в жизни нормально не целовавший женщину.
Евгения вызывающе глянула на Марианну.
– И еще об одном. О сексуальной символике Гоголя. Все эти самые невинные гуси, гусаки, кошки, свиньи всегда имеют сексуальный подтекст.
Марианне страшно захотелось улыбнуться или задать вопрос, но она удержалась. То ли он уловил ее настроение, то ли самого разбирал смех, но Гремин пришел ей на выручку.
– Извини, Женя, что перебиваю, – он назвал ее «Женей», по-французски звучало очень симпатично. – Не совсем соображу. Можешь пояснить?
Евгения минуту собиралась с мыслями, а Гремин почесывал Цезаря за ушами.
– Ну хорошо, чтобы долго не мучаться. Вот «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Иван Иванович предлагает соседу обменять ружье, которым тот никогда не пользовался, на свинью и на два мешка овса. Ружье, вне всякого сомнения, символ мужской сексуальности. Мужественный и сексуально активный Иван Иванович предлагает грузному и неказистому, находящемуся под каблуком у Агафьи Федосеевны Ивану Никифоровичу отдать ружье, потому что этот фаллический символ тому просто ни к чему. Это особенно обижает Ивана Никифоровича, и он, желая в свою очередь оскорбить Иван Ивановича, называет его «гусаком». А гусак – тоже явный фаллический символ. Таким образом, Иван Никифорович возвращает Иван Иванычу оскорбление той же монетой.
Евгения перевела взгляд с Гремина на Марианну.
– Ну разве не так? Не согласны? Ответил Гремин:
– Ну, насчет интерпретации ружей и гусаков я бы ручаться не стал. Я в Университете изучал философию и никогда психоанализом не увлекался. У нас в Сорбонне все было поконсервативней. Но в главном, я считаю, мы все согласны. У Гоголя, безусловно, было какое-то сексуальное расстройство, наложившее отпечаток и на всю его жизнь, и на его творчество. Вопрос в другом: помимо символов, разбросанных по его произведениям, какие-то свидетельства все-таки должны же остаться!
Тишина и кромешная темнота. Марианна сильно устала от разговора и ей больше всего хотелось, чтобы Евгения побыстрее ушла, и они с Греминым остались вдвоем. Но Евгения снова вмешалась, неожиданно робко:
– Не знаю, может быть, это окажется пустышкой… В худшем случае мы потеряем один вечер. Не больше того.
– Ты о чем?
– Недавно я подружилась с группой аспирантов моего отца. Своеобразные ребята. Они помладше меня. Никто из них не воевал. Война для них осталась в памяти месяцами немецкой оккупации, дискомфортом, дефицитом продуктов, мыла, еще там чего-то. И сейчас у них безудержная страсть к жизни. Им хочется испробовать все, что испробовали их отцы, деды.
Чаще они коммунисты или социалисты, каждый по-своему. Для них нет авторитетов. Они как правило из небедных семей, а кое-кто из высшей знати… Они создали приличный любительский театр. Организуют совместные поездки, экскурсии. Ездили тут в Вену по местам, связанным с Фрейдом. Последнее их увлечение – психические заболевания на половой почве у великих людей. Каждому члену группы дается поручение, он собирает материал. Потом на базе этого материала пишут сценарий. Они поставили спектакли по жизни Бодлера, Малера и еще кого-то – не помню. Про Бодлера я видела, сделано недурно.
– К чему ты это все рассказываешь?
– А вот к чему. Они сейчас готовят спектакль о Гоголе.
– О Гоголе? Ты серьезно?
– По-моему, они его еще не поставили. Меня бы пригласили. Только должна предупредить вас, там весьма специфическая обстановка. Молодежная.
Гремин неожиданно откликнулся:
– Да, давайте посмотрим. Нас же там не съедят. А что обстановка – мы еще не старики.
Марианну эта идея не привлекала совершенно, но возражать было неудобно.
Евгения заметно повеселела.
– Хорошо. По-моему, они встречаются по пятницам.
– А где? – спросила Марианна.
– Обычно у кого-то дома. В тот раз, когда я была, ставили во дворце Одескальки.
– Фантастика! Прямой потомок князей Одескальки изучает психоанализ. Но это так, к слову.
– О'кей, я все узнаю и позвоню.
