Страница:
"Господин не откажет исполнить просьбу Своей божественной супруги, — мысли текли медленно, полные спокойствия, — и обучит мою девочку управлять снами… Конечно, Он не повелитель сновидений, но великий бог, самый могущественный из всех. Он даст малышке силы и знания, которые помогут ей противостоять Лалю, если тот наяву, как в моем сне, попробует украсть ее сон…" — затем на его лицо легла тень. Он вспомнил, что должен сделать еще кое-что и как можно скорее, чтобы беда, о которой поведал ему сон, никогда не пришла в караван.
Караванщик двинулся к краю повозки, намереваясь выбраться из нее, но тут полог приподнялся и внутрь забрался Лигрен.
— Атен сказал мне, что ты не совсем здоров…
— На ловца и зверь бежит.
— Что? — не понял его лекарь, в глазах которого росло беспокойство, когда среди болезней снежной пустыни было много таких, одна мысль о которых внушала страх. Например, безумие… А симптомы этой пугающей болезни… Лигрен начал приглядываться к хозяину каравана. Лихорадочный блеск в глазах, непонятные слова, неразборчивая речь…
— Я здоров, приятель, — Атену не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять ход его размышлений, когда на лице Лигрена и так все было написано. Грустная улыбка коснулась его губ, когда он вспомнил сон, который так стремился придать черты реальности самым что ни есть ужасным страхам.
— Конечно, и, все же, позволь я тебя осмотрю…
— Лигрен, — остановил его хозяин каравана, в голосе которого зазвучали холодные нотки, — дело не во мне. А во сне, который я видел.
— Вещий сон? — лекарь весь собрался, насторожился. Это было даже серьезнее снежного безумия, когда болезни испытывают волю к жизни, а пророчества — саму душу, силу ее веры.
— Не знаю, — он не был уверен. — Но я намерен сделать все, чтобы он не исполнился. Никогда. Раз уж боги были так милостивы, что предупредили меня, — он умолк, прислушиваясь к своим чувствам, к окружающему миру, пытаясь определить, чего ждали от него небожители — борьбы или смирения. Правильно ли он Их понял, делая выбор.
— Продолжай, Атен, продолжай, — нетерпеливо прошептал Лигрен.
— Этот сон был о Лале.
— Лале? — пораженный, повторил его собеседник, глядя на хозяина каравана широко открытыми глазами.
— Да, боге сновидений. Ты ведь знаешь, о ком я говорю?
— Конечно…
— В чем же тогда причина твоего удивления?
— Просто… Атен, прости меня, но мне казалось, что караванщики не признают Лаля, даже имени Его не произносят, боясь тем самым расстроить или даже оскорбить госпожу Айю…
— Да, это так. Теперь, после сна, я не просто верю, но знаю, что мы все это время поступали правильно. Как правы были наши предки, когда в эпоху Мара отвергли путь Лаля…
— Хотя сами они того и не понимали…
— О чем ты?
— Тебе приходилось читать книгу Мара?
Караванщик не сразу ответил. В его руке все еще был свиток, который оставила малышка. Ему хотелось заглянуть в него и, все же, было что-то еще, сильнее любого даже самого сильного любопытства. И это нечто останавливало. Страх? Наверное, он бы стал призирать себя, поняв, что это так. Он думал, что дело в другом — благоразумии, предупреждении… Хотя, и в страхе тоже, главное, что не в первую очередь в нем.
— Нет, — сказал он, отвечая одновременно и на заданный вопрос, и на свои мысли. — Не думаю, что я должен.
— Может быть, ты и прав, — немного подумав, проговорил Лигрен. — С твоим даром предвидения… Незачем давать самому ужасному кошмару минувшего хотя бы малейший шанс проникнуть в грядущее… Так что это был за сон?
— В нем Лаль украл сон наших детей.
— Всех детей?
— Шестерых. И моей дочери в том числе…
— Но зачем…! Ладно, это не тот вопрос. Конечно же, он хотел вновь попытаться захватить власть над нашими сновидениями, используя для этого детей. Но как он смог? Ведь госпожа Айя заточила его в мире снов! Он не может покинуть его, не может попасть в наш край…
— Я не знаю, Лигрен. Никто мне ничего не объяснял, лишь показывал… Вернее, пугал, так сильно пугал, что я до сих пор не могу прийти в себя, а все даже самые робкие, незначительные воспоминания об увиденном, пережитом во сне, заставляет в ужасе трепетать душу…Давай не будем тратить время на все эти разговоры. Потом, немного успокоившись, укрепившись в вере, что сон остался позади, отвергнутый явью, я расскажу обо всем. Но не сейчас…
— Зачем ты хотел меня видеть?
