Как бы то ни было, мне кажется, дело заключалось не только в вызванном архитектурным величием комплексе неполноценности. Немалую роль играло сознание того, что подобные заведения не изменяются, остаются точно такими же, какими вы их покинули давным-давно. Особенно это относится к школам и колледжам. Поэтому больно видеть, что та дверь, за которой тебя рвало после вечеринки, сейчас превратилась в приличное заведение с охраняемым входом, а на месте тех кустов, в которых ты так славно веселился с девчонкой, теперь выросло новое здание. Университеты не помнят своих детей. И уж совершенно точно, что этот университет не помнил меня. По крайней мере, мне очень хотелось в это верить.
Я посмотрел на часы. До встречи с доктором Тобел оставалось еще целых пятнадцать минут. Прекрасно сознавая, что больше сюда уже не попаду, я запер машину, засунул в парковочный счетчик несколько монет и направился к родному факультету.
Оказавшись внутри, я не узнал ровным счетом ничего. Исчезли длинные ряды бежевых шкафов, в которых мы запирали учебники и стетоскопы. Пропал огромный холодильник, где ленчи могли храниться неделями. Исчезли грязные, вонючие туалеты.
Я остановил девушку, на вид лет тринадцати, и спросил, где находятся аудитории.
– Вон там, – она показала сквозь стену, – рядом с административным зданием.
Значит, так давно обещанный новый учебный корпус все-таки построили. Я ощутил явный укол ностальгии, однако мою тоску по добрым старым классам прервал раздавшийся за спиной резкий голос:
– Натаниель? Натаниель Маккормик?
Я повернулся и увидел невысокую темноволосую женщину в длинном белом халате, карманы которого казались набитыми до отказа, – оттуда торчал стетоскоп, едва не вываливались ручки и всевозможные блокноты. «О Боже! – подумал я. – Только не сейчас. Да лучше и вообще никогда».
В животе у меня екнуло, и я начал лихорадочно перебирать в уме имена всех белых женщин, знакомых с ранней юности.
– Дженна Натансон.
Спасая меня от разговора, в котором я не смог бы ни разу назвать ее по имени, она сама протянула руку и назвала себя. Но с другой стороны, если я правильно помнил Дженну Натансон, разговор с ней не сулил ничего приятного. И какого черта меня сюда понесло? Сидел бы себе в машине.
– Привет, Дженна, – как можно любезнее поздоровался я. – Сколько лет, сколько зим!
– Да уж, давненько не виделись. Чем занимаешься? Что здесь делаешь?
Я честно рассказал, что работаю в Центре контроля, в Калифорнию приехал по делам и решил навестить университет.
– Здорово. Отлично. Приятно видеть, что после стольких трудностей и неурядиц ты все-таки сумел встать на ноги.
Вот он, добрый старый комплимент пополам с пинком, подумал я.
– Так, значит, ты закончил магистром общественного здравоохранения? – продолжала она допрос с пристрастием.
Очевидно, ей не верилось, что я все-таки смог осилить программу доктора медицины; она решила, что я выбрал направление охраны здоровья. В общем, предположение выглядело совсем не плохо.
– Нет, получил диплом врача.
– Ну, просто великолепно. И где же?
Этот разговор уже начинал меня убивать.
– В университете штата Мэриленд, – ответил я.
– Прекрасная школа, – неискренне заключила она. – А я вот застряла здесь, занимаюсь нейрохирургией. Меня пригласили остаться на факультете. Сейчас уже доцент.
Кажется, Дженна даже и не заметила, что я вовсе ни о чем не спрашивал.
– Умница, – сказал я.
– Да. Хотя операции на мозге – дело тяжелое.
– Ну, знаешь, это не ракетная техника.
Я улыбнулся. Дженна – нет.
– Однако это нейрохирургия.
– Да, конечно, – согласился я.
И как это меня угораздило ввязаться в разговор?
– Работа, конечно, неплохая, но для женщины очень трудная.
На ум пришел сразу десяток ответов, однако я предпочел не рисковать.
– Могу представить.
– Во всяком случае, кто-то же должен бросить вызов мужскому шовинизму.
У меня создалось ощущение, что она даже не очень-то замечала мое присутствие, а разговаривала просто со стеной. И тут она тронула меня за руку.