ГЛАВА 7
Евгения чувствовала себя отвратительно. Она все выяснила. Группа студентов старших курсов и аспирантов Ла Сапьенца, кучковавшихся вокруг князя Боргезе, подготовили театрально-музыкальное действо на тему гомосексуализма Гоголя. «Три возраста гения». Сегодня, в пятницу вечером, им предстояло поставить спектакль.
Евгения пролистала сценарий и жалела, что затеяла эту авантюру. Она несколько раз была на грани позвонить Марианне и под каким-нибудь удобным предлогом или вообще без предлога все отменить. Но не смогла себя заставить. Она не особенно верила, что Гремину угрожает опасность, но прекрасно отдавала себе отчет в том, что второго шанса получить то, что она хотела, у нее не будет.
Евгения заехала за Марианной чуть раньше назначенных 19.30. Когда Марианна вышла вместе с
Греминым, она стиснула зубы до боли, чтобы не застонать. «Если тебя не убьет эта тварь, тебя убью я…». Евгения успела вообразить себе, как втыкает нож в спину Гремину и проворачивает, но вовремя взяла себя в руки. Гремин уже открывал дверь машины, чтобы усадить Марианну. Через минуту они расселись. Евгению прорвало.
– У меня большие сомнения, что Гоголь был гомосексуалистом. Просто не вяжется. Это было бы зафиксировано и в мемуарах, и в научной литературе. В тогдашней России в свете гомосексуализм в мужской среде не считался чем-то особо предосудительным. В отличие от Америки. Министр просвещения Уваров был гомосексуалистом, о чем прекрасно знали все, включая императора. Да что там! А Чайковский! Алексей Апухтин, довольно известный поэт. Был еще такой писатель – Владимир Мещерский. Князь Корсаков – вице-президент императорской Академии наук, кстати, любовник Уварова. Думаю, для общей картинки нам будет небесполезно посмотреть спектакль. Во всяком случае, за одно я ручаюсь – цитаты будут воспроизведены дословно. Ребята, при их вольностях, очень скрупулезны.
Марианна отреагировала с легким раздражением:
– Не волнуйся, Евгения! В нашей ситуации, – Евгения приняла к сведению, что Марианна не отделяет себя от Гремина, – у нас особого выбора нет. Мы взрослые люди. А потом, я надеюсь, – ничего запредельного там не будет. Ты же нас не на оргию ведешь?
Евгения замялась. Марианна уставилась на нее. Та затруднялась с ответом.
– Ну, в общем, там будет специфическая обстановка. Я бы не исключала ничего.
Вмешался Гремин:
– Да господи! Всегда же можно уйти! Какие проблемы! Для меня сейчас важна любая зацепка.
Они приехали чуть раньше. Чтобы познакомиться. Евгения не без труда уговорила хозяина разрешить привести двух друзей. Они, мол, всерьез интересуются жизнью и творчеством Гоголя. Хозяин согласился с условием, что они приедут заранее. Остальные гости – постоянные члены кружка – собирались попозже и анонимно. Как обычно, приезжали в масках.
Евгения уже бывала у князя Боргезе, и каждый раз испытывала потрясение. У князя была немаленькая, одноэтажная вилла по старой Аппиевой дороге следующая калитка за мавзолеем Цецилии Метеллы. К вилле примыкал участок земли, ничем не занятый, как бы обнимавший с задней стороны мавзолей. Поскольку и прилегающие участки были не застроены, свободны от деревьев, открывался шикарный вид, изумительный, завораживающий. Особенно на закате… Приедь они получасом раньше, застали бы закат во всей его красе. Сейчас же на горизонте виднелся лишь кусочек апельсинового солнца. Над землей царило предчувствие сумерек. Все покрывала благоговейная тишина.
Но главная прелесть виллы заключалась не в ее местоположении и не в этом ни с чем не сравнимым ощущением тишины и одиночества в двух шагах от Рима посреди убегавшей вдаль равнины. Не в очаровательной вилле эпохи либерти, заполненной предметами раскопок, чаще нелегальных и нигде не зарегистрированных. И не в старинном фиговом саду. Вилла славилась среди знатоков римской старины своими каменоломнями. Именно каменоломнями – не катакомбами. Там никого никогда не хоронили. Под участком на сотни метров в разные стороны расходились просторные подземные галереи. Они залегали не глубоко, но сохранились в идеальном состоянии. Когда-то, во времена Римской империи, здесь добывали известняк. Потом о каменоломнях забыли. И это спасло их. Сегодняшнее представление давали в одной из просторных штолен.