— Да! Это сейчас главное. Я знаю, у рабынь есть ягоды Меслам.
— Но, Атен…
— Не нужно отрицать этого, Лигрен. Я знаю, о чем говорю.
Лекарь качнул головой:
— Да что уж там. Я и не собирался отрицать. Просто хотел сказать, что эти ягоды… Они опасны, да, но только когда не знаешь меры, а так… Иногда они спасают жизнь, а иногда… Для рабов это — своего рода рука милосердия и миг сочувствия…
— Понимаю, — Атен вздохнул. Он не собирался ни спорить, ни ругать, ни наказывать. Это не имело значение, ни одно слово, ни одно действие за исключением того, что он собирался сказать: — Но я хочу, чтобы ягоды Меслам были уничтожены. Слышишь? Ты должен не просто сказать рабыням, чтобы они выбросили ягоды, все до одной, но проследить за тем, как они исполнят мой приказ. Ты понял, Лигрен?
— Но почему!
— Ягоды — ключ от врат в мир Лаля.
— Так тебе было сказано?
— Да. Ты можешь спорить со мной, но не с богами. Давая знания, Они позволяют нам избежать таких бед, которые… — он качнул головой. — Которые, случись они, уничтожат наш караван. Несмотря на присутствие в нем бога солнца. А, может быть, причинят вред и Ему. Ведь в том сне был не только Лаль, но и Губитель…
— И поэтому госпожа Айя предупредила тебя?
— Она повелительница сновидений. Да, я думаю, это пророчество было дано именно Ею.
— Как же сильна Ее любовь к супругу! Даже находясь вдали от Него, Она заботится о Нем. Конечно, Атен, я сделаю все так, как ты велишь — прикажу выбросить все ягоды, все, до единой. И прослежу, чтобы никто не оставил ни одной. И буду следить за тем, чтобы они не попали к нам в будущем. Обещаю тебе.
— Помни об этом. Потом, когда я расскажу тебе свой сон, ты поймешь, почему это так важно.
— Ты должен рассказать его и своему брату. Вещий сон — тоже божественное деяние. И заслуживает того, чтобы о нем написали легенду.
— Чтобы помнить…
…- Вот и все… — вздохнув, проговорил Нергал, откинувшись на спинку деревянного сидения возницы. Оставаясь невидимым для всех, за исключением Шамаша, он не беспокоился о том, что, увидев его таким, да еще спокойно говорившим с заклятым врагом, смертные перестанут его бояться и ненавидеть. — Никогда не было, нет и не будет… Знаешь, я только одного не могу понять: зачем ты сохранил этому смертному память?
— Чтобы время не пошло по кругу, повторяя события, которые не должны произойти.
— Ты мог бы сам приказать уничтожить ягоды Меслам.
— Их вера сильна. Очень сильна, — Шамаш переложил вожжи в левую руку, правой же накрыл колено разболевшейся ноги. — Но притом слепа. Будущее же должно строиться на понимании слова, а не обожествлении его.
— Мне нет дела до смертных. Всех, кроме одной. Но раз есть эта единственная, чья судьба, будто будущее дочери, заботит мою душу, я не хочу, чтобы то, что было, случилось вновь. Ты прав. Пусть они помнят. Пусть напишут легенду. Пусть в ней буду и я. Только не такой, как сейчас… Нет, я хочу войти в нее безжалостным и бессердечным… Впрочем, не сомневаюсь, что так оно и будет: их летописец ненавидит меня после того, что случилось в Керхе, и домыслит то, чего не было. Шамаш, не мешай ему в этом. К чему следовать истине столь же слепо, как вере?
— Как хочешь, — он слишком устал, чтобы спорить. Ему пришлось сделать невозможное — повернуть время вспять, поменять местами отрезки путей двух реальностей, и вообще… — Нергал, скажи, а почему ты сохранил себе память?
