Страница:
Я впервые пришел сюда месяц назад. Вместе со старым школьным приятелем, славным, добродушным пареньком, мы дружили с ним еще с третьего класса школы, имевшим, по-видимому, тоже некое отношение к такого рода местам. Правда, он никогда не рассказывал о своем отце, а я деликатно не расспрашивал, но из разных обмолвок его и его матери понял, что отец много лет с ними не живет, что был он чекистом, давным-давно уехал куда-то в Сибирь, а там исчез, но к ним это уже отношения не имело. Я часто бывал в их небольшой комнатушке в Уланском переулке, мать моего приятеля, веселая, молодая еще, полная блондинка, меня привечала, с любопытством расспрашивала, а я охотно делился всем, что у меня было. Приятель мой всегда живо откликался на разговоры про это, лихо шутил на самые острые темы, и пошел со мной с удовольствием. Мы пересекли Лубянку и в самом начале Кузнецкого моста слева толкнули дверь: "Приемная. Отдел справок".
31 мая 1946 года исполнилось десять лет со дня ареста отца, то есть кончились десять лет без права переписки. Летом я сдавал экзамены в университет, потом в институт, потом опять стучался в университет, проваливался, снова сдавал и, наконец, поступил. И в сентябре толкнул эту дверь.
Тогда здесь толпились, как мне показалось, те же самые люди. Было тихо, косились на каждого, кто вполголоса спрашивал о чем-то у соседа. А мы с приятелем шутили, выказывались друг перед другом, и, очевидно, чтобы скрыть робость, прыскали в кулак, как гимназистки. Подошла моя очередь, я вошел, оставил заявление - мне было сказано зайти через месяц.
Я не говорил маме, что подал эту бумагу, хотя она несколько раз об этом заговаривала и обрывала себя: "Конечно, бессмысленно да и рискованно о себе напоминать". Ей напоминать о себе было и вовсе невозможно: она по-прежнему жила безо всякой прописки, неизвестно как.
Сидеть в кабинете-пенале перед человеком, подозрительно долго не обращавшим на меня внимания, передоверившим слежку за мной до жути знакомому портрету, было неуютно, но чем дальше, тем страшней становилось о себе не напомнить. К тому же, я с ужасом ждал, что он все-таки скажет по существу моего заявления.
Самое лучшее было затягивать свидание, и я твердо решил молчать, пока меня не спросят.
Прошлый раз приятель рассказывал всякие байки о подземных ходах, связывающих все здешние помещения друг с другом, а потом с Кремлем, выходящими Бог знает куда. "А мавзолей?" - спросил я. Это показалось нам особенно смешным, хотя почему было бы не включить мавзолей в подземную сеть, начинавшуюся или завершавшуюся в сером, плывущем на Москву, как чудовищный корабль, огромном здании с гуляющими вокруг часовыми? В то время достраивали вторую огромную половину этого здания, она была в лесах, там копошились серые фигурки. "Немцы", - говорили в Москве и торопливо проходили мимо.
Я представил себя заблудившимся в темных подземных переходах-тайниках, толкнувшим некую дверь и оказавшимся перед саркофагом, а в нем ссохшийся человек в рыжей бородке. "Одиноко ему там лежать", - подумал я, как помнится, с какой-то странной жалостью к этому человеку...
Но в этот момент меня прервали.
- Я вас слушаю.
Глаз его я не видел и, вздрогнув, уставился в темное лицо, позабыв, что я должен говорить. Ждал, что мне сообщат.
- Месяц назад, - залепетал я. - Мне сказали...
- Фамилия... имя-отчество... Где живете...
Он опять надолго ушел в свои папки, бумаги, но я уже не отвлекался, мне было не до подземных переходов, которые, вполне вероятно, начинались под его письменным столом.
- Кто такая Фридлянд Ида Григорьевна? - спросил он совершенно неожиданно для меня. Этот вопрос показался мне таким диким, что я даже не сразу сообразил, о ком идет речь.
- Фридлянд?.. Моя сестра...
- Где проживает?
Мне стало совсем не по себе.
- Здесь, в Москве, мы живем вместе.
- Что ж вы со мной в игрушки играете?! - вскричало "темное лицо" с явным раздражением. - Она вам ничего не говорила?
- Ничего, - пролепетал я, понимая, что гублю сестру, себя и всех нас.
