Страница:
Вмешался доктор.
– Комиссар, хватит! Здесь, в конце концов, я хозяин. Если вам требуется провести опознание, пожалуйста. Бланки есть. Заполним оперативно и отпустим человека. Если хотите устраивать шоковую терапию, здесь не место. Для допросов имеются другие помещения, а мне надо проводить вскрытие. Кстати, не самая приятная процедура. Если хочется сильных ощущений, можете вместо ужина составить мне компанию. – И словно отвечая на немой вопрос Гремина, добавил: – Похоже, профессор скончался от шока и от потери крови. Поэтому этот подонок и остановился на уровне колен. Не имело смысла продолжать.
Он аккуратно натянул на труп тяжелое покрывало.
«Молодец, – с восхищением подумал Гремин. – При такой внешности ни за что бы не предположил, что он сможет поставить на место полицейского хама».
Они молча вышли. Доктор выключил свет. Закрыл дверь. Самое странное, что комиссар не обозлился. Он успокоился. И Гремина осенило, что никакой тот не негодяй, обычный жесткий оперработник, но эта смерть даже для него оказалась слишком сильным потрясением. Ему требовалось на кого-то выплеснуть свою ярость. Подвернулся Гремин.
Гремин заглянул в глаза полицейскому и не обнаружил в них ни раздражения, ни неприязни. Было другое. Внимательное ожидание. Конечно, он не подозревал Гремина в убийстве Маркини, но глубинная нутряная интуиция профессионального следователя ему подсказывала, что Гремин имеет какое-то отношение к случившемуся. Он сам, наверное, не взялся бы объяснить, почему так считает. Похоже, он испытывал определенную неловкость от того, что поддался своей интуиции и напал на Гремина. Профессоров, конечно, тоже убивают, но по-другому. Нет, здесь определенно загадка не в Маркини.
Гремин имел давнишнюю привычку ставить себя на место других людей, и с того момента, как узнал про смерть профессора, внутри себя, на уровне подсознания, почувствовал ответственность за эту страшную смерть. Он сам подписал смертный приговор профессору, когда вовлек его в историю с Гоголем.
Удивляться и обижаться не имело смысла. Гремин уже не опасался, что комиссар станет шить ему дело. Комиссар, очевидно, просчитал для себя всю ситуацию – и что Гремин оказался втянутым в опасную игру, и что рассказать мог ровно то, что имел право рассказать, и что ему требовалась помощь. Так что они выступали, скорее, союзниками.
Но именно прозорливость комиссара и настораживала Гремина. Он боялся, что тот раньше времени, движимый лучшими чувствами, сорвет игру, которую Гремин намеревался доиграть во что бы то ни стало, пусть ценой собственной жизни. Словом, им предстояла любопытнейшая партия, почти как у Раскольникова с Порфирием Петровичем.
Для разговора они переместились в штаб-квартиру криминальной полиции по соседству, в кабинет комиссара. Маленькая, предельно просто обставленная комната в фашистском стиле с окном во внутренний дворик. После морга между ними установилось молчаливое взаимопонимание. Оба были заинтересованы в раскрытии убийства, причем Гремин значительно сильнее, чем комиссар.
Разговор продолжался чуть больше получаса. Комиссар не давил. Вопросы формулировал корректно.
Да, Гремин знал, что Маркини – один из крупнейших итальянских славистов, специалистов по русской литературе XIX века. Познакомились они вскоре после приезда Гремина в Италию, на симпозиуме, посвященном искусству перевода с русского, организованном Шведским институтом классических исследований. С тех пор виделись с десяток раз, на конференциях и семинарах. Однажды Гремин слушал лекцию Маркини… На каком языке говорили? По-разному. Поначалу чаще по-немецки, потом, когда установилось определенное доверие, профессор предпочитал по-русски… Нет, на «ты» не переходили. Маркини для Гремина всегда оставался «профессором». И тот его называл и «дотторе», и «господин Гремин», и «Андрей Николаевич», если по-русски. Нет, дома прежде никогда не бывал.
В чем спешка? Почему позвонил и попросил о встрече именно в субботу?.. Это уже посложнее. Спешки никакой не было. Звонил на кафедру (у профессора по субботам лекции). Да, просил о встрече в ближайшие дни. Но зайти к нему после обеда предложил сам профессор. О чем хотел переговорить?.. Самое тяжелое. Для Гремина не составляло секрета – что бы он ни придумал, комиссар все равно не поверит. Он постарался, дабы не свалиться в какую-нибудь ловушку, дать невинное объяснение. Ему хотелось проверить версию, которая его интригует последнее время… Какую? В 1930–1940 годы прошлого века в Ватикане умышленно уничтожили мощи святого Кирилла по наущению пропольской фракции при Святом престоле, чтобы помешать распространению идей панславизма. Гремин занимался святым Кириллом и при необходимости мог показать нужные документы.
Комиссар слушал внимательно, делал пометки. Было ясно, что он не поверил. Уточняющих вопросов не задавал. На данном этапе разговор для обоих был исчерпан. Хотя оба отдавали себе отчет, что предстоит продолжение.
Для соблюдения формальности оставалось выяснить, где Гремин был вечером накануне. Он ответил, что с десяти до полуночи был в «Дьюк'с», сначала один, потом в обществе двух дам. В ресторане он регулярный клиент, там легко подтвердят его слова. Ночь он провел не один, но по понятным причинам предпочел бы не называть имя женщины. Комиссар без улыбки понимающе кивнул и не настаивал.
– Будьте осторожны, – напоследок почти по-дружески посоветовал он.
Гремин вышел из кабинета… Наступил вечер. С легкой майской прохладой, ранней темнотой, предчувствием дождя. После увиденного Гремину требовалось проветрить голову. До церкви быстрым шагом пять минут ходьбы. Он решил описать круг. По Корсо, Пьяцца дель Пополо, Тринита дей Монти, Муро Торто, виа Венето, Пьяцца Изедра, виа Палестра. Получалось часа на полтора. Как раз хватит, чтобы все разложить по полкам…
Та их встреча была назначена на четыре. Гремин, как обычно, подошел чуть раньше. Высокий, массивный, невеселый дом постройки начала века. В стиле короля Умберто I. Медленный лифт с солидной, обитой деревом кабиной. Четвертый этаж.
