Страница:
— Смерть не может быть лучше жизни, — качнув головой, чуть слышно проговорил колдун.
— Шамаш, подумай! — попыталась остановить его Гештинанна.
— Тут не о чем думать.
— Но есть еще и другие люди, весь остальной мир…
— Правда в том, — глядя в упор на богиню памяти, медленно, подчеркивая каждое слово, заговорил он, — что мне нет никакого дела до этого остального мира. Он и так умирает, смирившийся со своей смертью. Ну и пусть. Этот же караван — то единственное, что имеет для меня смысл.
— Да, такова правда, — вздохнула Гештинанна, вынужденная смириться с тем, что ей не удалось убедить бога солнца в том, что она считала наилучшим. — Но истина ли?…Поможешь ли ты своим спутникам, вмешавшись, или, наоборот, навредишь?
Вскинув голову, колдун взглянул на нее. В его глазах была грусть и глубокая, разрывавшая душу на части, боль. Однако он ничего не сказал. И вместо него заговорила повелительница подземного мира, повернувшись к спутникам бога солнца:
— Надо действовать, пока еще не слишком поздно! Соберите всех спящих детишек в одном месте.
— Госпожа… — хозяин каравана не совсем понял приказ и вынужден был просить разъяснений, несмотря на весь тот страх, что волнами жуткого холода захлестывал его с головы до ног. — В одной из повозок?
— Нет. Прямо под куполом шатра. Постелите на снег одеяла, зажгите кругом костры… — она подобно стеклянному сосуду наполнилась пламенем огненной воды, залучилась им, черпая все новые и новые силы из стремления помочь.
— Нужно позвать Нинти, — задумчиво проговорил Шамаш.
— Да, — сестра тотчас согласилась с ним. — Она, конечно, не из сильных богинь, но уж свое ремесло знает. И, потом, девочка нам кое-чем обязана… Схожу за ней… Но чуть позже…
— Гулла говорила, что легче оживить целое войско, чем поддержать жизнь в одном-единственном умирающем, — качнув головой, прошептала Гештинанна. — Если спящие подойдут к грани смерти, она сможет вытянуть одного из них, от силы двух, но никак не больше. А детишек, ты говоришь, шестеро…
— Об остальных позабочусь я…
Гештинанна сочувственно взглянула на повелителя небес. Она понимала, что это невозможно даже для него. Ведь не важно, сколь велико могущество, когда в деле исцеления главным было иное — способность сконцентрировать все свое внимание на одной точке — человеческом теле, снимая с него черные покрова хвори, возвращая свет здоровья. Сосредоточиться же на одном означало забыть обо всем остальном.
— Сати тоже может нам помочь, — осторожно, так, чтобы не переступить грань дозволенного, проговорил Лигрен.
— Асанти… — Кигаль кивнула. — Позови ее.
— Да, госпожа… — Лигрен был готов сорваться с места в любой момент, чтобы броситься исполнять волю небожителя.
— И Эриду тоже…
— Как прикажешь, госпожа! — он исчез так быстро, словно был и не человеком вовсе, а тенью.
— А я пошла за Гуллой, — и Кигаль исчезла.
Шамаш продолжал стоять, скрестив руки и опустив голову на грудь, дожидаясь, когда все соберутся. За все дальнейшее время приготовлений он не проронил ни единого слова, не удостоил никого даже взглядом, так, словно вокруг него была пустота.
Сначала Лигрен подвел к нему Сати и Ри. Потом появились Кигаль с Нинти.
— Шамаш! — обрадованная новой встречей, богиня врачевания бросилась к богу солнца, но боль, которой полнились его глаза, заставила ее остановиться. Улыбка сошла с ее губ. — Прости… — пробормотала она. — Кигаль мне все рассказала… Ну, в общих чертах…
— Извини, что пришлось потревожить твой покой.
— О чем ты говоришь! Ты столько сделал для меня, и…
— Прости, но у нас нет времени на все эти слова… Кигаль сказала, какой помощи мы ждем от тебя?
— Да, я должна быть возле спящих и когда те станут просыпаться — постараться удержать их в мире живых.
Колдун кивнул, а затем повернулся к торговцам, обвел их взглядом. И караванщикам показалось, что он чего-то от них ждет. Ответа на какой-то не заданный вопрос. Или, может быть, решения…
— Господин, — переглянувшись со своими спутниками, видя, что те не в силах произнести решающих слов, несмотря на то, что у многих они уже лежали на устах, заговорил хозяин каравана. — Нас ведь впереди ждет выбор? Этот выбор… — он понимал, чувствовал, что должен сказать совсем иное, но ничего не мог с собой поделать. — Сделай его за нас! Мы всецело доверяем Твоей мудрости, и…
Колдун нахмурился, не скрывая разочарования.
— Разве по законам пустыни караванщики не решают свою судьбу сами? — проговорил он. — Или вы рабы, для которых все определяют другие?
Рабы? Ужас вспыхнул в глазах Лигрена. Нет, конечно нет! Чтобы вольный человек отдал свою свободу! Тем более недавний раб, которому пришлось через столько пройти, чтобы заслужить второй шанс! Но… Закусив нижнюю губу, бывший жрец задумался. Разве не все смертные всецело зависят от воли богов, тем самым пусть не по названию, но по сути являясь Их рабами? Да, это больно и неприятно, осознавая себя личностью, не грязью под ногами, понимать, что принадлежишь подобному тебе. Но боги иные. И Им принадлежать не стыдно.
— Если господин пожелает… — лекарь готов был вновь и вновь повторять эту фразу, прячась за ней, словно под куполом шатра.
Несколько мгновений висела напряженная тишина. Шамаш молчал и в этом его молчании была и задумчивость, и сомнение и желание сделать передышку перед последним броском. Вместо него заговорила Кигаль:
— Вы так и не научились понимать его, смертные, — хмуро глядя на караванщиков, проговорила она. — Несмотря на то, что были его спутниками год. Для вашей жизни это — целая вечность. Я многое могла бы объяснить вам, что облегчило бы и ваш путь, и его. Однако, — она с сожалением качнула головой, — сейчас у нас нет на это времени. Может, в другой раз. А пока лучше молчите, если не знаете, что сказать… Шамаш? — Кигаль повернулась к брату.
Колдун лишь кивнул. В конце концов, она была богиней этого мира, а он — чужаком, который к тому же не видел иного пути к спасению.
— Путь в мир сна открыт, — повернувшись к смертным, твердым решительным голосом заговорила богиня смерти. — Нескольким из вас нужно отправиться туда, вернуть спящим память об истинной земле, помочь сделать правильный выбор и вернуться назад. Живыми, если нам удастся восстановить нити, связывающие воедино их души и тела…
Это был шанс! Глаза караванщиков загорелись огнем решимости, жажды действий.