- Шутить с нами не следует, - сказал он, совершенно, впрочем, напрасно, это я и без него знал. - Была здесь эта самая Ида Григорьевна, все, что надо, мы ей сообщили...
- Когда? - тупо спросил я.
- Что "когда"? - обозлился он. - Недавно была, можете все у нее узнать.
- Она уехала, - неожиданно для себя соврал я.
Сестра, действительно, жила с ребенком за городом, на даче в Мамонтовке, и хотя я жил там же, формально это было правдой - она ведь уехала из Москвы!
Ему, видно, надоело со мной препираться. Он достал из папки бумагу и, глядя в нее, сказал:
- Сообщаем. Фридлянд Григорий Самойлович, 1896 года рождения - умер в 1941 году 29 августа.
- Как умер? - спросил я, не понимая. - Десять лет без права переписки, срок кончился, может, теперь можно узнать, где он?..
- Все, - сказал человек за столом и встал, загородив окно. - Все, что я могу вам сообщить. И запомните и передайте сестре, она тоже здесь что-то такое высказывала и не верила... Прошу пригласить следующего.
Я, не видя, прошел сквозь приемную, вышел на улицу, повернул за угол и пошел вниз к Охотному ряду. Было темно, справа не стоял еще огромный и бессмысленный, особенно выразительный рядом с мрачным зданием министерства "Детский мир", теснились старые дома, пассажи, завершавшиеся "Иртышом", в который вели десять ступенек вниз, возле толпились и шумели люди, слева у "Метрополя" мигали огни кинорекламы. Все дрожало перед моими глазами, сливалось в одно желтое зарево. "Сволочи, - шептал я, глотая слезы, убили, сволочи..." Я ругался и плакал. Я впервые, но сразу поверил, что отца больше нет и я его не увижу.
Пока я дошел до университета, слезы подсохли, отчаяние вылилось в ясную холодную злобу и, когда я поднялся по круглой лестнице в центре старого здания, между Герценом и Огаревым - там слева и было мое заочное отделение, - стало мыслью уже достаточно определенной. "Ну, ладно же, бормотал я, - я все-таки учусь в университете, я его кончу, ничего вы не смогли, не сможете сделать со мной! Посмотрим еще, поглядим..." Смешное это было ужо, и сегодня особенно грустно мне его вспоминать и об этом свидетельствовать.
Но я действительно попал в университет, правда, "с черного хода", да так там и застрял, не двинувшись дальше "кухни". Может быть, именно это меня тогда и спасло: года через два начали вылавливать таких, как я, ребят прямо с лекций, из общежитий, из московских квартир, и мои сверстники, столь же чистосердечно излагавшие в анкетах сложности своих биографий, прошли крестный путь - от Лубянки, Бутырок, Лефортова до знаменитых лагерей в Джезказгане, Соликамске и на Печоре. А я затерялся - заочник, заглядывавший в университет по собственному желанию, а оно появлялось нерегулярно, случайно подрабатывавший где попало - от средней школы, где я бесславно прослужил несколько месяцев старшим пионервожатым, впадая в тоску от никому не нужной липы, требовавшей непременной "инициативы" и "боевитости", которых мне явно недоставало - до лаборантской работы в рыбном научно-исследовательском институте.
Попади я в университет, все сложилось бы иначе. Я помню, как поступал: принес документы на истфак, их оставил, а когда на другой день зашел за экзаменационным листком, девчонки-секретарши встали и еще откуда-то набежали посмотреть на меня. Или многие учились еще у отца, или время было такое, что все это казалось диковинным? Мне не выдали "листка" - не давали разрешения сдавать конкурсные экзамены, хотя это словно бы и формально было невозможно, допустили только 8 августа, когда экзамены начались, и я, взбудораженный всем этим, понимая, что меня все равно не примут, начал сочинение о "Женщинах в русской литературе" фразой, которую помню до сих пор: "Русская литература, писал Белинский, - так начиналось сочинение, - не есть явление отечественное, будучи занесена с Запада, она развилась, став литературой национальной". И дальше, в развитие этой мысли. Шел 1946 год и такого рода "дискуссионное" размышление явно было неуместно.
Я видел потом свое сочинение только издали, мне не дали его в руки, разглядел злополуч-ную фразу, дважды подчеркнутую красным карандашом со столь же яркими пометками на полях: "Siс!!" - кричали поля. "Это тоже по-русски?" - нагло спросил я, забирая документы.