Медная табличка: «Профессор Джулио Маркини». Блестящий звонок. Темноватая прихожая, по стенам обставленная книжными шкафами. Неизменная собака – немецкая овчарка, добродушная, умная, с незапамятных времен живущая в доме и ощущающая себя хозяйкой. Гремину тогда еще подумалось: «Профессорские дома везде одинаковы, что в Италии, что во Франции».
А сейчас мелькнуло другое. Гремин так и не спросил, что сталось с собакой. Она наверняка не мучалась, в отличие от хозяина.
Жена профессора умерла пару лет назад. Взрослый сын преподавал где-то в Апулье. Дочь училась в Туринском Политехническом. На всем лежал отпечаток забвения, характерный для домов вдовцов.
Маркини провел гостя в кабинет – несмотря на огромное окно, тоже довольно темную комнату, сдавленную с обеих сторон толстыми книжными шкафами. Оставшееся пространство заполняли два тяжелых кожаных кресла, журнальный столик, заваленный горой книг, газет и журналов, стулья. У окна вкрался явно неловко себя чувствовавший в этой комнате маленький элегантный письменный стол, скорее всего начала XIX века.
Усадив Гремина в кресло и оставив его на попечение собаки, профессор отправился на кухню варить кофе. Гремин поднялся и стал разглядывать корешки книг. Собака не отходила ни на шаг. У профессора была богатая коллекция дореволюционных изданий российских писателей. Когда Маркини появился, он принес на деревянном подносе не только две чашечки дымящегося кофе, но и бутылку вермута и граненые стаканчики в русском стиле. Итальянская левая интеллигенция в те годы предпочитала вермут. Они выпили кофе и устроились поудобнее в креслах. Маркини посмотрел на Гремина, приглашая к беседе.
Гремин все утро проразмышлял, как построить разговор. То, что ему говорил накануне резидент про строжайшее соблюдение тайны, про осторожность, конечно, правильно и понятно. Он бы и сам на его месте говорил то же самое. Но перед Греминым стояла конкретная задача, а он совершенно не владел темой и не имел времени освоить ее. Гремин никогда не изучал русскую литературу и не увлекался ею. Он читал в основном немецких авторов, на худой конец английских. Гоголь его никогда не интересовал. Ему требовалась подсказка, хотя бы самая общая. Но тогда он должен был в приемлемой форме обозначить свой интерес к фигуре Гоголя.
– Профессор, я вам расскажу совершенно честно, почему я решил побеспокоить вас и просить совета. Ко мне обратились из французского издательства «Новый мир». Наверное, слышали. Маленькое, но достаточно известное издательство левой ориентации. Специализируется на издании книг по политике и истории.
Гремин строил расчет на том, что Маркини, родом из области Фриули-Венеция-Джулия, окончил Университет Триеста и до тридцать восьмого года в научном и профессиональном плане ориентировался скорее на Вену, чем на Париж. Вряд ли он захочет перепроверять слова Гремина.
– А я еще по партизанскому отряду знаю директора отдела биографий и мемуаров Сержа Клише. Сейчас они готовят серию биографий великих писателей XIX века, написанных по-новому… В этой связи, профессор, к вам вопрос. Вы бы согласились написать биографию Гоголя? Или порекомендуете кого-нибудь? Естественно, издательство будет вам признательно за любую помощь.
Гремин стал рисовать ситуацию. «Новый мир» – молодое издательство. Публиковать десятую или двадцатую биографию Гоголя, или Джорджа Эллиота, или Германа Мелвилла для них не имеет смысла, не окупятся издержки. Для его друзей главное – заявить о себе. Идея новой серии в том, чтобы в биографиях великих деятелей литературы XIX века впервые рассказать правду об их личной жизни. То есть попробовать преодолеть традиционный комплекс – что можно, а что нельзя говорить о великом человеке. Можно все.
Если, например, Флобер прожил скучную жизнь наподобие своей мадам Бовари, то говорить о новом прочтении его биографии просто смешно. То есть изначально должен присутствовать элемент тайны, скандала, если угодно. Конкретно по Гоголю идеально было бы, если бы получилось открытым текстом написать про его гомосексуализм или некрофилию. Биография Гоголя заиграла бы по-иному. Если же дальше робких гипотез продвинуться не удастся, тогда не стоит и браться.
– Вы можете спросить, – продолжал Гремин, – а какой у меня личный интерес? Самый непосредственный. Если бы вы взялись за написание биографии Гоголя, я бы получил контракт на ее перевод.
Гремин понимал, что с таким объяснением он явно подставляется. Достаточно телефонного звонка в «Новый мир», чтобы выяснить: никакой Серж там не работает и никакой серии биографий великих писателей они не замышляют. Но Гремин рассчитывал, что как-нибудь пронесет.
Он был молод и не располагал опытом агентурной работы. Профессиональные правила освоил в Москве наспех. Но он не мальчик. Он вырос рядом с подпольем, узнал войну. После встречи с резидентом никаких иллюзий у него не осталось. Он получил невыполнимое задание: за несколько дней не только найти секретные материалы из жизни Гоголя, которые исследователи со всего мира не смогли разыскать за сто лет, а вычислить жестокого и коварного убийцу, который тоже шел по следу этих документов. Даже успех не гарантировал Гремину спасение. Его уничтожили бы не свои, так чужие. Но шанс маячил…
Профессор не перебивал. Гремин умилился: «Боже, как по-домашнему он выглядит». Старый, грузный, спокойный, в шерстяной кофте, застегнутой на все пуговицы, несмотря на май, тот не спеша попивал мартини. Собака положила свою угловатую башку профессору на колени, и он почесывал ей за ушами. Она неслышно урчала от удовольствия.
– Я вам едва ли смогу быть полезен. Тем не менее спасибо, что вспомнили и решили посоветоваться.
Гремин вопросительно поднял брови.
