Страница:
— Но ты говорил, что во сне возможно все, чего я захочу. Если я захочу попасть в сказку…
— Ты и попадешь в нее. Однако это будет не сама сказка, а лишь сон о ней. Впрочем… Если ты очень-очень захочешь, и не ты одна, а все люди, может быть, у вас и получится…
— Лаль, — Мати уже не слушала его, думая о другом, — но ведь рыбки летают только в сказках!
— А кто тебе сказал, что они летают?
— Ну вот же, вот, — девочка ткнула пальцем вперед. — Ой, - она поспешно отдернула руку, но поздно: испуганные ею маленькие создания поспешно унеслись прочь. — Ну, ты сам видел: они летали!
— Не летали. Они плавали.
— Плавали по воздуху… — задумчиво проговорила Мати, рассматривая эту фразу с разных сторон, словно покрытый занятным рисунком камешек. — Так боги называют полет?
— Полет есть полет. А эти маленькие шалуньи именно плавали. В воде.
Она не смогла сдержать смешок.
— Что хихикаешь?
— Если они в воде то и мы, выходит тоже?
— Да.
— Но это невозможно! Вода мокрая, я бы почувствовала! И, главное, мы… Ну, не знаю, как ты, ты все-таки бог, а я бы точно захлебнулась… — и стоило ей об этом подумать, как она почувствовала, что липкая влага обдала ее волной со всех сторон, окружая прозрачной стеной. Она нервно дернулась, вздохнула… И вдруг поняла, что не может дышать, испугалась, закрутилась, не зная, что делать, по-рыбьи то открывая, то закрывая рот, но ловя не живительный воздух, а все ту же пресную безвкусную воду.
— Быстро наверх! — заметив, что с Мати случилось что-то неладное, крикнул Лаль, а затем, сорвавшись со своего камня, схватив девочку, потянул вверх, к поверхности.
Она пришла в себя лишь на берегу. Сердце стучалось так быстро, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, его стук гулкими ударами отдавался в голове, уши словно снегом забило, перед глазами кружили золотые мухи.
Несколько мгновений Мати только и делала, что откашливалась и отплевывалась.
— Ш-што с-с-случилось? — стуча зубами, не понимая, почему ей так холодно, когда вокруг царит жара, с трудом выговаривая слова заплетающимся языком, спросила она.
— Я говорил тебе: сон — это мираж. И стоит прикоснуться к нему рукой, как его нереальные образы растворяются, обретая черты яви.
— Значит, если бы я не поняла, что нахожусь под водой, или не подумала, что там невозможно дышать…
— Ты продолжала бы преспокойно сидеть на дне озера, любуясь его красотами… Хорошо…
— Что тут хорошего!
— Хорошо, что ты все поняла. Тебе нужно было кое-что усвоить, и сон дал наименее трудный урок.
— Ничего себе — "на-и-ме-не-е"! — это слово было новым для нее, и она произнесла его по слогам, чтобы не ошибиться. Впрочем, несмотря на незнание, она прекрасно поняла, какой смысл Лаль в него вкладывал. — Я ведь могла задохнуться и утонуть!
— Успокойся. Я же был рядом и вытащил тебя.
— А если б тебя не оказалось поблизости, если б ты остался с младшими?
— Ты б выплыла сама. Даже не умея плавать. Озеро неглубокое. Вода вытолкнула бы тебя на поверхность.
— А если…
— Мати, вода — одна из самых добрых и милосердных стихий. Она щадит своих пленников, в отличие от воздуха или огня. Чем в страхе оглядываться назад, лучше на миг представь себе, что могло случиться, взмой ты на крыльях ветра в небеса, а потом, под облаками, вспомни вдруг, что обычные люди не летают. Что бы случилось с тобой тогда? А что было бы, если б ты забралась огненной ящеркой погреться в жерло вулкана, а затем, в самом сердце огня, поняла, что ты — маленькая смертная девочка, а не дух пламени?
— Б-рр! — она нервно дернула плечами. Страх мурашками пробежал по спине, забрался в душу, морозя ее своим дыханием. А затем на смену ему пришла еще большая обида, чем та, что загнала ее на дно озера: — Что же теперь, — на ее глаза вновь навернулись слезы, — мне и летать нельзя? Но я хочу!
— И летай себе на здоровье.
— Как? Теперь я буду бояться. Я не хочу умереть здесь, — странно, но, несмотря на то, что ей нравилось в мире сна, одна мысль о том, чтобы встретить в этом краю свою смерть рождала в ее душе страх, граничащий с паническим ужасом, который заставлял бежать прочь… Почему?
— Наяву для людей смерть — это сон, вечный сон, — прочитав ее мысли и отвечая на них, а не на произнесенный вслух вопрос, проговорил бог сновидений, — а во сне, наоборот, смерть — это пробуждение, — его губ коснулась улыбка. — Ты не хочешь умирать здесь, потому что не хочешь уходить отсюда. Я очень рад, что мой мир так понравился тебе…
— Лаль, — девочка слишком близко боялась смерти, чтобы не задумываться над ее природой, не задаваться множеством вопросов: — А если кто-то захочет проснуться среди вечного сна, он оживет?
— Если сможет проснуться — то да. Во всяком случае, так должно быть, так было установлено, когда определялся порядок вещей.
Мати поморщилась: — Ты сказал это с таким выражением, словно это и не правда вовсе, а обман. Или заблуждение.
— Я не знаю, Мати. У меня собственный мир сна и я никогда не бывал в другом…
— Ты сам придумываешь себе сны?
— Я не сплю.
— Никогда?! Но разве это возможно?
— Конечно. Я бог, а, значит, для меня возможно все.
Она взглянула на него с тенью сочувствия: — Бедный! Во сне столько всего интересного!
Ее прервал взрыв смеха:
— Ты никак меня жалеешь! — это было так забавно, что Лаль хохотал и все никак не мог успокоиться. — Но почему? Я не вижу снов, но только потому, что живу ими!
— Твоя жизнь это сон?
— Да.
— А что будет, если ты проснешься?
— Ничего. Я никогда не проснусь. Я не хочу просыпаться!
— И все-таки?
— Мати, я уже говорил, что здесь действует закон желаний: чего ты хочешь, так оно и будет… — нет, он мог часами рассказывать о других, о своем мире, восхваляя его, представляя в лучшем виде и самом выигрышном свете, однако о себе не хотел говорить ни слова, ни полслова.
— Но ты был в этом мире один… Неужели тебе никогда не хотелось найти друзей?
— Хотелось.
— И поэтому ты нашел нас? А как? И как ты попал в мир за гранью пробужденья? Заснул здесь и проснулся там?
— Нет. Я ведь говорил, что не сплю! Это вы заснули там, а проснулись здесь! — на смену напряжению стало приходить раздражение, которое Лаль уже не мог скрывать. — Давай не будем об этом. Я становлюсь злюкой, когда вспоминаю, как поступили со мной другие боги во главе с моей сестрой!