— Что мы должны сделать?
— Вы — ждать, — она вновь была прежней повелительницей смерти, говорившей с тенью нетерпения и неудовольствия тем, что ее перебивали, однако же, все же снисходившей до ответа, понимая, что без этого не обойтись. — Действовать будут они, — богиня повернулась к Сати и Ри, пронзив их холодным взглядом, — если, конечно, вы готовы рискнуть своими жизнями ради тех, кто спит.
— Да! — не колеблясь ни мгновения, в один голос ответили Ри и Сати. Эта решимость, жажда совершить Поступок во имя великой богини, пересилила даже страх перед Нею.
— Тогда… Мое прикосновение заставит вас заснуть. Вы окажетесь в том сне, в который попали малыши. Все, что вам нужно — убедить их проснуться. Это не сложно. Итак…
— Госпожа… — когда богиня уже готова была коснуться караванщиком слабым дыханием своей силы, ее остановил Атен. — Там ведь моя дочь. Это мой долг, мое право рисковать ради нее. И… Она любит меня, верит мне… Она меня послушает, я уверен, — не смея взглянуть на повелительницу смерти, он оглянулся на брата.
— Да, госпожа, — видя, чувствуя, что тому необходима поддержка, проговорил Евсей, — позволь нам идти… Ри с Сати… Они, конечно, достойны. Но они так молоды, что могут не найти тех слов, которые помогут, убедят…
— А еще моя дочь недолюбливает Асанти…
— К тому же, она понадобится здесь. Ведь у девочки дар целительницы, и… — летописец замолчал, ожидая, когда Шамаш произнесет решение, которое, казалось, уже было предопределено.
Но бог солнца молчал. Вместо него вновь заговорила Кигаль, которая, казалось, даже не заметила, что смертные не просто прервали ее, остановив в тот момент, когда она должна была перейти от слов к действиям, но осмелились с ней спорить, сомневаясь в правильности принимаемых ею решений:
— Все это не имеет ровным счетом никакого значения. Важно другое — чтобы все произошло именно так… — затем Кигаль взмахом руки подозвала к себе призраков. — Сейчас, когда вы знаете, что происходит и какова цена поражения, я спрашиваю вас: вы готовы помочь?
— Да, госпожа! — без колебания ответили тени, склонились перед своей повелительницей в низком поклоне. — Приказывай, мы все исполним!
— Нужен проводник, который указал бы странникам по просторам сна нужные врата. Один из вас однажды в своей жизни уже проходил через них…
— Я укажу путь, госпожа! Я буду рядом с ними…
— Ты должен будешь лишь довести их, — она качнул головой в сторону Ри и Сати, — до врат. Это все, что от тебя требуется. Не переступай черты. Дождись странников и помоги вернуться назад тем, кого они выведут из края Лаля.
— Да, госпожа.
Затем Кигаль повернулась к молодым караванщикам, которым предстояло ступить на тропу мира сна.
— Когда человек засыпает, он забывает о мире яви, — проговорила она тем вкрадчивым голосом, который проникал в саму душу, заставляя ее внимать словам и запоминать их навеки. — Но память уходит не навсегда. Она может вернуться. Для этого нужно, чтобы во сне зажегся огнем, указующим путь, некий образ. Призрак — вот ваш знак. Он отправится за вами в край сна, он найдет вас и, явившись, напомнит о том, что вам предстоит совершить… Важно, чтобы все случилось именно так, а не иначе, ведь изменение может стать брешью в ткани пространства… — видя, что сон начал одолевать молодых караванщиков, она жестом велела Атену и Евсею поднять их. — Перенесите их к другим спящим. Пусть все они будут рядом…
— Это жестоко! — спустя несколько мгновений безликой тишины сорвалось с губ богини врачевания.
— Жестокий мир, жестокое время, — вздохнув, качнула головой подошедшая к ней Гештинанна. Хранительница памяти, она давно смирилась с тем, что история пишется кровью несчастных по бумаге бед.
Что же до Нинти… Разум требовал, чтобы она забыла о сочувствии, жалости, сострадании, обо всем, думая лишь о грядущем, но сердце… оно не настаивало, просто повторяло вновь и вновь: "Какое же может быть грядущее, если у настоящего отнять то зерно, из которого оно родится".
— Все так и не так… Все так, как должно быть, и, в то же время, этого быть не должно…
— Ладно, я и не ожидала от Кигаль ничего другого, — не унималась Нинти, — но Шамаш мог бы уменьшить эту жестокость, вместо того, чтобы увеличивать ее! — ей было больно это говорить, но она не могла промолчать.
Кигаль вырвала Нинти из самого радостного и светлого оазиса на земле, привела в мертвый холод снежной пустыни, по дороге рассказав массу такого, чего ей менее всего хотелось знать, скрывая свою ранимую душу под защитой святого неведения. И вот теперь еще и бог солнца, столько сделавший для нее, тот, которого она почитала, любила, возносила, ради которого была готова на все что угодно, в решающий для его спутников миг стоял в стороне и, как ей казалось, с полным безразличием, даже холодом взирал на происходившее со спутниками, о которых заботился бы любой, даже самый черствый и жестокий демон. — Как он мог поступить так? — она скользнула взглядом по стоявшей поодаль Кигаль, словно видя в ней причину и виновницу этой странной и такой страшной перемены. Может быть, Шамаш поддался каким-то чарам сестры? Или случилось что-то еще? Но если так, он нуждается в ее помощи. И она поможет, даже если он, не осознавая, что происходит, не позволит ей сделать это.
— Как "так"? — голос Гешти заставил ее на мгновение отрешиться от прошлого и будущего, чтобы вернуться в настоящее.
— Среди спящих младший брат Сати. Жестоко отнимать у родителей обоих детей, — она говорила тихо, чуть слышно, чтобы ее не услышали смертные, для ушей которых не предназначались разговоры, хранившие в себе тень несогласия младшей богини с поступками великой повелительницы.
— Они еще не мертвы, — качнула головой богиня памяти.
— Но ты ведь знаешь: это случится, если все будет идти так, как идет!
Гештинанна качнула головой. Она хотела сказать: "Тебе не известно и половины происходящего…" — но промолчала. В конце концов, кто она такая, чтобы учить других? И, к тому же, то, что Шамаш не поддержал ее, внесло некоторое смятение в ее душу. А что если она ошиблась? Ведь зеркало времени не всегда прямое, а значит отражения настоящего и прошлое могут не совпадать.
— Если ты считаешь нужным, останови, — словно случайно обронила она.