– Я уже немолод, и мне нужно бережно относиться к своему времени. Как вы знаете, сейчас я завершаю работу над главной книгой моей жизни – историей русской литературы XIX века в трех томах. Осенью сдаю первый том, весной – второй и ровно через год – третий. Причем я не беру академический отпуск. Два раза в неделю у меня лекции, к ним я по старинке готовлюсь, кроме того – семинарские занятия и консультации…
После смерти Розы я не могу долго находиться дома один. Дети разъехались… Еще раз спасибо, но я вынужден отказаться.
Гремину ничего не оставалось, как чуть поприжать.
– Профессор, если честно, я ожидал такой ответ. И все-таки позвольте отнять еще несколько минут вашего времени. Как вы думаете, есть ли вообще смысл переписывать биографию Гоголя? Или все равно ничего принципиально нового не приоткрыть? Вы крупнейший из ныне живущих специалистов по Гоголю в Европе, а может быть, и в мире…
Доза лести никогда не мешала даже в общении с самыми скромными и порядочными людьми.
Дождь за окном усиливался: уже не постукивание одиноких капель, а довольно громкое и назойливое шуршание, под стать шуму дорожного движения. Дождь не мешал разговору. Скорее утяжелял его. Заметно поубавилось света. Верная псина распласталась на полу, прислонив здоровенную башку к ногам хозяина. Тот сидел, глубоко вдавившись в кресло, прикрыв граненый стаканчик ладонями, словно согревая его.
Пауза длилась довольно долго.
– Видите ли, Андрей Николаевич, когда-то у меня это получалось лучше, когда-то хуже, но всю жизнь я старался оставаться самим собой. Мой отец, тоже университетский профессор, привил мне верность социалистическим идеям, – сейчас сказали бы «социал-демократическим» – и любовь к русской литературе. Он был дружен с кружком русских народовольцев, живших в эмиграции в Турине. Мне кажется, он был тайно влюблен в русскую девушку – революционерку. Она потом погибла в перестрелке…
Меня пытались соблазнить, революцией, Коминтерном, фашизмом, возможностью эмигрировать в США. Я не поддался. Не стал коммунистом, не эмигрировал, не вступил в фашистскую партию, хотя мне за это пришлось заплатить шестью годами ссылки. Маленький городок в Базеликате. Полторы тысячи жителей. После войны началось повальное сведение счетов – люди ломались, стрелялись. Мне помогла выстоять моя любовь к русской литературе. Со временем она соединилась с моими социалистическими убеждениями. Любя русскую литературу – Толстого, Тургенева, Ахматову, Мандельштама, – я любил и Советский Союз. Не сталинский, конечно, а тот, которого никогда не было, но в который мы все верили.
Профессор замолчал. Отпил пару глотков.
– Знаете, в чем отличие русской литературы? Это литература текста. Ее надо читать. Со вкусом, вдумчиво. Как вы пьете «Бароло». Настоящий текст содержит в себе все. За пределами текста нет ничего. Жизнь писателей за рамками минимального набора исходных данных, меня никогда особенно не интересовала. Доискиваться до тайных мотивов их поведения мне казалось чем-то неприличным. Чуть ли не изменой литературе. Потому что по большому счету жизни писателя вне его книг не существует.
Вспоминая разговор с Маркини, Гремин испытывал жгучее чувство стыда. Ему тогда постоянно хотелось посмотреть на часы. Он еле сдерживался. Неожиданно профессор грузно поднялся, приблизился к ближнему книжному шкафу за креслом, близоруко всмотрелся в книжные корешки, потянул за один из них.
– Я вам прочитаю крохотный кусочек, – он снова устроился поудобнее и стал читать. Негромко, не слишком выразительно, как, наверное, читал бы своему ребенку: – «Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и… Трепет побежал по его жилам: перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья из-за кружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее. „Ведьма!“ – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы. Это была та самая ведьма, которую убил он».
Маркини пропустил несколько страниц и продолжил чтение:
– «"Приведите Вия! Ступайте за Вием!" – раздались слова мертвеца. И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завывание, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома. „Подымите мне веки: не вижу!“ – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки. „Не гляди!“ – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. „Вот он!“ – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха…». Вы узнали?
– Да, заключительная сцена «Вия».
– Ну, не совсем заключительная. Есть еще одна короткая сцена. Уже без Хомы Брута. Но не в том суть. Это один из самых знаменитых фрагментов во всей всемирной литературе. И поверьте мне, его изучали вдоль и поперек. Этот текст можно анализировать по-разному. Можно, отталкиваясь от него, попытаться реконструировать неизвестные страницы биографии Гоголя. Сформулировать гипотезу, что Гоголь в юности был потрясен красотой лежащего в гробу женского тела. Отсюда, кстати, шаг до подозрения в некрофилии. Наверное, когда-то Гоголю довелось провести ночь в церкви или на кладбище, трудно представить, что можно с такой жизненной силой изобразить состояние смертельного ужаса только на основании рассказов. Есть описания, которые в силу самой своей убедительности, предполагают наличие личного опыта. Наконец, с достаточной степенью вероятности можно предположить, что в детстве мать запугивала Гоголя описаниями нечистой силы, отчего у того на всю жизнь осталось болезненное увлечение сказками.
Профессор помолчал, глотнул из стаканчика.
– Есть и другой подход – фрейдистский или неофрейдистский, – объяснял он, – когда исследуется подсознание Гоголя. Ему атрибуируется патологическое, подозрительное отношение к женскому полу. Женщина интерпретируется как орудие разрушения мужчины. Обворожение – как установление контроля. И, конечно, блистательная, ставшая канонической, интерпретация появления Вия. Откровенное, не допускавшее сомнения, признание Гоголем торжества мужского начала. Потому что длинные, висящие до земли веки, которые поднимаются, естественно, символизируют эрекцию. Это впечатление еще усиливается, поскольку железный палец Вия, уставленный на Хому, также символизирует эрекцию. Хома поддается своей тайной гомосексуальности. В порыве желания смотрит на Вия и тем самым выдает себя. При такой интерпретации его смерть – наказание за то, что он предал мужское братство, проявил слабость, сперва – позволив ведьме оседлать себя, а затем – испугавшись в финальном противостоянии в церкви… Такие трактовки имеют право на существование. Но в эти игры пусть играется молодежь. Мне это неинтересно. Мне значительно интереснее разобраться в происхожении слова «вий», которое вы не найдете ни в одном словаре. Распространенное объяснение: «вий» – от украинского слова «выя» – «ресница», особо не убеждает. И откуда в украинской сказке взялись гномы? Их там не может быть по определению. Гоголь позаимствовал их в «Ундине» Ламотт-Фуке? Какое влияние, наконец, на него оказал Жуковский? Это достойный предмет для настоящего исследования. Здесь есть интрига. А исследовать, какое половое извращение было у Гоголя – не занятие для серьезного ученого.