— У тебя есть сестра?
— Была, — отрезал Лаль. Ему не хотелось говорить о ней.
— А я не знаю, был у меня братик или нет, — прошептала Мати. Ее острокрылые бровки сошлись на переносице. Она старательно пыталась вспомнить, но никак не могла, словно кроме этого сна ничего и не было вовсе. — Странно… — пробормотала она. — Лаль, почему я ничего ничегошеньки не помню с того самого момента, как пришла в твою землю? Я ведь знаю, что жила в краю яви… Но где? Тот мир красив? Мне было так же хорошо, как здесь? Наверное, нет, ведь иначе я бы не убежала сюда, верно? Мне было плохо там, да?
— Мати… — он собирался сказать, что да, она была одинокой, чувствовала себя всеми забытой и брошенной. Но промолчал. Нет, он не хотел, чтобы она вообще вспоминала о яви, думала о ней. — Какая разница? Забылось — значит, так было нужно, чтобы воспоминания не омрачали радость нынешнего дня. Не думай об этом. В памяти нет ничего хорошего. Когда вспоминаешь о плохом — боль и грусть минувшего дотягиваются до нас и в нынешнем дне, когда о хорошем — становится обидно, что его время минуло и назад нет возврата. Поверь мне, все так и никак иначе. Я знаю это по собственному опыту.
— Ты странный, Лаль. Ведешь себя как ребенок, а говоришь как взрослый…
— Это плохо?
— Не знаю, — она пожала плечами. Ей взгрустнулось… Девочка подтянула ноги к груди, обхватила их руками, положив подбородок на коленки. Ее взгляд скользил по глади озера — тихому, зеркальному покрывалу, в котором отражалось небо с плывшими по нему белоснежными облаками, впитывая в себя задумчивый покой.
— Не грусти, Мати, — Лаль сел с ней рядом. Он вытянул вперед руку, раскрытой ладонью к небу, на которую спустя мгновение опустилась маленькая серенькая пичужка. Сама на вид невзрачна, но каким же красивым была ее песня! Она вилась над землей подобна причудливому кружевному узору, в котором золотая нить счастья и радости сплеталась с серебром тихой грусти.
Девочка затаила дыхание, не смея произнести ни слова, боясь, что вырвавшееся на волю слово вспугнет чудесного певца и она никогда больше не услышит его чарующей песни. В глазах ее горел восторг.
Лишь когда, умолкнув, качнув головой, словно кланяясь своим благодарным слушателям, птичка расправила маленькие крылья и легко вспорхнула с руки бога сновидений, возвращаясь в бескрайние просторы небес, для которых была рождена, Мати, проводив ее долгим взглядом, повернулась к Лалю.
— Кто это? — тихим, едва слышным шепотом спросила девочка.
— Ларти, мой друг. Эта птица постоянно рядом со мной. Я зову ее, всякий раз когда мне становится грустно, и она поет… Ее песня успокаивает меня. Слушая ее, я придумаю лучшие из своих снов.
— Она чудесна! Как бы мне хотелось стать подобной ей и взлететь в небеса…! Но ты же говорил, если я вспомню о том, что люди не летают посреди небес, то упаду и разобьюсь… — она тяжело вздохнула, жалея о невозможном.
— Так не вспоминай.
— Но как я смогу… — если бы это было так просто!
— Сможешь. Как захочешь — так то и будет.
— Ты всегда так говоришь, — Мати глянула на него, подозрительно прищурившись, словно выискивая на его лице черточку, которая уличила бы его во лжи.
— Я не просто говорю — так оно есть на самом деле, — спокойно пожал плечами Лаль. — Просто нужно знать, чего желать.
Девочка несколько мгновений продолжала молча смотреть на него, раздумывая над услышанным. Но желание взлететь пичужкой в небо, взглянуть на землю снов из поднебесья оказалось сильнее всех сомнений и, наконец решившись, она проговорила:
— Я хочу забыть о том, что люди не летают, что огонь жжется, а в воде нельзя дышать, обо всех нельзя и невозможно, ведь здесь, в мире сна, может быть все! — и стоило ей произнести последнее слово, как девочка исчезла, а в небеса взмыла маленькая серая птичка.
Лаль проводил ее взглядом, чтобы, едва она исчезла из виду, откинуться назад несколько мгновений лежать, отдыхая, в невысокой темно зеленой траве озерного бережка. Далекий лазурный купол небес расстилался над ним легкими шелками, в которых играли ветра, вышивая трепещущий воздух золотом солнечных лучей.
Окружавший его мир в точности соответствовал тому, каким бог сновидений мечтал видеть свою землю. Разве кому-нибудь пришло бы в голову назвать этот сон кошмаром? Разве душа путника, случайно забредшего сюда, могла бы остаться безучастной к красоте окружающего мира, сладкому покою застывшего в зените дня? Никто и не помыслил бы о том, чтобы сравнить его с безликой белизной и пустотой снежной пустыни, ее холодом и близостью смерти. Но…
В глазах Лаля разгораясь все сильнее и сильнее, плавилась грусть. Ведь тот безжалостный и жестокий мир был реальностью, а его край — лишь сном. Достаточно взмахнуть рукой, чтобы исчез без следа, испугаться, подумать о чем-то плохом — и хрупкое равновесие нарушится, красоту сменит уродство, мечту — кошмар.
Ему приходилось постоянно думать об этом, не прекращая ни на мгновение поддерживать искорку огня, не в силах превратить ее в свободный костер, и, в то же время, понимая, что, стоит ей погаснуть, и всему придет конец, ведь сон навсегда останется лишь сном…
Полный душевной муки вздох сорвался с его губ.
— И почему всякий раз, когда я тебя вижу, у тебя такой вид, словно ты — смертный, более того, лежащий на одре умирающий? — донесся до него голос, в котором звучала нескрываемая издевка.
Лаль тотчас вскочил на ноги, закрутил головой, ища заговорившего с ним, и почти тотчас увидел в нескольких шагах от себя сгусток холодной, серой тени, имевшей неопределенную форму и расплывчатые очертания.
— Нергал… — прошептал хозяин, у которого при виде незваного гостя внутри все затрепетало. Этот трепет серой блеклой волной прошел по окружавшему миру и бог сновидений, защищая свое детище, заставил себя успокоиться.
— Ты даже не пытаешься скрыть раздражения от моего прихода, — рассмеялся тот. — Или это не раздражение, а страх? Ты боишься меня, маленький божок?
— С чего бы это? — пробормотал Лаль. — Ты в моем мире, — но прогнать Нергала он не решился. Ему ли тягаться с одним из высших богов? А, коли так, к чему злить собеседника?
— Не бойся, крошка, — смех Нергала, когда тот прочел мысли и опасения хозяина края сновидений, перерос в раскатистый, как гром, хохот. — Мы ведь союзники. Во всяком случае, пока наши интересы совпадают.