— Это забавно — помнить, что мы могли бы быть союзниками, — рассмеялся бог войны. — Помнить, даже ведя следующее сражение… — улыбка сбежала с его губ, в глаза забрела грусть. — Да нет, конечно. Мы с тобой тут ни при чем. Я бы предпочел забыть все. Унизительно сознавать, что тебя использовали, и кто — малыш Лаль! И противно быть обязанным тебе. Легче забыть… Но я не могу себе этого позволить. Из-за нее, — он качнул головой назад, в ту сторону, с которой к первой повозке каравана медленно приближалась Мати. — Я дал слово, что никогда не причиню ей вреда. И должен помнить, чтобы сдержать обещание… Хорошо, что удалось сохранить ей жизнь. Она славная малышка. Береги ее. Если бы я не был Губителем, то сам позаботился бы о ней. А так… Мое покровительство принесет ей лишь беду. И презрение, конечно… — он вздохнул. — В общем, так будет правильнее… Ты ведь понимаешь, что, забыв, я попытался бы ударить именно по ней, чувствуя, что так причиню тебе самую сильную боль, которую только могу… Могу, но, помня, не хочу…
— Спасибо тебе.
— За что? — горько усмехнулся тот.
— Что девочка жива.
— Я сделал это не для тебя, для нее… Когда она вырастет — станет красавицей. Привяжись к ней покрепче. Даже влюбись в нее. И тогда все мы будем счастливы. Ведь если это случится, Айе ничего не останется, как принять мою любовь… Ладно, Шамаш, мне пора. И уходить, и возвращаться в свое обычное состояние на грани ярости. А то мир вот-вот начнет разваливаться в сонном благодушии. Прощай. Но помни: в следующий раз я буду сражаться так, словно ничего этого не было, словно все, что случилось, действительно было сном, кошмарным, абсолютно невероятным сном. И еще. Мое слово дано лишь этой малышке, и более никому. Тебе придется не только защищаться, но и защищать своих спутников.
— Я знаю. Прощай, Нергал.
И, едва он сказал это, как повелитель демонов исчез.
— Шамаш! — к повозке подбежала Мати, разрумянившаяся, веселая забралась на облучок.
— С добрым утром, малыш, — улыбнувшись ей, проговорил колдун, пряча сохранившиеся в памяти искорки боли и скорби в уголках глаз.
Но она, все же, увидела их, спросила:
— Почему ты грустишь? Зачем? Если утро доброе…
— Конечно доброе, — он поднял взгляд на чистое, синее небо, оглядел лучившиеся в лучах солнечного света снежные покров пустыни, затем вновь повернулся к девочке. — Прости. Это наверно кусочки мрака, оставшиеся с минувшей ночи…
— Шамаш, я хотела… Шамаш, научи меня повелевать снами! — глядя на колдуна сверкавшими близостью чуда глазами, воскликнула она.
— Но, малыш…
— Я знаю, — перебила его девочка, — знаю, что ты не бог сновидений. И, все же… Я вспомнила сон… Не сегодняшний, тот, что мне приснился накануне дня рождения. Мне снилась Матушка Метелица.
— Она хотела, чтобы я научил тебя управлять снами?
— Ага! — радостно закивала Мати, довольная тем, что Шамаш ее понял. — Сперва я забыла об этом… Я вообще забываю столько снов! Но теперь вдруг вспомнила… Так ты научишь меня?
— Конечно. Всему, что знаю сам.
— Здорово! Спасибо! Только не сейчас, потом! Сейчас я совсем не хочу спать! Мне кажется, я уже отоспалась на всю жизнь. Во всяком случае — не год. И вообще, мне хочется веселиться! Будто сегодня — какой-то праздник… Нет, не какой-то, — поспешила поправить себя девочка. — Самый лучший! Самый важный! Сегодня — день рождения мира! — девочка спрыгнула вниз.
— Осторожно, не ушибись!
— Я ловкая! — щурясь на солнце, она снизу вверх взглянула на мага, который, в окруженный ореолом солнечного света, действительно казался великим богом. — Шамаш, только не забудь! Ты обещал! — и она убежала.
Проводив ее взглядом, колдун огляделся вокруг.
— Торговец, — окликнул он ближайшего дозорного, — смени меня, пожалуйся, — и, передав тому поводья, спустился вниз, в снег.
Он постоял несколько мгновений, разминая затекшие ноги, а затем медленно, сильно хромая, двинулся к своей повозке.
"Хозяин, — к нему тотчас подбежали золотые волки. Ханиш чуть отстал, Шуллат, наоборот, подошла почти вплотную, ткнулась носом в руку. — Прости, я не должна была говорить с малышкой об охоте. Если бы девочка не заснула… Я чую, чую, что беда почти вплотную подошла к ней".