Да, Бог спас меня тогда от университета, тем более от исторического факультета, и я благополучно, на пятерки сдал те же экзамены в педагогический институт на Пироговке, куда меня не приняли уже просто так не объясняя причин, но отличные отметки дали возможность поступить в университет на заочный, войдя, как уже говорилось, через "черный ход", используя родственные связи и то, что на заочный в ту пору поступить было совсем несложно. К тому же, имея некоторый опыт, я на сей раз был более чем краток в своем жизнеописании.
Но все это явилось уже завершением некоего процесса, о котором следует упомянуть.
К тому времени пошел третий год моей жизни в Москве. Мы занимали с мамой и сестрой небольшую комнату в квартире у теток. Я уже писал об этой большой мрачной квартире у Кировских ворот, в которой я жил после Архангельска (в этом доме в бывшем Водопьяном переулке жил когда-то Маяковский). В свое время эта квартира принадлежала маминому старшему брату, уехавшему в 1924 году из России - сначала в Румынию, а после войны в Израиль. Это единственный и самый близкий ей человек (их только двое, тетки - сестры лишь по отцу), с которым она чуть не полвека не видалась, и Бог весть, увидятся ли когда-то. У него, надо полагать, было состояние, да и квартира с мебелью, размерами внушающая уважение, о чем-то говорит; в Румынии у него было какое-то дело, хотя, как я теперь понимаю, грошовое. Дети его учились и осели в Париже, во время войны, когда мы пропадали в Москве, а Бухарест был уже освобожден, мама каким-то образом связалась с братом, он присылал посылки, и недолгое, впрочем, время мы только этим и жили. Наверно, я никогда не увижу дядю, но с удовольствием с ним бы встретился, поговорил, что-то постарался понять, человек он, судя по всему, добрый и любопытный.
Итак, мы жили в квартире у теток и страшно бедствовали. Маму никак не удавалось прописать, а, значит, у нее не было продовольственных карточек, сестра поступила в Литературный институт - значит, не получала зарплаты, мама вязала и продавала кофточки, но это были не деньги, к тому же мама была слаба и часто болела.
Помню, старые друзья или родственники устроили маму лифтером в большом доме в Кривоколенном переулке - возле нас. Это удалось оформить, мама получила карточку, несколько раз выходила на ночное дежурство, но однажды утром, возвращаясь домой, раскашлялась и увидела на снегу кровь.
Она слегла всерьез, ей было совсем плохо, очевидно, что-то такое сказали врачи - сестра сообщила мне об этом на кухне, заваленной дровами. Я оттолкнул ее, знал твердо: с мамой ничего не может произойти, а говорить об этом, в это верить, признавать такую возможность - предательство, способствующее такой возможности. Пораженная сестра села на дрова, принялась было ругаться, но притихла, поняла меня.
В Литературном институте сестра училась у Паустовского, ему очень нравились ее рассказы, казавшиеся и мне поразительно талантливыми, но работала она мало, ей было не до того, или пора не приспела; сдавала экзамены, приводила новых друзей, обычно рано утром, после "подготовки к экзаменам". Они приходили какие-то синие, тихие, съедали большую кастрюлю супа и расходились. Странными были эти молодые писатели; я запомнил только строчку одной поэтессы: "Воспоминанье как цепи звено воспоминания тянет звенья, ах почему забыть мне не дано твоих горячих губ прикосновенье..." Шел 1944 год, все на фронте - кто тогда учился в Литературном институте. Но для меня этот новый мир казался непостижимым, таинственным - прорыв куда-то. Наверно, в ту пору и шевельнулась мысль: что и я, что и мне, что, быть может, это и должно стать путем-дорогой.
Я учился в Горном институте, сначала на подготовительном, кончал десятый класс экстерном, потом поступил на первый курс на отделение шахтного строительства, выплакал перевод на геолого-разведочное отделение, был счастлив, но душа не лежала, по три раза сдавал математику, химию, начертательную геометрию; ухаживал в ту пору за старой школьной подружкой был в нее влюблен еще с третьего класса! - а тут встретились, шел последний год войны, через день салюты, мы бегали втроем с приятелем, о котором я уже упоминал, на Красную площадь и, как выяснилось много позже, поочередно обжимались с моей любовью в подъездах. Но я был влюблен по-настоящему: звонил и бросал трубку, страдал и бывал счастлив. Но во всем этом было больше инерции и бессмысленности: не было идеи и собственной жизни - как у всех.