— А они совпадают?
— Мне кажется — да.
— Раз уж ты пришел ко мне, не мог бы ты принять хоть какой-нибудь облик? — Лаль чувствовал, как нарастает в нем напряжение, передаваясь окружающему миру, в котором небо начало затягиваться тучами, а по зеркальной глади озера прошла нервная рябь. Ему было трудно говорить с собеседником, которого он не мог отождествить ни с одним образом, а ведь для сна такая связь имела одно из главнейших, если не самое важное значение. Он чувствовал, что еще немного, и все образы начнут тускнеть, теряя очертания.
— Сколько угодно, крошка! — тень стала медленно, неповоротливо стекаться, собираясь воедино. Со стороны казалось, что она — толстое неповоротливое существо, которое с трудом переваливается с ноги на ногу, готовясь сделать шаг.
Сначала на ее месте возник огромный черный бык с золотым серпом остро отточенных рогов, из раздутых ноздрей которого потоками пара вырывалось горячее дыхание.
Увидев этого зверя, Лаль попятился, скорее от неожиданности, чем страха. Впрочем, нет, следовало признать — он действительно был напуган, боясь, что тонкая ткань его мира может не выдержать веса исполина и прорваться…
Видно, именно этого — напугать — и хотел бог погибели. Достигнув желаемого, Нергал, довольный, хохотнув, вновь стал превращаться, обретая на этот раз облик высокого широкоплечего мужчины в расцвете сил, с длинным, загнутым за пояс ножом и висевшим в прикрепленных к поясу кожаных ножнах кривым мечем — ну ни дать ни взять настоящий снежный разбойник. Или воин-караванщик… Не важно, когда в глазах Лаля, в его мире они оба были похожи друг на друга, как отражения в зеркалах озер.
— Так лучше? — этот облик удивительно подходил ему, и, кажется, нравился. Не случайно же он выбрал именно его. — Мне совсем не хотелось причинять тебе неудобство. Просто я никак не могу привыкнуть к этой нелепице — принимать обличие, которое по своим свойствам является элементом жизни и смерти, не свойственной нам, богам. Ведь мы — существуем вечно и неизменно…
— Зачем ты пришел? — вздохнув, спросил бог сновидений.
— Ну, Лаль, нельзя же так! — воскликнул Нергал, но его возмущение было настолько наигранным, что не возникало никакого сомнения в неискренности его чувств. Он совершенно отчетливо ощущал ту волну напряжения и неприязни, которой веяло от бога сновидений. Но Нергала это обстоятельство нисколько не раздражало. Он привык к подобному отношению к себе, хотя, наверное, от союзника мог ожидать иного. А, впрочем, зачем? Лучше привычная, открытая всем ветрам и взглядам ненависть, чем незнакомая дружба, за спиной которой постоянно мерещится нож предательства. Особенно если сам готов предать в любой момент. — Ни «здравствуй» тебе, ни "как дела? голова еще цела?" — он низко захохотал — заухал, как сова, а затем продолжал, не в силах отказать себе в удовольствии позабавиться над по-детски наивным младшим богом, — сразу "зачем пришел" да "зачем пришел"! Я тебе скажу: никудышный из тебя хозяин. Если ты так обходишься со всеми своими гостями, не удивительно, что смертные предпочли Айю, ведь людям главное, чтобы стелили мягко, а спать они готовы даже в сугробе посреди снежной пустыни.
Видя, как посерело от с трудом сдерживаемого раздражения лицо Лаля, Нергал потянулся с видом человека, довольного проделанной работой. Затем, не желая переводить своего союзника через грань ярости, когда в этом еще не было необходимости, он примиряюще взмахнул руками, показывая свою открытость и доброжелательность.
— Давай оставим этот разговор. К чему нам ссориться? Ну разумеется, я скажу, зачем пришел! Иначе для чего было вообще забираться сюда? Собственно, ты и сам все прекрасно знаешь. Как развиваются наши дела? Не пришла ли пора действовать мне?
— Нет! — резко, с чрезмерной поспешностью ответил Лаль.
— Что — "нет"? — Нергал глядел на собеседника, сощурив один глаз, как-то оценивающе пренебрежительно. — Не пора? Но ты ведь уже выполнил свою часть уговора.
— Еще нет! — упрямо продолжал настаивать на своем бог сновидений.
— Да? А кого же тогда я видел тут неподалеку? Это ведь маленькие смертные, не так ли? Ты заманил их, как мы и договаривались? И, при этом, заметь, не без моей помощи…
— Знаешь что… — начал было Лаль, но вдруг замолк, опустив голову на грудь, уткнувшись взглядом в землю под своими ногами.
— Пока еще не знаю, — голос Губителя стал тих, шепеляв, как шуршащая походка хищного зверя, спешившего усыпить свою добычу, осторожно подбираясь все ближе и ближе, прежде чем наброситься на нее в последнем броске. — Но, надеюсь, ты мне скажешь…
— Я не отдам тебе их! — с неожиданной даже для самого себя решимостью произнес Лаль.
— Что-ты-сказал? — голос громыхал, заполняя собой все, оглушая раскатами грома.
Небо скрылось за тяжелыми, голубиного цвета тучами. Ветра заметались, ища нору, в которую они могли бы спрятаться, укрыться от страха, заполнявшего собой все надземное пространство, пронизывая нитями-нервами все вокруг. Деревья затрепетали, противясь тому, что могло вот-вот произойти, в то время, как трава припала к земле, готовясь к худшему, цветы смиренно пригнули головы вниз, подставляя свои тоненькие шейки-стебельки под удар немилосердного палача, чей меч уже был занесен над всей землей.
Но…
— Я не отдам тебе своих гостей! — почему он должен, если ему не хочется? — Они нужны мне самому!
— Ну конечно же! Они пришли к тебе, доверились, еще немного, и признали бы своим покровителем, — губы Нергала кривились в хищной усмешке, несшей в себе больше угрозы, чем веселья. — Ты ведь так об этом мечтал! Столько веков! Со времен того смертного… Как бишь его?
— Мар.
— О, потрясающе, ты даже имя его запомнил!
— Еще бы. Ведь, спутав мои планы, он, в сущности, предотвратил конец своего мира, который должен был наступить уже тогда! — в глазах бога сновидений Мар был одним из величайшим из смертных.
— Спаситель мира! — Нергал презрительно фыркнул. — И что он получил в награду? Лишь проклятия современников, которые не удосужились даже прочесть над его телом должным образом молитвы, дабы душа умершего обрела покой… Жалкое смертное существо, которое мне сейчас, по прошествии вечности, даже жаль…
— Он был и твоим врагом!
— Врагом? — Губитель рассмеялся. — Бог не воюет с жуком у своих ног, он не замечает его, пока тот не мешается, когда же начинает жужжать или копошиться — давит без всяких там рассуждений — только и всего.