Профессор замолк. Гремин взирал на него с восхищением, пытаясь разобраться в путанице своих мыслей.
Потом профессору, видимо, показалось, что он был слишком жестким, и он добавил:
– Все зависит от того, чем вы занимаетесь. Если вы литературовед, вы изучаете тексты. Если вы историк, вы изучаете исторические факты. В этом случае можно выяснять внезапную причину отъезда Гоголя из Рима в июне 1839 года. Можно перебрать архивы, начиная с секретного архива Ватикана, опросить потомков людей, составлявших круг общения Гоголя, изучить домовые книги, разыскать квитанции и так далее. Но это уже другой жанр.
Отпускать Гремина профессору пока не хотелось, и он попросил:
– Расскажите лучше, что творится на вашей исторической родине? Вы ведь наверняка следите?
– О, Франция всегда бурлит, – пошутил Гремин.
– Я имел в виду Россию.
Разговор с Маркини прояснил самую малость. Так казалось Гремину накануне. Профессор мог знать про проклятие Гоголя, или не знать ничего, запершись в своем тереме из слоновой кости. Правда, оставалась нить, за которую можно было тянуть. Сейчас она оборвалась. А кроме того, оставалось тайной, о чем профессор говорил под страшной пыткой.
ГЛАВА 5
– Комиссар, хватит! Здесь, в конце концов, я хозяин. Если вам требуется провести опознание, пожалуйста. Бланки есть. Заполним оперативно и отпустим человека. Если хотите устраивать шоковую терапию, здесь не место. Для допросов имеются другие помещения, а мне надо проводить вскрытие. Кстати, не самая приятная процедура. Если хочется сильных ощущений, можете вместо ужина составить мне компанию. – И словно отвечая на немой вопрос Гремина, добавил: – Похоже, профессор скончался от шока и от потери крови. Поэтому этот подонок и остановился на уровне колен. Не имело смысла продолжать.
Он аккуратно натянул на труп тяжелое покрывало.
«Молодец, – с восхищением подумал Гремин. – При такой внешности ни за что бы не предположил, что он сможет поставить на место полицейского хама».
Они молча вышли. Доктор выключил свет. Закрыл дверь. Самое странное, что комиссар не обозлился. Он успокоился. И Гремина осенило, что никакой тот не негодяй, обычный жесткий оперработник, но эта смерть даже для него оказалась слишком сильным потрясением. Ему требовалось на кого-то выплеснуть свою ярость. Подвернулся Гремин.
Гремин заглянул в глаза полицейскому и не обнаружил в них ни раздражения, ни неприязни. Было другое. Внимательное ожидание. Конечно, он не подозревал Гремина в убийстве Маркини, но глубинная нутряная интуиция профессионального следователя ему подсказывала, что Гремин имеет какое-то отношение к случившемуся. Он сам, наверное, не взялся бы объяснить, почему так считает. Похоже, он испытывал определенную неловкость от того, что поддался своей интуиции и напал на Гремина. Профессоров, конечно, тоже убивают, но по-другому. Нет, здесь определенно загадка не в Маркини.
Гремин имел давнишнюю привычку ставить себя на место других людей, и с того момента, как узнал про смерть профессора, внутри себя, на уровне подсознания, почувствовал ответственность за эту страшную смерть. Он сам подписал смертный приговор профессору, когда вовлек его в историю с Гоголем.
Удивляться и обижаться не имело смысла. Гремин уже не опасался, что комиссар станет шить ему дело. Комиссар, очевидно, просчитал для себя всю ситуацию – и что Гремин оказался втянутым в опасную игру, и что рассказать мог ровно то, что имел право рассказать, и что ему требовалась помощь. Так что они выступали, скорее, союзниками.
Но именно прозорливость комиссара и настораживала Гремина. Он боялся, что тот раньше времени, движимый лучшими чувствами, сорвет игру, которую Гремин намеревался доиграть во что бы то ни стало, пусть ценой собственной жизни. Словом, им предстояла любопытнейшая партия, почти как у Раскольникова с Порфирием Петровичем.
Для разговора они переместились в штаб-квартиру криминальной полиции по соседству, в кабинет комиссара. Маленькая, предельно просто обставленная комната в фашистском стиле с окном во внутренний дворик. После морга между ними установилось молчаливое взаимопонимание. Оба были заинтересованы в раскрытии убийства, причем Гремин значительно сильнее, чем комиссар.
Разговор продолжался чуть больше получаса. Комиссар не давил. Вопросы формулировал корректно.
Да, Гремин знал, что Маркини – один из крупнейших итальянских славистов, специалистов по русской литературе XIX века. Познакомились они вскоре после приезда Гремина в Италию, на симпозиуме, посвященном искусству перевода с русского, организованном Шведским институтом классических исследований. С тех пор виделись с десяток раз, на конференциях и семинарах. Однажды Гремин слушал лекцию Маркини… На каком языке говорили? По-разному. Поначалу чаще по-немецки, потом, когда установилось определенное доверие, профессор предпочитал по-русски… Нет, на «ты» не переходили. Маркини для Гремина всегда оставался «профессором». И тот его называл и «дотторе», и «господин Гремин», и «Андрей Николаевич», если по-русски. Нет, дома прежде никогда не бывал.
