Страница:
— Там Ли. — Шарон мотнула головой в сторону двери. — Именно он уболтал ту английскую звезду, и она согласилась принять участие в проекте С.С.
— Кейбл и его включил в свой штат?
— Только на время съемок. Отличный выбор. Интересно только, почему это сам Ли не прыгает от восторга.
— Может, одни девочки на уме. Он еще тот ловелас. Вот для него сейчас пир так пир!
— Разве только для него?
— Я не ем из общего корыта, сладкая моя, — сказал я. — Предпочитаю свой личный обеденный стол.
— Пытаешься на что-то намекнуть?
— Не-а. Ты женщина, с которой можно поговорить начистоту. — Я поставил стакан на проплывающий мимо поднос и сделал знак принести добавки. — Когда я увижу твоего жениха?
На лице Шарон появилось отсутствующее выражение.
— Как только он сможет, так сразу же.
— Независимый парнишка.
— Да, — подтвердила она. — Вполне.
— Кому-нибудь стоит предостеречь его.
— Почему бы тебе не взять на себя эту миссию?
— Нет уж, пусть этот член сам за собой приглядывает.
— Ну вот, опять эти твои грязные словечки.
Я увидел на лице Шарон отстраненную улыбку, которая напоминала мне что-то давно забытое, и мне показалось, что время повернуло вспять, стрелки часов закрутились в обратном направлении, и прошедшие годы таяли, словно снег на солнце. Слабый зеленый стебелек подрос, подтянулся, и на нем появился первый листок, на котором явно прорисовывалась какая-то цифра, только издали было не прочесть, какая именно.
Стоило мне впасть в раздумья, как Шарон тут же утащили в другой конец комнаты. На ее месте со скоростью звука объявились две блондиночки и залепетали о чем-то своем, и мне даже пришлось улыбаться и отвечать им, пока на горизонте не появилась Мона Мерриман и в своей неподражаемой манере велела крошкам убираться подобру-поздорову, потому что я якобы всецело принадлежу ей. Перед тем как уволочь меня прочь, она с помпой представила меня нескольким друзьям.
— Что? — переспросил я.
— Да ты совсем не слушаешь!
— Прости, куколка.
— Я спросила, чего это Лаген так к тебе прицепился.
— Убей, не знаю.
Она повернула меня на сто восемьдесят градусов и встала так, чтобы никто не мог увидеть серьезного выражения ее лица.
— Можешь считать меня старой сплетницей, Дог, но перед тем, как напасть на эту денежную жилу, я была очень неплохим репортером. У Дика есть компромат, и он хочет заставить тебя ползать у него в ногах.
— Забудь об этом, Мона.
— Сынок... я же говорю тебе, я была превосходным журналистом. Мои сотрудники тоже раскопали кое-что интересное.
Странная она девица, эта Мерриман. Внезапно мягкость покинула черты ее лица, они заострились, стали жесткими, требовательными, а в глазах заплясал огонь.
— Он думает, что в Европе я был большим задирой, — сказал ей я.
— Это так?
— Не просто большим, крошка. Величайшим.
— А теперь?
— Вышел из игры.
— Во дела! По-настоящему?
Я нерешительно кивнул.
— И он может это доказать?
— Никаких шансов.
— Малыш, я могу сыграть на твоей стороне. Это будет великая журналистская песнь.
— Не стоит. Есть другая музыка, и она куда громче этой.
— И надо полагать, в ней гораздо больше металлических ноток?
— Ну, можно и так сказать.
— Грохот бронзовых тарелок?
— Бой никелированных барабанов, Мона.
— И кто же барабанщик?
— Некоторые парни родились под счастливой звездой, им все время везет, — сказал я. — Пошли присоединимся к остальным.
— Тебе вряд ли захочется.
— Почему это?
— Там Кросс и Шейла Макмилланы. Кажется, он очень обеспокоен всем этим мероприятием.
— Только вот сделать он все равно ничего не может, правда ведь?
— Теперь уже не может, ведь твои братья успели одобрить проект, — сжала мне руку Мона. — А ты и в самом деле задал им жару.
— Ерунда, небольшие услуги обществу, только и всего.
— А я слышала, что это был чистой воды шантаж.
— Что делать, если по-другому до моих родственничков не доходит.
— Как бы я хотела заполучить тебя к себе в постель, Догги.
— Но я же не плюшевый мишка, Мона.
— Ты даже лучше вибратора, малыш.
— Да ты, крошка моя, затейница! Чем еще развлекаешься на досуге? — захохотал я и обнял ее за плечи.
— В основном забавляюсь с детками, которые готовы на все, лишь бы выпал тот единственный шанс, который ты только что упустил. Они ведь знают, что в результате я пополню их альбом с газетными вырезками статеечкой-другой про них, любимых.
— Что ж, тогда, пожалуй, напиши мой портрет.
— Да с тебя никто даже зарисовку еще не делал, Догги. Ты не в то время родился, твоя эпоха давно канула в Лету.
— Тонкая у тебя, однако, натура.
— За всю неделю никто не удосужился сделать мне столь шикарный комплимент. Что правда, то правда. Может, именно поэтому ты мне и нравишься. А теперь будь умным мальчиком, убирайся отсюда вместе со своей белокурой крошкой. Что-то наша льдинка начала слишком часто поглядывать в твою сторону, все признаки налицо.
— Какая льдинка?
— Шейла Макмиллан. Я старая кошка, гораздо старше тебя, Дог. Мне достаточно одного намека, чтобы понять, что за ним кроется.
Годы брали свое. Я устал, был раздражен, и вся эта чепуха мне уже давно не казалась забавной. Я думал, что вышел из игры, но не тут-то было. Это все равно что перепутать привидевшийся сон с реальностью, а потом проснуться и оказаться совсем в другом месте и в другое время. Яркий, но холодный солнечный свет наполняет комнату, и ты понимаешь, что это был всего лишь сон, а реальность — она одна: приговор судьи — реальность и твое нынешнее прибежище — реальность, и если подождать еще немного, то можно услышать шаги в коридоре, почувствовать, как касаются твоей ноги ледяные ножницы, разрезающие штанину брюк, и как лезвие выбривает на твоей черепушке маленький участок. А если подождать еще немного, то на твою голову натянут капюшон, а под него подсунут крохотную металлическую пластинку, а потом кто-нибудь включит рубильник, и ток резво побежит по проводам, по твоему телу, и мир превратится в один полыхающий костер из непереносимой боли, и ты можешь попрощаться со своей несчастной жизнью.