Однажды весной сестра пришла домой днем, а с ней странный человек небольшого роста, полноватый, в старой шинели без ремня, с голубыми чуть навыкате глазами, курносый, в незастегнутых штанах с бахромой.
Такого я еще не видел. А он, отодвинув чашку с кофе и проглотив бутерброд, подсунутый мамой, принялся читать стихи - мы потрясенно замолкли, молчали несколько лет, пока Эмма ходил к нам, до тех пор, пока однажды за ним не пришли в общежитие их института и не увезли на Лубянку.
Евтушенко написал о Манделе (Коржавине) в своей "Автобиографии", вышедшей в Париже и наделавшей тогда, в 1963 году, много шуму. Эмма рассердился, перепугался - время было неясное, понять его можно. Но Евтушенко написал правду, говоря о том, что значил Мандель в ту пору в Москве, хотя знать его не мог, когда таким, каким он пришел к нам, Эмма ходил из квартиры в квартиру - единственный живой человек среди толпы мертвецов и автоматов, обрастал друзьями, поклонниками и поклонницами, диким, сотрясавшим стены голосом читал стихи, в которых судьба декабристов внезапно переставала быть иллюстрацией из учебника истории, смыкалась со строками о судьбе врагов народа, о романтике, растоптанной сапогами тех, кто нажимал ночью кнопки звонков: "И я поверить не умел никак, когда насквозь неискренние люди нам говорили речи о врагах..." - кричал Мандель. Дребезжали стекла, в комнату заглядывали мои перепуганные тетки, но остановить Эмму было невозможно: "Но в сердце, где червь, ведь ножом не ударишь, но муху на лбу ведь нельзя топором! А мне его тронуть нельзя знамена..."
Я цитирую наизусть, запомнив эти строки на всю жизнь с тех самых пор, и пусть Эмма простит меня, если ошибаюсь, цитирую вперемежку, не привожу стихи полностью.
Он очень много значил в моей судьбе, и я пишу здесь об этом прежде всего потому, что понимаю - тогда, в 1944 году, он меня не приметил, я был одним из его многочисленных слушателей. Он завораживал полнейшей путаницей в голове: кожанки, перекрещенные пулеметными лентами, и тачанки перемешивались в его стихах с автомобилями, увозившими по ночам людей, гремевшими ночью звонками, от которых "дети просыпались и вскрикивали женщины со сна". "А город спал, и наплевать влюбленным на яркий свет автомобильных фар, пока цветут акации и клены, роняя аромат на тротуар. Я о себе рассказывать не стану, у всех поэтов ведь судьба одна, меня всегда считали хулиганом, хоть я за жизнь не выбил и окна. А южный ветер навевает смелость, я шел, бродил и не писал дневник, а в голове крутилось и вертелось от множества революционных книг. Романтика, растоптанная ими, знамена пропаленные в боях. А я ходил в акациях, как в дыме, и мне тогда хотелось быть врагом..."
Были стихи о любви - белые и рифмованные. Эмма ходил из дома в дом с красивой и стройной девушкой, все глядели на нее, когда он читал стихи о любви, на радость хозяевам позабыв о политике, но тут же обрывал себя, влезал в новый спор, все замолкали, и Эмма неизменно побеждал в такой односторонней "дискуссии". Я наблюдал его в баталиях с несчастными поляками, приходившими к тетке Зосе - куда им было, умиравшим от ужаса от одного взгляда на позабывшего о реальности Эмму, в пяти минутах ходьбы от Лубянки, - в квартире у теток, сотрясавшего стены выяснением противоречий между дорогой его сердцу революционной романтикой и воплотившим "трезвый век" вождем: "суровый жесткий человек - апостол точного расчета".
Наверно, это были не очень хорошие стихи, они остались такими же спустя десятилетие, когда Эмма вернулся из ссылки, пришел ко мне, а потом, в столовой на Кировской, позабыв про сидящих рядом за столиком, читал все тем же, ничуть не изменившимся голосом стихи о смерти Сталина и его похоронах: "...В тяжелом мутном взгляде Маленкова неужто нынче вся твоя судьба?.." (речь шла, естественно, о судьбе России). Я опять был потрясен, впрочем, быть может, и количеством слушателей - все-таки было самое начало 1956 года, о XX съезде никто не помышлял, а сидели мы напротив внутренней тюрьмы на Лубянке.