В чем спешка? Почему позвонил и попросил о встрече именно в субботу?.. Это уже посложнее. Спешки никакой не было. Звонил на кафедру (у профессора по субботам лекции). Да, просил о встрече в ближайшие дни. Но зайти к нему после обеда предложил сам профессор. О чем хотел переговорить?.. Самое тяжелое. Для Гремина не составляло секрета – что бы он ни придумал, комиссар все равно не поверит. Он постарался, дабы не свалиться в какую-нибудь ловушку, дать невинное объяснение. Ему хотелось проверить версию, которая его интригует последнее время… Какую? В 1930–1940 годы прошлого века в Ватикане умышленно уничтожили мощи святого Кирилла по наущению пропольской фракции при Святом престоле, чтобы помешать распространению идей панславизма. Гремин занимался святым Кириллом и при необходимости мог показать нужные документы.
Комиссар слушал внимательно, делал пометки. Было ясно, что он не поверил. Уточняющих вопросов не задавал. На данном этапе разговор для обоих был исчерпан. Хотя оба отдавали себе отчет, что предстоит продолжение.
Для соблюдения формальности оставалось выяснить, где Гремин был вечером накануне. Он ответил, что с десяти до полуночи был в «Дьюк'с», сначала один, потом в обществе двух дам. В ресторане он регулярный клиент, там легко подтвердят его слова. Ночь он провел не один, но по понятным причинам предпочел бы не называть имя женщины. Комиссар без улыбки понимающе кивнул и не настаивал.
– Будьте осторожны, – напоследок почти по-дружески посоветовал он.
Гремин вышел из кабинета… Наступил вечер. С легкой майской прохладой, ранней темнотой, предчувствием дождя. После увиденного Гремину требовалось проветрить голову. До церкви быстрым шагом пять минут ходьбы. Он решил описать круг. По Корсо, Пьяцца дель Пополо, Тринита дей Монти, Муро Торто, виа Венето, Пьяцца Изедра, виа Палестра. Получалось часа на полтора. Как раз хватит, чтобы все разложить по полкам…
Та их встреча была назначена на четыре. Гремин, как обычно, подошел чуть раньше. Высокий, массивный, невеселый дом постройки начала века. В стиле короля Умберто I. Медленный лифт с солидной, обитой деревом кабиной. Четвертый этаж.
Медная табличка: «Профессор Джулио Маркини». Блестящий звонок. Темноватая прихожая, по стенам обставленная книжными шкафами. Неизменная собака – немецкая овчарка, добродушная, умная, с незапамятных времен живущая в доме и ощущающая себя хозяйкой. Гремину тогда еще подумалось: «Профессорские дома везде одинаковы, что в Италии, что во Франции».
А сейчас мелькнуло другое. Гремин так и не спросил, что сталось с собакой. Она наверняка не мучалась, в отличие от хозяина.
Жена профессора умерла пару лет назад. Взрослый сын преподавал где-то в Апулье. Дочь училась в Туринском Политехническом. На всем лежал отпечаток забвения, характерный для домов вдовцов.
Маркини провел гостя в кабинет – несмотря на огромное окно, тоже довольно темную комнату, сдавленную с обеих сторон толстыми книжными шкафами. Оставшееся пространство заполняли два тяжелых кожаных кресла, журнальный столик, заваленный горой книг, газет и журналов, стулья. У окна вкрался явно неловко себя чувствовавший в этой комнате маленький элегантный письменный стол, скорее всего начала XIX века.
Усадив Гремина в кресло и оставив его на попечение собаки, профессор отправился на кухню варить кофе. Гремин поднялся и стал разглядывать корешки книг. Собака не отходила ни на шаг. У профессора была богатая коллекция дореволюционных изданий российских писателей. Когда Маркини появился, он принес на деревянном подносе не только две чашечки дымящегося кофе, но и бутылку вермута и граненые стаканчики в русском стиле. Итальянская левая интеллигенция в те годы предпочитала вермут. Они выпили кофе и устроились поудобнее в креслах. Маркини посмотрел на Гремина, приглашая к беседе.
Гремин все утро проразмышлял, как построить разговор. То, что ему говорил накануне резидент про строжайшее соблюдение тайны, про осторожность, конечно, правильно и понятно. Он бы и сам на его месте говорил то же самое. Но перед Греминым стояла конкретная задача, а он совершенно не владел темой и не имел времени освоить ее. Гремин никогда не изучал русскую литературу и не увлекался ею. Он читал в основном немецких авторов, на худой конец английских. Гоголь его никогда не интересовал. Ему требовалась подсказка, хотя бы самая общая. Но тогда он должен был в приемлемой форме обозначить свой интерес к фигуре Гоголя.
– Профессор, я вам расскажу совершенно честно, почему я решил побеспокоить вас и просить совета. Ко мне обратились из французского издательства «Новый мир». Наверное, слышали. Маленькое, но достаточно известное издательство левой ориентации. Специализируется на издании книг по политике и истории.
Гремин строил расчет на том, что Маркини, родом из области Фриули-Венеция-Джулия, окончил Университет Триеста и до тридцать восьмого года в научном и профессиональном плане ориентировался скорее на Вену, чем на Париж. Вряд ли он захочет перепроверять слова Гремина.
– А я еще по партизанскому отряду знаю директора отдела биографий и мемуаров Сержа Клише. Сейчас они готовят серию биографий великих писателей XIX века, написанных по-новому… В этой связи, профессор, к вам вопрос. Вы бы согласились написать биографию Гоголя? Или порекомендуете кого-нибудь? Естественно, издательство будет вам признательно за любую помощь.
Гремин стал рисовать ситуацию. «Новый мир» – молодое издательство. Публиковать десятую или двадцатую биографию Гоголя, или Джорджа Эллиота, или Германа Мелвилла для них не имеет смысла, не окупятся издержки. Для его друзей главное – заявить о себе. Идея новой серии в том, чтобы в биографиях великих деятелей литературы XIX века впервые рассказать правду об их личной жизни. То есть попробовать преодолеть традиционный комплекс – что можно, а что нельзя говорить о великом человеке. Можно все.