Или жизнь и память становятся настолько устойчивыми в тот последний момент, что ты просто перейдешь из одного мира в другой, мир чистейшей агонии, где ты будешь способен почувствовать запах собственной горящей плоти и ощутить, как спазмы скручивают твои мускулы в узлы? Неужели это именно так?
Может, я слишком часто видел, как они умирают. Может, слишком часто стоял в очереди на смерть. Не следует думать об этом вот так. Или я думал не о себе? Я всегда верил, что они уходят тихо, понимая, что их время настало, и даже рады покинуть этот мир, чтобы поскорее избавиться от всего, что привело их к последней черте. Двое из них даже улыбнулись мне, потому что в конечном счете колесо может повернуться, и тогда я окажусь в самом низу. Они понимали это. Я продержался дольше других, но теперь настало время последней, девятой подачи, счет равный, двое выбыли, на базе — никого, и я стою с битой в руках, а за мной трибуна, до отказа набитая чужими болельщиками.
Бита у Келли. Забудьте про Кейси. Теперь дело за Келли.
— О чем это ты так задумался? — поинтересовалась Шарон.
— О том, какого черта ты не надела хоть какое-нибудь белье.
— После всех этих голых дамочек я — воплощение целомудрия, — парировала она.
— Только не в этом шифоновом пеньюаре, под которым абсолютно ничего.
— Да ты даже не прикоснулся ко мне. Откуда же тебе это известно?
— Я же не слепой, детка. Видел мельком.
— Понравилось? — растянула она губы в улыбке.
— До чертиков. Так что вам лучше поостеречься, милая девственница.
Она протянула мне чашку кофе, насыпала туда сахару и разбавила молоком.
— Неужели моя девственная плева действует на тебя как красная тряпка на быка?
— Не городите чепуху, дамочка. Через некоторое время она окаменеет, и все дела.
— А медицина утверждает обратное.
— Ну, тогда полностью атрофируется, — подвел я итог.
Она снова одарила меня своей необыкновенной улыбкой и уселась напротив, выставив на обозрение свои прелестные скрещенные ножки. Пеньюар распахнулся, открыв их выше некуда, глаза смеялись.
— Сколько у тебя было женщин, Дог?
— Достаточно. — Я отхлебнул кофе и обжег рот.
— Девственницы?
— Им несть числа.
— И все же, сколько? Хоть примерно?
— Что за вопросы? Кончай...
— Давай навскидку.
— Может, дюжина. Я никогда не был охоч до девственниц. Каждый раз — простая случайность, несчастное стечение обстоятельств.
— Это больно?
— Откуда мне-то знать?
— Ну, они кричали?
Я снова обжег рот, отставил чашку и потянулся за сигаретой.
— Когда я укладываю кого-то в постель, то можно не сомневаться, что любая закричит. — Я решил, что подобный ответ шокирует Шарон и она заткнется наконец, но это только подхлестнуло ее.
— Я имела в виду первый раз.
Даже сигаретный дым казался обжигающим. Я затянулся еще разок и затушил бычок.
— Нет. Когда я понимал, что до меня у них никого не было, я шел испытанным путем. Они наслаждались каждой секундой и умоляли не останавливаться. Просили еще и еще. Мне известны все трюки, все уловки, все приемы, начиная с прелюдии и заканчивая послесловием. Гром меня разрази, если я позволю кому-то другому сделать это с тобой.
— Мне тоже известны кое-какие трюки.
— Да уж, наслышан. Помню, как ты поведала об этом Раулю в день нашего знакомства.
— Ревнуешь?
— Не-а. Даже восхищаюсь твоим отношением к этому делу. Люблю полное взаимопонимание. Почему ты не позволяешь своему парню сделать это? Покончили бы с этим, и дело с концом.
— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.
— Военный?
— Да.
— Отправился за океан?
Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.
— И когда ты его в последний раз видела?
— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.
— Прости меня, малыш, — сказал я.
— Ничего.
— Любишь его?
— Я всю жизнь любила только его.
— Переписываетесь?
— Нет.
— И сколько еще ты намерена ждать?
— Пока не удостоверюсь, что он на самом деле мертв.
— А тем временем?
— Пользуюсь своими собственными трюками, уловками и приемами.
— У него не так много времени осталось, — бросил я, вставая с кресла.
— Да, я знаю.
На улице раздался удар грома, я подошел к французскому окну и поглядел на пузатый город, бурлящий внизу. Фары многочисленных машин разрезали темноту, автомобили нетерпеливо гудели, требуя освободить им путь. Крохотные черные точки то спешили через дорогу, то застывали в ожидании, подчиняясь сигналам пешеходного светофора, словно маленькие глупые мышки, пойманные в железобетонную мышеловку.
— Когда киношники перебираются в Линтон? — перевел я разговор.
— В конце недели команда поедет осматривать виды.
— И ты с ними?
— Придется. Никуда не денешься.
— Старый дом на Мондо-Бич...
— Что?
— Я буду там.
— Дог...
Я обернулся и увидел, что она совершенно голая стоит у кресла, а пеньюар яркой лужицей лежит у ее ног. Это была безупречная картина обнаженной красоты, при виде которой все во мне задрожало, зазвенело и напряглось, и лишь спустя мгновение я смог взять себя в руки. В неверном сумрачном свете она снова показалась мне гладкой и мокрой. Но я увидел ее зубки и никак не мог решить, улыбка это или ухмылка, и в конце концов пришел к выводу, что это все же ухмылка. Я сгреб плащ и шляпу, нервно осклабился в ответ и направился к выходу.
Странный это город, подумалось мне. Он идет всего в двух направлениях: вверх-вниз и поперек. Будто кто-то положил на карту местности решетку и обвел ее — вот тебе и город. Он не шел кругами, как Лондон; не скручивался и не запутывал свои внутренности, как Рим, Париж или Мадрид... он просто тянулся на север, юг, запад и восток до тех пор, пока ты не попадал туда, где люди забывали о направлениях и называли это место Виллидж, или Бруклин, или еще как-нибудь. Но когда говорят Город, то непременно имеют в виду Манхэттен, эту голову гигантского спрута, то есть компьютеры, небоскребы и деньги, солидных богачей и незаметных бедняков, а еще идиотов, пытающихся превратить бедных в богатых, а богатых в бедных и не подозревающих, что и то и другое — просто сказка. В жизни такого не бывает. Ты либо богач, либо бедняк, так наслаждайся тем, что имеешь, достопочтенный горожанин, и если тебе невтерпеж, протестуй хоть до умопомрачения, только не забывай, это абсолютно бесполезно. Бедняки пытаются захватить, богатые — удержать, и любой, на кого сваливается богатство, будет задницу рвать, лишь бы сохранить его, потому что в конечном счете только идиоты желают стать бедняками. Это все равно как живые остаются живыми, а мертвые — мертвыми.