— Нет! — в ужасе прошептала Нинти, и в глазах, и в голосе которой отразился страх, — я никогда, воистину никогда не осмелюсь пойти против воли Шамаша! Я здесь лишь затем, чтобы сделать для него все, что могу! Просто… Пойми… Эти молодые караванщики… Ри и Сати… Я знаю их, знаю, что им пришлось пережить в моем городе. Они прошли через самое ужасное испытание, которое только может придумать судьба, и достойны того, чтобы дальше их ждало лишь счастье. И более никаких опасностей, никакой боли… — она вздохнула. — Ты скажешь — это только чувства…
— Да, чувства, которым сейчас нет места, — проговорила присоединившаяся к ним богиня смерти.
— Но, Кигаль, ведь есть еще и разум! — воскликнула Нинти. — Можно было поручить эту миссию кому-то другому…
— Почему же ты молчала, не говорила об этом раньше?
— Как я могла! Когда? Все случилось так быстро! Словно уже было предопределено… И, потом, кто я такая, чтобы спорить с вами: вы — великие боги, а я…
— Если бы ты этого действительно хотела, тебя ничто бы не остановило, — холодно проговорила Кигаль. — И раз ты не сделала этого — о чем сейчас говорить?
Ее слова показались Нинти безжалостно жестокими. Они словно окатили ее с головы до ног ледяной водой, а затем еще и обдали безжалостным морозным ветром. А самое ужасное — Кигаль была совершенно права. Почему богиня врачевания ничего не сказала Шамашу? Почему вместо этого стала обсуждать его поступки с другими богинями, судача, словно старая клуша? Ей стало стыдно.
— Девочка моя, — Кигаль подошла к ней, обхватила за плечи, словно младшую сестру, стараясь успокоить. — Не суди себя. Но и нас не осуждай. Поверь мне: мы не заслуживаем этого. И Шамаш — меньше чем кто бы то ни было. Он сделает все, что в его силах, даже более того, когда поймет, как должен поступить. Он согласился с избранным мной путем лишь потому, что не видит иного. Ему нужно время. Время, которого нет. Поэтому мы не должны ждать, нам нужно действовать, возможно, помогая ему понять…
— Но Кигаль, ведь ты рассказала мне обо всем! Или есть что-то, чего не знает он? Так скажи же ему!
— Что? — вздохнув, она качнула головой. — Если б я знала, что именно поможет в его поисках, а что, наоборот, помешает…
— А Ри и Сати? Это был твой выбор или случая?
— Ни то и ни другое.
— Как это?
— Все дело в том, что кроме этих двоих никто просто не сможет пройти во владения Лаля.
— Но почему?!
— А разве караванщики не дают обет верности Айе, выбирая ее повелительницей своих снов? Да они не способны даже имени Лаля запомнить!
— Есть же еще рабы…
— Дети никогда не послушают того, что станут говорить им рабы, скорее сделают все наоборот. Так что, Нинти, это, конечно, жестокое решение. Но единственно возможное.
— Да, — тяжело вздохнула богиня врачевания. Теперь она и сама видела, что это так. А затем на смену всем отпылавшим в ней чувствам, пришла твердая, уверенная решимость: — .Я сделаю все, чтобы им помочь, все, чтобы их старания не пропали даром, чтобы они не просто победили Лаля, но и вернулись в свой мир живыми!
Глава 12
— Шамаш, подумай! — попыталась остановить его Гештинанна.
— Тут не о чем думать.
— Но есть еще и другие люди, весь остальной мир…
— Правда в том, — глядя в упор на богиню памяти, медленно, подчеркивая каждое слово, заговорил он, — что мне нет никакого дела до этого остального мира. Он и так умирает, смирившийся со своей смертью. Ну и пусть. Этот же караван — то единственное, что имеет для меня смысл.
— Да, такова правда, — вздохнула Гештинанна, вынужденная смириться с тем, что ей не удалось убедить бога солнца в том, что она считала наилучшим. — Но истина ли?…Поможешь ли ты своим спутникам, вмешавшись, или, наоборот, навредишь?
Вскинув голову, колдун взглянул на нее. В его глазах была грусть и глубокая, разрывавшая душу на части, боль. Однако он ничего не сказал. И вместо него заговорила повелительница подземного мира, повернувшись к спутникам бога солнца:
— Надо действовать, пока еще не слишком поздно! Соберите всех спящих детишек в одном месте.
— Госпожа… — хозяин каравана не совсем понял приказ и вынужден был просить разъяснений, несмотря на весь тот страх, что волнами жуткого холода захлестывал его с головы до ног. — В одной из повозок?
— Нет. Прямо под куполом шатра. Постелите на снег одеяла, зажгите кругом костры… — она подобно стеклянному сосуду наполнилась пламенем огненной воды, залучилась им, черпая все новые и новые силы из стремления помочь.
— Нужно позвать Нинти, — задумчиво проговорил Шамаш.
— Да, — сестра тотчас согласилась с ним. — Она, конечно, не из сильных богинь, но уж свое ремесло знает. И, потом, девочка нам кое-чем обязана… Схожу за ней… Но чуть позже…
— Гулла говорила, что легче оживить целое войско, чем поддержать жизнь в одном-единственном умирающем, — качнув головой, прошептала Гештинанна. — Если спящие подойдут к грани смерти, она сможет вытянуть одного из них, от силы двух, но никак не больше. А детишек, ты говоришь, шестеро…
— Об остальных позабочусь я…
Гештинанна сочувственно взглянула на повелителя небес. Она понимала, что это невозможно даже для него. Ведь не важно, сколь велико могущество, когда в деле исцеления главным было иное — способность сконцентрировать все свое внимание на одной точке — человеческом теле, снимая с него черные покрова хвори, возвращая свет здоровья. Сосредоточиться же на одном означало забыть обо всем остальном.
— Сати тоже может нам помочь, — осторожно, так, чтобы не переступить грань дозволенного, проговорил Лигрен.
— Асанти… — Кигаль кивнула. — Позови ее.
— Да, госпожа… — Лигрен был готов сорваться с места в любой момент, чтобы броситься исполнять волю небожителя.
— И Эриду тоже…
— Как прикажешь, госпожа! — он исчез так быстро, словно был и не человеком вовсе, а тенью.
— А я пошла за Гуллой, — и Кигаль исчезла.
Шамаш продолжал стоять, скрестив руки и опустив голову на грудь, дожидаясь, когда все соберутся. За все дальнейшее время приготовлений он не проронил ни единого слова, не удостоил никого даже взглядом, так, словно вокруг него была пустота.
Сначала Лигрен подвел к нему Сати и Ри. Потом появились Кигаль с Нинти.