У нас не было равных отношений с Эммой, я всегда любил его, пережив восторженное юношеское поклонение. "Попробуй, - говорил я ему, - напиши на стенах строки Пастернака - никто внимания не обратит, а твои стихи станут знаменем!" Шло время, я читал книжки, начинал понимать, что едва ли стихи вообще следует писать на стенах. А Эмму такое охлаждение, видимо, коробило. А быть может, он просто ушел из моей комнаты - и это вернее всего, в другую, да и друзей у него всегда бывало предостаточно.
Я убежден, что Коржавин-Мандель останется в истории отечественной литературы - литературы, подчеркиваю я (а не мысли, по словам Евтушенко), как явление чистое и свежее, его влияние на русскую поэзию нового времени для меня несомненно, при всем его стихотвор-ном примитиве и том, что его современниками были Пастернак, Заболоцкий и Ахматова, что именно тогда мы узнавали Мандельштама и Цветаеву, что его ровесники могут виртуозно рифмовать что угодно про что угодно, а младшие коллеги по части смелости словно бы давно все превзошли. Дело здесь не в стихе, не в смелости, даже не в том, что Мандель часто бывал несамостоятелен, а Коржавин почти всегда чудовищно небрежен - в естественности его несомненно поэтического стремления постичь правду и суть происходящего, выплеснуть свою сумятицу и путаницу, решить ее на миру, безо всякой игры и политиканства. И потому поэты, жившие рядом с ним и добивавшиеся успеха, проваливались куда-то, исчезали, несмотря на мнимый успех, ломались и растрачивались в невозможной попытке перехитрить время и поэзию. Эмму это не интересовало. Его жизнь, ставшая поэтическим подвигом, довершила то, что он не сумел сделать в стихах.
Я помню его на одном поэтическом вечере в университете, как раз в ту пору, о которой пишу, незадолго до его ареста, в маленькой аудитории. Он сидел с какой-то милой девушкой на одном стуле - мест не было, сбросив ту же шинель, небритый и грязный. Кроме него, стихи читали Межиров, Луконин, кто-то еще. Или он в тот раз не читал стихи, только выступал в обсуждении: спорили о Межирове. В самом облике Эммы было что-то, чего этим ребятам и тогда уже не хватало: совершенно искреннее стремление понять, донести свою мысль, просто себя выразить. Они играли свою маленькую игру и проигрывали в любом случае, даже при конкретном успехе. А Мандель проявлялся просто, был сам собой - иначе он и не мог, но без такого поэзия, очевидно, немыслима. Это сразу его отличало - личность, проявлявшая себя столь полно в пору, когда это казалось невозможным.
Самые знаменитые тогда стихи Эммы не оказались пророческими. Они назывались прекрасно - "Зависть": "Можем строчки нанизывать - посложнее, попроще, но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь. И какие бы взгляды мы не старались выблескивать, генерал Милорадович не узнает Каховского. Хоть по мелочи биты мы чаще самого частого, но не будут выпытывать имена соучастников. Мы не будем увенчаны, и в кибитках снегами настоящие женщины не поедут за нами". Минуло двадцать пять лет, чего только не было, но мы не только нанизывали строчки, выблескивали взгляды и давали себя бить по мелочам - мы не просто выжили, но смогли проявить себя, заявить о себе: разговор о соучастниках становится все настойчивее, на площадь нас вызывали, многие увенчаны. И генералу Милорадовичу есть над чем призадуматься, и настоящие женщины собирают вещички...
Для меня несомненно, что стихи Эммы - "Зависть" - к слову сказать, сыграли свою роль, пусть отрицанием такого рода возможностей, горечью, нравственный заряд которой заставлял людей просыпаться, а проснувшимся не давал уснуть снова.
Было это двадцать пять лет назад, имеет отношение только ко мне, к моему восприятию поэзии Манделя, но я полагаю, эти строки не могут быть опрометчивыми.
В тот первый раз он зашел к нам мимоходом - сестра везла знакомить его с Паустовским, в Переделкино. Эмма читал там стихи, очень понравился, сестра свои рассказы, кто-то третий что-то свое, и Паустовский растрогался, расчувствовался - какая растет молодежь!
А мама, когда они уходили, шепнула сестре: "Но ведь это невозможно, скажи, чтоб он застегнулся, привел себя в порядок, - но какой талантливый человек!"