– Ну и как ощущение – ведь ты вернулся после стольких лет…
Нельзя было упускать возможность. Я метнул взгляд на часы.
– Черт возьми, Дженна, я опаздываю на важную встречу. Поздравляю с профессиональными достижениями. Перед тобой словно ковровую дорожку расстилают.
Произнося все это, я неотступно пятился к двери, не оставляя Дженне ни малейшей лазейки для приглашения выпить вместе кофе и поболтать.
Оказавшись на улице, я вздохнул полной грудью, словно только что освободился от удушья. Отошел от старого здания на почтительное расстояние и только тут оглянулся, чтобы удостовериться, что Дженна меня не преследует. Территория была свободна, и я сел на скамейку. И только сейчас, оглянувшись, понял, что нахожусь как раз напротив корпуса Хейлмана – того самого, где и располагалась лаборатория Хэрриет Тобел. В отличие от других университетских зданий это ничуть не изменилось: то же самое старое, довольно неприглядное сооружение, где я провел так много времени и где, буквально на коленях, умолял доктора Тобел помочь.
Взглянув направо, я узнал серый корпус Даннера, в котором помещалась та самая лаборатория, где мне довелось выполнять работу на степень доктора философии. А на третьем этаже, в углу, та самая аудитория, в которой я чувствовал себя таким счастливым, смелым, амбициозным, где вел себя, словно повелитель вселенной. Та самая, где я так вспылил.
«Вспылил». Так объяснили мое поведение товарищи-студенты. Я внезапно вспотел.
43
Итак, я вспылил. Если вы стремитесь к карьере доктора медицины и доктора философии, то первые два года учебы проведете среди нормальных студентов-медиков, целых двадцать месяцев посвящая изучению базовых наук, так называемому доклиническому образованию: в него входят анатомия, биохимия, психология. Но после этих двух первых курсов нормальные студенты-медики отправляются в клиники, чтобы «учиться на доктора». А другие, подобные мне, держат путь в лаборатории, чтобы заниматься научной работой и готовиться к карьере исследователя. Выбор конкретной лаборатории имел колоссальное значение. Вы не только определяли свое местонахождение и окружающую среду на следующие четыре года жизни, но и выбирали себе наставника и поле деятельности. Именно этот выбор давал или, наоборот, не давал возможности научных публикаций, грантов и контактов. Крепко подумай, не ошибись в выборе, работай хорошо, и весь мир окажется у тебя в кармане. Выберешь не то и, если не повезет, на всю жизнь останешься заштатным докторишкой.
Короче говоря, речь шла о том влиянии и уважении, которые, подобно вирусу, передаются студенту от почтенного и авторитетного научного руководителя и заражают его. Конечная же цель у всех нас была одна и та же, словно Святой Грааль: место на факультете и собственная лаборатория.
Поводив носом примерно с год, я остановился на лаборатории исследования биологии рака, которой руководил трансплантированный из Германии доктор Марк Юрген. Сам он занимался изучением влияния вирусов на ДНК человека. Доктор Юрген работал с вирусом человеческой папилломы, который приводит к появлению бородавок, а у некоторых, из числа неудачливых женщин, вызывает рак шейки матки. А если говорить еще конкретнее, доктор Юрген рассматривал роль вируса в передаче информации на клеточном уровне. Он хотел выяснить, каким именно образом вирус приводит к такому бешеному делению клеток в организме некоторых людей. И хотя он имел дело с вирусом человеческой папилломы, ограничиваться только бородавками смысла не было. Сама идея инфекционного распространения рака в то время была в моде, и работа Юргена должна была привлечь внимание всего мира. Естественно, я не мог устоять против искушения.
Лаборатория доктора Юргена имела репутацию скороварки. Герр Юрген ожидал быстрых результатов, а также того, что его команда знает, как именно их следует получить. За ручку здесь никто никого не водил, а с научных семинаров подчиненные часто уходили в слезах. Но дело в том, что этот человек действительно получал результаты и публиковал их в самых авторитетных научных изданиях: «Нэйчер», «Селл», «Сайенс», «Кэнсер». Все эти журналы относились к самым престижным. И хотя контора была еще совсем молодой – сам профессор работал в университете всего лишь восемь лет, – его студенты и аспиранты получали работу в таких местах, как Дюк, Пенн-стейт и Гарвард. Так что обстановка как раз подходила таким молодцам, как я – молодым, полным сил, энергичным, умным и целеустремленным. С благословения куратора Хэрриет Тобел я отдал свою драгоценную научную судьбу в руки доктора Юргена. И все шло просто прекрасно. Какое-то время.