— Шамаш! — обрадованная новой встречей, богиня врачевания бросилась к богу солнца, но боль, которой полнились его глаза, заставила ее остановиться. Улыбка сошла с ее губ. — Прости… — пробормотала она. — Кигаль мне все рассказала… Ну, в общих чертах…
— Извини, что пришлось потревожить твой покой.
— О чем ты говоришь! Ты столько сделал для меня, и…
— Прости, но у нас нет времени на все эти слова… Кигаль сказала, какой помощи мы ждем от тебя?
— Да, я должна быть возле спящих и когда те станут просыпаться — постараться удержать их в мире живых.
Колдун кивнул, а затем повернулся к торговцам, обвел их взглядом. И караванщикам показалось, что он чего-то от них ждет. Ответа на какой-то не заданный вопрос. Или, может быть, решения…
— Господин, — переглянувшись со своими спутниками, видя, что те не в силах произнести решающих слов, несмотря на то, что у многих они уже лежали на устах, заговорил хозяин каравана. — Нас ведь впереди ждет выбор? Этот выбор… — он понимал, чувствовал, что должен сказать совсем иное, но ничего не мог с собой поделать. — Сделай его за нас! Мы всецело доверяем Твоей мудрости, и…
Колдун нахмурился, не скрывая разочарования.
— Разве по законам пустыни караванщики не решают свою судьбу сами? — проговорил он. — Или вы рабы, для которых все определяют другие?
Рабы? Ужас вспыхнул в глазах Лигрена. Нет, конечно нет! Чтобы вольный человек отдал свою свободу! Тем более недавний раб, которому пришлось через столько пройти, чтобы заслужить второй шанс! Но… Закусив нижнюю губу, бывший жрец задумался. Разве не все смертные всецело зависят от воли богов, тем самым пусть не по названию, но по сути являясь Их рабами? Да, это больно и неприятно, осознавая себя личностью, не грязью под ногами, понимать, что принадлежишь подобному тебе. Но боги иные. И Им принадлежать не стыдно.
— Если господин пожелает… — лекарь готов был вновь и вновь повторять эту фразу, прячась за ней, словно под куполом шатра.
Несколько мгновений висела напряженная тишина. Шамаш молчал и в этом его молчании была и задумчивость, и сомнение и желание сделать передышку перед последним броском. Вместо него заговорила Кигаль:
— Вы так и не научились понимать его, смертные, — хмуро глядя на караванщиков, проговорила она. — Несмотря на то, что были его спутниками год. Для вашей жизни это — целая вечность. Я многое могла бы объяснить вам, что облегчило бы и ваш путь, и его. Однако, — она с сожалением качнула головой, — сейчас у нас нет на это времени. Может, в другой раз. А пока лучше молчите, если не знаете, что сказать… Шамаш? — Кигаль повернулась к брату.
Колдун лишь кивнул. В конце концов, она была богиней этого мира, а он — чужаком, который к тому же не видел иного пути к спасению.
— Путь в мир сна открыт, — повернувшись к смертным, твердым решительным голосом заговорила богиня смерти. — Нескольким из вас нужно отправиться туда, вернуть спящим память об истинной земле, помочь сделать правильный выбор и вернуться назад. Живыми, если нам удастся восстановить нити, связывающие воедино их души и тела…
Это был шанс! Глаза караванщиков загорелись огнем решимости, жажды действий.
— Что мы должны сделать?
— Вы — ждать, — она вновь была прежней повелительницей смерти, говорившей с тенью нетерпения и неудовольствия тем, что ее перебивали, однако же, все же снисходившей до ответа, понимая, что без этого не обойтись. — Действовать будут они, — богиня повернулась к Сати и Ри, пронзив их холодным взглядом, — если, конечно, вы готовы рискнуть своими жизнями ради тех, кто спит.
— Да! — не колеблясь ни мгновения, в один голос ответили Ри и Сати. Эта решимость, жажда совершить Поступок во имя великой богини, пересилила даже страх перед Нею.
— Тогда… Мое прикосновение заставит вас заснуть. Вы окажетесь в том сне, в который попали малыши. Все, что вам нужно — убедить их проснуться. Это не сложно. Итак…
— Госпожа… — когда богиня уже готова была коснуться караванщиком слабым дыханием своей силы, ее остановил Атен. — Там ведь моя дочь. Это мой долг, мое право рисковать ради нее. И… Она любит меня, верит мне… Она меня послушает, я уверен, — не смея взглянуть на повелительницу смерти, он оглянулся на брата.
— Да, госпожа, — видя, чувствуя, что тому необходима поддержка, проговорил Евсей, — позволь нам идти… Ри с Сати… Они, конечно, достойны. Но они так молоды, что могут не найти тех слов, которые помогут, убедят…
— А еще моя дочь недолюбливает Асанти…
— К тому же, она понадобится здесь. Ведь у девочки дар целительницы, и… — летописец замолчал, ожидая, когда Шамаш произнесет решение, которое, казалось, уже было предопределено.
Но бог солнца молчал. Вместо него вновь заговорила Кигаль, которая, казалось, даже не заметила, что смертные не просто прервали ее, остановив в тот момент, когда она должна была перейти от слов к действиям, но осмелились с ней спорить, сомневаясь в правильности принимаемых ею решений:
— Все это не имеет ровным счетом никакого значения. Важно другое — чтобы все произошло именно так… — затем Кигаль взмахом руки подозвала к себе призраков. — Сейчас, когда вы знаете, что происходит и какова цена поражения, я спрашиваю вас: вы готовы помочь?
— Да, госпожа! — без колебания ответили тени, склонились перед своей повелительницей в низком поклоне. — Приказывай, мы все исполним!
— Нужен проводник, который указал бы странникам по просторам сна нужные врата. Один из вас однажды в своей жизни уже проходил через них…
— Я укажу путь, госпожа! Я буду рядом с ними…
— Ты должен будешь лишь довести их, — она качнул головой в сторону Ри и Сати, — до врат. Это все, что от тебя требуется. Не переступай черты. Дождись странников и помоги вернуться назад тем, кого они выведут из края Лаля.
— Да, госпожа.
Затем Кигаль повернулась к молодым караванщикам, которым предстояло ступить на тропу мира сна.