На кухне их встретил хозяин дома – князь Боргезе. Молодой человек лет тридцати пяти, то есть явно не студенческого возраста, но еще продолжавший чему-то учиться. Порочность и пресыщенность причудливым образом сочеталась в нем с воинствующим любопытством до жизни. Несмотря на горы потребленных наркотиков и реки выпитого вина, у него сохранилась прекрасная голова. Евгения не раз слышала, как ее отец сожалел: «Если бы князь, при всех своих пороках, посерьезнее занялся наукой, не важно какой, он бы достиг невероятных результатов. У него настоящий талант исследователя».
Евгения представила Гремина. Марианна и князь были знакомы. Евгения несколько опасалась, как эта тусовка воспримет нового гостя. Кроме князя на кухне пили вино и жарили вырезку его постоянная приятельница – высокая крупная девушка с роскошной копной каштановых волос, чувственными губами и огромными рубиновыми серьгами и двое особо приближенных друзей. По совместительству сценарист и режиссер-постановщик. Все пока без масок. Однако тревоги оказались напрасными. Евгения в очередной раз убедилась, как легко Гремин, при всей своей кажущейся застенчивости, завоевывал расположение самых разных людей.
Ему для этого не нужно было особенно стараться. Когда требовалось, Гремин мог быть классическим представителем французской золотой молодежи, выросшей между богемой и высшим светом. В другой ситуации представал интеллектуалом, способным часами анализировать Пруста. А при необходимости оказывался бывшим партизаном, которому смерть не однажды дышала в лицо. Без видимого усилия он мог предстать и коммунистом, и глубоко верующим прихожанином, и человеком белой эмиграции, и сыном своих родителей, тайных агентов Коминтерна. Во всех ипостасях Гремин чувствовал себя естественно. Наверное, потому, пыталась разгадать его Евгения, что он не насиловал себя. Он был самим собой. И белогвардейцем, и интеллектуалом, и партизаном, и православным, и коммунистом.
Вот и сейчас Евгения с удивлением обнаружила, что, выходя из машины, Гремин успел незаметно ослабить галстук, взъерошил волосы, принял должное выражение лица и предстал перед Боргезе почти своим. Более того, перед французским произношением гостя князь чуть стушевался. Выяснилось, что у них куча общих знакомых, что Гремин в Париже отсмотрел чуть ли не все экспериментальные постановки последних лет и бывал дома у Сартра.
Около полдевятого, когда они уже успели выпить по паре бокалов и слегка перекусить вырезкой, слуга доложил о первых гостях. Все переместились на веранду, надев маски, предусмотрительно заготовленные хозяином. Черные, бархатные, маски оставляли открытой нижнюю часть лица, рот не стесняли, но, как отметила Евгения, вглядываясь в лица своих приятелей, угадать, кто есть кто, было трудно.
Гости приезжали в масках, парами и поодиночке. Никто никого не приветствовал. Ограничивались кивками. Мужчины – пожатиями рук. Центром притяжения стал обильный стол в центре веранды. Добрую его половину занимали открытые бутылки вина. «Наверное, несколько дюжин», – прикинула Евгения. Белое, «Орвьето» и «Фраскати». На блюдах лежали куски крупно поломанного пармезана и тонко нарезанной ветчины. Гости, догадываясь, что других угощений не предвидится, без стеснения, со вкусом отдавали должное и тому и другому. На свежем воздухе, в едва наступивших сумерках, под легкую прохладу безыскусная закуска поедалась с неподдельным аппетитом. Особенно с вином. Пили все. И помногу.
В девять прозвонил колокол. Появились двое слуг с факелами, тоже в масках. Хозяин, единственный, кого можно было узнать по жестам гостеприимства, стал приглашать к выходу. Гости неохотно отрывались от стола, прихватывая бутылки вина. Одну бутылку прихватил Гремин. Евгения на всякий случай последовала его примеру.
Темнело. Звезды еще не проклюнулись. Гости медленно и бестолково двигались по дорожке. Постепенно прорисовались контуры странного сооружения – то ли конюшни, то ли развалин часовни. Тут стоял еще один слуга с факелом и раздавал желающим старые пледы. Открылась лестница, ведущая вниз. Узкая, спускаться приходилось по одному. Гремин было собрался пойти первым, но Евгения его остановила. Ее приятно кольнуло прикосновение к его руке.