Я выбрал себе плодотворную нишу для работы – вирус гепатита С. У ряда больных он может вызывать рак печени. Я планировал обнаружить механизм, посредством которого вирус вызывает рост опухоли, и соответственно занялся разработкой адекватных экспериментов. Самое интересное, что всего лишь через пару лет я действительно обнаружил этот механизм, и мои результаты достойно и значительно пополнили бы корпус знаний. У доктора Юргена текли слюнки, а я готовил статьи для самых серьезных журналов. Неожиданно моя персона оказалась восходящей звездой в лаборатории, на факультете и – да простят мне отсутствие скромности – в области биологии рака. Проблема заключалась в одном: мои результаты не имели стопроцентной обоснованности.
Позвольте немного объяснить, в чем дело: по сравнению с медицинской наукой Уолл-стрит или Голливуд – места для абсолютных слабаков. Если вас манит настоящий прессинг, равно как и все богатства разума и мира, а также зависть коллег, то попробуйте поработать в какой-нибудь мощной лаборатории под началом яркого и энергичного научного руководителя. При всем моем уважении к Дженне Натансон, она занимается всего лишь нейрохирургией. А то, о чем я говорю, будет покруче нейрохирургии. Нейрохирургия – всего лишь механика; неврология же, биология рака и молекулярная биология – это для гениев. Да и что касается денег, революция в сфере биотехнологии позаботилась о том, чтобы главные действующие лица ели не только досыта, но и вкусно.
Позвольте мне также объяснить собственную вину: я вовсе не начал научную деятельность с подтасовки фактов. Мои первые результаты оказались многообещающими. Причем настолько, что профессор Юрген готов был положить к моим ногам весь мир. Я чувствовал себя золотым мальчиком и купался в волнах его любви и восхищения. А вот когда выводы слегка накренились, когда результаты начали утверждать совсем не то, что они должны были утверждать, здесь уже мне пришлось немного подтасовать цифры. Я и подтасовал. Я был прав и знал, что прав. Просто мне никак не удавалось заставить упрямые цифры выстроиться в нужном порядке. Это выглядело именно так: мой путь к славе и почестям оказался под угрозой каких-то глупых цифр. Так вот, я тасовал и тасовал. И в результате дотасовался до того, что пути обратно уже не было: я увяз слишком глубоко.
Примерно за неделю до того самого дня, когда мне предстояло сдать статьи, Юрген вызвал меня в кабинет. За месяц до этого он участвовал в научной конференции, а вернувшись, резко ко мне охладел. Изменение в настроении я списал на непоследовательную арийскую натуру босса. Как бы там ни было, в тот момент я как раз погрузился в описание методики опытов и попросил его немного подождать.
– Немедленно, Натаниель! – с неисправимым немецким акцентом рявкнул он.
Я сразу понял: что-то произошло. И направился в кабинет – благо до него от моего места в лаборатории было всего-то десять шагов.
Юрген втиснул свой длинный тевтонский остов в рамки стола и откинулся на спинку кресла стоимостью в семьсот долларов.
– Закрой поплотнее дверь.
Я послушался.
– Что происходит?
Я почувствовал, что начинаю краснеть. Попытался совладать с собой, но не смог.
– Что вы имеете в виду?
Он сплел пальцы и, наклонившись к столу, пристально на меня взглянул. Отчеканивая каждое слово, повторил вопрос:
– Что происходит с твоей работой?
Я моментально покрылся потом.
– Все в порядке. Просто…
– Но ты краснеешь.
– Знаю.
– И потеешь.
Да уж, хороший ученый никогда и ничего не упускает из виду.
– Знаю.
Он откашлялся.
– На конференции я встретил Дона Эплгейта.
Профессор Эплгейт работал в университете Чикаго, причем занимался той же проблематикой, что и я.
– Мы заговорили о результатах исследования, и он выразил удивление о полученных нами результатах.
Я молчал. Юрген же продолжал свой монолог:
– Профессор Эплгейт был крайне удивлен. Настолько удивлен, что рассказал об этом другим участникам конференции, и они тоже крайне удивились.