— Мар убил Нинта.
— Постой, я что-то начинаю сомневаться — я во владениях весельчака Лаля или в душных пещерах Гештинанны? К чему все эти воспоминания? Что такое легенды? Лишь сказки, которыми тешат себя смертные, дабы почувствовать хотя бы частицу того величия и могущества, что дано нам, богам.
— И, все же, Нинт…
— А что он? Такой же жук.
— Он умер с твоим именем на губах, — по мнению Лаля, такая верность заслуживала награды.
Но Нергал, видимо, считал иначе:
— И что, я должен оплакивать его целую вечность? Глупости! Да я забыл о его существовании, едва он перестал быть мне полезен!
— Однако ты называл его другом, а Мара врагом…
— Я? Никогда! — возмутился он. — Чушь! Смертные не могут быть ни нашими друзьями, ни врагами! Только такой идиот, как Шамаш, может думать иначе! Они не более чем слуги, которые только и знают, что выполняют наши приказы.
— Они не слуги!
— Перестань! — поморщился бог погибели. — В твоих словах столько фальши, что в них не поверил бы даже самый наивный из твоих верующих! Разве не служения ты ждешь от людей? Разве не ради этого затевал все тогда и теперь?
— Почему ты так уверен, что мне нужны именно слуги, а не друзья?
— Называй, как хочешь, — фыркнул Нергал. — В конце концов, слова сути не меняют… Они нужны тебе не просто так, ты хочешь использовать их, переманить их в свой мир, ибо заточен в нем, даже не столько властью сестры, сколько собственным желанием…
— Земной мир холоден и пустынен. И он умирает.
— Да. Медленно, но верно. А твой край связан со смертными, соткан из их снов. И если они все умрут, если перестанут видеть сны. Пшик, — Нергал взмахнул руками, — и от этой земли ничего не останется. А жаль, — он огляделся, — здесь красиво… Если даже я сочувствую сему краю, то каково должно быть тебе, — голова качнулась. — Бедненький. Конечно, тебе нужно, чтобы как можно больше людей выбрали твой сон своей судьбой. Ты усыпишь их навеки, будешь показывать им сны, делая для них все возможное, понимая, что вечность их сновидений нужно тебе больше собственного бессмертия. Это все, что тебе нужно… И вот, когда маленькие караванщики пришли к тебе, ты решил, что справишься и без меня. Как говорится, спасибо этому дому, пошли к другому… Так? А если так… Может быть, ты с самого начала задумал меня обмануть?
— Нергал…
— Нет, постой. Что-то во мне подозрения разыгрались. Давай во всем разберемся. Ты хотел того же, что и было нужно мне — затащить сюда смертных… Да, конечно, в отличие от меня, тебе было все равно, кем они будут. И ты решил воспользоваться моей доверчивостью… Я, наивная душа, считая тебя богом своего слова, все рассказал, научил, даже провел в земной мир. Я передал в твое распоряжение своих слуг, чтобы те сделали всю грязную работу, отвлекли внимание взрослых, оставив в твоем полном распоряжении малышей. Детишки — легкая добыча, не так ли? Их было несложно убедить… И они — очень удобная добыча. Приманка, за которой придут другие… И другие… И еще… Ты добился своего. Больше тебе ничего не нужно. В отличие от меня… Нет, нет, не говори ничего, не надо. К чему слова? Я знаю, что такое сон. Он — такой же обман, как и погибель. Мы — одного поля ягоды и стоим друг друга. Нам следовало бы быть братьями… Так что, я не осуждаю тебя, совсем нет — восхищаюсь: обмануть меня!
— А если и так, что тогда? — с вызовом глянул на него Лаль.
— Ребенок! Какой же ты все такие еще ребенок! — усмехнулся Нергал. — Интересно знать, а ты все просчитал? Ведь, может статься, тебе было бы выгоднее довести все до конца, вместо того, чтобы перебрасывать кости. Ты ведь достаточно умен, чтобы не злить меня, верно? Я для тебя — наилучший союзник, о котором ты только мечтал. И наихудший враг, между прочим, тоже. И еще. Подумай. Ну к чему твое упрямство? Ты же ничем не сможешь мне помешать. Это ведь только здесь ты великий и могущественный бог, а там, за гранью — маленький божок, которого люди и за небожителя-то не считают. Отдай мне причитающееся мне по доброй воли! — в его голосе, еще мгновение назад мягком, успокаивающем, зазвучал резкий холод нескрываемой угрозы. — Так будет лучше для всех: и для тебя, и для этого мира, которому не выдержать боя с творцом погибели, и даже для того создания, которое я хочу забрать…
— Как же, лучше! — хмуро проворчал Лаль, понимая, что, вообще-то, Нергал прав: без его помощи богу сновидений не выполнить и половины задуманного… И, раз так, плата, о которой он просит, не столь уж велика.
— Лучше, лучше, поверь мне. Я-то знаю. В отличие от тебя. Я многое о них знаю. Ведь ты же не думаешь, что я выбрал первых попавшихся детишек… Да, кстати, а тебе не приходило в голову задуматься над тем, зачем мне они понадобились? Молчишь? Значит, не приходило. А жаль. Это позволило бы мне не вдаваться в объяснения… Ну ничего, мне не трудно.
— Не утруждай себя.
— Да о чем речь! Я не просто оказываю тебе услугу, я… Я сам хочу рассказать! Хочу… Кажется, именно это является главным в законах сна, во всяком случае, так ты сказал девчонке… Кстати, ты знаешь, кто она?
— Та, которую ты выбрал? — он не сомневался ни на мгновение. Потому что таким был бы и его собственный выбор. — Девочка, с которой я говорил? Маленькая смертная. Караванщица, — спокойно пожал плечами Лаль, — дочь хозяина каравана.
— А, ты все же пытался кое-что разузнать! Замечательно! Хотя, если это все, что тебе известно, то ты не особо утруждал себя поисками. Ну, ничего, я доскажу остальное. Твои гости действительно дети каравана. И в других обстоятельствах никто бы особо не переживал по их поводу: город дал, пустыня забрала — все просто, ясно и понятно. Никто не помнит, не грустит, не зовет на помощь богов с просьбами о помощи или отмщении. Но дело в том, что… ах, как нехорошо вышло… Ты ведь слышал о возвращении Шамаша?
— Да, — Лаль хмыкнул. "И за те несколько мгновений, что прошло с его возвращения, он успел тебя победить", — читалось в его усмехавшихся глазах, однако губы молчали.
— Ты ведь не думаешь, что я оставлю все это вот так? Проглочу нанесенное мне, да еще на глазах смертных, оскорбление, словно какую-то безделицу, пустячок вроде отдавленной пятки? — его глаза сверкнули столь жуткой яростью, что смотревшему в них Лалю стало не по себе. — Нет, я отомщу, отомщу ему!
