Страница:
— Мсти! — разве он был против? — Только при чем здесь эти маленькие смертные?
— Как при чем? Да при том, что я не люблю открытых сражений! Мне они не интересны. Охота — другое дело, когда выслеживаешь добычу, ищешь ее уязвимое место, бросаешь наживку, а затем, — он резко выбросил руки вперед, вцепившись мертвой хваткой в плечи Лаля, заставляя его вздрогнуть, — ловишь! Так вот, охота уже началась, мой мальчик.
— Какое мне дело…
— Сейчас объясню. Обожди мгновение. Да, когда-то Шамаш был твоим кумиром. Ты хотел, мечтал походить на него: еще бы — такой спокойный, рассудительный, добрый, и, главное, всеми почитаемый и любимый. Вот только… Если бы у него было побольше решительности, твердости… Конечно, в своем глазу недостаток — слезинка, а в чужом — снежный ком. Однако… Ты знаешь, — он словно размышлял вслух, просто так, без всякой причины, — а ведь он исправился. Конечно, о решительности он вспоминает лишь тогда, когда видит в ней необходимость, но уж когда она пробуждается — то всем хватает.
— Вечность здесь остужает любое восхищение… — задумчиво глядя в сторону, проговорил Лаль. — Все чувства, за исключением мести!
— Да, о ней я и говорю… О ней, родимой… Оставь здесь детишек — и сам убедишься.
— Что ты имеешь в виду?
— Шамаш не будет сидеть, сложа руки. И едва найдет способ уничтожить твой милый сердцу край, не повредив при этом своим маленьким спутникам, ты и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься посредине пустоты.
— Шамаш не станет уничтожать, он…
— Станет, поверь мне. Это не прежний Шамаш. Тот и меч-то в руки брал как символ церемонии. А этот меня… вернее, человека, в чьем теле я находился, насквозь проткнул клинком. И не особо по этому поводу переживал. А тело-то, пока я в нем был, между прочим, оставалось еще ох каким живым!
— Ты хочешь сказать, что он…
— Убил смертного. В былые времена Шамаш бы и не помыслил о том, чтобы защищаться таким образом.
— Болезнь столь сильно изменила его?
— О, еще как! Он стал таким, каким ты хотел его видеть — жестким, властным. Даже жестоким. Впрочем, зачем я тебе все это говорю? Оставь детей у себя — и ты сам все увидишь. Или не увидишь. Сдается мне, что его рука в миг гнева так горяча, что попадаться под нее не стоит никому, даже богу. А не то — раз — и превратишься в облачко.
— Но зачем ему уничтожать мир сна?
— Чтобы отомстить тебе.
— За что?!
— Ну, у тебя достаточно богатое воображение, чтобы представить себе, как со стороны выглядит все происходящее…
— Как?
— Ах, прости, я не все рассказал! Ничего, сейчас я все исправлю… Ты ведь не думаешь, что все те затеи со снежными тварями, болезнями и прочей завесой мне были нужды, чтобы отвлечь внимание каких-то там смертных? Нет, я хотел занять Шамаша, сделать так, чтобы его глаза смотрели в другую сторону до тех пор, пока я не приготовлю ловушку. Ты спросишь меня, а какое вообще Шамашу дело до этого каравана и его людей? Да, он всегда заботился о смертных больше, чем кто бы то ни было другой из небожителей. Но не настолько же, чтобы отслеживать судьбу каждого незначительного создания, которое еще даже не знает, что оно собой представляет… — он причмокнул. — Вот только твои гости пришли к тебе не из простого каравана. Их родители — спутники Шамаша. К этим детям он проявляет особую благосклонность и сделает все, чтобы вызволить их.
— И он придет сюда… Вот, выходит, зачем я тебе понадобился… Ты хотел, чтобы он считал, будто его противник — маленький божок сновидений, к которому никто из великих богов не относится серьезно.
— Кто же будет в своем уме биться с ребенком? — Нергал рассмеялся.
— И ты решил спрятаться за моей спиной? — ему вдруг стало смешно. — Моей, кого ты называешь не иначе как маленьким божком? Неужели великий бог так испугался?
— Это не страх, а мудрость. К чему принимать все стрелы в себя, когда есть щит? К чему выходить в открытое поле, являя свой облик противнику, когда есть камень, за которым можно укрыться и ударить в тот миг, когда соперник будет менее всего ждать нападения? Учись, мой мальчик, это — великое искусство сражения, настоящая, самая реальная из всех жизней… Воистину, это был замечательный план! И я сделаю все, чтобы он удался! — Губитель пристально глянул на Лаля, давая понять, что последняя фраза относится и к нему. Затем же он, вернув себе безмятежный вид, продолжал. — Так что, теперь, когда ты знаешь правду, ты сделаешь то, что я скажу?
— Почему я должен тебе помогать? Почему в этом сражении я должен встать на твою сторону, а не на его?
— Да потому что у тебя нет выбора! Бог солнца всегда был щепетилен и недоверчив. Сейчас в его глазах ты — виновник беды, нависшей над детишками.
— Ну…
— О чем ты думаешь? Вернуть их ему? Всех? Мне ты не хочешь отдать одного, жмешься… Что ж, давай! Ха, я представляю себе, что Шамаш почувствует, когда получит детишек назад умирающими, как он будет страдать, сознавая, что не в силах спасти малышей… Мне бы очень хотелось увидеть боль, истинную, всепоглощающую боль в его глазах! Мне бы очень хотелось, чтобы он ощутил свою беспомощность, слабость, почувствовал… Может быть, ради этого я даже оставлю свою идею с битвой. На время. Сразиться с ним я еще успею…
— Постой, Нергал, что ты имеешь в виду? Почему детишки вернутся мертвыми? — Лаль насторожился. Нет, ему они были нужны живыми! Иначе к чему все это? — Я вовсе не собираюсь их убивать!
Губитель взглянул на него снисходительно. О, как же ему нравилось видеть другого таким растерянным, слабым, раздавленным!…Когда это происходило, он совершенно явственно ощущал, как нарастают его собственные силы, как ими полнится грудь, даже быстрее, чем при вспышке ярости или вопле страха:
— Они съели ядовитые плоды Меслам.
— Только по полторы ягоды! Это не смертельно!
— Для взрослого. Они же меньше. Рост, вес… Чувствуешь разницу? Им и яда нужно меньше, чтобы отравиться. Но не это главное. Малыши — так, компания. И вообще, они здесь потому, что понадобились тебе, не мне. Главное — девочка, эта любимица Шамаша, о которой он заботиться, словно о собственном ребенке. Как ты думаешь, сколько ягод она съела? Я тебе подскажу: крошка не знает страха и поэтому часто перебарщивает. Чудачка. Нет, она мне положительно нравится…!