Вот так, вместо того чтобы оказаться распятым за подтасовку данных, я понес наказание зато, что мой научный руководитель оказался в неловком положении. Разумеется, Юрген никогда бы в этом не признался.
– После конференции я получил возможность узнать, что именно говорят коллеги. Судя по всему, наша работа вызывает большие сомнения. Так что, скорее всего, после публикации работы обязательно найдутся желающие проверить наши эксперименты.
Но я уже знал, как, собственно, и сам Юрген, что работа не будет напечатана. Лицо мое уже горело.
– Несколько последних недель я провел над твоими данными. Много времени, Натаниель. И честно говоря, не совсем понимаю, как именно ты их получил.
– Я же вам все объяснял. И всю методику тоже. Вы всегда можете посмотреть мою лабораторную тетрадь…
– Смотрел. И увидел, что некоторые цифры ты вымарал.
Лабораторные тетради для ученого – словно след из хлебных крошек. Они отражают все на свете; во всяком случае, так должно быть. Вы никогда ничего не стираете и не замазываете. Если надо, то просто зачеркиваете. Я это прекрасно знаю, но здесь действительно промахнулся. С таким же успехом можно застрелить человека и бросить тут же, рядом, пистолет, даже не стерев с него отпечатков пальцев.
– Я…
– Молчи. – Он имел привычку постоянно откашливаться. Это был нервный тик. И сейчас опять он это сделал. – В прошлом месяце я поручил Карен провести некоторые опыты…
– В прошлом месяце? То есть, ни слова не сказав мне, за моей спиной, вы стали меня проверять? Вы мне не доверяете?
– Да. Теперь не доверяю. Но сейчас хочу, чтобы ты успокоился. И еще хочу, чтобы ты сказал, что я не прав, что ошибаюсь. Если, конечно, я действительно ошибаюсь. – Снова легкое покашливание. – Карен провела опыты и не получила твоих результатов. Повторила и все-таки опять не получила.
Я молчал. Стоял посреди его кабинета и пылал.
– Итак, я задаю тебе вопрос, Натаниель: ты сфабриковал свои данные?
В голове моей мгновенно пронеслись возможные варианты. С самого начала я сознавал, что такая возможность существует, но, по мере того, как утекали месяцы и годы, она казалась все более и более невероятной.
Наконец я медленно заговорил:
– Возможно, я округлил некоторые числа…
– Черт подери! – взорвался он. Рука сама собой потянулась к голове. – Слава Богу, что я это поймал! Не может быть! Я все-таки не могу поверить!
– Я могу все объяснить.
– Объяснить? Что конкретно? Что ты можешь объяснить?
– Мне просто нужно время. Я прав, Марк. Я снова проведу все опыты и…
– Ты не будешь этого делать. Не сейчас… Тебе нельзя этого делать!
– Но я…
– Убирайся отсюда. Уходи через эту дверь и не заходи в лабораторию. Я передам с кем-нибудь твои вещи. С тобой свяжутся сотрудники академического отдела.
В тот же день, немного позже, сотрудники академического отдела действительно со мной связались. Состоялось слушание моего дела, и в результате меня попросили покинуть программу подготовки степени доктора философии. Через год, после проверки, они позволят мне закончить обучение для получения диплома врача, причем с запрещением заниматься научной деятельностью в университете, будь то в области базовых или клинических исследований. Я согласился со всеми требованиями. Согласился даже встретиться с сотрудниками лаборатории Юргена и ввести их в курс дела своей работы за два последних года.
В общем, на таких условиях я все-таки остался на факультете. Считается, будто вылететь отсюда чрезвычайно трудно – просто потому, что трудно поступить, и считается, что все, кто этого добился, должны получить шанс стать доктором. А если подходить с более циничных позиций, то в подготовку врача вкладываются такие средства, что терять эти инвестиции просто уже никто не хочет. И тем не менее, как бы сложно ни казалось вылететь с медицинского факультета, мне это удалось.