— Ты и попадешь в нее. Однако это будет не сама сказка, а лишь сон о ней. Впрочем… Если ты очень-очень захочешь, и не ты одна, а все люди, может быть, у вас и получится…
— Лаль, — Мати уже не слушала его, думая о другом, — но ведь рыбки летают только в сказках!
— А кто тебе сказал, что они летают?
— Ну вот же, вот, — девочка ткнула пальцем вперед. — Ой, - она поспешно отдернула руку, но поздно: испуганные ею маленькие создания поспешно унеслись прочь. — Ну, ты сам видел: они летали!
— Не летали. Они плавали.
— Плавали по воздуху… — задумчиво проговорила Мати, рассматривая эту фразу с разных сторон, словно покрытый занятным рисунком камешек. — Так боги называют полет?
— Полет есть полет. А эти маленькие шалуньи именно плавали. В воде.
Она не смогла сдержать смешок.
— Что хихикаешь?
— Если они в воде то и мы, выходит тоже?
— Да.
— Но это невозможно! Вода мокрая, я бы почувствовала! И, главное, мы… Ну, не знаю, как ты, ты все-таки бог, а я бы точно захлебнулась… — и стоило ей об этом подумать, как она почувствовала, что липкая влага обдала ее волной со всех сторон, окружая прозрачной стеной. Она нервно дернулась, вздохнула… И вдруг поняла, что не может дышать, испугалась, закрутилась, не зная, что делать, по-рыбьи то открывая, то закрывая рот, но ловя не живительный воздух, а все ту же пресную безвкусную воду.
— Быстро наверх! — заметив, что с Мати случилось что-то неладное, крикнул Лаль, а затем, сорвавшись со своего камня, схватив девочку, потянул вверх, к поверхности.
Она пришла в себя лишь на берегу. Сердце стучалось так быстро, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, его стук гулкими ударами отдавался в голове, уши словно снегом забило, перед глазами кружили золотые мухи.
Несколько мгновений Мати только и делала, что откашливалась и отплевывалась.
— Ш-што с-с-случилось? — стуча зубами, не понимая, почему ей так холодно, когда вокруг царит жара, с трудом выговаривая слова заплетающимся языком, спросила она.
— Я говорил тебе: сон — это мираж. И стоит прикоснуться к нему рукой, как его нереальные образы растворяются, обретая черты яви.
— Значит, если бы я не поняла, что нахожусь под водой, или не подумала, что там невозможно дышать…
— Ты продолжала бы преспокойно сидеть на дне озера, любуясь его красотами… Хорошо…
— Что тут хорошего!
— Хорошо, что ты все поняла. Тебе нужно было кое-что усвоить, и сон дал наименее трудный урок.
— Ничего себе — "на-и-ме-не-е"! — это слово было новым для нее, и она произнесла его по слогам, чтобы не ошибиться. Впрочем, несмотря на незнание, она прекрасно поняла, какой смысл Лаль в него вкладывал. — Я ведь могла задохнуться и утонуть!
— Успокойся. Я же был рядом и вытащил тебя.
— А если б тебя не оказалось поблизости, если б ты остался с младшими?
— Ты б выплыла сама. Даже не умея плавать. Озеро неглубокое. Вода вытолкнула бы тебя на поверхность.
— А если…
— Мати, вода — одна из самых добрых и милосердных стихий. Она щадит своих пленников, в отличие от воздуха или огня. Чем в страхе оглядываться назад, лучше на миг представь себе, что могло случиться, взмой ты на крыльях ветра в небеса, а потом, под облаками, вспомни вдруг, что обычные люди не летают. Что бы случилось с тобой тогда? А что было бы, если б ты забралась огненной ящеркой погреться в жерло вулкана, а затем, в самом сердце огня, поняла, что ты — маленькая смертная девочка, а не дух пламени?
— Б-рр! — она нервно дернула плечами. Страх мурашками пробежал по спине, забрался в душу, морозя ее своим дыханием. А затем на смену ему пришла еще большая обида, чем та, что загнала ее на дно озера: — Что же теперь, — на ее глаза вновь навернулись слезы, — мне и летать нельзя? Но я хочу!
— И летай себе на здоровье.
— Как? Теперь я буду бояться. Я не хочу умереть здесь, — странно, но, несмотря на то, что ей нравилось в мире сна, одна мысль о том, чтобы встретить в этом краю свою смерть рождала в ее душе страх, граничащий с паническим ужасом, который заставлял бежать прочь… Почему?
— Наяву для людей смерть — это сон, вечный сон, — прочитав ее мысли и отвечая на них, а не на произнесенный вслух вопрос, проговорил бог сновидений, — а во сне, наоборот, смерть — это пробуждение, — его губ коснулась улыбка. — Ты не хочешь умирать здесь, потому что не хочешь уходить отсюда. Я очень рад, что мой мир так понравился тебе…
— Лаль, — девочка слишком близко боялась смерти, чтобы не задумываться над ее природой, не задаваться множеством вопросов: — А если кто-то захочет проснуться среди вечного сна, он оживет?
— Если сможет проснуться — то да. Во всяком случае, так должно быть, так было установлено, когда определялся порядок вещей.
Мати поморщилась: — Ты сказал это с таким выражением, словно это и не правда вовсе, а обман. Или заблуждение.
— Я не знаю, Мати. У меня собственный мир сна и я никогда не бывал в другом…
— Ты сам придумываешь себе сны?
— Я не сплю.
— Никогда?! Но разве это возможно?
— Конечно. Я бог, а, значит, для меня возможно все.
Она взглянула на него с тенью сочувствия: — Бедный! Во сне столько всего интересного!
Ее прервал взрыв смеха:
— Ты никак меня жалеешь! — это было так забавно, что Лаль хохотал и все никак не мог успокоиться. — Но почему? Я не вижу снов, но только потому, что живу ими!
— Твоя жизнь это сон?
— Да.
— А что будет, если ты проснешься?
— Ничего. Я никогда не проснусь. Я не хочу просыпаться!
— И все-таки?
— Мати, я уже говорил, что здесь действует закон желаний: чего ты хочешь, так оно и будет… — нет, он мог часами рассказывать о других, о своем мире, восхваляя его, представляя в лучшем виде и самом выигрышном свете, однако о себе не хотел говорить ни слова, ни полслова.
— Но ты был в этом мире один… Неужели тебе никогда не хотелось найти друзей?
— Хотелось.
— И поэтому ты нашел нас? А как? И как ты попал в мир за гранью пробужденья? Заснул здесь и проснулся там?
— Нет. Я ведь говорил, что не сплю! Это вы заснули там, а проснулись здесь! — на смену напряжению стало приходить раздражение, которое Лаль уже не мог скрывать. — Давай не будем об этом. Я становлюсь злюкой, когда вспоминаю, как поступили со мной другие боги во главе с моей сестрой!