— Когда человек засыпает, он забывает о мире яви, — проговорила она тем вкрадчивым голосом, который проникал в саму душу, заставляя ее внимать словам и запоминать их навеки. — Но память уходит не навсегда. Она может вернуться. Для этого нужно, чтобы во сне зажегся огнем, указующим путь, некий образ. Призрак — вот ваш знак. Он отправится за вами в край сна, он найдет вас и, явившись, напомнит о том, что вам предстоит совершить… Важно, чтобы все случилось именно так, а не иначе, ведь изменение может стать брешью в ткани пространства… — видя, что сон начал одолевать молодых караванщиков, она жестом велела Атену и Евсею поднять их. — Перенесите их к другим спящим. Пусть все они будут рядом…
— Это жестоко! — спустя несколько мгновений безликой тишины сорвалось с губ богини врачевания.
— Жестокий мир, жестокое время, — вздохнув, качнула головой подошедшая к ней Гештинанна. Хранительница памяти, она давно смирилась с тем, что история пишется кровью несчастных по бумаге бед.
Что же до Нинти… Разум требовал, чтобы она забыла о сочувствии, жалости, сострадании, обо всем, думая лишь о грядущем, но сердце… оно не настаивало, просто повторяло вновь и вновь: "Какое же может быть грядущее, если у настоящего отнять то зерно, из которого оно родится".
— Все так и не так… Все так, как должно быть, и, в то же время, этого быть не должно…
— Ладно, я и не ожидала от Кигаль ничего другого, — не унималась Нинти, — но Шамаш мог бы уменьшить эту жестокость, вместо того, чтобы увеличивать ее! — ей было больно это говорить, но она не могла промолчать.
Кигаль вырвала Нинти из самого радостного и светлого оазиса на земле, привела в мертвый холод снежной пустыни, по дороге рассказав массу такого, чего ей менее всего хотелось знать, скрывая свою ранимую душу под защитой святого неведения. И вот теперь еще и бог солнца, столько сделавший для нее, тот, которого она почитала, любила, возносила, ради которого была готова на все что угодно, в решающий для его спутников миг стоял в стороне и, как ей казалось, с полным безразличием, даже холодом взирал на происходившее со спутниками, о которых заботился бы любой, даже самый черствый и жестокий демон. — Как он мог поступить так? — она скользнула взглядом по стоявшей поодаль Кигаль, словно видя в ней причину и виновницу этой странной и такой страшной перемены. Может быть, Шамаш поддался каким-то чарам сестры? Или случилось что-то еще? Но если так, он нуждается в ее помощи. И она поможет, даже если он, не осознавая, что происходит, не позволит ей сделать это.
— Как "так"? — голос Гешти заставил ее на мгновение отрешиться от прошлого и будущего, чтобы вернуться в настоящее.
— Среди спящих младший брат Сати. Жестоко отнимать у родителей обоих детей, — она говорила тихо, чуть слышно, чтобы ее не услышали смертные, для ушей которых не предназначались разговоры, хранившие в себе тень несогласия младшей богини с поступками великой повелительницы.
— Они еще не мертвы, — качнула головой богиня памяти.
— Но ты ведь знаешь: это случится, если все будет идти так, как идет!
Гештинанна качнула головой. Она хотела сказать: "Тебе не известно и половины происходящего…" — но промолчала. В конце концов, кто она такая, чтобы учить других? И, к тому же, то, что Шамаш не поддержал ее, внесло некоторое смятение в ее душу. А что если она ошиблась? Ведь зеркало времени не всегда прямое, а значит отражения настоящего и прошлое могут не совпадать.
— Если ты считаешь нужным, останови, — словно случайно обронила она.
— Нет! — в ужасе прошептала Нинти, и в глазах, и в голосе которой отразился страх, — я никогда, воистину никогда не осмелюсь пойти против воли Шамаша! Я здесь лишь затем, чтобы сделать для него все, что могу! Просто… Пойми… Эти молодые караванщики… Ри и Сати… Я знаю их, знаю, что им пришлось пережить в моем городе. Они прошли через самое ужасное испытание, которое только может придумать судьба, и достойны того, чтобы дальше их ждало лишь счастье. И более никаких опасностей, никакой боли… — она вздохнула. — Ты скажешь — это только чувства…
— Да, чувства, которым сейчас нет места, — проговорила присоединившаяся к ним богиня смерти.
— Но, Кигаль, ведь есть еще и разум! — воскликнула Нинти. — Можно было поручить эту миссию кому-то другому…
— Почему же ты молчала, не говорила об этом раньше?
— Как я могла! Когда? Все случилось так быстро! Словно уже было предопределено… И, потом, кто я такая, чтобы спорить с вами: вы — великие боги, а я…
— Если бы ты этого действительно хотела, тебя ничто бы не остановило, — холодно проговорила Кигаль. — И раз ты не сделала этого — о чем сейчас говорить?
Ее слова показались Нинти безжалостно жестокими. Они словно окатили ее с головы до ног ледяной водой, а затем еще и обдали безжалостным морозным ветром. А самое ужасное — Кигаль была совершенно права. Почему богиня врачевания ничего не сказала Шамашу? Почему вместо этого стала обсуждать его поступки с другими богинями, судача, словно старая клуша? Ей стало стыдно.
— Девочка моя, — Кигаль подошла к ней, обхватила за плечи, словно младшую сестру, стараясь успокоить. — Не суди себя. Но и нас не осуждай. Поверь мне: мы не заслуживаем этого. И Шамаш — меньше чем кто бы то ни было. Он сделает все, что в его силах, даже более того, когда поймет, как должен поступить. Он согласился с избранным мной путем лишь потому, что не видит иного. Ему нужно время. Время, которого нет. Поэтому мы не должны ждать, нам нужно действовать, возможно, помогая ему понять…
— Но Кигаль, ведь ты рассказала мне обо всем! Или есть что-то, чего не знает он? Так скажи же ему!
— Что? — вздохнув, она качнула головой. — Если б я знала, что именно поможет в его поисках, а что, наоборот, помешает…
— А Ри и Сати? Это был твой выбор или случая?
— Ни то и ни другое.
— Как это?
— Все дело в том, что кроме этих двоих никто просто не сможет пройти во владения Лаля.
— Но почему?!
— А разве караванщики не дают обет верности Айе, выбирая ее повелительницей своих снов? Да они не способны даже имени Лаля запомнить!
— Есть же еще рабы…
— Дети никогда не послушают того, что станут говорить им рабы, скорее сделают все наоборот. Так что, Нинти, это, конечно, жестокое решение. Но единственно возможное.
— Да, — тяжело вздохнула богиня врачевания. Теперь она и сама видела, что это так. А затем на смену всем отпылавшим в ней чувствам, пришла твердая, уверенная решимость: — .Я сделаю все, чтобы им помочь, все, чтобы их старания не пропали даром, чтобы они не просто победили Лаля, но и вернулись в свой мир живыми!