Быть мертвым — забавно. Вся цивилизация построена на мертвецах. Культуры, религии и даже правительства держатся на мертвецах. Но мертвые только и могут, что вонять. Живые — вот кого надо бояться. Но иногда и от живых пахнет мертвечиной. Заблаговременно.
Мне слишком хорошо был известен запах смерти. Я всегда чуял его за версту. Так получилось и на этот раз. Он прицепился ко мне и преследовал, словно хвост, болтаясь метрах в ста позади. Глядишь, через несколько кварталов подкрадется поближе.
Я вычислил его, как только вышел от Шарон, и все думал, что же случилось с животным инстинктом и способностью ориентироваться в любых джунглях, которые такие люди впитывают с молоком матери. Черт, они же самым элементарным образом подставлялись, и теперь исход был предрешен. Я путал следы на трех дорожных развязках, на случай если они вычислили первую, и им пришлось вернуться на исходную позицию. Мои поворотные огни на перекрестках говорили сами за себя, так что я не боялся, что меня обойдут с флангов.
Позади остался только один.
В каком-то смысле мы были с ним похожи, но все же не совсем. Он города не знал. Для него все дома были на одно лицо. А для меня — нет. Мир бетона и кирпича — это совершенно иной мир, и я повел его через лабиринт улиц к дырке в стене, и, когда он пролез через нее, я уже ждал.
Реакция у него была что надо, и меткости не занимать, но все же существовала в нашей скорости та миллисекундная разница, которая в итоге решала, кому жить, а кому умереть. Он сжимал в руке пушку, но мой сорок пятый тоже не дремал, и он плюнул свинцом и проделал в его позвоночнике здоровенную дырищу. Такой удар отбрасывает человека метра на два, но он еще жив, и в сознании, и мечтает лишь об одном — поскорее бы на тот свет. Разжимая его пальцы и забирая его тридцать восьмой, я заглянул ему в лицо и тихо произнес:
— У тебя осталось всего десять минут, дружище, но это будут самые ужасные минуты твоей жизни. Хочешь, чтобы я свел их к минимуму или продлил твои страдания?
Каким-то чудом ему удалось скривить окровавленные губы в улыбку. Он смирно лежал, ожидая, что первый шок вскоре отпустит его, и прекрасно сознавал, что случится секунд через десять, когда все порванные нервные окончания начнут посылать свои импульсы мозгу.
— El Lobo, — удалось произнести ему.
— Я убил El Lobo десять лет тому назад, — поведал я.
— Пес?
Я кивнул.
Он сделал жест, словно спустил курок пушки, которой теперь у него не было.
— Еще разок, — сказал я.
Он отрицательно покачал головой.
— Кто?
Парень улыбнулся и проделал тот же отрицательный жест, и я направил на него черное дуло моего сорок пятого. Через мгновение он передумал и хотел было назвать мне имя, но было слишком поздно. Пуля уже летела ему навстречу, мягко вошла в живот прямо над ремнем, и я припомнил всех других, а последним Ли в ванной, и, пока он умирал, я успел сказать ему на прощание: «Пока, сосунок» — и поспешил прочь сквозь непрерывный визг какой-то дамочки в окне напротив и вой приближающихся сирен.
Но прежде чем убраться, я поглядел на его ноги. Просто хотел убедиться.
Ботинки были коричневыми.
Глава 18
— Кейбл и его включил в свой штат?
— Только на время съемок. Отличный выбор. Интересно только, почему это сам Ли не прыгает от восторга.
— Может, одни девочки на уме. Он еще тот ловелас. Вот для него сейчас пир так пир!
— Разве только для него?
— Я не ем из общего корыта, сладкая моя, — сказал я. — Предпочитаю свой личный обеденный стол.
— Пытаешься на что-то намекнуть?
— Не-а. Ты женщина, с которой можно поговорить начистоту. — Я поставил стакан на проплывающий мимо поднос и сделал знак принести добавки. — Когда я увижу твоего жениха?
На лице Шарон появилось отсутствующее выражение.
— Как только он сможет, так сразу же.
— Независимый парнишка.
— Да, — подтвердила она. — Вполне.
— Кому-нибудь стоит предостеречь его.
— Почему бы тебе не взять на себя эту миссию?
— Нет уж, пусть этот член сам за собой приглядывает.
— Ну вот, опять эти твои грязные словечки.
Я увидел на лице Шарон отстраненную улыбку, которая напоминала мне что-то давно забытое, и мне показалось, что время повернуло вспять, стрелки часов закрутились в обратном направлении, и прошедшие годы таяли, словно снег на солнце. Слабый зеленый стебелек подрос, подтянулся, и на нем появился первый листок, на котором явно прорисовывалась какая-то цифра, только издали было не прочесть, какая именно.
Стоило мне впасть в раздумья, как Шарон тут же утащили в другой конец комнаты. На ее месте со скоростью звука объявились две блондиночки и залепетали о чем-то своем, и мне даже пришлось улыбаться и отвечать им, пока на горизонте не появилась Мона Мерриман и в своей неподражаемой манере велела крошкам убираться подобру-поздорову, потому что я якобы всецело принадлежу ей. Перед тем как уволочь меня прочь, она с помпой представила меня нескольким друзьям.
— Что? — переспросил я.
— Да ты совсем не слушаешь!
— Прости, куколка.
— Я спросила, чего это Лаген так к тебе прицепился.
— Убей, не знаю.
Она повернула меня на сто восемьдесят градусов и встала так, чтобы никто не мог увидеть серьезного выражения ее лица.
— Можешь считать меня старой сплетницей, Дог, но перед тем, как напасть на эту денежную жилу, я была очень неплохим репортером. У Дика есть компромат, и он хочет заставить тебя ползать у него в ногах.
— Забудь об этом, Мона.
— Сынок... я же говорю тебе, я была превосходным журналистом. Мои сотрудники тоже раскопали кое-что интересное.
Странная она девица, эта Мерриман. Внезапно мягкость покинула черты ее лица, они заострились, стали жесткими, требовательными, а в глазах заплясал огонь.
— Он думает, что в Европе я был большим задирой, — сказал ей я.
— Это так?