— К чему вспоминать о том, что осталось на другой тропе? — он качнул головой. — То, что могло случиться, уже никогда не произойдет. Даже память — только сон. Сон, который завершился счастливым пробуждением.
Караванщик двинулся к краю повозки, намереваясь выбраться из нее, но тут полог приподнялся и внутрь забрался Лигрен.
— Атен сказал мне, что ты не совсем здоров…
— На ловца и зверь бежит.
— Что? — не понял его лекарь, в глазах которого росло беспокойство, когда среди болезней снежной пустыни было много таких, одна мысль о которых внушала страх. Например, безумие… А симптомы этой пугающей болезни… Лигрен начал приглядываться к хозяину каравана. Лихорадочный блеск в глазах, непонятные слова, неразборчивая речь…
— Я здоров, приятель, — Атену не нужно было уметь читать мысли, чтобы понять ход его размышлений, когда на лице Лигрена и так все было написано. Грустная улыбка коснулась его губ, когда он вспомнил сон, который так стремился придать черты реальности самым что ни есть ужасным страхам.
— Конечно, и, все же, позволь я тебя осмотрю…
— Лигрен, — остановил его хозяин каравана, в голосе которого зазвучали холодные нотки, — дело не во мне. А во сне, который я видел.
— Вещий сон? — лекарь весь собрался, насторожился. Это было даже серьезнее снежного безумия, когда болезни испытывают волю к жизни, а пророчества — саму душу, силу ее веры.
— Не знаю, — он не был уверен. — Но я намерен сделать все, чтобы он не исполнился. Никогда. Раз уж боги были так милостивы, что предупредили меня, — он умолк, прислушиваясь к своим чувствам, к окружающему миру, пытаясь определить, чего ждали от него небожители — борьбы или смирения. Правильно ли он Их понял, делая выбор.
— Продолжай, Атен, продолжай, — нетерпеливо прошептал Лигрен.
— Этот сон был о Лале.
— Лале? — пораженный, повторил его собеседник, глядя на хозяина каравана широко открытыми глазами.
— Да, боге сновидений. Ты ведь знаешь, о ком я говорю?
— Конечно…
— В чем же тогда причина твоего удивления?
— Просто… Атен, прости меня, но мне казалось, что караванщики не признают Лаля, даже имени Его не произносят, боясь тем самым расстроить или даже оскорбить госпожу Айю…
— Да, это так. Теперь, после сна, я не просто верю, но знаю, что мы все это время поступали правильно. Как правы были наши предки, когда в эпоху Мара отвергли путь Лаля…
— Хотя сами они того и не понимали…
— О чем ты?
— Тебе приходилось читать книгу Мара?
Караванщик не сразу ответил. В его руке все еще был свиток, который оставила малышка. Ему хотелось заглянуть в него и, все же, было что-то еще, сильнее любого даже самого сильного любопытства. И это нечто останавливало. Страх? Наверное, он бы стал призирать себя, поняв, что это так. Он думал, что дело в другом — благоразумии, предупреждении… Хотя, и в страхе тоже, главное, что не в первую очередь в нем.
— Нет, — сказал он, отвечая одновременно и на заданный вопрос, и на свои мысли. — Не думаю, что я должен.
— Может быть, ты и прав, — немного подумав, проговорил Лигрен. — С твоим даром предвидения… Незачем давать самому ужасному кошмару минувшего хотя бы малейший шанс проникнуть в грядущее… Так что это был за сон?
— В нем Лаль украл сон наших детей.
— Всех детей?
— Шестерых. И моей дочери в том числе…
— Но зачем…! Ладно, это не тот вопрос. Конечно же, он хотел вновь попытаться захватить власть над нашими сновидениями, используя для этого детей. Но как он смог? Ведь госпожа Айя заточила его в мире снов! Он не может покинуть его, не может попасть в наш край…
— Я не знаю, Лигрен. Никто мне ничего не объяснял, лишь показывал… Вернее, пугал, так сильно пугал, что я до сих пор не могу прийти в себя, а все даже самые робкие, незначительные воспоминания об увиденном, пережитом во сне, заставляет в ужасе трепетать душу…Давай не будем тратить время на все эти разговоры. Потом, немного успокоившись, укрепившись в вере, что сон остался позади, отвергнутый явью, я расскажу обо всем. Но не сейчас…
— Зачем ты хотел меня видеть?