Если, например, Флобер прожил скучную жизнь наподобие своей мадам Бовари, то говорить о новом прочтении его биографии просто смешно. То есть изначально должен присутствовать элемент тайны, скандала, если угодно. Конкретно по Гоголю идеально было бы, если бы получилось открытым текстом написать про его гомосексуализм или некрофилию. Биография Гоголя заиграла бы по-иному. Если же дальше робких гипотез продвинуться не удастся, тогда не стоит и браться.
– Вы можете спросить, – продолжал Гремин, – а какой у меня личный интерес? Самый непосредственный. Если бы вы взялись за написание биографии Гоголя, я бы получил контракт на ее перевод.
Гремин понимал, что с таким объяснением он явно подставляется. Достаточно телефонного звонка в «Новый мир», чтобы выяснить: никакой Серж там не работает и никакой серии биографий великих писателей они не замышляют. Но Гремин рассчитывал, что как-нибудь пронесет.
Он был молод и не располагал опытом агентурной работы. Профессиональные правила освоил в Москве наспех. Но он не мальчик. Он вырос рядом с подпольем, узнал войну. После встречи с резидентом никаких иллюзий у него не осталось. Он получил невыполнимое задание: за несколько дней не только найти секретные материалы из жизни Гоголя, которые исследователи со всего мира не смогли разыскать за сто лет, а вычислить жестокого и коварного убийцу, который тоже шел по следу этих документов. Даже успех не гарантировал Гремину спасение. Его уничтожили бы не свои, так чужие. Но шанс маячил…
Профессор не перебивал. Гремин умилился: «Боже, как по-домашнему он выглядит». Старый, грузный, спокойный, в шерстяной кофте, застегнутой на все пуговицы, несмотря на май, тот не спеша попивал мартини. Собака положила свою угловатую башку профессору на колени, и он почесывал ей за ушами. Она неслышно урчала от удовольствия.
– Я вам едва ли смогу быть полезен. Тем не менее спасибо, что вспомнили и решили посоветоваться.
Гремин вопросительно поднял брови.
– Я уже немолод, и мне нужно бережно относиться к своему времени. Как вы знаете, сейчас я завершаю работу над главной книгой моей жизни – историей русской литературы XIX века в трех томах. Осенью сдаю первый том, весной – второй и ровно через год – третий. Причем я не беру академический отпуск. Два раза в неделю у меня лекции, к ним я по старинке готовлюсь, кроме того – семинарские занятия и консультации…
После смерти Розы я не могу долго находиться дома один. Дети разъехались… Еще раз спасибо, но я вынужден отказаться.
Гремину ничего не оставалось, как чуть поприжать.
– Профессор, если честно, я ожидал такой ответ. И все-таки позвольте отнять еще несколько минут вашего времени. Как вы думаете, есть ли вообще смысл переписывать биографию Гоголя? Или все равно ничего принципиально нового не приоткрыть? Вы крупнейший из ныне живущих специалистов по Гоголю в Европе, а может быть, и в мире…
Доза лести никогда не мешала даже в общении с самыми скромными и порядочными людьми.
Дождь за окном усиливался: уже не постукивание одиноких капель, а довольно громкое и назойливое шуршание, под стать шуму дорожного движения. Дождь не мешал разговору. Скорее утяжелял его. Заметно поубавилось света. Верная псина распласталась на полу, прислонив здоровенную башку к ногам хозяина. Тот сидел, глубоко вдавившись в кресло, прикрыв граненый стаканчик ладонями, словно согревая его.
Пауза длилась довольно долго.
– Видите ли, Андрей Николаевич, когда-то у меня это получалось лучше, когда-то хуже, но всю жизнь я старался оставаться самим собой. Мой отец, тоже университетский профессор, привил мне верность социалистическим идеям, – сейчас сказали бы «социал-демократическим» – и любовь к русской литературе. Он был дружен с кружком русских народовольцев, живших в эмиграции в Турине. Мне кажется, он был тайно влюблен в русскую девушку – революционерку. Она потом погибла в перестрелке…
Меня пытались соблазнить, революцией, Коминтерном, фашизмом, возможностью эмигрировать в США. Я не поддался. Не стал коммунистом, не эмигрировал, не вступил в фашистскую партию, хотя мне за это пришлось заплатить шестью годами ссылки. Маленький городок в Базеликате. Полторы тысячи жителей. После войны началось повальное сведение счетов – люди ломались, стрелялись. Мне помогла выстоять моя любовь к русской литературе. Со временем она соединилась с моими социалистическими убеждениями. Любя русскую литературу – Толстого, Тургенева, Ахматову, Мандельштама, – я любил и Советский Союз. Не сталинский, конечно, а тот, которого никогда не было, но в который мы все верили.
Профессор замолчал. Отпил пару глотков.
– Знаете, в чем отличие русской литературы? Это литература текста. Ее надо читать. Со вкусом, вдумчиво. Как вы пьете «Бароло». Настоящий текст содержит в себе все. За пределами текста нет ничего. Жизнь писателей за рамками минимального набора исходных данных, меня никогда особенно не интересовала. Доискиваться до тайных мотивов их поведения мне казалось чем-то неприличным. Чуть ли не изменой литературе. Потому что по большому счету жизни писателя вне его книг не существует.
Вспоминая разговор с Маркини, Гремин испытывал жгучее чувство стыда. Ему тогда постоянно хотелось посмотреть на часы. Он еле сдерживался. Неожиданно профессор грузно поднялся, приблизился к ближнему книжному шкафу за креслом, близоруко всмотрелся в книжные корешки, потянул за один из них.
– Я вам прочитаю крохотный кусочек, – он снова устроился поудобнее и стал читать. Негромко, не слишком выразительно, как, наверное, читал бы своему ребенку: – «Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и… Трепет побежал по его жилам: перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья из-за кружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее. „Ведьма!“ – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы. Это была та самая ведьма, которую убил он».
Маркини пропустил несколько страниц и продолжил чтение:
– «"Приведите Вия! Ступайте за Вием!" – раздались слова мертвеца. И вдруг настала тишина в церкви; послышалось вдали волчье завывание, и скоро раздались тяжелые шаги, звучавшие по церкви; взглянув искоса, увидел он, что ведут какого-то приземистого, дюжего, косолапого человека. Весь был он в черной земле. Как жилистые, крепкие корни, выдавались его засыпанные землею ноги и руки. Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное. Его привели под руки и прямо поставили к тому месту, где стоял Хома. „Подымите мне веки: не вижу!“ – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки. „Не гляди!“ – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. „Вот он!“ – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха…». Вы узнали?