Евгения пролистала сценарий и жалела, что затеяла эту авантюру. Она несколько раз была на грани позвонить Марианне и под каким-нибудь удобным предлогом или вообще без предлога все отменить. Но не смогла себя заставить. Она не особенно верила, что Гремину угрожает опасность, но прекрасно отдавала себе отчет в том, что второго шанса получить то, что она хотела, у нее не будет.
Евгения заехала за Марианной чуть раньше назначенных 19.30. Когда Марианна вышла вместе с
Греминым, она стиснула зубы до боли, чтобы не застонать. «Если тебя не убьет эта тварь, тебя убью я…». Евгения успела вообразить себе, как втыкает нож в спину Гремину и проворачивает, но вовремя взяла себя в руки. Гремин уже открывал дверь машины, чтобы усадить Марианну. Через минуту они расселись. Евгению прорвало.
– У меня большие сомнения, что Гоголь был гомосексуалистом. Просто не вяжется. Это было бы зафиксировано и в мемуарах, и в научной литературе. В тогдашней России в свете гомосексуализм в мужской среде не считался чем-то особо предосудительным. В отличие от Америки. Министр просвещения Уваров был гомосексуалистом, о чем прекрасно знали все, включая императора. Да что там! А Чайковский! Алексей Апухтин, довольно известный поэт. Был еще такой писатель – Владимир Мещерский. Князь Корсаков – вице-президент императорской Академии наук, кстати, любовник Уварова. Думаю, для общей картинки нам будет небесполезно посмотреть спектакль. Во всяком случае, за одно я ручаюсь – цитаты будут воспроизведены дословно. Ребята, при их вольностях, очень скрупулезны.
Марианна отреагировала с легким раздражением:
– Не волнуйся, Евгения! В нашей ситуации, – Евгения приняла к сведению, что Марианна не отделяет себя от Гремина, – у нас особого выбора нет. Мы взрослые люди. А потом, я надеюсь, – ничего запредельного там не будет. Ты же нас не на оргию ведешь?
Евгения замялась. Марианна уставилась на нее. Та затруднялась с ответом.
– Ну, в общем, там будет специфическая обстановка. Я бы не исключала ничего.
Вмешался Гремин:
– Да господи! Всегда же можно уйти! Какие проблемы! Для меня сейчас важна любая зацепка.
Они приехали чуть раньше. Чтобы познакомиться. Евгения не без труда уговорила хозяина разрешить привести двух друзей. Они, мол, всерьез интересуются жизнью и творчеством Гоголя. Хозяин согласился с условием, что они приедут заранее. Остальные гости – постоянные члены кружка – собирались попозже и анонимно. Как обычно, приезжали в масках.
Евгения уже бывала у князя Боргезе, и каждый раз испытывала потрясение. У князя была немаленькая, одноэтажная вилла по старой Аппиевой дороге следующая калитка за мавзолеем Цецилии Метеллы. К вилле примыкал участок земли, ничем не занятый, как бы обнимавший с задней стороны мавзолей. Поскольку и прилегающие участки были не застроены, свободны от деревьев, открывался шикарный вид, изумительный, завораживающий. Особенно на закате… Приедь они получасом раньше, застали бы закат во всей его красе. Сейчас же на горизонте виднелся лишь кусочек апельсинового солнца. Над землей царило предчувствие сумерек. Все покрывала благоговейная тишина.
Но главная прелесть виллы заключалась не в ее местоположении и не в этом ни с чем не сравнимым ощущением тишины и одиночества в двух шагах от Рима посреди убегавшей вдаль равнины. Не в очаровательной вилле эпохи либерти, заполненной предметами раскопок, чаще нелегальных и нигде не зарегистрированных. И не в старинном фиговом саду. Вилла славилась среди знатоков римской старины своими каменоломнями. Именно каменоломнями – не катакомбами. Там никого никогда не хоронили. Под участком на сотни метров в разные стороны расходились просторные подземные галереи. Они залегали не глубоко, но сохранились в идеальном состоянии. Когда-то, во времена Римской империи, здесь добывали известняк. Потом о каменоломнях забыли. И это спасло их. Сегодняшнее представление давали в одной из просторных штолен.