— Сколько? — прервал его вмиг помрачневший Лаль, который чувствовал себя так, словно у него отнимали его самую любимую игрушку.
— Три, — беззаботно ответил Нергал. — И даже больше. Все, что оставалось. Не пропадать же добру.
— Свышние! — в ужасе пробормотал Лаль. — Но это…
— Слишком много даже для взрослого, не то что маленькой худенькой девочки, которая, мой милый друг, в сущности, уже мертва. Просто еще сама не знает об этом.
— Ты врешь! Это не может быть правдой! — с чего это вдруг ему верить в слова того, кто по праву считался отцом лжи? Верить в то, что не могло, не должно было произойти?
— Хочешь — верь, хочешь — нет, — беззвучно смеясь над ним, развел руками Нергал. — Дело твое. Но если бы все сказанное было обманом, неужели же ты не почувствовал бы этого? Разве ты не бог?
Лаль поджал губы. Да, вынужден был признать он, непременно почувствовал бы. Ведь ему известно, что такое ложь, ему ведома ее природу. Он сам столько раз брал ее в свои помощницы и прекрасно знал, как звучит обман.
"Во всяком случае, — мелькнуло у него в голове, — это многое объясняет… Это объясняет, почему девочка начала все забывать…"
— Так что, — продолжал Нергал, — я не забираю у тебя ничего, что бы ты и так не потерял…
Лаль смотрел на него в упор, чуть наклонив вперед голову. Всегда неприятно, когда твои планы нарушают. Тем более, когда их рушат твоими же собственными руками. Нет, зря он понадеялся на свое везение. Не ему, младшему из богов, тягаться с великим повелителем Погибели. Силы явно не равны.
Прочтя эти мысли в его глазах, Нергал, довольный, хмыкнул.
— Мы могли бы помочь друг другу… Я уже сказал — мы похожи. В тебе я вижу себя…Во всяком случае, такого, каким я был когда-то очень давно, много вечностей назад. Не случайно же я сказал: нам следовало родиться братьями. И, потом… Нами движет одно — месть. Ты сам говорил, что хочешь отомстить.
— Не Шамашу.
— Тебе следует ненавидеть его, не ударившего пальцем о палец, когда его женушка решила заточить тебя здесь, изгнав из мира реальности. А ведь, встань он на твою сторону, все было иначе… Или ты считаешь все случившееся с тобой справедливым?
— Нет! — процедил Лаль сквозь стиснутые зубы. Его глаза налились алой дымкой злобы, волна которой все росла и росла в груди, готовясь вырваться на волю.
— Ты же не требовал ничего, не принадлежавшего тебе. Ты вступал в спор, надеясь, что он будет честным. Но Айя, вместо того, чтобы действовать открыто, заключила за твоей спиной несправедливый договор с королем магов.
— Это было нечестно!
— Об этом я и говорю! Почему же тогда бог справедливости поддержал ее, а не тебя?
— Она — его жена.
— Ну и что? Кигаль вот тоже моя супруга. Однако ей это нисколько не помешало принять противную мне сторону в битве с Нинтом.
— Он… Да какое мне сейчас дело до того, что именно двигало им! — не выдержав, воскликнул Лаль. — Это было давно! Если что и интересует меня — так это настоящее.
— А что настоящее? Он среди смертных, а я тут, с тобой.
— Почему?
— Иными словами, ты спрашиваешь, что подталкивает меня к тебе? Не переживай, малыш, не пламенная страсть. Хотя, надо признать, ты ничего… Ладно, ладно, не вспыхивай невинной девчонкой! Я так, к слову, ничего личного… Все говорят, что у меня чрезмерное самомнение. Возможно, так оно и есть. Но я не глупец. Я уже проиграл одно сражение и не хочу повторять ошибок. Я уже говорил — Шамаш изменился. Сейчас он не отталкивает от себя других своим величием, не сторонится их в безразличии. Теперь, видя в этом необходимость, он принимает помощь всех, кто готов помочь. И он помогает другим. Не одним людям, говоря, что боги сами должны о себе позаботится, но всем. И когда наступит время сражения, он не останется один. Нет, это будет не противостояние двоих, но бой армий. И, понимая все это, я должен действовать. Уже сейчас, — его глаза вновь вспыхнули пламенем, не гнева, не ярости, но множества ночных светил, всех светил ночного неба, слившихся в двух точках — зрачках. — Лаль, я не заставляю тебя слепо выполнять мои планы. Поступай по-своему. Так даже будет лучше, когда согласованные удары отразить легче, чем разобщенные. Мне важно лишь одно: чтобы ты был на моей стороне, чтобы ты не мешал мне, но помогал. И я помогу тебе.
— Ты уже помог…
— Не сердись. Такова уж моя природа — решать за других, подставлять их, пользоваться чужой слабостью…
— Нет, — прервал его Лаль, серьезное лицо которого оставалось совершенно спокойным. — В моих словах не было усмешки. Я говорил так, как думал. Ты помог мне принять решение, чего я целую вечность не осмеливался сделать. Я сделал выбор. Выбор не между добром и злом, светом и мраком, жизнью и смертью, а между фантазиями и реальностью. До сих пор я лишь думал… Придумывал, как оно будет, как могло и может быть. Мне было страшно сделать хотя бы что-нибудь, что воплотило бы мечты в жизнь. Но теперь… Я понял, что лишь действуя, живя — не просто придумывая жизнь — можно обрести настоящее существование для себя, когда можно будет создать все, что угодно, даже свой собственный мир, который будет много лучше этого жалкого миража посреди пустыни слепого волшебства, ибо в отличие от всего, что окружает меня сейчас, он будет живым.
— Да… Может, ты и прав, — Нергал задумался. — Все слито воедино, все вытекает одно из другого: месть и помощь, ненависть и союзничество.
— Но чтобы быть на твоей стороне, помогать тебе, а не мешать, я должен знать твой план.
— Впервые слова не ребенка, но взрослого. Прежде всего, ты отдашь мне то смертное существо, ради которого я пришел к тебе…
— Но смертные…
— Что «смертные»? Боишься, что они отвернутся от тебя, узнав, что ты помог мне в бою с Шамашем? Этого никогда не случится! У смертных в почете сила, властность. И жестокость, мой друг, жестокость! Раз они не признают тебя добрым, признают злым. Вон твоя сестра никогда не была с ними ласкова, а ее они почитают как повелительницу земли. Да и меня своим вниманием не обходят. Я внушаю им такой страх, что они и имя мое произнести бояться — великолепно! Чем больше страх, тем больше величие. И больше тех, кто горит желанием стать моим рабом в вечности.