– Да, заключительная сцена «Вия».
– Ну, не совсем заключительная. Есть еще одна короткая сцена. Уже без Хомы Брута. Но не в том суть. Это один из самых знаменитых фрагментов во всей всемирной литературе. И поверьте мне, его изучали вдоль и поперек. Этот текст можно анализировать по-разному. Можно, отталкиваясь от него, попытаться реконструировать неизвестные страницы биографии Гоголя. Сформулировать гипотезу, что Гоголь в юности был потрясен красотой лежащего в гробу женского тела. Отсюда, кстати, шаг до подозрения в некрофилии. Наверное, когда-то Гоголю довелось провести ночь в церкви или на кладбище, трудно представить, что можно с такой жизненной силой изобразить состояние смертельного ужаса только на основании рассказов. Есть описания, которые в силу самой своей убедительности, предполагают наличие личного опыта. Наконец, с достаточной степенью вероятности можно предположить, что в детстве мать запугивала Гоголя описаниями нечистой силы, отчего у того на всю жизнь осталось болезненное увлечение сказками.
Профессор помолчал, глотнул из стаканчика.
– Есть и другой подход – фрейдистский или неофрейдистский, – объяснял он, – когда исследуется подсознание Гоголя. Ему атрибуируется патологическое, подозрительное отношение к женскому полу. Женщина интерпретируется как орудие разрушения мужчины. Обворожение – как установление контроля. И, конечно, блистательная, ставшая канонической, интерпретация появления Вия. Откровенное, не допускавшее сомнения, признание Гоголем торжества мужского начала. Потому что длинные, висящие до земли веки, которые поднимаются, естественно, символизируют эрекцию. Это впечатление еще усиливается, поскольку железный палец Вия, уставленный на Хому, также символизирует эрекцию. Хома поддается своей тайной гомосексуальности. В порыве желания смотрит на Вия и тем самым выдает себя. При такой интерпретации его смерть – наказание за то, что он предал мужское братство, проявил слабость, сперва – позволив ведьме оседлать себя, а затем – испугавшись в финальном противостоянии в церкви… Такие трактовки имеют право на существование. Но в эти игры пусть играется молодежь. Мне это неинтересно. Мне значительно интереснее разобраться в происхожении слова «вий», которое вы не найдете ни в одном словаре. Распространенное объяснение: «вий» – от украинского слова «выя» – «ресница», особо не убеждает. И откуда в украинской сказке взялись гномы? Их там не может быть по определению. Гоголь позаимствовал их в «Ундине» Ламотт-Фуке? Какое влияние, наконец, на него оказал Жуковский? Это достойный предмет для настоящего исследования. Здесь есть интрига. А исследовать, какое половое извращение было у Гоголя – не занятие для серьезного ученого.
Профессор замолк. Гремин взирал на него с восхищением, пытаясь разобраться в путанице своих мыслей.
Потом профессору, видимо, показалось, что он был слишком жестким, и он добавил:
– Все зависит от того, чем вы занимаетесь. Если вы литературовед, вы изучаете тексты. Если вы историк, вы изучаете исторические факты. В этом случае можно выяснять внезапную причину отъезда Гоголя из Рима в июне 1839 года. Можно перебрать архивы, начиная с секретного архива Ватикана, опросить потомков людей, составлявших круг общения Гоголя, изучить домовые книги, разыскать квитанции и так далее. Но это уже другой жанр.
Отпускать Гремина профессору пока не хотелось, и он попросил:
– Расскажите лучше, что творится на вашей исторической родине? Вы ведь наверняка следите?
– О, Франция всегда бурлит, – пошутил Гремин.
– Я имел в виду Россию.
Разговор с Маркини прояснил самую малость. Так казалось Гремину накануне. Профессор мог знать про проклятие Гоголя, или не знать ничего, запершись в своем тереме из слоновой кости. Правда, оставалась нить, за которую можно было тянуть. Сейчас она оборвалась. А кроме того, оставалось тайной, о чем профессор говорил под страшной пыткой.
ГЛАВА 5
Моросил мелкий угрюмый дождь. Темнело. Гремин включил фары. Он провел за рулем около трех часов и порядком устал. А еще предстояло найти эту чертову виллу Бель Поджо.
– Когда после обеда Прасковья Ивановна – нестарая, вечно всем недовольная женщина, которая прибиралась в церкви и жила в крошечной комнатушке на чердаке, занесла ему конверт, Гремин ничего дурного не заподозрил. Утром он бегал по своим делам: побывал в Восточном Институте насчет материалов, прослушал лекцию, зашел в Национальную библиотеку. И собирался поработать. Отчаяние последних недель постепенно рассеялось. О бедном Маркини он старался не вспоминать.
Едва дверь за женщиной закрылась, Гремин с раздражением принялся разглядывать конверт, доставленный посыльным. Плотная голубая бумага.
Явно не дешевая. В конверте письмо на французском. Рукой Марианны.
«Андрэ,
Я не привыкла любить наполовину. Ты можешь требовать меня целиком. Это твое право. Но и я не обязана соглашаться на роль марионетки. Думаю, нам лучше расстаться. Пока не поздно. Так будет лучше для всех. Я на несколько дней уезжаю из Рима. Не ищи меня.
Прощай. Марианна».
Гремин физически, кожей ощутил, как сжалось кольцо вокруг него. Едва прочитав письмо, он решил любой ценой вернуть Марианну. Смириться – значило сломаться, принять навязываемые ему правила игры.
Представить, что больше никогда не услышит смех Марианны, не заглянет ей в декольте, не будет заниматься с ней любовью… У Гремина перехватило дыхание. Перед глазами поплыли серо-бурые круги в крапинку. Гремин нередко задумывался – не противоречат ли их отношения его долгу перед Родиной, которая так и не стала своей? Не предает ли он свою идею, своих товарищей, свое прошлое? Наконец, главное – имеет ли он вообще право на любовь в его ситуации, не играет ли он чувствами другого человека?