Я не умел писать стихов, как Мандель, наука меня не интересовала, как Стасика Андреева, к тому же, отчетливо ощущал, что связан по рукам и ногам, что существую благодаря недоразуме-нию и недосмотру. Но согласиться и примириться с этим не мог, хотя не видел не только каких бы то ни было путей сопротивления, но и возможности отстоять себя. Что-то смутно протестова-ло во мне, к чему-то я должен был приложить свои силы, ощутить себя человеком, душевный опыт жаждал во что-то вылиться: для чего-то я родился, не только, чтобы перехитрить москов-скую милицию - прописаться, прописать маму, получить в университете диплом... Так уходят молодые люди во всякого рода движения, отдавая все, что у них есть, неведомому, подчиняясь заманчивому чувству, в котором сливаются азарт, риск, тщеславие, тяга к настоящему делу, благородные движения души и душевная ущемленность. Но нас в ту пору, действительно, никто не вызывал на Сенатскую площадь, и я понимал, а, вернее сказать, подсознательно, но достаточно отчетливо чувствовал, что так вот по мелочам забьют вконец, что выход только один соорудить некую крепость, в которой бы не просто отсидеться, но полностью выразиться, бросить все, что меня окружает, забыть и забыться, уйти в мир, где я буду хозяином и стоить буду столько, сколько в действительности стою, безо всяких скидок и допущений - по естественному счету и праву человека быть самим собой. Так вот одним прыжком, оставив мир, в котором я прозябал и пропадал, не дожидаясь, пока меня слопают и затопчут, - а что я мог противопоставить паспортным столам, анкетам, "готическому зданию ЦК", как писал Мандель? Забыть про них и оказаться в ином - своем собственном мире-крепости.
Я не настраиваю себя на торжественно-романтический лад, вспоминая об этом, пытаюсь всего лишь точнее выразить неосознанное, впрочем, ощущение, слившееся с чувствами вполне естественными. Их лихорадочность и страстность шли не только от натуры и темперамента - пора приспела, срабатывал защитный автоматизм.
Люся появилась в нашей комнате, придя не ко мне - какие-то у нее были дела по соседству, потом возник общий интерес с сестрой: Люся училась на первом курсе, но в самом университе-те, на классическом отделении, у них с сестрой были общие разговоры об экзаменах, общих преподавателях, что-то еще. Я не обратил никакого внимания, хотя отметил ее на фоне белого кафеля голландки - хорошенькую, как лесной зверек. И откуда-то из другого мира.
А потом удивился, как все у нас восхищаются маленькой соседкой: жила в подъезде рядом, с одноногим дедом - георгиевским кавалером (увидел однажды, как он пристегивает железную ногу, а на груди серебряный крест), и бабкой московской купчихой-мещанкой, красивой, видать, в свое время, развеселой дамой на пятнадцать лет старше деда. Жили они в точно такой же квартире, как у теток, только общей - коммунальной, а потому загаженной, темной, с постоянно звонившими в дверь пациентами к врачу-венерологу, занимавшему первые две комнаты.
Люся к нам - к маме и к сестре - захаживала, и я привыкал, хотя по-прежнему не обращал внимания, пока однажды, уехав весной в Железноводск, первый раз на курорте, заболев, отказавшись от Горного института, замысливая университет, болтаясь без дела и без всякого смысла среди больных и скучающих дам, по цветущим горам малого Кавказа, не вспомнил ее по-новому: издалека увидел это милое существо - и сломя голову бросился к берегу, показавшемуся мне спасительным.
Была весна, лето, вступительные экзамены в университет, провалы и надежды, расставания и встречи, разговоры - как плотину прорвало, и письма - бесконечные: из подъезда в подъезд, в университет на лекции, в Инту, куда она уезжала к родителям, из экспедиции на Черном море, когда плавал вдоль Крымского побережья, подыхая от непрестанно мучившего голодания.
В письмах я весь выразился - бесцензурно и бесстесненно: многостраничные описания, восклицания, вскрики и бесконечный анализ собственных ощущений. Это хорошая литератур-ная школа, ее важно пройти в юности, чтоб не возвращаться (впрочем, тут рецидивы редки, а эксплуатация полученного навыка становится стилизацией и графоманством), научиться слышать, понимать всякий нюанс ощущения и мысли, не бояться бумаги, да и человеку робкому, "зажатому", где еще разгуляться, как не в письме, чувствуя, как то, что не удается на деле, становится подвластным тебе в реальном сне эпистолярного общения. Я сразу научился главному в переписке: умению безошибочно нащупывать единственно верную ноту общения, внятную только корреспонденту, подчиняющую сразу и обеспечивающую письму успех.