— Мне не нужны рабы.
— Называй их друзьями, последователями. Какая разница? Главное, чтобы они появились. А потом — делай с ними, что хочешь: придумывай им временные или вечные сны, создавай миры или погружай в пустоту бездны — решать тебе и только тебе.
— И у меня получится?
— Что?
— Ну, стать… Таким?
— А почему нет! Я с радостью помогу тебе сделать первый шаг, измениться…
— Ну, — он наклонил голову на бок, оценивая ситуацию, как если бы он никак не мог решиться.
— Я не лгу тебе, — тихо, с нескрываемой печалью проговорил Нергал. И в его голосе была такая искренность, которую нельзя подделать, даже если ты бог. В нее не просто хотелось верить, но было невозможно усомниться. — И знаешь еще что… — продолжал он. — Я тут подумал… О твоих страхах, подозрениях по всякому не очень разумному поводу… В связи с тем, что я обычно выбираю в союзники женщин. Так вот, чтоб тебе не думалось. Почему бы нам не стать побратимами? А, как ты думаешь?
Чувства: сомнение, боль, грусть, обида, потом надежда, озарение, радость, — все они соединились, смешались в какую-то непонятную смесь, которая уже через миг обратилась в слепую решительность.
— Да!
— Ах, братец, — Нергал, довольный, потер руки, — вдвоем мы с тобой сотворим такое… Такое, что заставит всех с нами считаться!
Глава 13
— Как при чем? Да при том, что я не люблю открытых сражений! Мне они не интересны. Охота — другое дело, когда выслеживаешь добычу, ищешь ее уязвимое место, бросаешь наживку, а затем, — он резко выбросил руки вперед, вцепившись мертвой хваткой в плечи Лаля, заставляя его вздрогнуть, — ловишь! Так вот, охота уже началась, мой мальчик.
— Какое мне дело…
— Сейчас объясню. Обожди мгновение. Да, когда-то Шамаш был твоим кумиром. Ты хотел, мечтал походить на него: еще бы — такой спокойный, рассудительный, добрый, и, главное, всеми почитаемый и любимый. Вот только… Если бы у него было побольше решительности, твердости… Конечно, в своем глазу недостаток — слезинка, а в чужом — снежный ком. Однако… Ты знаешь, — он словно размышлял вслух, просто так, без всякой причины, — а ведь он исправился. Конечно, о решительности он вспоминает лишь тогда, когда видит в ней необходимость, но уж когда она пробуждается — то всем хватает.
— Вечность здесь остужает любое восхищение… — задумчиво глядя в сторону, проговорил Лаль. — Все чувства, за исключением мести!
— Да, о ней я и говорю… О ней, родимой… Оставь здесь детишек — и сам убедишься.
— Что ты имеешь в виду?
— Шамаш не будет сидеть, сложа руки. И едва найдет способ уничтожить твой милый сердцу край, не повредив при этом своим маленьким спутникам, ты и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься посредине пустоты.
— Шамаш не станет уничтожать, он…
— Станет, поверь мне. Это не прежний Шамаш. Тот и меч-то в руки брал как символ церемонии. А этот меня… вернее, человека, в чьем теле я находился, насквозь проткнул клинком. И не особо по этому поводу переживал. А тело-то, пока я в нем был, между прочим, оставалось еще ох каким живым!
— Ты хочешь сказать, что он…
— Убил смертного. В былые времена Шамаш бы и не помыслил о том, чтобы защищаться таким образом.
— Болезнь столь сильно изменила его?
— О, еще как! Он стал таким, каким ты хотел его видеть — жестким, властным. Даже жестоким. Впрочем, зачем я тебе все это говорю? Оставь детей у себя — и ты сам все увидишь. Или не увидишь. Сдается мне, что его рука в миг гнева так горяча, что попадаться под нее не стоит никому, даже богу. А не то — раз — и превратишься в облачко.
— Но зачем ему уничтожать мир сна?
— Чтобы отомстить тебе.
— За что?!
— Ну, у тебя достаточно богатое воображение, чтобы представить себе, как со стороны выглядит все происходящее…
— Как?
— Ах, прости, я не все рассказал! Ничего, сейчас я все исправлю… Ты ведь не думаешь, что все те затеи со снежными тварями, болезнями и прочей завесой мне были нужды, чтобы отвлечь внимание каких-то там смертных? Нет, я хотел занять Шамаша, сделать так, чтобы его глаза смотрели в другую сторону до тех пор, пока я не приготовлю ловушку. Ты спросишь меня, а какое вообще Шамашу дело до этого каравана и его людей? Да, он всегда заботился о смертных больше, чем кто бы то ни было другой из небожителей. Но не настолько же, чтобы отслеживать судьбу каждого незначительного создания, которое еще даже не знает, что оно собой представляет… — он причмокнул. — Вот только твои гости пришли к тебе не из простого каравана. Их родители — спутники Шамаша. К этим детям он проявляет особую благосклонность и сделает все, чтобы вызволить их.
— И он придет сюда… Вот, выходит, зачем я тебе понадобился… Ты хотел, чтобы он считал, будто его противник — маленький божок сновидений, к которому никто из великих богов не относится серьезно.
— Кто же будет в своем уме биться с ребенком? — Нергал рассмеялся.
— И ты решил спрятаться за моей спиной? — ему вдруг стало смешно. — Моей, кого ты называешь не иначе как маленьким божком? Неужели великий бог так испугался?
— Это не страх, а мудрость. К чему принимать все стрелы в себя, когда есть щит? К чему выходить в открытое поле, являя свой облик противнику, когда есть камень, за которым можно укрыться и ударить в тот миг, когда соперник будет менее всего ждать нападения? Учись, мой мальчик, это — великое искусство сражения, настоящая, самая реальная из всех жизней… Воистину, это был замечательный план! И я сделаю все, чтобы он удался! — Губитель пристально глянул на Лаля, давая понять, что последняя фраза относится и к нему. Затем же он, вернув себе безмятежный вид, продолжал. — Так что, теперь, когда ты знаешь правду, ты сделаешь то, что я скажу?
— Почему я должен тебе помогать? Почему в этом сражении я должен встать на твою сторону, а не на его?
— Да потому что у тебя нет выбора! Бог солнца всегда был щепетилен и недоверчив. Сейчас в его глазах ты — виновник беды, нависшей над детишками.