— Не просто большим, крошка. Величайшим.
— А теперь?
— Вышел из игры.
— Во дела! По-настоящему?
Я нерешительно кивнул.
— И он может это доказать?
— Никаких шансов.
— Малыш, я могу сыграть на твоей стороне. Это будет великая журналистская песнь.
— Не стоит. Есть другая музыка, и она куда громче этой.
— И надо полагать, в ней гораздо больше металлических ноток?
— Ну, можно и так сказать.
— Грохот бронзовых тарелок?
— Бой никелированных барабанов, Мона.
— И кто же барабанщик?
— Некоторые парни родились под счастливой звездой, им все время везет, — сказал я. — Пошли присоединимся к остальным.
— Тебе вряд ли захочется.
— Почему это?
— Там Кросс и Шейла Макмилланы. Кажется, он очень обеспокоен всем этим мероприятием.
— Только вот сделать он все равно ничего не может, правда ведь?
— Теперь уже не может, ведь твои братья успели одобрить проект, — сжала мне руку Мона. — А ты и в самом деле задал им жару.
— Ерунда, небольшие услуги обществу, только и всего.
— А я слышала, что это был чистой воды шантаж.
— Что делать, если по-другому до моих родственничков не доходит.
— Как бы я хотела заполучить тебя к себе в постель, Догги.
— Но я же не плюшевый мишка, Мона.
— Ты даже лучше вибратора, малыш.
— Да ты, крошка моя, затейница! Чем еще развлекаешься на досуге? — захохотал я и обнял ее за плечи.
— В основном забавляюсь с детками, которые готовы на все, лишь бы выпал тот единственный шанс, который ты только что упустил. Они ведь знают, что в результате я пополню их альбом с газетными вырезками статеечкой-другой про них, любимых.
— Что ж, тогда, пожалуй, напиши мой портрет.
— Да с тебя никто даже зарисовку еще не делал, Догги. Ты не в то время родился, твоя эпоха давно канула в Лету.
— Тонкая у тебя, однако, натура.
— За всю неделю никто не удосужился сделать мне столь шикарный комплимент. Что правда, то правда. Может, именно поэтому ты мне и нравишься. А теперь будь умным мальчиком, убирайся отсюда вместе со своей белокурой крошкой. Что-то наша льдинка начала слишком часто поглядывать в твою сторону, все признаки налицо.
— Какая льдинка?
— Шейла Макмиллан. Я старая кошка, гораздо старше тебя, Дог. Мне достаточно одного намека, чтобы понять, что за ним кроется.
Годы брали свое. Я устал, был раздражен, и вся эта чепуха мне уже давно не казалась забавной. Я думал, что вышел из игры, но не тут-то было. Это все равно что перепутать привидевшийся сон с реальностью, а потом проснуться и оказаться совсем в другом месте и в другое время. Яркий, но холодный солнечный свет наполняет комнату, и ты понимаешь, что это был всего лишь сон, а реальность — она одна: приговор судьи — реальность и твое нынешнее прибежище — реальность, и если подождать еще немного, то можно услышать шаги в коридоре, почувствовать, как касаются твоей ноги ледяные ножницы, разрезающие штанину брюк, и как лезвие выбривает на твоей черепушке маленький участок. А если подождать еще немного, то на твою голову натянут капюшон, а под него подсунут крохотную металлическую пластинку, а потом кто-нибудь включит рубильник, и ток резво побежит по проводам, по твоему телу, и мир превратится в один полыхающий костер из непереносимой боли, и ты можешь попрощаться со своей несчастной жизнью.
Или жизнь и память становятся настолько устойчивыми в тот последний момент, что ты просто перейдешь из одного мира в другой, мир чистейшей агонии, где ты будешь способен почувствовать запах собственной горящей плоти и ощутить, как спазмы скручивают твои мускулы в узлы? Неужели это именно так?
Может, я слишком часто видел, как они умирают. Может, слишком часто стоял в очереди на смерть. Не следует думать об этом вот так. Или я думал не о себе? Я всегда верил, что они уходят тихо, понимая, что их время настало, и даже рады покинуть этот мир, чтобы поскорее избавиться от всего, что привело их к последней черте. Двое из них даже улыбнулись мне, потому что в конечном счете колесо может повернуться, и тогда я окажусь в самом низу. Они понимали это. Я продержался дольше других, но теперь настало время последней, девятой подачи, счет равный, двое выбыли, на базе — никого, и я стою с битой в руках, а за мной трибуна, до отказа набитая чужими болельщиками.
Бита у Келли. Забудьте про Кейси. Теперь дело за Келли.
— О чем это ты так задумался? — поинтересовалась Шарон.
— О том, какого черта ты не надела хоть какое-нибудь белье.
— После всех этих голых дамочек я — воплощение целомудрия, — парировала она.
— Только не в этом шифоновом пеньюаре, под которым абсолютно ничего.
— Да ты даже не прикоснулся ко мне. Откуда же тебе это известно?
— Я же не слепой, детка. Видел мельком.
— Понравилось? — растянула она губы в улыбке.
— До чертиков. Так что вам лучше поостеречься, милая девственница.
Она протянула мне чашку кофе, насыпала туда сахару и разбавила молоком.
— Неужели моя девственная плева действует на тебя как красная тряпка на быка?
— Не городите чепуху, дамочка. Через некоторое время она окаменеет, и все дела.
— А медицина утверждает обратное.
— Ну, тогда полностью атрофируется, — подвел я итог.
Она снова одарила меня своей необыкновенной улыбкой и уселась напротив, выставив на обозрение свои прелестные скрещенные ножки. Пеньюар распахнулся, открыв их выше некуда, глаза смеялись.
— Сколько у тебя было женщин, Дог?
— Достаточно. — Я отхлебнул кофе и обжег рот.
— Девственницы?
— Им несть числа.
— И все же, сколько? Хоть примерно?
— Что за вопросы? Кончай...
— Давай навскидку.
— Может, дюжина. Я никогда не был охоч до девственниц. Каждый раз — простая случайность, несчастное стечение обстоятельств.
— Это больно?
— Откуда мне-то знать?
— Ну, они кричали?
Я снова обжег рот, отставил чашку и потянулся за сигаретой.
— Когда я укладываю кого-то в постель, то можно не сомневаться, что любая закричит. — Я решил, что подобный ответ шокирует Шарон и она заткнется наконец, но это только подхлестнуло ее.
— Я имела в виду первый раз.
Даже сигаретный дым казался обжигающим. Я затянулся еще разок и затушил бычок.