— Да! Это сейчас главное. Я знаю, у рабынь есть ягоды Меслам.
— Но, Атен…
— Не нужно отрицать этого, Лигрен. Я знаю, о чем говорю.
Лекарь качнул головой:
— Да что уж там. Я и не собирался отрицать. Просто хотел сказать, что эти ягоды… Они опасны, да, но только когда не знаешь меры, а так… Иногда они спасают жизнь, а иногда… Для рабов это — своего рода рука милосердия и миг сочувствия…
— Понимаю, — Атен вздохнул. Он не собирался ни спорить, ни ругать, ни наказывать. Это не имело значение, ни одно слово, ни одно действие за исключением того, что он собирался сказать: — Но я хочу, чтобы ягоды Меслам были уничтожены. Слышишь? Ты должен не просто сказать рабыням, чтобы они выбросили ягоды, все до одной, но проследить за тем, как они исполнят мой приказ. Ты понял, Лигрен?
— Но почему!
— Ягоды — ключ от врат в мир Лаля.
— Так тебе было сказано?
— Да. Ты можешь спорить со мной, но не с богами. Давая знания, Они позволяют нам избежать таких бед, которые… — он качнул головой. — Которые, случись они, уничтожат наш караван. Несмотря на присутствие в нем бога солнца. А, может быть, причинят вред и Ему. Ведь в том сне был не только Лаль, но и Губитель…
— И поэтому госпожа Айя предупредила тебя?
— Она повелительница сновидений. Да, я думаю, это пророчество было дано именно Ею.
— Как же сильна Ее любовь к супругу! Даже находясь вдали от Него, Она заботится о Нем. Конечно, Атен, я сделаю все так, как ты велишь — прикажу выбросить все ягоды, все, до единой. И прослежу, чтобы никто не оставил ни одной. И буду следить за тем, чтобы они не попали к нам в будущем. Обещаю тебе.
— Помни об этом. Потом, когда я расскажу тебе свой сон, ты поймешь, почему это так важно.
— Ты должен рассказать его и своему брату. Вещий сон — тоже божественное деяние. И заслуживает того, чтобы о нем написали легенду.
— Чтобы помнить…
…- Вот и все… — вздохнув, проговорил Нергал, откинувшись на спинку деревянного сидения возницы. Оставаясь невидимым для всех, за исключением Шамаша, он не беспокоился о том, что, увидев его таким, да еще спокойно говорившим с заклятым врагом, смертные перестанут его бояться и ненавидеть. — Никогда не было, нет и не будет… Знаешь, я только одного не могу понять: зачем ты сохранил этому смертному память?
— Чтобы время не пошло по кругу, повторяя события, которые не должны произойти.
— Ты мог бы сам приказать уничтожить ягоды Меслам.
— Их вера сильна. Очень сильна, — Шамаш переложил вожжи в левую руку, правой же накрыл колено разболевшейся ноги. — Но притом слепа. Будущее же должно строиться на понимании слова, а не обожествлении его.
— Мне нет дела до смертных. Всех, кроме одной. Но раз есть эта единственная, чья судьба, будто будущее дочери, заботит мою душу, я не хочу, чтобы то, что было, случилось вновь. Ты прав. Пусть они помнят. Пусть напишут легенду. Пусть в ней буду и я. Только не такой, как сейчас… Нет, я хочу войти в нее безжалостным и бессердечным… Впрочем, не сомневаюсь, что так оно и будет: их летописец ненавидит меня после того, что случилось в Керхе, и домыслит то, чего не было. Шамаш, не мешай ему в этом. К чему следовать истине столь же слепо, как вере?
— Как хочешь, — он слишком устал, чтобы спорить. Ему пришлось сделать невозможное — повернуть время вспять, поменять местами отрезки путей двух реальностей, и вообще… — Нергал, скажи, а почему ты сохранил себе память?