— Ну…
— О чем ты думаешь? Вернуть их ему? Всех? Мне ты не хочешь отдать одного, жмешься… Что ж, давай! Ха, я представляю себе, что Шамаш почувствует, когда получит детишек назад умирающими, как он будет страдать, сознавая, что не в силах спасти малышей… Мне бы очень хотелось увидеть боль, истинную, всепоглощающую боль в его глазах! Мне бы очень хотелось, чтобы он ощутил свою беспомощность, слабость, почувствовал… Может быть, ради этого я даже оставлю свою идею с битвой. На время. Сразиться с ним я еще успею…
— Постой, Нергал, что ты имеешь в виду? Почему детишки вернутся мертвыми? — Лаль насторожился. Нет, ему они были нужны живыми! Иначе к чему все это? — Я вовсе не собираюсь их убивать!
Губитель взглянул на него снисходительно. О, как же ему нравилось видеть другого таким растерянным, слабым, раздавленным!…Когда это происходило, он совершенно явственно ощущал, как нарастают его собственные силы, как ими полнится грудь, даже быстрее, чем при вспышке ярости или вопле страха:
— Они съели ядовитые плоды Меслам.
— Только по полторы ягоды! Это не смертельно!
— Для взрослого. Они же меньше. Рост, вес… Чувствуешь разницу? Им и яда нужно меньше, чтобы отравиться. Но не это главное. Малыши — так, компания. И вообще, они здесь потому, что понадобились тебе, не мне. Главное — девочка, эта любимица Шамаша, о которой он заботиться, словно о собственном ребенке. Как ты думаешь, сколько ягод она съела? Я тебе подскажу: крошка не знает страха и поэтому часто перебарщивает. Чудачка. Нет, она мне положительно нравится…!
— Сколько? — прервал его вмиг помрачневший Лаль, который чувствовал себя так, словно у него отнимали его самую любимую игрушку.
— Три, — беззаботно ответил Нергал. — И даже больше. Все, что оставалось. Не пропадать же добру.
— Свышние! — в ужасе пробормотал Лаль. — Но это…
— Слишком много даже для взрослого, не то что маленькой худенькой девочки, которая, мой милый друг, в сущности, уже мертва. Просто еще сама не знает об этом.
— Ты врешь! Это не может быть правдой! — с чего это вдруг ему верить в слова того, кто по праву считался отцом лжи? Верить в то, что не могло, не должно было произойти?
— Хочешь — верь, хочешь — нет, — беззвучно смеясь над ним, развел руками Нергал. — Дело твое. Но если бы все сказанное было обманом, неужели же ты не почувствовал бы этого? Разве ты не бог?
Лаль поджал губы. Да, вынужден был признать он, непременно почувствовал бы. Ведь ему известно, что такое ложь, ему ведома ее природу. Он сам столько раз брал ее в свои помощницы и прекрасно знал, как звучит обман.
"Во всяком случае, — мелькнуло у него в голове, — это многое объясняет… Это объясняет, почему девочка начала все забывать…"
— Так что, — продолжал Нергал, — я не забираю у тебя ничего, что бы ты и так не потерял…
Лаль смотрел на него в упор, чуть наклонив вперед голову. Всегда неприятно, когда твои планы нарушают. Тем более, когда их рушат твоими же собственными руками. Нет, зря он понадеялся на свое везение. Не ему, младшему из богов, тягаться с великим повелителем Погибели. Силы явно не равны.
Прочтя эти мысли в его глазах, Нергал, довольный, хмыкнул.
— Мы могли бы помочь друг другу… Я уже сказал — мы похожи. В тебе я вижу себя…Во всяком случае, такого, каким я был когда-то очень давно, много вечностей назад. Не случайно же я сказал: нам следовало родиться братьями. И, потом… Нами движет одно — месть. Ты сам говорил, что хочешь отомстить.
— Не Шамашу.
— Тебе следует ненавидеть его, не ударившего пальцем о палец, когда его женушка решила заточить тебя здесь, изгнав из мира реальности. А ведь, встань он на твою сторону, все было иначе… Или ты считаешь все случившееся с тобой справедливым?
— Нет! — процедил Лаль сквозь стиснутые зубы. Его глаза налились алой дымкой злобы, волна которой все росла и росла в груди, готовясь вырваться на волю.
— Ты же не требовал ничего, не принадлежавшего тебе. Ты вступал в спор, надеясь, что он будет честным. Но Айя, вместо того, чтобы действовать открыто, заключила за твоей спиной несправедливый договор с королем магов.
— Это было нечестно!
— Об этом я и говорю! Почему же тогда бог справедливости поддержал ее, а не тебя?
— Она — его жена.
— Ну и что? Кигаль вот тоже моя супруга. Однако ей это нисколько не помешало принять противную мне сторону в битве с Нинтом.
— Он… Да какое мне сейчас дело до того, что именно двигало им! — не выдержав, воскликнул Лаль. — Это было давно! Если что и интересует меня — так это настоящее.
— А что настоящее? Он среди смертных, а я тут, с тобой.
— Почему?
— Иными словами, ты спрашиваешь, что подталкивает меня к тебе? Не переживай, малыш, не пламенная страсть. Хотя, надо признать, ты ничего… Ладно, ладно, не вспыхивай невинной девчонкой! Я так, к слову, ничего личного… Все говорят, что у меня чрезмерное самомнение. Возможно, так оно и есть. Но я не глупец. Я уже проиграл одно сражение и не хочу повторять ошибок. Я уже говорил — Шамаш изменился. Сейчас он не отталкивает от себя других своим величием, не сторонится их в безразличии. Теперь, видя в этом необходимость, он принимает помощь всех, кто готов помочь. И он помогает другим. Не одним людям, говоря, что боги сами должны о себе позаботится, но всем. И когда наступит время сражения, он не останется один. Нет, это будет не противостояние двоих, но бой армий. И, понимая все это, я должен действовать. Уже сейчас, — его глаза вновь вспыхнули пламенем, не гнева, не ярости, но множества ночных светил, всех светил ночного неба, слившихся в двух точках — зрачках. — Лаль, я не заставляю тебя слепо выполнять мои планы. Поступай по-своему. Так даже будет лучше, когда согласованные удары отразить легче, чем разобщенные. Мне важно лишь одно: чтобы ты был на моей стороне, чтобы ты не мешал мне, но помогал. И я помогу тебе.
— Ты уже помог…
— Не сердись. Такова уж моя природа — решать за других, подставлять их, пользоваться чужой слабостью…
— Нет, — прервал его Лаль, серьезное лицо которого оставалось совершенно спокойным. — В моих словах не было усмешки. Я говорил так, как думал. Ты помог мне принять решение, чего я целую вечность не осмеливался сделать. Я сделал выбор. Выбор не между добром и злом, светом и мраком, жизнью и смертью, а между фантазиями и реальностью. До сих пор я лишь думал… Придумывал, как оно будет, как могло и может быть. Мне было страшно сделать хотя бы что-нибудь, что воплотило бы мечты в жизнь. Но теперь… Я понял, что лишь действуя, живя — не просто придумывая жизнь — можно обрести настоящее существование для себя, когда можно будет создать все, что угодно, даже свой собственный мир, который будет много лучше этого жалкого миража посреди пустыни слепого волшебства, ибо в отличие от всего, что окружает меня сейчас, он будет живым.