— У тебя есть сестра?
— Была, — отрезал Лаль. Ему не хотелось говорить о ней.
— А я не знаю, был у меня братик или нет, — прошептала Мати. Ее острокрылые бровки сошлись на переносице. Она старательно пыталась вспомнить, но никак не могла, словно кроме этого сна ничего и не было вовсе. — Странно… — пробормотала она. — Лаль, почему я ничего ничегошеньки не помню с того самого момента, как пришла в твою землю? Я ведь знаю, что жила в краю яви… Но где? Тот мир красив? Мне было так же хорошо, как здесь? Наверное, нет, ведь иначе я бы не убежала сюда, верно? Мне было плохо там, да?
— Мати… — он собирался сказать, что да, она была одинокой, чувствовала себя всеми забытой и брошенной. Но промолчал. Нет, он не хотел, чтобы она вообще вспоминала о яви, думала о ней. — Какая разница? Забылось — значит, так было нужно, чтобы воспоминания не омрачали радость нынешнего дня. Не думай об этом. В памяти нет ничего хорошего. Когда вспоминаешь о плохом — боль и грусть минувшего дотягиваются до нас и в нынешнем дне, когда о хорошем — становится обидно, что его время минуло и назад нет возврата. Поверь мне, все так и никак иначе. Я знаю это по собственному опыту.
— Ты странный, Лаль. Ведешь себя как ребенок, а говоришь как взрослый…
— Это плохо?
— Не знаю, — она пожала плечами. Ей взгрустнулось… Девочка подтянула ноги к груди, обхватила их руками, положив подбородок на коленки. Ее взгляд скользил по глади озера — тихому, зеркальному покрывалу, в котором отражалось небо с плывшими по нему белоснежными облаками, впитывая в себя задумчивый покой.
— Не грусти, Мати, — Лаль сел с ней рядом. Он вытянул вперед руку, раскрытой ладонью к небу, на которую спустя мгновение опустилась маленькая серенькая пичужка. Сама на вид невзрачна, но каким же красивым была ее песня! Она вилась над землей подобна причудливому кружевному узору, в котором золотая нить счастья и радости сплеталась с серебром тихой грусти.
Девочка затаила дыхание, не смея произнести ни слова, боясь, что вырвавшееся на волю слово вспугнет чудесного певца и она никогда больше не услышит его чарующей песни. В глазах ее горел восторг.
Лишь когда, умолкнув, качнув головой, словно кланяясь своим благодарным слушателям, птичка расправила маленькие крылья и легко вспорхнула с руки бога сновидений, возвращаясь в бескрайние просторы небес, для которых была рождена, Мати, проводив ее долгим взглядом, повернулась к Лалю.
— Кто это? — тихим, едва слышным шепотом спросила девочка.
— Ларти, мой друг. Эта птица постоянно рядом со мной. Я зову ее, всякий раз когда мне становится грустно, и она поет… Ее песня успокаивает меня. Слушая ее, я придумаю лучшие из своих снов.
— Она чудесна! Как бы мне хотелось стать подобной ей и взлететь в небеса…! Но ты же говорил, если я вспомню о том, что люди не летают посреди небес, то упаду и разобьюсь… — она тяжело вздохнула, жалея о невозможном.
— Так не вспоминай.
— Но как я смогу… — если бы это было так просто!
— Сможешь. Как захочешь — так то и будет.
— Ты всегда так говоришь, — Мати глянула на него, подозрительно прищурившись, словно выискивая на его лице черточку, которая уличила бы его во лжи.
— Я не просто говорю — так оно есть на самом деле, — спокойно пожал плечами Лаль. — Просто нужно знать, чего желать.
Девочка несколько мгновений продолжала молча смотреть на него, раздумывая над услышанным. Но желание взлететь пичужкой в небо, взглянуть на землю снов из поднебесья оказалось сильнее всех сомнений и, наконец решившись, она проговорила:
— Я хочу забыть о том, что люди не летают, что огонь жжется, а в воде нельзя дышать, обо всех нельзя и невозможно, ведь здесь, в мире сна, может быть все! — и стоило ей произнести последнее слово, как девочка исчезла, а в небеса взмыла маленькая серая птичка.
Лаль проводил ее взглядом, чтобы, едва она исчезла из виду, откинуться назад несколько мгновений лежать, отдыхая, в невысокой темно зеленой траве озерного бережка. Далекий лазурный купол небес расстилался над ним легкими шелками, в которых играли ветра, вышивая трепещущий воздух золотом солнечных лучей.
Окружавший его мир в точности соответствовал тому, каким бог сновидений мечтал видеть свою землю. Разве кому-нибудь пришло бы в голову назвать этот сон кошмаром? Разве душа путника, случайно забредшего сюда, могла бы остаться безучастной к красоте окружающего мира, сладкому покою застывшего в зените дня? Никто и не помыслил бы о том, чтобы сравнить его с безликой белизной и пустотой снежной пустыни, ее холодом и близостью смерти. Но…
В глазах Лаля разгораясь все сильнее и сильнее, плавилась грусть. Ведь тот безжалостный и жестокий мир был реальностью, а его край — лишь сном. Достаточно взмахнуть рукой, чтобы исчез без следа, испугаться, подумать о чем-то плохом — и хрупкое равновесие нарушится, красоту сменит уродство, мечту — кошмар.
Ему приходилось постоянно думать об этом, не прекращая ни на мгновение поддерживать искорку огня, не в силах превратить ее в свободный костер, и, в то же время, понимая, что, стоит ей погаснуть, и всему придет конец, ведь сон навсегда останется лишь сном…
Полный душевной муки вздох сорвался с его губ.
— И почему всякий раз, когда я тебя вижу, у тебя такой вид, словно ты — смертный, более того, лежащий на одре умирающий? — донесся до него голос, в котором звучала нескрываемая издевка.
Лаль тотчас вскочил на ноги, закрутил головой, ища заговорившего с ним, и почти тотчас увидел в нескольких шагах от себя сгусток холодной, серой тени, имевшей неопределенную форму и расплывчатые очертания.
— Нергал… — прошептал хозяин, у которого при виде незваного гостя внутри все затрепетало. Этот трепет серой блеклой волной прошел по окружавшему миру и бог сновидений, защищая свое детище, заставил себя успокоиться.
— Ты даже не пытаешься скрыть раздражения от моего прихода, — рассмеялся тот. — Или это не раздражение, а страх? Ты боишься меня, маленький божок?
— С чего бы это? — пробормотал Лаль. — Ты в моем мире, — но прогнать Нергала он не решился. Ему ли тягаться с одним из высших богов? А, коли так, к чему злить собеседника?
— Не бойся, крошка, — смех Нергала, когда тот прочел мысли и опасения хозяина края сновидений, перерос в раскатистый, как гром, хохот. — Мы ведь союзники. Во всяком случае, пока наши интересы совпадают.