— Нет. Когда я понимал, что до меня у них никого не было, я шел испытанным путем. Они наслаждались каждой секундой и умоляли не останавливаться. Просили еще и еще. Мне известны все трюки, все уловки, все приемы, начиная с прелюдии и заканчивая послесловием. Гром меня разрази, если я позволю кому-то другому сделать это с тобой.
— Мне тоже известны кое-какие трюки.
— Да уж, наслышан. Помню, как ты поведала об этом Раулю в день нашего знакомства.
— Ревнуешь?
— Не-а. Даже восхищаюсь твоим отношением к этому делу. Люблю полное взаимопонимание. Почему ты не позволяешь своему парню сделать это? Покончили бы с этим, и дело с концом.
— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.
— Военный?
— Да.
— Отправился за океан?
Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.
— И когда ты его в последний раз видела?
— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.
— Прости меня, малыш, — сказал я.
— Ничего.
— Любишь его?
— Я всю жизнь любила только его.
— Переписываетесь?
— Нет.
— И сколько еще ты намерена ждать?
— Пока не удостоверюсь, что он на самом деле мертв.
— А тем временем?
— Пользуюсь своими собственными трюками, уловками и приемами.
— У него не так много времени осталось, — бросил я, вставая с кресла.
— Да, я знаю.
На улице раздался удар грома, я подошел к французскому окну и поглядел на пузатый город, бурлящий внизу. Фары многочисленных машин разрезали темноту, автомобили нетерпеливо гудели, требуя освободить им путь. Крохотные черные точки то спешили через дорогу, то застывали в ожидании, подчиняясь сигналам пешеходного светофора, словно маленькие глупые мышки, пойманные в железобетонную мышеловку.
— Когда киношники перебираются в Линтон? — перевел я разговор.
— В конце недели команда поедет осматривать виды.
— И ты с ними?
— Придется. Никуда не денешься.
— Старый дом на Мондо-Бич...
— Что?
— Я буду там.
— Дог...
Я обернулся и увидел, что она совершенно голая стоит у кресла, а пеньюар яркой лужицей лежит у ее ног. Это была безупречная картина обнаженной красоты, при виде которой все во мне задрожало, зазвенело и напряглось, и лишь спустя мгновение я смог взять себя в руки. В неверном сумрачном свете она снова показалась мне гладкой и мокрой. Но я увидел ее зубки и никак не мог решить, улыбка это или ухмылка, и в конце концов пришел к выводу, что это все же ухмылка. Я сгреб плащ и шляпу, нервно осклабился в ответ и направился к выходу.
* * *
Снаружи снова лил дождь. Легкое ночное покрывало из тьмы и тумана скрыло из вида здания, приглушило грозный львиный рев города, который бурчал невнятно, но сердито, время от времени всхрапывая гудками нетерпеливых такси, застрявших на перекрестках, где красный свет никак не желал меняться на зеленый. Автомобили неслись по авеню, спеша к месту своего назначения, оставляя позади полупустые автобусы. Немногочисленные прохожие, которые отважились в такую погоду отправиться куда-то пешком, прятались под зонтиками, похожие на огромные канапе, а некоторые просто брели, вжав голову в плечи, не задумываясь, куда они идут, зачем и кому это надо.Странный это город, подумалось мне. Он идет всего в двух направлениях: вверх-вниз и поперек. Будто кто-то положил на карту местности решетку и обвел ее — вот тебе и город. Он не шел кругами, как Лондон; не скручивался и не запутывал свои внутренности, как Рим, Париж или Мадрид... он просто тянулся на север, юг, запад и восток до тех пор, пока ты не попадал туда, где люди забывали о направлениях и называли это место Виллидж, или Бруклин, или еще как-нибудь. Но когда говорят Город, то непременно имеют в виду Манхэттен, эту голову гигантского спрута, то есть компьютеры, небоскребы и деньги, солидных богачей и незаметных бедняков, а еще идиотов, пытающихся превратить бедных в богатых, а богатых в бедных и не подозревающих, что и то и другое — просто сказка. В жизни такого не бывает. Ты либо богач, либо бедняк, так наслаждайся тем, что имеешь, достопочтенный горожанин, и если тебе невтерпеж, протестуй хоть до умопомрачения, только не забывай, это абсолютно бесполезно. Бедняки пытаются захватить, богатые — удержать, и любой, на кого сваливается богатство, будет задницу рвать, лишь бы сохранить его, потому что в конечном счете только идиоты желают стать бедняками. Это все равно как живые остаются живыми, а мертвые — мертвыми.
Быть мертвым — забавно. Вся цивилизация построена на мертвецах. Культуры, религии и даже правительства держатся на мертвецах. Но мертвые только и могут, что вонять. Живые — вот кого надо бояться. Но иногда и от живых пахнет мертвечиной. Заблаговременно.
Мне слишком хорошо был известен запах смерти. Я всегда чуял его за версту. Так получилось и на этот раз. Он прицепился ко мне и преследовал, словно хвост, болтаясь метрах в ста позади. Глядишь, через несколько кварталов подкрадется поближе.
Я вычислил его, как только вышел от Шарон, и все думал, что же случилось с животным инстинктом и способностью ориентироваться в любых джунглях, которые такие люди впитывают с молоком матери. Черт, они же самым элементарным образом подставлялись, и теперь исход был предрешен. Я путал следы на трех дорожных развязках, на случай если они вычислили первую, и им пришлось вернуться на исходную позицию. Мои поворотные огни на перекрестках говорили сами за себя, так что я не боялся, что меня обойдут с флангов.
Позади остался только один.
В каком-то смысле мы были с ним похожи, но все же не совсем. Он города не знал. Для него все дома были на одно лицо. А для меня — нет. Мир бетона и кирпича — это совершенно иной мир, и я повел его через лабиринт улиц к дырке в стене, и, когда он пролез через нее, я уже ждал.
Реакция у него была что надо, и меткости не занимать, но все же существовала в нашей скорости та миллисекундная разница, которая в итоге решала, кому жить, а кому умереть. Он сжимал в руке пушку, но мой сорок пятый тоже не дремал, и он плюнул свинцом и проделал в его позвоночнике здоровенную дырищу. Такой удар отбрасывает человека метра на два, но он еще жив, и в сознании, и мечтает лишь об одном — поскорее бы на тот свет. Разжимая его пальцы и забирая его тридцать восьмой, я заглянул ему в лицо и тихо произнес:
— У тебя осталось всего десять минут, дружище, но это будут самые ужасные минуты твоей жизни. Хочешь, чтобы я свел их к минимуму или продлил твои страдания?