На кухне их встретил хозяин дома – князь Боргезе. Молодой человек лет тридцати пяти, то есть явно не студенческого возраста, но еще продолжавший чему-то учиться. Порочность и пресыщенность причудливым образом сочеталась в нем с воинствующим любопытством до жизни. Несмотря на горы потребленных наркотиков и реки выпитого вина, у него сохранилась прекрасная голова. Евгения не раз слышала, как ее отец сожалел: «Если бы князь, при всех своих пороках, посерьезнее занялся наукой, не важно какой, он бы достиг невероятных результатов. У него настоящий талант исследователя».
Евгения представила Гремина. Марианна и князь были знакомы. Евгения несколько опасалась, как эта тусовка воспримет нового гостя. Кроме князя на кухне пили вино и жарили вырезку его постоянная приятельница – высокая крупная девушка с роскошной копной каштановых волос, чувственными губами и огромными рубиновыми серьгами и двое особо приближенных друзей. По совместительству сценарист и режиссер-постановщик. Все пока без масок. Однако тревоги оказались напрасными. Евгения в очередной раз убедилась, как легко Гремин, при всей своей кажущейся застенчивости, завоевывал расположение самых разных людей.
Ему для этого не нужно было особенно стараться. Когда требовалось, Гремин мог быть классическим представителем французской золотой молодежи, выросшей между богемой и высшим светом. В другой ситуации представал интеллектуалом, способным часами анализировать Пруста. А при необходимости оказывался бывшим партизаном, которому смерть не однажды дышала в лицо. Без видимого усилия он мог предстать и коммунистом, и глубоко верующим прихожанином, и человеком белой эмиграции, и сыном своих родителей, тайных агентов Коминтерна. Во всех ипостасях Гремин чувствовал себя естественно. Наверное, потому, пыталась разгадать его Евгения, что он не насиловал себя. Он был самим собой. И белогвардейцем, и интеллектуалом, и партизаном, и православным, и коммунистом.
Вот и сейчас Евгения с удивлением обнаружила, что, выходя из машины, Гремин успел незаметно ослабить галстук, взъерошил волосы, принял должное выражение лица и предстал перед Боргезе почти своим. Более того, перед французским произношением гостя князь чуть стушевался. Выяснилось, что у них куча общих знакомых, что Гремин в Париже отсмотрел чуть ли не все экспериментальные постановки последних лет и бывал дома у Сартра.
Около полдевятого, когда они уже успели выпить по паре бокалов и слегка перекусить вырезкой, слуга доложил о первых гостях. Все переместились на веранду, надев маски, предусмотрительно заготовленные хозяином. Черные, бархатные, маски оставляли открытой нижнюю часть лица, рот не стесняли, но, как отметила Евгения, вглядываясь в лица своих приятелей, угадать, кто есть кто, было трудно.
Гости приезжали в масках, парами и поодиночке. Никто никого не приветствовал. Ограничивались кивками. Мужчины – пожатиями рук. Центром притяжения стал обильный стол в центре веранды. Добрую его половину занимали открытые бутылки вина. «Наверное, несколько дюжин», – прикинула Евгения. Белое, «Орвьето» и «Фраскати». На блюдах лежали куски крупно поломанного пармезана и тонко нарезанной ветчины. Гости, догадываясь, что других угощений не предвидится, без стеснения, со вкусом отдавали должное и тому и другому. На свежем воздухе, в едва наступивших сумерках, под легкую прохладу безыскусная закуска поедалась с неподдельным аппетитом. Особенно с вином. Пили все. И помногу.
В девять прозвонил колокол. Появились двое слуг с факелами, тоже в масках. Хозяин, единственный, кого можно было узнать по жестам гостеприимства, стал приглашать к выходу. Гости неохотно отрывались от стола, прихватывая бутылки вина. Одну бутылку прихватил Гремин. Евгения на всякий случай последовала его примеру.
Темнело. Звезды еще не проклюнулись. Гости медленно и бестолково двигались по дорожке. Постепенно прорисовались контуры странного сооружения – то ли конюшни, то ли развалин часовни. Тут стоял еще один слуга с факелом и раздавал желающим старые пледы. Открылась лестница, ведущая вниз. Узкая, спускаться приходилось по одному. Гремин было собрался пойти первым, но Евгения его остановила. Ее приятно кольнуло прикосновение к его руке.