— Да… Может, ты и прав, — Нергал задумался. — Все слито воедино, все вытекает одно из другого: месть и помощь, ненависть и союзничество.
— Но чтобы быть на твоей стороне, помогать тебе, а не мешать, я должен знать твой план.
— Впервые слова не ребенка, но взрослого. Прежде всего, ты отдашь мне то смертное существо, ради которого я пришел к тебе…
— Но смертные…
— Что «смертные»? Боишься, что они отвернутся от тебя, узнав, что ты помог мне в бою с Шамашем? Этого никогда не случится! У смертных в почете сила, властность. И жестокость, мой друг, жестокость! Раз они не признают тебя добрым, признают злым. Вон твоя сестра никогда не была с ними ласкова, а ее они почитают как повелительницу земли. Да и меня своим вниманием не обходят. Я внушаю им такой страх, что они и имя мое произнести бояться — великолепно! Чем больше страх, тем больше величие. И больше тех, кто горит желанием стать моим рабом в вечности.
— Мне не нужны рабы.
— Называй их друзьями, последователями. Какая разница? Главное, чтобы они появились. А потом — делай с ними, что хочешь: придумывай им временные или вечные сны, создавай миры или погружай в пустоту бездны — решать тебе и только тебе.
— И у меня получится?
— Что?
— Ну, стать… Таким?
— А почему нет! Я с радостью помогу тебе сделать первый шаг, измениться…
— Ну, — он наклонил голову на бок, оценивая ситуацию, как если бы он никак не мог решиться.
— Я не лгу тебе, — тихо, с нескрываемой печалью проговорил Нергал. И в его голосе была такая искренность, которую нельзя подделать, даже если ты бог. В нее не просто хотелось верить, но было невозможно усомниться. — И знаешь еще что… — продолжал он. — Я тут подумал… О твоих страхах, подозрениях по всякому не очень разумному поводу… В связи с тем, что я обычно выбираю в союзники женщин. Так вот, чтоб тебе не думалось. Почему бы нам не стать побратимами? А, как ты думаешь?
Чувства: сомнение, боль, грусть, обида, потом надежда, озарение, радость, — все они соединились, смешались в какую-то непонятную смесь, которая уже через миг обратилась в слепую решительность.
— Да!
— Ах, братец, — Нергал, довольный, потер руки, — вдвоем мы с тобой сотворим такое… Такое, что заставит всех с нами считаться!
Глава 13
Забравшись на вершину холма, Мати, обхватив ноги, сидела в густой сладко пахнувшей траве и смотрела вниз. Повсюду, куда ни падал ее взгляд, царил зеленый сад, полный удивительных деревьев и сказочных цветов.
Странно, но, несмотря на всю завораживавшую красоту окружавшего ее мира, с некоторых пор душой девочки властвовала грусть. Она подкралась столь незаметно, что Мати не поняла, ни откуда она появилась, ни что стало ее причиной. Она даже не помнила, когда это произошло. Просто… Просто небо перестало быть лазурным, трава — изумрудной, а цветы — рубиновыми, золотыми и жемчужными. Цвета поблекли, потускнели. Из сердца ушла та радость, что влекла за собой в полет, зачаровывала чудом превращений.
Не было слышно пения птиц. Животные не подходили, смело глядя в лицо гостье, не звали за собой в леса. Младшие, нарезвившись, вдоволь наевшись самых вкусных и сочных плодов, которые они только могли себе представить, сидели в тени деревьев где-то у подножия холма, невидимые за густыми зелеными кронами и от этого Мати чувствовала себя совсем одинокой.
Может, то, что она ощущала в эти мгновения, было всего лишь усталостью. Эта мысль успокаивала, ибо в таком случае, после небольшого отдыха все вернется назад: и краски, и радость приключений, и восторг открытий… Однако… Ей почему-то не хотелось ни отдыхать, ни веселиться, ни сидеть, ни бегать. Совсем ничего. Словно желания оставили ее безвозвратно, оставив вместо себя лишь холодную безликую пустоту.
И вот она сидела на вершине холма, скользя скучающим взглядом по лежавшему у нее ног миру. Ей было грустно. И ничто не могло развеять эту грусть. Даже воспоминания, когда события последнего времени тускнели быстрее, чем краски мира, в котором они происходили. Что же до того, что предшествовало ее приходу в этот край… Время от времени, когда в памяти всплывали какие-то образы, столь тусклые, что казалось, будто они принадлежат древнему прошлому, ей казалось, что она знает, чего ей не хватало. Мати даже начинала понимать причину грусти. И не важно, что тени прошлого растворялись так быстро, что она не успевала их поймать, чтобы заглянуть в глаза и вспомнить тех, кто прежде был рядом с ней и того, что они значили для нее. Главное, среди них было нечто настолько большое, что его не смогла бы растворить в себе даже пустота.
Снежная пустыня. Этот образ был тем единственным, что хоть как-то связывал ее с прошлым, не давая окончательно оторваться от него и кануть в настоящем, словно в бездне. Она любовалась им, словно самым чудесным из цветков на лесной поляне, согревала в своих ладонях, защищая от бед и непогод, которые, казалось, притаились, дожидаясь своего часа где-то за гранью горизонта. Он сверкал камнем в талисмане, висевшем у нее на груди. Стоило ей коснуться его, как руки наполнялись теплом, а душа — покоем, стоило заглянуть — и она видела белесую снежную дорожку, или, может быть, нить, что соединяла воедино ее душу и сердце, стоило прислушаться, и до нее доносилась задумчивая песня ветров и скрытый за ней голос…
Она тосковала по пустыне. И ничто: ни безразличие, рожденное окружившими ее душу тенями, ни усталость, заставившая опустить руки, забыв о желаниях, отказавшись от всего на свете, — не могло этого изменить.
Мати вздохнула, провела непривычно теплой ладонью по лицу, смахивая невесть откуда взявшиеся слезы.
— Ты что это? — неслышно ступая по воздушной тропинке к ней поднялся бог сна, сел рядом на камень, наклонился, стараясь заглянуть в лицо девочке. — Никак плачешь? Тебя кто-то обидел?
— Нет…
— Что с тобой?
— Не знаю, — всхлипнув, Мати качнула головой.
— Тебе надоело здесь, — понимающе кивнул Лаль.