— А они совпадают?
— Мне кажется — да.
— Раз уж ты пришел ко мне, не мог бы ты принять хоть какой-нибудь облик? — Лаль чувствовал, как нарастает в нем напряжение, передаваясь окружающему миру, в котором небо начало затягиваться тучами, а по зеркальной глади озера прошла нервная рябь. Ему было трудно говорить с собеседником, которого он не мог отождествить ни с одним образом, а ведь для сна такая связь имела одно из главнейших, если не самое важное значение. Он чувствовал, что еще немного, и все образы начнут тускнеть, теряя очертания.
— Сколько угодно, крошка! — тень стала медленно, неповоротливо стекаться, собираясь воедино. Со стороны казалось, что она — толстое неповоротливое существо, которое с трудом переваливается с ноги на ногу, готовясь сделать шаг.
Сначала на ее месте возник огромный черный бык с золотым серпом остро отточенных рогов, из раздутых ноздрей которого потоками пара вырывалось горячее дыхание.
Увидев этого зверя, Лаль попятился, скорее от неожиданности, чем страха. Впрочем, нет, следовало признать — он действительно был напуган, боясь, что тонкая ткань его мира может не выдержать веса исполина и прорваться…
Видно, именно этого — напугать — и хотел бог погибели. Достигнув желаемого, Нергал, довольный, хохотнув, вновь стал превращаться, обретая на этот раз облик высокого широкоплечего мужчины в расцвете сил, с длинным, загнутым за пояс ножом и висевшим в прикрепленных к поясу кожаных ножнах кривым мечем — ну ни дать ни взять настоящий снежный разбойник. Или воин-караванщик… Не важно, когда в глазах Лаля, в его мире они оба были похожи друг на друга, как отражения в зеркалах озер.
— Так лучше? — этот облик удивительно подходил ему, и, кажется, нравился. Не случайно же он выбрал именно его. — Мне совсем не хотелось причинять тебе неудобство. Просто я никак не могу привыкнуть к этой нелепице — принимать обличие, которое по своим свойствам является элементом жизни и смерти, не свойственной нам, богам. Ведь мы — существуем вечно и неизменно…
— Зачем ты пришел? — вздохнув, спросил бог сновидений.
— Ну, Лаль, нельзя же так! — воскликнул Нергал, но его возмущение было настолько наигранным, что не возникало никакого сомнения в неискренности его чувств. Он совершенно отчетливо ощущал ту волну напряжения и неприязни, которой веяло от бога сновидений. Но Нергала это обстоятельство нисколько не раздражало. Он привык к подобному отношению к себе, хотя, наверное, от союзника мог ожидать иного. А, впрочем, зачем? Лучше привычная, открытая всем ветрам и взглядам ненависть, чем незнакомая дружба, за спиной которой постоянно мерещится нож предательства. Особенно если сам готов предать в любой момент. — Ни «здравствуй» тебе, ни "как дела? голова еще цела?" — он низко захохотал — заухал, как сова, а затем продолжал, не в силах отказать себе в удовольствии позабавиться над по-детски наивным младшим богом, — сразу "зачем пришел" да "зачем пришел"! Я тебе скажу: никудышный из тебя хозяин. Если ты так обходишься со всеми своими гостями, не удивительно, что смертные предпочли Айю, ведь людям главное, чтобы стелили мягко, а спать они готовы даже в сугробе посреди снежной пустыни.
Видя, как посерело от с трудом сдерживаемого раздражения лицо Лаля, Нергал потянулся с видом человека, довольного проделанной работой. Затем, не желая переводить своего союзника через грань ярости, когда в этом еще не было необходимости, он примиряюще взмахнул руками, показывая свою открытость и доброжелательность.
— Давай оставим этот разговор. К чему нам ссориться? Ну разумеется, я скажу, зачем пришел! Иначе для чего было вообще забираться сюда? Собственно, ты и сам все прекрасно знаешь. Как развиваются наши дела? Не пришла ли пора действовать мне?
— Нет! — резко, с чрезмерной поспешностью ответил Лаль.
— Что — "нет"? — Нергал глядел на собеседника, сощурив один глаз, как-то оценивающе пренебрежительно. — Не пора? Но ты ведь уже выполнил свою часть уговора.
— Еще нет! — упрямо продолжал настаивать на своем бог сновидений.
— Да? А кого же тогда я видел тут неподалеку? Это ведь маленькие смертные, не так ли? Ты заманил их, как мы и договаривались? И, при этом, заметь, не без моей помощи…
— Знаешь что… — начал было Лаль, но вдруг замолк, опустив голову на грудь, уткнувшись взглядом в землю под своими ногами.
— Пока еще не знаю, — голос Губителя стал тих, шепеляв, как шуршащая походка хищного зверя, спешившего усыпить свою добычу, осторожно подбираясь все ближе и ближе, прежде чем наброситься на нее в последнем броске. — Но, надеюсь, ты мне скажешь…
— Я не отдам тебе их! — с неожиданной даже для самого себя решимостью произнес Лаль.
— Что-ты-сказал? — голос громыхал, заполняя собой все, оглушая раскатами грома.
Небо скрылось за тяжелыми, голубиного цвета тучами. Ветра заметались, ища нору, в которую они могли бы спрятаться, укрыться от страха, заполнявшего собой все надземное пространство, пронизывая нитями-нервами все вокруг. Деревья затрепетали, противясь тому, что могло вот-вот произойти, в то время, как трава припала к земле, готовясь к худшему, цветы смиренно пригнули головы вниз, подставляя свои тоненькие шейки-стебельки под удар немилосердного палача, чей меч уже был занесен над всей землей.
Но…
— Я не отдам тебе своих гостей! — почему он должен, если ему не хочется? — Они нужны мне самому!
— Ну конечно же! Они пришли к тебе, доверились, еще немного, и признали бы своим покровителем, — губы Нергала кривились в хищной усмешке, несшей в себе больше угрозы, чем веселья. — Ты ведь так об этом мечтал! Столько веков! Со времен того смертного… Как бишь его?
— Мар.
— О, потрясающе, ты даже имя его запомнил!
— Еще бы. Ведь, спутав мои планы, он, в сущности, предотвратил конец своего мира, который должен был наступить уже тогда! — в глазах бога сновидений Мар был одним из величайшим из смертных.
— Спаситель мира! — Нергал презрительно фыркнул. — И что он получил в награду? Лишь проклятия современников, которые не удосужились даже прочесть над его телом должным образом молитвы, дабы душа умершего обрела покой… Жалкое смертное существо, которое мне сейчас, по прошествии вечности, даже жаль…
— Он был и твоим врагом!
— Врагом? — Губитель рассмеялся. — Бог не воюет с жуком у своих ног, он не замечает его, пока тот не мешается, когда же начинает жужжать или копошиться — давит без всяких там рассуждений — только и всего.