Глава 12
Мати было так весело, как никогда прежде. Она чувствовала себя действительно счастливой, без всяких совершенно ненужных, но таких прилипчивых сомнений и опасений. Жизнь казалась легкой и беззаботной, все желания исполнялись, едва рождаясь.
Она играла с младшими в прядки, когда ей подумалось, как было бы здорово превратиться в какого-нибудь незаметного зверька. И в тот же мог она стала маленький рыжий котенок, который юркнул в траву, чтобы, удобно устроившись на солнышке, согреваясь его теплом и наслаждаясь покоем, преспокойно наблюдать, как остальные ищут ее. И те, наивные, ходили кругами вокруг да около, но не видели, не узнавая.
Когда же один из близнецов, забыв об игре, со словами, "кис-кис-кис, иди сюда", — потянулся к котенку, тот прямо у него в руках превратился в змею, которая, напугав паренька до полусмерти, выпала из задрожавших рук и, наконец, превратилась в весело смеявшуюся, держась за живот, девочку.
— Проиграли! Проиграли!
Младшие настороженно молчали. У них подобное превращение не получалось, сколько они ни пытались. И им было завидно и обидно.
— Ну, не расстраивайтесь, — вновь, как уже не раз, появившись в тот самый момент, когда из глаз детишек были готовы политься слезы, поспешил успокоить их Лаль.
— Но мы тоже хотим! — всхлипнули ли те. — Сделай так, чтобы мы тоже могли стать какой-нибудь зверюшкой, ну пожалуйста!
Лаль бросил осуждающий взгляд на Мати, качнул головой, а затем, повернувшись к малышам, вытащил из длинных рукавов целое море самых восхитительных сладостей — леденцов, тянучек, плюшек и пирожков, в общем, всего, что только может пожелать детская душа, проголодавшаяся за время долгой игры на свежем воздухе.
И слезы высохли, так и не пролившись, на губах загорелись улыбки, сперва осторожные, недоверчивые, затем радостные, счастливо-блаженные:
— М-м, как вкусно!
Осторожно приблизившись, Мати тоже потянулась за угощением, но Лаль несильно шлепнул ее по пальцам, останавливая:
— Это не для тебя!
— Да, не для тебя! — поспешили поддержать ее младшие.
— Но я тоже проголодалась! — теперь она была готова заплакать от обиды. — Э-х, — топнув ногой, она повернулась ко всем спиной. — Ну и не надо! Я сама все сделаю! — девочка потерла ладошки друг о дружку, согревая их, набирая силы, закрыла глаза, старательно представляя себе то, что бы ей хотелось съесть… Кусок пирога, большой, с взбитыми сливками и варением…
На ее лицо уже легло блаженное выражение предвкушения. Вот, сейчас она откусит кусочек… Но стоило ей открыть глаза, как радость сменилась удивлением и, затем, новой обидой, когда она увидела, что держит в ладонях грязный комок мокрой, рыхлой земли.
— Фу! — увидев, что в земле что-то копошится — толи черви, толи личинки жуков, ее всю передернуло от омерзения. Она поспешно стряхнула все с рук, закрутила головой, ища ближайшее озерцо или, на худой конец, лужу, в которой можно было бы вымыть руки, наконец, отделавшись от ощущения чего-то липкого, противного, жутко мерзкого.
А в спину ей ударил, как брошенный камень, смех.
— Так тебе и надо!
Губы от обиды задрожали, глаза наполнились слезами. Мати хотелось убежать прочь, скрыться ото всех, чтобы не видеть никого, не думать, не вспоминать…
Она бросилась, сломя голову, прочь, не замечая ничего вокруг. Если бы деревья не расступались перед ней, втягивая под землю длинные причудливо переплетавшиеся кони, если бы ямы сами собой не закрывались, она бы непременно налетела на что-то, упала, ушиблась…
Она давилась от слез. Ведь это был ее сон, ее! А они его испортили! И ведь знала же она, что так и будет, не случайно не хотела брать младших с собой. Нет же, Лаль переубедил, а теперь еще встает на их сторону, вместо того, чтобы поддержать ее, посмеяться с ней вместе!
— Мати… — бог сновидений потряс ее за плечо.
— Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ты плохой! — бросила девочка, не отнимая ладоней от лица.
— Мати, перестань плакать, — тот не собирался отступать.
Собственно, ей не очень-то и хотелось оставаться одной. Тогда ей стало бы только хуже… Вот только слезы… Казалось, что приход бога сновидения превратил их в два бесконечных водопада, поток которых она никак не могла остановить.
Но нет, она знала, что для этого нужно. В общем-то — малость, одно краткое слово, наделенное удивительной силой в чужих устах, врачующее уже самим своим звучанием душу, возвращая в нее покой. «Прости» — вот все, что она хотела услышать. И она бы простила, конечно, с легкостью, забыв обо всех обидах. Но… Девочка, несмотря на всю свою бесшабашность, понимала, что не может ждать извинений от повелителя сновидений. Ведь он все-таки бог.
— Прости, — прервал ее мысли голос Лаля. Мати даже растерялась. Хлопая длинными ресницами, чуть приоткрыв рот, безуспешно пытаясь сказать хоть слово, она во все глаза смотрела на бога сновидений. Тот же, читая ее мысли и мечты, продолжал: — Не сердись на меня, но я вынужден был так поступить. Пойми: я — хозяин этих земель. Я хочу, чтобы всем моим гостям было хорошо. Ты обидела малышей и мне пришлось их успокаивать тем способом, который показался мне самым быстрым и легким.
— Но ты обидел меня!
— Прости. Хочешь, время повернется вспять, вернется к началу событий, которые пробудили боль в твоем сердце, потекли слезами из глаз?
— Зачем? Чтобы увидеть еще раз? — уж чего-чего, а повторения она хотела меньше всего. Лучше было бы, наоборот, уйти подальше вперед, в будущее, туда, где все бы уже забылось, оставшись далеко позади. — Я понимаю, что была не права, когда смеялась над младшими, — обхватив руками прижатые к груди колени и уткнувшись в них лбом, проговорила Мати. — Им ведь, наверно, было так же обидно, как и мне сейчас.
— Да. Хорошо, что ты понимаешь это. Нельзя желать другим того, чего не хочешь для себя.
— Угу… Лаль, а почему люди не почитают тебя? Ну… Я хотела спросить… Ты такой добрый, заботливый. Придуманные тобой сны светлые и веселые. Люди должны поклоняться тебе. Но когда я спросила отца, он даже имени твоего не мог вспомнить, говорил, что ты — творец кошмаров и вообще, не бог, а дух. Почему? Ведь это несправедливо!
— Не думай об этом, Мати. Забудь.
— Неужели тебе ничуть не обидно? — она подняла голову, спеша взглянуть на своего собеседника и прочесть на его лице, глазах то, что не было облечено словами.