— Я… — девочке казалось, что, подтверди она это предположение, и Лаль обидится. Конечно, ведь это его мир. Он придумал его. Он думал, надеялся, что все будет чудесно, просто замечательно, что эта земля непременно всем понравится, ибо никак по иному и быть не может. И вот…
Ставя себя на его место, Мати знала, что непременно бы обиделась: так стараться для других и, вместо благодарного восхищения увидеть на их лицах лишь скучающее безразличие.
Нет, ей совсем не хотелось расстраивать Лаля, который был добр к ней и ее друзьям, забрав из прошлого, от которого веяло болью, страхом и смертью.
— Я… Здесь так чудесно, прекрасно, просто здорово…
— Не обманывай меня, маленькая смертная, — грустно улыбнулся тот. — Я ведь бог и знаю твои мысли.
— Прости… — опустив голову, сконфуженно прошептала Мати. Ее щеки зарделись стыдливым румянцем, она чувствовала себя провинившейся.
— Нет, ты ни в чем не виновата, — Лаль чуть коснулся ее плеча, дождался, когда гостья вновь взглянула на него, а затем улыбнулся, подбадривая. — Все в порядке. Я понимаю. Ты очень добрая девочка. Ты не хотела меня обидеть, — он огляделся вокруг. В его глазах вспыхнула грусть. Но она погасла так быстро, что Мати решила, что ей показалось. — Все в мироздании рано или поздно надоедает. И нуждается в переменах. Так?
— Так, — тяжело вздохнув, кивнула Мати.
— Ну что же, значит, пришло время изменений, — новый, незнакомый голос заставил девочку вздрогнуть.
Увидев вышедшего из тени Лаля незнакомца — высокого, кряжистого мужчину, — она скорее от неожиданности, чем страха отпрянула назад. Бог сна подхватил ее в тот миг, когда девочка уже была готова сорваться с вершины холма и кубарем покатиться по крутому склону вниз.
— О! — толи смешок, толи возглас наигранного удивления сорвался с губ незнакомца. — Никак я испугал тебя?
— Я просто… не ожидала… встретить здесь еще кого-то… — пробормотала та, глянув сперва вниз, представляя, каково бы ей было, не останови ее бог сновидений. Затем она посмотрела на гостя. Нет, конечно, он выглядел куда менее страшным, чем падение со столь большой высоты в миг, когда она была бы не готова, не способная взлететь в небо птицей.
Постепенно в ее глазах опасливое недоверие к чужаку начало сменяться любопытством.
Пришелец не мог не видеть этого. Однако еще какое-то время он продолжал молчать. И лишь дождавшись, когда любопытство усилится настолько, что вытеснит из души девочки последние отблески настороженности, он приблизился к ней, опустился рядом на корточки чтобы, разговаривая, не нависать над малышкой мрачной пугающей скалой, одним незначительным движением сокращая лежавшую между ними пропасть, одним этим поступком завоевывая доверие и доброжелательность девочки.
— Прости. В следующий раз я предупрежу о своем появлении, — его голос был низким, тяжелым, и, в то же время, не срывался в хрип или шепот, звуча ровным, сочным басом.
— Кто ты? — заглянув в глаза чужака, пытаясь разглядеть в них отражение души, но видя лишь кружившие вокруг мерцавшего огня серые тени, спросила Мати.
— Мой брат, — ответил за него Лаль.
— Брат? — девочка раскрыла рот от удивления. — Разве у тебя есть брат?
— Теперь — да, — улыбнувшись, проговорил чужак. — Меня зовут Эрра, — он протянул девочке большую, усыпанную кольцами руку, в которой маленькая ладошка Мати потерялась без следа. И, все же, девочка почти не почувствовала прикосновения, будто тронула тень, что-то неживое, лишенное и тепла, и холода. Ощутив некое подсознательное беспокойство Мати потянула руку, спеша вырвать ее из ладони этого странного мужчины… Но тот удержал ее, заглянул в глаза девочки:
— Тебе незачем меня бояться, маленькая. Я не призрак, а бог.
— Бог? — в ее взгляде сперва было недоверие, затем — восхищение. О, это было здорово — познакомиться еще с одним богом! — Ты тоже повелитель сновидений, как и Лаль? — спросила она.
— Нет, — рассмеявшись, он выпустил руку смертной и выпрямился в полный рост. — Я властвую над кое-чем более реальным, чем сны.
— Расскажи! — в ней не было страха, нет, лишь одно любопытство, которое так старательно и аккуратно подогревал собеседник, зная, когда следует продлить молчание, а когда — сказать слово.
— Неужели ты никогда не слышала обо мне? — удивленно воскликнул тот, впрочем, и в его удивлении было что-то ненастоящее, нереальное, как и в касании руки. — Ну, этого просто не может быть!
Та долго глядела на своего собеседника, старательно вспоминая… Ведь если он говорил, что она не могло его не знать, значит, она должна была помнить… Но нет. Ее память была чиста, словно небеса над головой.
Лаль стоял чуть в стороне, не вмешиваясь в разговор, но, в то же время, не пропуская из него ни слова. Нельзя сказать, что он был очень удивлен тем, что Нергал не назвал своего настоящего имени. Скорее, ему показалось странным, что тот воспользовался малоизвестным и давно забытым, но, все же, своимименем, а ведь мог выбрать любое, назваться хоть Намтаром, хоть… Нет, только не Шамашем. И потому, что душа этой крошки, несомненно, почувствовала бы обман, не способная забыть своего спутника-покровителя, и потому, что Нергал, несмотря на весь свой изощренный ум, хитрость и особое, вернее, весьма специфичное чувство юмора, никогда бы не назвался именем своего заклятого врага, даже для того, чтобы осквернить его.
— Ну, постарайся, малышка! — тем временем продолжал Эрра. — Ты должна помнить!
— Нет, — Мати виновато развела руками. — Я не помню ничего с тех пор, как попала сюда.
— Совсем ничего? — Эрра не спускал с нее взгляда пристальных, не мигающих глаз, в глубине которых с новой силой разгорался холодный синий огонь.
— Ну… — та задумалась. — Почти. Я помню снежную пустыню, помню, что я — караванщица, что меня зовут Мати, что у меня есть друзья, младшие, которые сейчас где-то там, — она махнула рукой вниз, в сторону застывших у подножия холма деревьев, а затем хотела вернуться к перечислению, но собеседник остановил ее.
— Вообще-то, я имел в виду несколько иное. Прости, наверно я не совсем ясно выразился. Со мной такое бывает, ведь я не бог речей. Я хотел узнать, кого из небожителей ты помнишь.
— Лаля, — та бросила быстрый взгляд на бога сновидений, — и еще… — она, задумавшись, наморщила лоб, — еще… Я не могу вспомнить! — ее глаза наполнились болью и чувством вины за то, что она оказалась не в силах ответить на столь простой вопрос небожителя.