— Это забавно — помнить, что мы могли бы быть союзниками, — рассмеялся бог войны. — Помнить, даже ведя следующее сражение… — улыбка сбежала с его губ, в глаза забрела грусть. — Да нет, конечно. Мы с тобой тут ни при чем. Я бы предпочел забыть все. Унизительно сознавать, что тебя использовали, и кто — малыш Лаль! И противно быть обязанным тебе. Легче забыть… Но я не могу себе этого позволить. Из-за нее, — он качнул головой назад, в ту сторону, с которой к первой повозке каравана медленно приближалась Мати. — Я дал слово, что никогда не причиню ей вреда. И должен помнить, чтобы сдержать обещание… Хорошо, что удалось сохранить ей жизнь. Она славная малышка. Береги ее. Если бы я не был Губителем, то сам позаботился бы о ней. А так… Мое покровительство принесет ей лишь беду. И презрение, конечно… — он вздохнул. — В общем, так будет правильнее… Ты ведь понимаешь, что, забыв, я попытался бы ударить именно по ней, чувствуя, что так причиню тебе самую сильную боль, которую только могу… Могу, но, помня, не хочу…
— Спасибо тебе.
— За что? — горько усмехнулся тот.
— Что девочка жива.
— Я сделал это не для тебя, для нее… Когда она вырастет — станет красавицей. Привяжись к ней покрепче. Даже влюбись в нее. И тогда все мы будем счастливы. Ведь если это случится, Айе ничего не останется, как принять мою любовь… Ладно, Шамаш, мне пора. И уходить, и возвращаться в свое обычное состояние на грани ярости. А то мир вот-вот начнет разваливаться в сонном благодушии. Прощай. Но помни: в следующий раз я буду сражаться так, словно ничего этого не было, словно все, что случилось, действительно было сном, кошмарным, абсолютно невероятным сном. И еще. Мое слово дано лишь этой малышке, и более никому. Тебе придется не только защищаться, но и защищать своих спутников.
— Я знаю. Прощай, Нергал.
И, едва он сказал это, как повелитель демонов исчез.
— Шамаш! — к повозке подбежала Мати, разрумянившаяся, веселая забралась на облучок.
— С добрым утром, малыш, — улыбнувшись ей, проговорил колдун, пряча сохранившиеся в памяти искорки боли и скорби в уголках глаз.
Но она, все же, увидела их, спросила:
— Почему ты грустишь? Зачем? Если утро доброе…
— Конечно доброе, — он поднял взгляд на чистое, синее небо, оглядел лучившиеся в лучах солнечного света снежные покров пустыни, затем вновь повернулся к девочке. — Прости. Это наверно кусочки мрака, оставшиеся с минувшей ночи…
— Шамаш, я хотела… Шамаш, научи меня повелевать снами! — глядя на колдуна сверкавшими близостью чуда глазами, воскликнула она.
— Но, малыш…
— Я знаю, — перебила его девочка, — знаю, что ты не бог сновидений. И, все же… Я вспомнила сон… Не сегодняшний, тот, что мне приснился накануне дня рождения. Мне снилась Матушка Метелица.
— Она хотела, чтобы я научил тебя управлять снами?
— Ага! — радостно закивала Мати, довольная тем, что Шамаш ее понял. — Сперва я забыла об этом… Я вообще забываю столько снов! Но теперь вдруг вспомнила… Так ты научишь меня?
— Конечно. Всему, что знаю сам.
— Здорово! Спасибо! Только не сейчас, потом! Сейчас я совсем не хочу спать! Мне кажется, я уже отоспалась на всю жизнь. Во всяком случае — не год. И вообще, мне хочется веселиться! Будто сегодня — какой-то праздник… Нет, не какой-то, — поспешила поправить себя девочка. — Самый лучший! Самый важный! Сегодня — день рождения мира! — девочка спрыгнула вниз.
— Осторожно, не ушибись!
— Я ловкая! — щурясь на солнце, она снизу вверх взглянула на мага, который, в окруженный ореолом солнечного света, действительно казался великим богом. — Шамаш, только не забудь! Ты обещал! — и она убежала.
Проводив ее взглядом, колдун огляделся вокруг.
— Торговец, — окликнул он ближайшего дозорного, — смени меня, пожалуйся, — и, передав тому поводья, спустился вниз, в снег.
Он постоял несколько мгновений, разминая затекшие ноги, а затем медленно, сильно хромая, двинулся к своей повозке.
"Хозяин, — к нему тотчас подбежали золотые волки. Ханиш чуть отстал, Шуллат, наоборот, подошла почти вплотную, ткнулась носом в руку. — Прости, я не должна была говорить с малышкой об охоте. Если бы девочка не заснула… Я чую, чую, что беда почти вплотную подошла к ней".
— К чему вспоминать о том, что осталось на другой тропе? — он качнул головой. — То, что могло случиться, уже никогда не произойдет. Даже память — только сон. Сон, который завершился счастливым пробуждением.