Бог сновидений сидел рядом с ней на зеленоватом, покрытым густым мхом камне, перебирая в руке переливавшиеся тусклыми, наделенными зеркальным мерцающим блеском камешки. Его глаза были опущены, губы плотно сжаты.
— Если бы я сказал, что мне не обидно, ты бы не поверила мне, так ведь? — наконец, спросил он.
Та кивнула, чувствуя, как ее собственная обида тускнеет, блекнет и теряется рядом с его печалью.
— Не грусти, — она не сводила с него доброго, лучистого взгляда, спеша поддержать того, в ком видела своего самого лучшего друга. — Хочешь, я буду почитать тебя?
— Ты? — в глазах Лаля печаль сменилась удивлением… Или это было не удивление — только полог, за которым скрывалось торжество, будто бог сновидений ждал от своей гостьи именно этих слов.
— Да. Как бога сновидений.
— Мати… А я мог бы стать твоим богом?
— Моим богом? — не совсем понимая его, переспросила девочка.
— Я хотел бы стать твоим покровителем.
— Ну… — это было так неожиданно, что в первый миг она даже растерялась.
— Мое покровительство не будет тебе в тягость. Служение богу сна просто — нужно только спать и видеть сны.
— И все?
— Да. Ну, может, еще, если сама этого захочешь, помогать мне придумывать сновидения и посылать их смертным. Поверь, это очень даже забавно.
— Но я не умею!
— Научишься. Это не словно… Так что ты скажешь?
— Я не знаю… — она пожала плечами. Конечно, ей хотелось научиться сочинять сны, словно сказки, а потом управлять ими, подчиняя себе. Это было бы так здорово. У нее даже перехватило дыхание от предвкушения чуда, которое вот-вот должно было спуститься золотой птицей к ней на ладони. Но… Но что-то мешало ей просто взять и согласиться — что-то неясное, чей-то голос, похожий на ее собственный, звучал в голове, нараспев повторяя краткое «нет», складывая из него песенку-заклинание, такую забавную, что рожденные ею смешинки защекотали в носу. — Ой! - Мати ошарашено уставилась на стайку маленьких серебристых рыбок, подплывших к самому ее лицу. — Что это? Летающие рыбки! — восхищенно воскликнула она. — Смотри! Смотри скорее, пока они не улетели!
Лаль взглянул на них, поманил пальцем и вот уже они закрутились вокруг его руки, как обруч, словно танцуя под слышную лишь им одним мелодию.
— Здорово! — восхищенно прошептала Мати. Как бы ей хотелось, чтобы эти крохотные комочки-создания слушались и ее. Она бы приказала им… О, с ними было бы так интересно поиграть, поговорить, ведь они должны знать столько всего интересного…
— Рыба разговаривает лишь в сказке, — прочитав ее мысли, хмыкнул Лаль. — Во сне это невозможно.
— Почему? — Мати даже расстроилась. Она-то думала, что сон даже больше, чем сказка, что он — само чудо.
— Увы, — его голос стал задумчив, немного грустен, — сновидение — лишь обратная сторона были, отражение яви в зеркале небыли, но не она сама. Это… Это мираж посреди снежной пустыни, образ оазиса, кажущийся на расстоянии столь же волшебным и прекрасным, как самый чудесный город, но стоит подойти поближе, протянуть руку — и все рассеется.
Она играла с младшими в прядки, когда ей подумалось, как было бы здорово превратиться в какого-нибудь незаметного зверька. И в тот же мог она стала маленький рыжий котенок, который юркнул в траву, чтобы, удобно устроившись на солнышке, согреваясь его теплом и наслаждаясь покоем, преспокойно наблюдать, как остальные ищут ее. И те, наивные, ходили кругами вокруг да около, но не видели, не узнавая.
Когда же один из близнецов, забыв об игре, со словами, "кис-кис-кис, иди сюда", — потянулся к котенку, тот прямо у него в руках превратился в змею, которая, напугав паренька до полусмерти, выпала из задрожавших рук и, наконец, превратилась в весело смеявшуюся, держась за живот, девочку.
— Проиграли! Проиграли!
Младшие настороженно молчали. У них подобное превращение не получалось, сколько они ни пытались. И им было завидно и обидно.
— Ну, не расстраивайтесь, — вновь, как уже не раз, появившись в тот самый момент, когда из глаз детишек были готовы политься слезы, поспешил успокоить их Лаль.
— Но мы тоже хотим! — всхлипнули ли те. — Сделай так, чтобы мы тоже могли стать какой-нибудь зверюшкой, ну пожалуйста!
Лаль бросил осуждающий взгляд на Мати, качнул головой, а затем, повернувшись к малышам, вытащил из длинных рукавов целое море самых восхитительных сладостей — леденцов, тянучек, плюшек и пирожков, в общем, всего, что только может пожелать детская душа, проголодавшаяся за время долгой игры на свежем воздухе.
И слезы высохли, так и не пролившись, на губах загорелись улыбки, сперва осторожные, недоверчивые, затем радостные, счастливо-блаженные:
— М-м, как вкусно!
Осторожно приблизившись, Мати тоже потянулась за угощением, но Лаль несильно шлепнул ее по пальцам, останавливая:
— Это не для тебя!
— Да, не для тебя! — поспешили поддержать ее младшие.
— Но я тоже проголодалась! — теперь она была готова заплакать от обиды. — Э-х, — топнув ногой, она повернулась ко всем спиной. — Ну и не надо! Я сама все сделаю! — девочка потерла ладошки друг о дружку, согревая их, набирая силы, закрыла глаза, старательно представляя себе то, что бы ей хотелось съесть… Кусок пирога, большой, с взбитыми сливками и варением…
На ее лицо уже легло блаженное выражение предвкушения. Вот, сейчас она откусит кусочек… Но стоило ей открыть глаза, как радость сменилась удивлением и, затем, новой обидой, когда она увидела, что держит в ладонях грязный комок мокрой, рыхлой земли.
— Фу! — увидев, что в земле что-то копошится — толи черви, толи личинки жуков, ее всю передернуло от омерзения. Она поспешно стряхнула все с рук, закрутила головой, ища ближайшее озерцо или, на худой конец, лужу, в которой можно было бы вымыть руки, наконец, отделавшись от ощущения чего-то липкого, противного, жутко мерзкого.
А в спину ей ударил, как брошенный камень, смех.
— Так тебе и надо!