Отживая свой испытательный срок, я устроился волонтером в местную клинику. Раз уж мне не суждено заниматься медицинской наукой, я решил стать хорошим врачом. Отсюда и решение поработать в клинике. В течение двух месяцев я заполнял истории болезни, мерил давление и температуру. Стал мастером своего дела, членом дружной медицинской семьи, заслужил любовь и уважение сотрудников. Но мне было невероятно скучно. Поскольку я не стажировался в клинике как студент-медик, а провел два последних года в лаборатории, мне не разрешали заниматься лечением. Так что изо дня в день оставались лишь давление, температура и истории болезней. Когда выдавалось свободное время, я начинал фантазировать. Фантазии делились на два типа: во-первых, мечты о том, чтобы я не подтасовал свои данные; во-вторых, мечты о том, чтобы я подтасовал данные более ловко. Отслужив таким образом восемь бесконечных недель, я не просто отчаянно соскучился, а впал в состояние безысходности. Поэтому я ушел.
Чтобы как-то заработать, я устроился в кофейню здесь же, в студенческом городке. В это самое время начались крупные неприятности и на любовном фронте. Поскольку я больше уже не представлял собой подающего надежды блестящего молодого ученого, отношения с прекрасной Элен Чен начали гнить на корню. Я пытался их сохранить. Видит Бог, старался изо всех сил. Но ни одна молодая, красивая, яркая и амбициозная девушка не захочет коротать жизнь рядом с угрюмым неудачником, если у нее есть выход. У Элен Чен выход был, а потому она от меня ушла.
Продолжая традицию отцов, я запил. Несколько глотков на ночь, чтобы заснуть, скоро дополнились несколькими глотками перед работой и уже половиной бутылки виски, чтобы заснуть.
Через месяц после ухода Элен я сдался и закрутил роман с официанткой из кофейни, в которой работал, – студенткой, изучающей религию. Собственно, весь роман состоял лишь в том, что мы несколько раз переспали. Это немного сняло остроту боли, но она бросила меня после одного не особенно удачного вечера, когда я спьяну так колотил в дверь ее комнаты, что меня забрали в полицию.
Вот такие были денечки.
Вершина моего саморазрушения пришлась на встречу с тремя бывшими однокурсниками, которые в это самое время как раз заканчивали последний год клинической стажировки. Они уже получили место в интернатуре, так что диплом врача ярко сиял на горизонте. Жизнь казалась им прекрасной. Они были совершенно пьяны. А я в то время и не просыхал вовсе.
Один из троицы, кто оказался у стойки первым, сразу узнал меня.
– Эй, приятель, я слышал о твоих подвигах. Круто!
– Да, – согласился я. – Что тебе принести?
– Как насчет данных? Ты можешь испечь их специально для нас?
Это уже встрял парнишка по имени Пабло, подошедший вторым.
– Что ты сказал? – переспросил я с широкой наигранной улыбкой.
– Да ты слышал, – ответил Пабло, переглядываясь с дружком.
– Не волнуйся за него, – ответил первый. – Он свое не упустит, отправится в Лос-Анджелесский университет и займется ортопедией. Я знаю этот тип.
– Разумеется, – согласился я.
Но Пабло не унимался:
– Это тот самый парень, который подделал результаты опытов. А его поймали и выгнали с факультета. – Он произнес громким театральным шепотом: – Заврался и попался.
Первый парень повернулся к Пабло, но слишком поздно. Я уже перегнулся через стойку и отвесил будущему хирургу качественный хук – как раз между глаз. Боль пронзила руку и предплечье, а кроме боли, я услышал громкий хруст – это не выдержала переносица обидчика. Пабло схватился за лицо. Он закричал, а я тем временем примеривался для второго удара. Кровь ручьем текла сквозь его пальцы. Первый парень через стойку оттолкнул меня.
– Какого черта…
Но все уже и так закончилось. Пабло осел на пол, а мои коллеги по кофейне – одна студентка, другая дипломница, обе сплошь в пирсинге, в ужасе закрыли рты руками. Собрались люди, откуда-то появились ребята из студенческой организации – словно они могли здесь чем-нибудь помочь. Я ткнул пальцем в лежавшего на полу обидчика.
– Вот теперь ползи, сволочь, в Лос-Анджелесский университет, к ортопедам. Может быть, они тебя вылечат.