Каким-то чудом ему удалось скривить окровавленные губы в улыбку. Он смирно лежал, ожидая, что первый шок вскоре отпустит его, и прекрасно сознавал, что случится секунд через десять, когда все порванные нервные окончания начнут посылать свои импульсы мозгу.
— El Lobo, — удалось произнести ему.
— Я убил El Lobo десять лет тому назад, — поведал я.
— Пес?
Я кивнул.
Он сделал жест, словно спустил курок пушки, которой теперь у него не было.
— Еще разок, — сказал я.
Он отрицательно покачал головой.
— Кто?
Парень улыбнулся и проделал тот же отрицательный жест, и я направил на него черное дуло моего сорок пятого. Через мгновение он передумал и хотел было назвать мне имя, но было слишком поздно. Пуля уже летела ему навстречу, мягко вошла в живот прямо над ремнем, и я припомнил всех других, а последним Ли в ванной, и, пока он умирал, я успел сказать ему на прощание: «Пока, сосунок» — и поспешил прочь сквозь непрерывный визг какой-то дамочки в окне напротив и вой приближающихся сирен.
Но прежде чем убраться, я поглядел на его ноги. Просто хотел убедиться.
Ботинки были коричневыми.
Глава 18
Это была всего лишь старая, разбитая, грязная развалина, но пахло там хорошо, и внутри было достаточно мило. Я двинулся вперед по жалобно скрипящим доскам, разгребая по пути паутину, и добрался до той самой комнаты, в которой мой отец трахнул мою мать и выдернул меня из небытия. Там все еще можно было почувствовать аромат их разгоряченных тел и той дикой, необузданной, не знавшей границ любви, которая и подтолкнула их к самой пропасти, а над ней — только сырая земля, да дерн, да дубовый крест.
Она как-то поведала мне об этой комнате, но до сегодняшнего дня никто никогда не разрешал заглядывать сюда, но теперь-то весь дом принадлежал только мне, и комната принадлежала только мне, и уже не было ни старика, ни тупоголовых охранников у ворот. Я — безраздельный владелец того места, где мой папаша улучил момент, чтобы трахнуть мою мамашу под аккомпанемент монотонно накатывающих на берег волн, на этой самой маленькой койке в комнате на верхнем этаже, и только луна освещала их и легкий соленый бриз задувал в окно.
Я сказал:
— Привет, ма.
И услышал: «Привет!»
Я сказал:
— Привет, па.
И ветер засмеялся мне в ответ.
— Я вернулся домой! — прокричал я.
Тишина.
— Я люблю вас. Знаю, что уже слишком поздно, все давно кончено, но я люблю вас.
Тишина. Черт, а чего я ждал?
— Ма?
Тишина.
— Па?..
Тишина.
Вот дерьмо! Чего это я так разошелся?
Какая же все-таки крохотная эта комнатка! Именно здесь и зачали меня, единственный акт любви в полном безвременье, всего лишь одно поколение назад. А теперь я восседаю на троне, потомок, наследник, незаконнорожденный ублюдок. Чертов насквозь прогнивший убийца, и все, что мне хотелось сказать, так это: «Ма... Па... что же мне теперь делать?»
Думай, сынок. Было время, когда они отобрали у нас все. Теперь настал твой черед. Не так-то много великих людей осталось на этом свете.
Я лежал в кровати, на которой сексовали мои родители, когда никто их не видел, и мне было удобно и комфортно.
Кто-то там, за пределами этого дома, жаждал всадить пулю мне в лоб.
Пусть попробует.
Я снял штаны и заставил себя спуститься вниз.
На улице было мрачно и тоскливо, дождь лил как из ведра, наигрывая свой нехитрый мотив на водосточных трубах. В такую погоду людишки стараются попрятаться по своим маленьким норкам, прикрывая плохой погодой свою душевную пустоту...
— Красота! — выдохнул я и шагнул под мягкий, возбуждающий поток с острым привкусом особого аромата. Интересно, где сейчас бродит Арнольд Белл со стволом 22-го калибра в руке и что он подумал, когда узнал, что его напарник отправился в городской морг Нью-Йорка в прорезиненном черном мешке на «молнии»? Черт бы их всех побрал! Уж теперь-то прыти у них наверняка поубавится, не так ли, Дог?
Ладно, подождем, пока Тобано не закончит с проверкой... а ты ведь знаешь, что он непременно сделает это. Надо просто подождать. Чокнутые копы, подумалось мне. Упертые, честные, решительные. Да какого черта им вообще известно о таких, как я?
Может, много, и даже слишком.
Я прожил долго, и даже слишком.
Ни одной баллистической экспертизе не добраться до моей пушки. Тот малый, которого я оставил в темном переулке Нью-Йорка, всего лишь очередной труп, и, когда полиция проверит отпечатки его пальчиков, федералы забросят папку с этим делом на самую верхнюю полку и навсегда выкинут из головы заморского любителя коричневой обуви, первоклассного стрелка, который не справился с ответственным заданием.
Но оставался еще один.
Настоящий стрелок.
Арнольд Белл.
Он был убийцей, а я — его жертвой.
Вот дерьмо!
Наконец-то мне снова выпал шанс поиграть в Робинзона Крузо, и три полных дня я претворял свою мечту в жизнь. Даже не описать, как это было здорово и романтично, и все бы ничего, но на закате третьего дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом и я лежал и смотрел на звезды, маленькие серебристые точки на черном небосклоне вдруг сложились в цифры. И я почувствовал, как в глубинах подсознания слабый росток, появившийся из крохотного зернышка, окреп еще больше, выпустил новую веточку, на которой красовался готовый распуститься бутон.
Сорок пятый вновь вернулся на свое место на кровати и сладко подремывал в кобуре, словно отвратительный скорпион, не имеющий ни малейшей возможности пустить в ход свое мерзкое ядовитое жало, пока кто-нибудь не нажмет ему на хвост. Я услышал шелест травы, кожей почувствовал, как песок бесшумно пересыпается с места на место, и успел первым схватить его за горло. И в трех шагах от смерти Марвин Гейтс обвинил меня только в том, что я расплескал его бухалово.
— Ну вы с Харви даете! — сказал я.
— Не было никакой нужды кидаться на меня.
— Урок впрок, никогда не подкрадывайся ко мне.
— Мне казалось, я свистел.
— Ты пил, а не свистел.
— Извини, старина.