— Ну ничего, ничего, не переживай, — пробасил Эрра, — я не сержусь. Я же вижу, ты умненькая девочка, которая все знает, просто забыла. На время. Давай, я расскажу о себе. По тому, как я одет, ты, наверное, догадалась, что я — бог войны. Сражения — моя стихия, дух битвы — пища. Я покровительствую воинам, чья храбрость не знает предела. Для них я — любимейший бог на земле. Не случайно смертные всегда изображали меня победителем — воином с серповидным мечом, вот этим, — он указал рукой на прикрепленные к поясу ножны, которые, казалось, были сделаны из чистого золота, — и дубиной… Ее я с собой не захватил, ведь я шел в гости, а не на бой.
— Здорово! — прошептала, не спуская с него восторженного взгляда, Мати. — Эрра, — даже зная, что перед ней бог, ей все равно даже в голову не приходило обращаться к нему так, как подобает — "господин Эрра". Возможно, она просто не помнила об этом. А, может, не хотела, — а у тебя есть другие братья или, может быть, сестра?
— Есть, — в его глазах зажглось удивление. Конечно, он знал, что будут вопросы, более того, с нетерпением ждал их, но что маленькая смертная спросить его о семье… — Почему тебе это интересно?
— Не знаю, — та пожала плечами, — может быть, потому что Лаль сказал, что вы братья. Не знаю, — повторила она.
Странно, но, несмотря на всю завораживавшую красоту окружавшего ее мира, с некоторых пор душой девочки властвовала грусть. Она подкралась столь незаметно, что Мати не поняла, ни откуда она появилась, ни что стало ее причиной. Она даже не помнила, когда это произошло. Просто… Просто небо перестало быть лазурным, трава — изумрудной, а цветы — рубиновыми, золотыми и жемчужными. Цвета поблекли, потускнели. Из сердца ушла та радость, что влекла за собой в полет, зачаровывала чудом превращений.
Не было слышно пения птиц. Животные не подходили, смело глядя в лицо гостье, не звали за собой в леса. Младшие, нарезвившись, вдоволь наевшись самых вкусных и сочных плодов, которые они только могли себе представить, сидели в тени деревьев где-то у подножия холма, невидимые за густыми зелеными кронами и от этого Мати чувствовала себя совсем одинокой.
Может, то, что она ощущала в эти мгновения, было всего лишь усталостью. Эта мысль успокаивала, ибо в таком случае, после небольшого отдыха все вернется назад: и краски, и радость приключений, и восторг открытий… Однако… Ей почему-то не хотелось ни отдыхать, ни веселиться, ни сидеть, ни бегать. Совсем ничего. Словно желания оставили ее безвозвратно, оставив вместо себя лишь холодную безликую пустоту.
И вот она сидела на вершине холма, скользя скучающим взглядом по лежавшему у нее ног миру. Ей было грустно. И ничто не могло развеять эту грусть. Даже воспоминания, когда события последнего времени тускнели быстрее, чем краски мира, в котором они происходили. Что же до того, что предшествовало ее приходу в этот край… Время от времени, когда в памяти всплывали какие-то образы, столь тусклые, что казалось, будто они принадлежат древнему прошлому, ей казалось, что она знает, чего ей не хватало. Мати даже начинала понимать причину грусти. И не важно, что тени прошлого растворялись так быстро, что она не успевала их поймать, чтобы заглянуть в глаза и вспомнить тех, кто прежде был рядом с ней и того, что они значили для нее. Главное, среди них было нечто настолько большое, что его не смогла бы растворить в себе даже пустота.
Снежная пустыня. Этот образ был тем единственным, что хоть как-то связывал ее с прошлым, не давая окончательно оторваться от него и кануть в настоящем, словно в бездне. Она любовалась им, словно самым чудесным из цветков на лесной поляне, согревала в своих ладонях, защищая от бед и непогод, которые, казалось, притаились, дожидаясь своего часа где-то за гранью горизонта. Он сверкал камнем в талисмане, висевшем у нее на груди. Стоило ей коснуться его, как руки наполнялись теплом, а душа — покоем, стоило заглянуть — и она видела белесую снежную дорожку, или, может быть, нить, что соединяла воедино ее душу и сердце, стоило прислушаться, и до нее доносилась задумчивая песня ветров и скрытый за ней голос…
Она тосковала по пустыне. И ничто: ни безразличие, рожденное окружившими ее душу тенями, ни усталость, заставившая опустить руки, забыв о желаниях, отказавшись от всего на свете, — не могло этого изменить.
Мати вздохнула, провела непривычно теплой ладонью по лицу, смахивая невесть откуда взявшиеся слезы.
— Ты что это? — неслышно ступая по воздушной тропинке к ней поднялся бог сна, сел рядом на камень, наклонился, стараясь заглянуть в лицо девочке. — Никак плачешь? Тебя кто-то обидел?
— Нет…
— Что с тобой?
— Не знаю, — всхлипнув, Мати качнула головой.
— Тебе надоело здесь, — понимающе кивнул Лаль.
— Я… — девочке казалось, что, подтверди она это предположение, и Лаль обидится. Конечно, ведь это его мир. Он придумал его. Он думал, надеялся, что все будет чудесно, просто замечательно, что эта земля непременно всем понравится, ибо никак по иному и быть не может. И вот…
Ставя себя на его место, Мати знала, что непременно бы обиделась: так стараться для других и, вместо благодарного восхищения увидеть на их лицах лишь скучающее безразличие.
Нет, ей совсем не хотелось расстраивать Лаля, который был добр к ней и ее друзьям, забрав из прошлого, от которого веяло болью, страхом и смертью.
— Я… Здесь так чудесно, прекрасно, просто здорово…
— Не обманывай меня, маленькая смертная, — грустно улыбнулся тот. — Я ведь бог и знаю твои мысли.
— Прости… — опустив голову, сконфуженно прошептала Мати. Ее щеки зарделись стыдливым румянцем, она чувствовала себя провинившейся.
— Нет, ты ни в чем не виновата, — Лаль чуть коснулся ее плеча, дождался, когда гостья вновь взглянула на него, а затем улыбнулся, подбадривая. — Все в порядке. Я понимаю. Ты очень добрая девочка. Ты не хотела меня обидеть, — он огляделся вокруг. В его глазах вспыхнула грусть. Но она погасла так быстро, что Мати решила, что ей показалось. — Все в мироздании рано или поздно надоедает. И нуждается в переменах. Так?
— Так, — тяжело вздохнув, кивнула Мати.