В эту самую минуту, когда я, перегнувшись через стойку, поливал своего обидчика самой грязной руганью и все еще, словно по инерции, размахивал в воздухе рукой, я и сгорел окончательно. Приехала полиция. Пабло отправили в отделение скорой помощи. К счастью, меня не забрали; первый из троицы, который теперь работает онкологом в Филадельфии, очень любезно доказал и полицейским, и самому Пабло, что именно он начал ссору. Поэтому обвинений против меня не выдвигали. Однако руководство факультета не одобрило мою выходку. Мне приказали убраться из университета и больше не появляться.
Пришлось подчиниться. Мне было двадцать шесть лет.
Добрый старый корпус Даннера, будь ты проклят. Я взглянул на часы, поднялся со скамейки и вошел внутрь.
44
Стертые множеством ног ступени корпуса Хейлмана привели меня на третий этаж. Последний раз я поднимался по этой лестнице восемь лет назад. Лестница ничуть не изменилась. Мне показалась, что даже грязь осталась той же самой.
Как я уже говорил, лаборатория Хэрриет Тобел оказалась моей первой научной школой, и я бы там так и остался, не убеди она меня в необходимости приобретения нового опыта. В годы юности я нередко пытался решить, не заметила ли она во мне какого-то морального изъяна с самого начала и не отправила ли подальше именно для того, чтобы не брать на свои плечи столь тяжелую ношу. Время доказало искренность ее отношения.
На третьем этаже, рядом с лестничной площадкой, располагались административные помещения кафедры микробиологии. Я пошел медленнее, надеясь увернуться от возможной встречи в духе Дженны Натансон.
По обе стороны длинного коридора располагались лаборатории, и на каждой двери висела табличка с фамилией научного руководителя и перечислением работающих под его началом студентов и аспирантов. Миновав три подобные двери, я оказался в противоположном конце здания. Вот здесь, в углу – но, по сути, растянувшись на большое расстояние, – и располагалась лаборатория доктора Тобел. Я вошел.
В лабиринте длинных черных лабораторных столов я заметил парня тридцати с чем-то лет, скорее всего аспиранта, и девушку, которую назвал бы студенткой. Аспирант сидел за компьютером, а студентка, закрывшись большими защитными очками, возилась с колбами и пробирками.
В противоположной стене лаборатории, как и много лет назад, я увидел хорошо знакомую деревянную дверь с небольшой медной табличкой, на которой можно было прочитать: «Хэрриет Тобел, доктор медицины, доктор философии». Я постучал и открыл дверь.
– Доктор Тобел, – произнес я.
Она сидела за заваленным бумагами столом. Большинство научных кабинетов выглядят именно так; ни один уважающий себя ученый или врач не опустится до того, чтобы наводить порядок в собственном кабинете. Дело в том, что аккуратный кабинет – свидетельство ложных приоритетов.
– Натаниель, – поприветствовала она меня, не вставая. Я подошел и крепко ее обнял. Доктор Тобел, как мне показалось, стала и меньше, и худее, чем во время нашей последней встречи. – Как приятно тебя видеть. Очень, очень приятно.
Я расплылся в улыбке. Несколько минут мы говорили обо всем и ни о чем, как это обычно бывает с людьми, встретившимися после долгой разлуки.
Наконец доктор Тобел перешла к делу:
– Ну, доктор Маккормик, а теперь расскажите, что именно привело вас в наши края.
Я рассказал за две минуты, выпустив слишком многое. Я уже устал думать обо всех этих проблемах, в чем и признался.
– Ну, – ответила она, – мы сможем обсудить это за ленчем. Я возьму инициативу на себя. За время твоего отсутствия многое здесь изменилось. Видел лабораторию?
– Только то, что находится по дороге к вашей входной двери.
– Ну, Натаниель, она стала значительно больше. Генри Миллер перешел работать в университет северной Калифорнии, а мне досталась его лаборатория. Пойдем, я тебе все покажу.
Она с трудом поднялась из-за стола и взяла две стоящие рядом палочки. С трудом распрямила искореженные полиомиелитом ноги и повела меня на экскурсию.
В лаборатории она кивнула в сторону работающих за длинными столами молодых людей.
– Часть исследований – продолжение той самой работы, которая велась еще при тебе. Мутация вируса иммунодефицита и его сопротивляемость лекарственным препаратам. Дела идут совсем неплохо. Йонник, – она показала на бородатого аспиранта, – готовит публикацию, которая, как мы надеемся, через пару месяцев появится в «Нью-Инглэнд джорнэл оф медисин».