— Давай выкладывай, — потребовал я.
— Не могли бы мы чем-нибудь компенсировать пролитое?
— У меня только пиво.
— Плебейский напиток, да уж ладно, сойдет. Сто лет в трущобах не бывал.
Пришлось мне улыбнуться идиоту. Он упустил прекрасную подачу, но все еще продолжал размахивать руками.
— Ну, так пошли в трущобы, — пригласил я его.
В камине весело потрескивал огонь, отбрасывая на нас неясные отблески, и мой подарок небес опустился на голый пол, потягивая холодное пивко с голубой ленточкой на банке, но разговор заводить не торопился. Так прошел час, огонь потух, и только кровавые змейки продолжали весело бегать по остывающим углям.
— Как же тебе удалось найти меня, дружок? — спросил я для начала.
Он открыл очередную банку пива и, не глядя на меня, ответил:
— Тебе больше некуда пойти.
— Теперь это мое.
— Я так и понял.
— Почему же?
— Почему? Кто-то ведь купил его, — сказал он. — Я ни на секунду не поверил во всю эту белиберду про канадского дядюшку, особенно после того, как познакомился с тобой. Так что осталось только сложить два и два и получить в ответ четыре.
— Может, тебе в зубы дать?
— За что? Да и кому нужен такой неудачник, как я?
— Похоже, Пэм на тебе просто помешалась.
— Эта жирная корова? — Он присосался к «Пабст», отставил в сторону опустевшую баночку и расплылся в мечтательной улыбке. — Как бы мне хотелось выиграть! — закатил он глаза. — Хреново жить в мусорном бачке.
— Ладно, Марв, кончай резину тянуть. Выкладывай, чего тебе надо.
— Неужели так заметно?
— Брось, старина. Давай выкладывай, с чем пришел.
И тут совершенно неожиданно выражение его лица резко изменилось. Губы сжались, а в глазах появился нездоровый блеск.
— Может, мне просто хочется вернуть свои яйца.
— Долбаный ты аферист, Марв, — сказал я.
— Ну, не совсем уж, — поднялся он, подошел к ящику со льдом и вытащил себе очередную баночку пива. — Я просто тупой урод, мистер Келли. Это грязное выражение?
— Вполне.
— К несчастью, мне всегда приходилось разыгрывать любовь к своей женушке, особенно после того ужасного происшествия, когда я так по-дурацки попал в переделку. Но после той заварушки я перестал быть хозяином своим яйцам.
— Да ты ведь оскопил себя своими собственными руками, — сказал я ему.
— Что есть, то есть, но история эта стара как мир, не так ли?
— Ясное дело. Особенно в той части, которая относится к оскоплению. — Я прикончил пиво и принялся за очередную порцию. — Давай начистоту, Марв.
— С чего ты взял...
— Кончай размазывать дерьмо по тарелке, дружище, и давай выкладывай. Ты же не пиво мое пришел хлебать.
— Альфред и Деннисон — гомосексуалисты.
— Тоже мне новости!
— Так ты знаешь?! — изумился он.
Я безразлично пожал плечами:
— Но откуда это может быть известно тебе?
— Имеется у меня... э-э-э... парочка-тройка знакомых из их круга, Дог. Так вот, они за версту своих чуют. И указали на обоих братцев. Конечно, ничего определенного, слова к делу не пришьешь, но на их мнение можно полностью положиться. С того самого достопамятного вечера, как ты появился у нас на пороге, я поспрашивал тут и там, но если эти двое и позволяют себе нечто подобное, то действуют очень аккуратно. Все, кого они называют своими друзьями, люди очень достойные, правильные такие, но не раз случалось так, что они задерживались на денек тут, на парочку-другую там, по каким-то никому не ведомым коммерческим делам. После этих загадочных поездок они вдавались в пространные, но совершенно непонятные объяснения. По крайней мере, Деннисон. Альфред предпочитал отмалчиваться, из этого парня фиг что вытянешь, если только поднажать хорошенько.
Она как-то поведала мне об этой комнате, но до сегодняшнего дня никто никогда не разрешал заглядывать сюда, но теперь-то весь дом принадлежал только мне, и комната принадлежала только мне, и уже не было ни старика, ни тупоголовых охранников у ворот. Я — безраздельный владелец того места, где мой папаша улучил момент, чтобы трахнуть мою мамашу под аккомпанемент монотонно накатывающих на берег волн, на этой самой маленькой койке в комнате на верхнем этаже, и только луна освещала их и легкий соленый бриз задувал в окно.
Я сказал:
— Привет, ма.
И услышал: «Привет!»
Я сказал:
— Привет, па.
И ветер засмеялся мне в ответ.
— Я вернулся домой! — прокричал я.
Тишина.
— Я люблю вас. Знаю, что уже слишком поздно, все давно кончено, но я люблю вас.
Тишина. Черт, а чего я ждал?
— Ма?
Тишина.
— Па?..
Тишина.
Вот дерьмо! Чего это я так разошелся?
Какая же все-таки крохотная эта комнатка! Именно здесь и зачали меня, единственный акт любви в полном безвременье, всего лишь одно поколение назад. А теперь я восседаю на троне, потомок, наследник, незаконнорожденный ублюдок. Чертов насквозь прогнивший убийца, и все, что мне хотелось сказать, так это: «Ма... Па... что же мне теперь делать?»
Думай, сынок. Было время, когда они отобрали у нас все. Теперь настал твой черед. Не так-то много великих людей осталось на этом свете.
Я лежал в кровати, на которой сексовали мои родители, когда никто их не видел, и мне было удобно и комфортно.
Кто-то там, за пределами этого дома, жаждал всадить пулю мне в лоб.
Пусть попробует.
Я снял штаны и заставил себя спуститься вниз.
На улице было мрачно и тоскливо, дождь лил как из ведра, наигрывая свой нехитрый мотив на водосточных трубах. В такую погоду людишки стараются попрятаться по своим маленьким норкам, прикрывая плохой погодой свою душевную пустоту...
— Красота! — выдохнул я и шагнул под мягкий, возбуждающий поток с острым привкусом особого аромата. Интересно, где сейчас бродит Арнольд Белл со стволом 22-го калибра в руке и что он подумал, когда узнал, что его напарник отправился в городской морг Нью-Йорка в прорезиненном черном мешке на «молнии»? Черт бы их всех побрал! Уж теперь-то прыти у них наверняка поубавится, не так ли, Дог?