Губы от обиды задрожали, глаза наполнились слезами. Мати хотелось убежать прочь, скрыться ото всех, чтобы не видеть никого, не думать, не вспоминать…
Она бросилась, сломя голову, прочь, не замечая ничего вокруг. Если бы деревья не расступались перед ней, втягивая под землю длинные причудливо переплетавшиеся кони, если бы ямы сами собой не закрывались, она бы непременно налетела на что-то, упала, ушиблась…
Она давилась от слез. Ведь это был ее сон, ее! А они его испортили! И ведь знала же она, что так и будет, не случайно не хотела брать младших с собой. Нет же, Лаль переубедил, а теперь еще встает на их сторону, вместо того, чтобы поддержать ее, посмеяться с ней вместе!
— Мати… — бог сновидений потряс ее за плечо.
— Уходи! Я не хочу тебя видеть! Ты плохой! — бросила девочка, не отнимая ладоней от лица.
— Мати, перестань плакать, — тот не собирался отступать.
Собственно, ей не очень-то и хотелось оставаться одной. Тогда ей стало бы только хуже… Вот только слезы… Казалось, что приход бога сновидения превратил их в два бесконечных водопада, поток которых она никак не могла остановить.
Но нет, она знала, что для этого нужно. В общем-то — малость, одно краткое слово, наделенное удивительной силой в чужих устах, врачующее уже самим своим звучанием душу, возвращая в нее покой. «Прости» — вот все, что она хотела услышать. И она бы простила, конечно, с легкостью, забыв обо всех обидах. Но… Девочка, несмотря на всю свою бесшабашность, понимала, что не может ждать извинений от повелителя сновидений. Ведь он все-таки бог.
— Прости, — прервал ее мысли голос Лаля. Мати даже растерялась. Хлопая длинными ресницами, чуть приоткрыв рот, безуспешно пытаясь сказать хоть слово, она во все глаза смотрела на бога сновидений. Тот же, читая ее мысли и мечты, продолжал: — Не сердись на меня, но я вынужден был так поступить. Пойми: я — хозяин этих земель. Я хочу, чтобы всем моим гостям было хорошо. Ты обидела малышей и мне пришлось их успокаивать тем способом, который показался мне самым быстрым и легким.
— Но ты обидел меня!
— Прости. Хочешь, время повернется вспять, вернется к началу событий, которые пробудили боль в твоем сердце, потекли слезами из глаз?
— Зачем? Чтобы увидеть еще раз? — уж чего-чего, а повторения она хотела меньше всего. Лучше было бы, наоборот, уйти подальше вперед, в будущее, туда, где все бы уже забылось, оставшись далеко позади. — Я понимаю, что была не права, когда смеялась над младшими, — обхватив руками прижатые к груди колени и уткнувшись в них лбом, проговорила Мати. — Им ведь, наверно, было так же обидно, как и мне сейчас.
— Да. Хорошо, что ты понимаешь это. Нельзя желать другим того, чего не хочешь для себя.
— Угу… Лаль, а почему люди не почитают тебя? Ну… Я хотела спросить… Ты такой добрый, заботливый. Придуманные тобой сны светлые и веселые. Люди должны поклоняться тебе. Но когда я спросила отца, он даже имени твоего не мог вспомнить, говорил, что ты — творец кошмаров и вообще, не бог, а дух. Почему? Ведь это несправедливо!
— Не думай об этом, Мати. Забудь.
— Неужели тебе ничуть не обидно? — она подняла голову, спеша взглянуть на своего собеседника и прочесть на его лице, глазах то, что не было облечено словами.
Бог сновидений сидел рядом с ней на зеленоватом, покрытым густым мхом камне, перебирая в руке переливавшиеся тусклыми, наделенными зеркальным мерцающим блеском камешки. Его глаза были опущены, губы плотно сжаты.
— Если бы я сказал, что мне не обидно, ты бы не поверила мне, так ведь? — наконец, спросил он.
Та кивнула, чувствуя, как ее собственная обида тускнеет, блекнет и теряется рядом с его печалью.
— Не грусти, — она не сводила с него доброго, лучистого взгляда, спеша поддержать того, в ком видела своего самого лучшего друга. — Хочешь, я буду почитать тебя?
— Ты? — в глазах Лаля печаль сменилась удивлением… Или это было не удивление — только полог, за которым скрывалось торжество, будто бог сновидений ждал от своей гостьи именно этих слов.
— Да. Как бога сновидений.
— Мати… А я мог бы стать твоим богом?
— Моим богом? — не совсем понимая его, переспросила девочка.
— Я хотел бы стать твоим покровителем.
— Ну… — это было так неожиданно, что в первый миг она даже растерялась.
— Мое покровительство не будет тебе в тягость. Служение богу сна просто — нужно только спать и видеть сны.
— И все?
— Да. Ну, может, еще, если сама этого захочешь, помогать мне придумывать сновидения и посылать их смертным. Поверь, это очень даже забавно.
— Но я не умею!
— Научишься. Это не словно… Так что ты скажешь?
— Я не знаю… — она пожала плечами. Конечно, ей хотелось научиться сочинять сны, словно сказки, а потом управлять ими, подчиняя себе. Это было бы так здорово. У нее даже перехватило дыхание от предвкушения чуда, которое вот-вот должно было спуститься золотой птицей к ней на ладони. Но… Но что-то мешало ей просто взять и согласиться — что-то неясное, чей-то голос, похожий на ее собственный, звучал в голове, нараспев повторяя краткое «нет», складывая из него песенку-заклинание, такую забавную, что рожденные ею смешинки защекотали в носу. — Ой! - Мати ошарашено уставилась на стайку маленьких серебристых рыбок, подплывших к самому ее лицу. — Что это? Летающие рыбки! — восхищенно воскликнула она. — Смотри! Смотри скорее, пока они не улетели!
Лаль взглянул на них, поманил пальцем и вот уже они закрутились вокруг его руки, как обруч, словно танцуя под слышную лишь им одним мелодию.
— Здорово! — восхищенно прошептала Мати. Как бы ей хотелось, чтобы эти крохотные комочки-создания слушались и ее. Она бы приказала им… О, с ними было бы так интересно поиграть, поговорить, ведь они должны знать столько всего интересного…
— Рыба разговаривает лишь в сказке, — прочитав ее мысли, хмыкнул Лаль. — Во сне это невозможно.
— Почему? — Мати даже расстроилась. Она-то думала, что сон даже больше, чем сказка, что он — само чудо.
— Увы, — его голос стал задумчив, немного грустен, — сновидение — лишь обратная сторона были, отражение яви в зеркале небыли, но не она сама. Это… Это мираж посреди снежной пустыни, образ оазиса, кажущийся на расстоянии столь же волшебным и прекрасным, как самый чудесный город, но стоит подойти поближе, протянуть руку — и все рассеется.