Подсознательно Гремин ожидал, что Марианна сломается. Сознание присутствия за спиной убийцы-садиста не оставляло Гремина ни на минуту. Даже занимаясь любовью с Марианной, Гремин с ужасом ловил себя на том, что проваливается в свои темные мысли. Марианна такого не прощала. Она не привыкла и не умела делиться.
При своей болезненной пунктуальности, Гремин мог опоздать на свидание, засидевшись в библиотеке над очередной оксфордской биографией Гоголя. Он мог скомканно распрощаться с любимой женщиной, едва доведя ее до подъезда, чтобы успеть навестить какого-нибудь старика белогвардейца, чья прабабка встречала Гоголя. Он днями не звонил Марианне. Как настоящая аристократка, она не раздражалась, но пряталась в себя, становясь холодной и чужой.
Рассчитывал ли Гремин, что все ему безнаказанно сойдет с рук? Конечно, нет. Он играл. Он провоцировал Марианну и проверял себя. Он должен был знать наверняка – сумеет ли он отказаться от Марианны.
Дома у Марианны телефон тогда не отвечал. Гремин долго обзванивал общих знакомых и узнал, что Марианна уехала на несколько дней составить компанию сломавшей ногу тетке. Та жила одна, если не считать слуг, на роскошной вилле под Ареццо. Оставалось достать машину. Гремину не хотелось просить отца Федора. Он и так слишком часто обращался к тому по разным мелочам. Но нельзя было терять время.
Отца Федора Гремин обнаружил в тот день в храме, где он в плотном сером подряснике руководил уборкой.
С отцом Федором у них сложились странные отношения. Пожилой священник симпатизировал молодому соотечественнику, опекал его. Гремину старик тоже нравился, своей добротностью, порядочностью, дореволюционностью. Самые заурядные дела – крестины младенца, отпевание покойника, душеспасительную беседу с задурившей прихожанкой – отец Федор исполнял так, будто от него зависело спасение человечества. Он был мудр своим огромным жизненным опытом. И Гремина он воспринимал бывшим коммунистом, медленно обретавшим веру, – не задавая никаких вопросов.
– Когда после обеда Прасковья Ивановна – нестарая, вечно всем недовольная женщина, которая прибиралась в церкви и жила в крошечной комнатушке на чердаке, занесла ему конверт, Гремин ничего дурного не заподозрил. Утром он бегал по своим делам: побывал в Восточном Институте насчет материалов, прослушал лекцию, зашел в Национальную библиотеку. И собирался поработать. Отчаяние последних недель постепенно рассеялось. О бедном Маркини он старался не вспоминать.
Едва дверь за женщиной закрылась, Гремин с раздражением принялся разглядывать конверт, доставленный посыльным. Плотная голубая бумага.
Явно не дешевая. В конверте письмо на французском. Рукой Марианны.
«Андрэ,
Я не привыкла любить наполовину. Ты можешь требовать меня целиком. Это твое право. Но и я не обязана соглашаться на роль марионетки. Думаю, нам лучше расстаться. Пока не поздно. Так будет лучше для всех. Я на несколько дней уезжаю из Рима. Не ищи меня.
Прощай. Марианна».
Гремин физически, кожей ощутил, как сжалось кольцо вокруг него. Едва прочитав письмо, он решил любой ценой вернуть Марианну. Смириться – значило сломаться, принять навязываемые ему правила игры.
Представить, что больше никогда не услышит смех Марианны, не заглянет ей в декольте, не будет заниматься с ней любовью… У Гремина перехватило дыхание. Перед глазами поплыли серо-бурые круги в крапинку. Гремин нередко задумывался – не противоречат ли их отношения его долгу перед Родиной, которая так и не стала своей? Не предает ли он свою идею, своих товарищей, свое прошлое? Наконец, главное – имеет ли он вообще право на любовь в его ситуации, не играет ли он чувствами другого человека?
Подсознательно Гремин ожидал, что Марианна сломается. Сознание присутствия за спиной убийцы-садиста не оставляло Гремина ни на минуту. Даже занимаясь любовью с Марианной, Гремин с ужасом ловил себя на том, что проваливается в свои темные мысли. Марианна такого не прощала. Она не привыкла и не умела делиться.
При своей болезненной пунктуальности, Гремин мог опоздать на свидание, засидевшись в библиотеке над очередной оксфордской биографией Гоголя. Он мог скомканно распрощаться с любимой женщиной, едва доведя ее до подъезда, чтобы успеть навестить какого-нибудь старика белогвардейца, чья прабабка встречала Гоголя. Он днями не звонил Марианне. Как настоящая аристократка, она не раздражалась, но пряталась в себя, становясь холодной и чужой.
Рассчитывал ли Гремин, что все ему безнаказанно сойдет с рук? Конечно, нет. Он играл. Он провоцировал Марианну и проверял себя. Он должен был знать наверняка – сумеет ли он отказаться от Марианны.
Дома у Марианны телефон тогда не отвечал. Гремин долго обзванивал общих знакомых и узнал, что Марианна уехала на несколько дней составить компанию сломавшей ногу тетке. Та жила одна, если не считать слуг, на роскошной вилле под Ареццо. Оставалось достать машину. Гремину не хотелось просить отца Федора. Он и так слишком часто обращался к тому по разным мелочам. Но нельзя было терять время.
Отца Федора Гремин обнаружил в тот день в храме, где он в плотном сером подряснике руководил уборкой.
С отцом Федором у них сложились странные отношения. Пожилой священник симпатизировал молодому соотечественнику, опекал его. Гремину старик тоже нравился, своей добротностью, порядочностью, дореволюционностью. Самые заурядные дела – крестины младенца, отпевание покойника, душеспасительную беседу с задурившей прихожанкой – отец Федор исполнял так, будто от него зависело спасение человечества. Он был мудр своим огромным жизненным опытом. И Гремина он воспринимал бывшим коммунистом, медленно обретавшим веру, – не задавая никаких вопросов.