— Мар убил Нинта.
— Постой, я что-то начинаю сомневаться — я во владениях весельчака Лаля или в душных пещерах Гештинанны? К чему все эти воспоминания? Что такое легенды? Лишь сказки, которыми тешат себя смертные, дабы почувствовать хотя бы частицу того величия и могущества, что дано нам, богам.
— И, все же, Нинт…
— А что он? Такой же жук.
— Он умер с твоим именем на губах, — по мнению Лаля, такая верность заслуживала награды.
Но Нергал, видимо, считал иначе:
— И что, я должен оплакивать его целую вечность? Глупости! Да я забыл о его существовании, едва он перестал быть мне полезен!
— Однако ты называл его другом, а Мара врагом…
— Я? Никогда! — возмутился он. — Чушь! Смертные не могут быть ни нашими друзьями, ни врагами! Только такой идиот, как Шамаш, может думать иначе! Они не более чем слуги, которые только и знают, что выполняют наши приказы.
— Они не слуги!
— Перестань! — поморщился бог погибели. — В твоих словах столько фальши, что в них не поверил бы даже самый наивный из твоих верующих! Разве не служения ты ждешь от людей? Разве не ради этого затевал все тогда и теперь?
— Почему ты так уверен, что мне нужны именно слуги, а не друзья?
— Называй, как хочешь, — фыркнул Нергал. — В конце концов, слова сути не меняют… Они нужны тебе не просто так, ты хочешь использовать их, переманить их в свой мир, ибо заточен в нем, даже не столько властью сестры, сколько собственным желанием…
— Земной мир холоден и пустынен. И он умирает.
— Да. Медленно, но верно. А твой край связан со смертными, соткан из их снов. И если они все умрут, если перестанут видеть сны. Пшик, — Нергал взмахнул руками, — и от этой земли ничего не останется. А жаль, — он огляделся, — здесь красиво… Если даже я сочувствую сему краю, то каково должно быть тебе, — голова качнулась. — Бедненький. Конечно, тебе нужно, чтобы как можно больше людей выбрали твой сон своей судьбой. Ты усыпишь их навеки, будешь показывать им сны, делая для них все возможное, понимая, что вечность их сновидений нужно тебе больше собственного бессмертия. Это все, что тебе нужно… И вот, когда маленькие караванщики пришли к тебе, ты решил, что справишься и без меня. Как говорится, спасибо этому дому, пошли к другому… Так? А если так… Может быть, ты с самого начала задумал меня обмануть?
— Нергал…
— Нет, постой. Что-то во мне подозрения разыгрались. Давай во всем разберемся. Ты хотел того же, что и было нужно мне — затащить сюда смертных… Да, конечно, в отличие от меня, тебе было все равно, кем они будут. И ты решил воспользоваться моей доверчивостью… Я, наивная душа, считая тебя богом своего слова, все рассказал, научил, даже провел в земной мир. Я передал в твое распоряжение своих слуг, чтобы те сделали всю грязную работу, отвлекли внимание взрослых, оставив в твоем полном распоряжении малышей. Детишки — легкая добыча, не так ли? Их было несложно убедить… И они — очень удобная добыча. Приманка, за которой придут другие… И другие… И еще… Ты добился своего. Больше тебе ничего не нужно. В отличие от меня… Нет, нет, не говори ничего, не надо. К чему слова? Я знаю, что такое сон. Он — такой же обман, как и погибель. Мы — одного поля ягоды и стоим друг друга. Нам следовало бы быть братьями… Так что, я не осуждаю тебя, совсем нет — восхищаюсь: обмануть меня!
— А если и так, что тогда? — с вызовом глянул на него Лаль.
— Ребенок! Какой же ты все такие еще ребенок! — усмехнулся Нергал. — Интересно знать, а ты все просчитал? Ведь, может статься, тебе было бы выгоднее довести все до конца, вместо того, чтобы перебрасывать кости. Ты ведь достаточно умен, чтобы не злить меня, верно? Я для тебя — наилучший союзник, о котором ты только мечтал. И наихудший враг, между прочим, тоже. И еще. Подумай. Ну к чему твое упрямство? Ты же ничем не сможешь мне помешать. Это ведь только здесь ты великий и могущественный бог, а там, за гранью — маленький божок, которого люди и за небожителя-то не считают. Отдай мне причитающееся мне по доброй воли! — в его голосе, еще мгновение назад мягком, успокаивающем, зазвучал резкий холод нескрываемой угрозы. — Так будет лучше для всех: и для тебя, и для этого мира, которому не выдержать боя с творцом погибели, и даже для того создания, которое я хочу забрать…
— Как же, лучше! — хмуро проворчал Лаль, понимая, что, вообще-то, Нергал прав: без его помощи богу сновидений не выполнить и половины задуманного… И, раз так, плата, о которой он просит, не столь уж велика.
— Лучше, лучше, поверь мне. Я-то знаю. В отличие от тебя. Я многое о них знаю. Ведь ты же не думаешь, что я выбрал первых попавшихся детишек… Да, кстати, а тебе не приходило в голову задуматься над тем, зачем мне они понадобились? Молчишь? Значит, не приходило. А жаль. Это позволило бы мне не вдаваться в объяснения… Ну ничего, мне не трудно.
— Не утруждай себя.
— Да о чем речь! Я не просто оказываю тебе услугу, я… Я сам хочу рассказать! Хочу… Кажется, именно это является главным в законах сна, во всяком случае, так ты сказал девчонке… Кстати, ты знаешь, кто она?
— Та, которую ты выбрал? — он не сомневался ни на мгновение. Потому что таким был бы и его собственный выбор. — Девочка, с которой я говорил? Маленькая смертная. Караванщица, — спокойно пожал плечами Лаль, — дочь хозяина каравана.
— А, ты все же пытался кое-что разузнать! Замечательно! Хотя, если это все, что тебе известно, то ты не особо утруждал себя поисками. Ну, ничего, я доскажу остальное. Твои гости действительно дети каравана. И в других обстоятельствах никто бы особо не переживал по их поводу: город дал, пустыня забрала — все просто, ясно и понятно. Никто не помнит, не грустит, не зовет на помощь богов с просьбами о помощи или отмщении. Но дело в том, что… ах, как нехорошо вышло… Ты ведь слышал о возвращении Шамаша?
— Да, — Лаль хмыкнул. "И за те несколько мгновений, что прошло с его возвращения, он успел тебя победить", — читалось в его усмехавшихся глазах, однако губы молчали.
— Ты ведь не думаешь, что я оставлю все это вот так? Проглочу нанесенное мне, да еще на глазах смертных, оскорбление, словно какую-то безделицу, пустячок вроде отдавленной пятки? — его глаза сверкнули столь жуткой яростью, что смотревшему в них Лалю стало не по себе. — Нет, я отомщу, отомщу ему!