Ладно, подождем, пока Тобано не закончит с проверкой... а ты ведь знаешь, что он непременно сделает это. Надо просто подождать. Чокнутые копы, подумалось мне. Упертые, честные, решительные. Да какого черта им вообще известно о таких, как я?
Может, много, и даже слишком.
Я прожил долго, и даже слишком.
Ни одной баллистической экспертизе не добраться до моей пушки. Тот малый, которого я оставил в темном переулке Нью-Йорка, всего лишь очередной труп, и, когда полиция проверит отпечатки его пальчиков, федералы забросят папку с этим делом на самую верхнюю полку и навсегда выкинут из головы заморского любителя коричневой обуви, первоклассного стрелка, который не справился с ответственным заданием.
Но оставался еще один.
Настоящий стрелок.
Арнольд Белл.
Он был убийцей, а я — его жертвой.
Вот дерьмо!
* * *
Совершенно неожиданно выглянуло солнышко и превратило тоскливый дождик в серую полупрозрачную пелену, которая исчезала, растворялась, бежала от его лучей на север. Раскормленная морская чайка опустилась на портик прямо за моим окном, и я чуть было не поздоровался с птицей. В нескольких милях от моего прибежища заводские трубы «Баррин индастриз» начали изрыгать черный вонючий дым, и на какое-то мгновение мне вдруг показалось, что мир совершенен и что все в нем идет так, как надо.Наконец-то мне снова выпал шанс поиграть в Робинзона Крузо, и три полных дня я претворял свою мечту в жизнь. Даже не описать, как это было здорово и романтично, и все бы ничего, но на закате третьего дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом и я лежал и смотрел на звезды, маленькие серебристые точки на черном небосклоне вдруг сложились в цифры. И я почувствовал, как в глубинах подсознания слабый росток, появившийся из крохотного зернышка, окреп еще больше, выпустил новую веточку, на которой красовался готовый распуститься бутон.
Сорок пятый вновь вернулся на свое место на кровати и сладко подремывал в кобуре, словно отвратительный скорпион, не имеющий ни малейшей возможности пустить в ход свое мерзкое ядовитое жало, пока кто-нибудь не нажмет ему на хвост. Я услышал шелест травы, кожей почувствовал, как песок бесшумно пересыпается с места на место, и успел первым схватить его за горло. И в трех шагах от смерти Марвин Гейтс обвинил меня только в том, что я расплескал его бухалово.
— Ну вы с Харви даете! — сказал я.
— Не было никакой нужды кидаться на меня.
— Урок впрок, никогда не подкрадывайся ко мне.
— Мне казалось, я свистел.
— Ты пил, а не свистел.
— Извини, старина.
— Давай выкладывай, — потребовал я.
— Не могли бы мы чем-нибудь компенсировать пролитое?
— У меня только пиво.
— Плебейский напиток, да уж ладно, сойдет. Сто лет в трущобах не бывал.
Пришлось мне улыбнуться идиоту. Он упустил прекрасную подачу, но все еще продолжал размахивать руками.
— Ну, так пошли в трущобы, — пригласил я его.
В камине весело потрескивал огонь, отбрасывая на нас неясные отблески, и мой подарок небес опустился на голый пол, потягивая холодное пивко с голубой ленточкой на банке, но разговор заводить не торопился. Так прошел час, огонь потух, и только кровавые змейки продолжали весело бегать по остывающим углям.
— Как же тебе удалось найти меня, дружок? — спросил я для начала.
Он открыл очередную банку пива и, не глядя на меня, ответил:
— Тебе больше некуда пойти.
— Теперь это мое.
— Я так и понял.
— Почему же?
— Почему? Кто-то ведь купил его, — сказал он. — Я ни на секунду не поверил во всю эту белиберду про канадского дядюшку, особенно после того, как познакомился с тобой. Так что осталось только сложить два и два и получить в ответ четыре.
— Может, тебе в зубы дать?
— За что? Да и кому нужен такой неудачник, как я?
— Похоже, Пэм на тебе просто помешалась.
— Эта жирная корова? — Он присосался к «Пабст», отставил в сторону опустевшую баночку и расплылся в мечтательной улыбке. — Как бы мне хотелось выиграть! — закатил он глаза. — Хреново жить в мусорном бачке.
— Ладно, Марв, кончай резину тянуть. Выкладывай, чего тебе надо.
— Неужели так заметно?
— Брось, старина. Давай выкладывай, с чем пришел.
И тут совершенно неожиданно выражение его лица резко изменилось. Губы сжались, а в глазах появился нездоровый блеск.
— Может, мне просто хочется вернуть свои яйца.
— Долбаный ты аферист, Марв, — сказал я.
— Ну, не совсем уж, — поднялся он, подошел к ящику со льдом и вытащил себе очередную баночку пива. — Я просто тупой урод, мистер Келли. Это грязное выражение?
— Вполне.
— К несчастью, мне всегда приходилось разыгрывать любовь к своей женушке, особенно после того ужасного происшествия, когда я так по-дурацки попал в переделку. Но после той заварушки я перестал быть хозяином своим яйцам.
— Да ты ведь оскопил себя своими собственными руками, — сказал я ему.
— Что есть, то есть, но история эта стара как мир, не так ли?
— Ясное дело. Особенно в той части, которая относится к оскоплению. — Я прикончил пиво и принялся за очередную порцию. — Давай начистоту, Марв.
— С чего ты взял...
— Кончай размазывать дерьмо по тарелке, дружище, и давай выкладывай. Ты же не пиво мое пришел хлебать.
— Альфред и Деннисон — гомосексуалисты.
— Тоже мне новости!
— Так ты знаешь?! — изумился он.
Я безразлично пожал плечами:
— Но откуда это может быть известно тебе?
— Имеется у меня... э-э-э... парочка-тройка знакомых из их круга, Дог. Так вот, они за версту своих чуют. И указали на обоих братцев. Конечно, ничего определенного, слова к делу не пришьешь, но на их мнение можно полностью положиться. С того самого достопамятного вечера, как ты появился у нас на пороге, я поспрашивал тут и там, но если эти двое и позволяют себе нечто подобное, то действуют очень аккуратно. Все, кого они называют своими друзьями, люди очень достойные, правильные такие, но не раз случалось так, что они задерживались на денек тут, на парочку-другую там, по каким-то никому не ведомым коммерческим делам. После этих загадочных поездок они вдавались в пространные, но совершенно непонятные объяснения. По крайней мере, Деннисон. Альфред предпочитал отмалчиваться, из этого парня фиг что вытянешь, если только поднажать хорошенько.