— Ну что же, значит, пришло время изменений, — новый, незнакомый голос заставил девочку вздрогнуть.
Увидев вышедшего из тени Лаля незнакомца — высокого, кряжистого мужчину, — она скорее от неожиданности, чем страха отпрянула назад. Бог сна подхватил ее в тот миг, когда девочка уже была готова сорваться с вершины холма и кубарем покатиться по крутому склону вниз.
— О! — толи смешок, толи возглас наигранного удивления сорвался с губ незнакомца. — Никак я испугал тебя?
— Я просто… не ожидала… встретить здесь еще кого-то… — пробормотала та, глянув сперва вниз, представляя, каково бы ей было, не останови ее бог сновидений. Затем она посмотрела на гостя. Нет, конечно, он выглядел куда менее страшным, чем падение со столь большой высоты в миг, когда она была бы не готова, не способная взлететь в небо птицей.
Постепенно в ее глазах опасливое недоверие к чужаку начало сменяться любопытством.
Пришелец не мог не видеть этого. Однако еще какое-то время он продолжал молчать. И лишь дождавшись, когда любопытство усилится настолько, что вытеснит из души девочки последние отблески настороженности, он приблизился к ней, опустился рядом на корточки чтобы, разговаривая, не нависать над малышкой мрачной пугающей скалой, одним незначительным движением сокращая лежавшую между ними пропасть, одним этим поступком завоевывая доверие и доброжелательность девочки.
— Прости. В следующий раз я предупрежу о своем появлении, — его голос был низким, тяжелым, и, в то же время, не срывался в хрип или шепот, звуча ровным, сочным басом.
— Кто ты? — заглянув в глаза чужака, пытаясь разглядеть в них отражение души, но видя лишь кружившие вокруг мерцавшего огня серые тени, спросила Мати.
— Мой брат, — ответил за него Лаль.
— Брат? — девочка раскрыла рот от удивления. — Разве у тебя есть брат?
— Теперь — да, — улыбнувшись, проговорил чужак. — Меня зовут Эрра, — он протянул девочке большую, усыпанную кольцами руку, в которой маленькая ладошка Мати потерялась без следа. И, все же, девочка почти не почувствовала прикосновения, будто тронула тень, что-то неживое, лишенное и тепла, и холода. Ощутив некое подсознательное беспокойство Мати потянула руку, спеша вырвать ее из ладони этого странного мужчины… Но тот удержал ее, заглянул в глаза девочки:
— Тебе незачем меня бояться, маленькая. Я не призрак, а бог.
— Бог? — в ее взгляде сперва было недоверие, затем — восхищение. О, это было здорово — познакомиться еще с одним богом! — Ты тоже повелитель сновидений, как и Лаль? — спросила она.
— Нет, — рассмеявшись, он выпустил руку смертной и выпрямился в полный рост. — Я властвую над кое-чем более реальным, чем сны.
— Расскажи! — в ней не было страха, нет, лишь одно любопытство, которое так старательно и аккуратно подогревал собеседник, зная, когда следует продлить молчание, а когда — сказать слово.
— Неужели ты никогда не слышала обо мне? — удивленно воскликнул тот, впрочем, и в его удивлении было что-то ненастоящее, нереальное, как и в касании руки. — Ну, этого просто не может быть!
Та долго глядела на своего собеседника, старательно вспоминая… Ведь если он говорил, что она не могло его не знать, значит, она должна была помнить… Но нет. Ее память была чиста, словно небеса над головой.
Лаль стоял чуть в стороне, не вмешиваясь в разговор, но, в то же время, не пропуская из него ни слова. Нельзя сказать, что он был очень удивлен тем, что Нергал не назвал своего настоящего имени. Скорее, ему показалось странным, что тот воспользовался малоизвестным и давно забытым, но, все же, своимименем, а ведь мог выбрать любое, назваться хоть Намтаром, хоть… Нет, только не Шамашем. И потому, что душа этой крошки, несомненно, почувствовала бы обман, не способная забыть своего спутника-покровителя, и потому, что Нергал, несмотря на весь свой изощренный ум, хитрость и особое, вернее, весьма специфичное чувство юмора, никогда бы не назвался именем своего заклятого врага, даже для того, чтобы осквернить его.
— Ну, постарайся, малышка! — тем временем продолжал Эрра. — Ты должна помнить!
— Нет, — Мати виновато развела руками. — Я не помню ничего с тех пор, как попала сюда.
— Совсем ничего? — Эрра не спускал с нее взгляда пристальных, не мигающих глаз, в глубине которых с новой силой разгорался холодный синий огонь.
— Ну… — та задумалась. — Почти. Я помню снежную пустыню, помню, что я — караванщица, что меня зовут Мати, что у меня есть друзья, младшие, которые сейчас где-то там, — она махнула рукой вниз, в сторону застывших у подножия холма деревьев, а затем хотела вернуться к перечислению, но собеседник остановил ее.
— Вообще-то, я имел в виду несколько иное. Прости, наверно я не совсем ясно выразился. Со мной такое бывает, ведь я не бог речей. Я хотел узнать, кого из небожителей ты помнишь.
— Лаля, — та бросила быстрый взгляд на бога сновидений, — и еще… — она, задумавшись, наморщила лоб, — еще… Я не могу вспомнить! — ее глаза наполнились болью и чувством вины за то, что она оказалась не в силах ответить на столь простой вопрос небожителя.
— Ну ничего, ничего, не переживай, — пробасил Эрра, — я не сержусь. Я же вижу, ты умненькая девочка, которая все знает, просто забыла. На время. Давай, я расскажу о себе. По тому, как я одет, ты, наверное, догадалась, что я — бог войны. Сражения — моя стихия, дух битвы — пища. Я покровительствую воинам, чья храбрость не знает предела. Для них я — любимейший бог на земле. Не случайно смертные всегда изображали меня победителем — воином с серповидным мечом, вот этим, — он указал рукой на прикрепленные к поясу ножны, которые, казалось, были сделаны из чистого золота, — и дубиной… Ее я с собой не захватил, ведь я шел в гости, а не на бой.
— Здорово! — прошептала, не спуская с него восторженного взгляда, Мати. — Эрра, — даже зная, что перед ней бог, ей все равно даже в голову не приходило обращаться к нему так, как подобает — "господин Эрра". Возможно, она просто не помнила об этом. А, может, не хотела, — а у тебя есть другие братья или, может быть, сестра?
— Есть, — в его глазах зажглось удивление. Конечно, он знал, что будут вопросы, более того, с нетерпением ждал их, но что маленькая смертная спросить его о семье… — Почему тебе это интересно?
— Не знаю, — та пожала плечами, — может быть, потому что Лаль сказал, что вы братья. Не знаю, — повторила она.