У меня не было ничего, кроме этой любви, а когда человек молодой, полный нерастрачен-ных сил, целиком - искренне и безоглядно бросается в такую страсть, когда нет у него не только задней мысли, каких-то видов, но и потребности хоть что-то выгадать и "сообразить", когда и вовсе нет ничего другого - ни дела, ни долга ни перед кем, когда и будущего нет и не дорого оно ему, а все, чем при каких-то иных обстоятельствах он мог бы занять свою жизнь, он готов с радостью и счастьем отдать этому своему чувству, бросить - оно, это чувство, не может не получить ответа, да и нет женщины, бегущей от такого.
31 мая 1946 года исполнилось десять лет со дня ареста отца, то есть кончились десять лет без права переписки. Летом я сдавал экзамены в университет, потом в институт, потом опять стучался в университет, проваливался, снова сдавал и, наконец, поступил. И в сентябре толкнул эту дверь.
Тогда здесь толпились, как мне показалось, те же самые люди. Было тихо, косились на каждого, кто вполголоса спрашивал о чем-то у соседа. А мы с приятелем шутили, выказывались друг перед другом, и, очевидно, чтобы скрыть робость, прыскали в кулак, как гимназистки. Подошла моя очередь, я вошел, оставил заявление - мне было сказано зайти через месяц.
Я не говорил маме, что подал эту бумагу, хотя она несколько раз об этом заговаривала и обрывала себя: "Конечно, бессмысленно да и рискованно о себе напоминать". Ей напоминать о себе было и вовсе невозможно: она по-прежнему жила безо всякой прописки, неизвестно как.
Сидеть в кабинете-пенале перед человеком, подозрительно долго не обращавшим на меня внимания, передоверившим слежку за мной до жути знакомому портрету, было неуютно, но чем дальше, тем страшней становилось о себе не напомнить. К тому же, я с ужасом ждал, что он все-таки скажет по существу моего заявления.
Самое лучшее было затягивать свидание, и я твердо решил молчать, пока меня не спросят.
Прошлый раз приятель рассказывал всякие байки о подземных ходах, связывающих все здешние помещения друг с другом, а потом с Кремлем, выходящими Бог знает куда. "А мавзолей?" - спросил я. Это показалось нам особенно смешным, хотя почему было бы не включить мавзолей в подземную сеть, начинавшуюся или завершавшуюся в сером, плывущем на Москву, как чудовищный корабль, огромном здании с гуляющими вокруг часовыми? В то время достраивали вторую огромную половину этого здания, она была в лесах, там копошились серые фигурки. "Немцы", - говорили в Москве и торопливо проходили мимо.
Я представил себя заблудившимся в темных подземных переходах-тайниках, толкнувшим некую дверь и оказавшимся перед саркофагом, а в нем ссохшийся человек в рыжей бородке. "Одиноко ему там лежать", - подумал я, как помнится, с какой-то странной жалостью к этому человеку...
Но в этот момент меня прервали.
- Я вас слушаю.
Глаз его я не видел и, вздрогнув, уставился в темное лицо, позабыв, что я должен говорить. Ждал, что мне сообщат.
- Месяц назад, - залепетал я. - Мне сказали...
- Фамилия... имя-отчество... Где живете...
Он опять надолго ушел в свои папки, бумаги, но я уже не отвлекался, мне было не до подземных переходов, которые, вполне вероятно, начинались под его письменным столом.
- Кто такая Фридлянд Ида Григорьевна? - спросил он совершенно неожиданно для меня. Этот вопрос показался мне таким диким, что я даже не сразу сообразил, о ком идет речь.
- Фридлянд?.. Моя сестра...
- Где проживает?
Мне стало совсем не по себе.
- Здесь, в Москве, мы живем вместе.
- Что ж вы со мной в игрушки играете?! - вскричало "темное лицо" с явным раздражением. - Она вам ничего не говорила?
- Ничего, - пролепетал я, понимая, что гублю сестру, себя и всех нас.
- Шутить с нами не следует, - сказал он, совершенно, впрочем, напрасно, это я и без него знал. - Была здесь эта самая Ида Григорьевна, все, что надо, мы ей сообщили...
- Когда? - тупо спросил я.
- Что "когда"? - обозлился он. - Недавно была, можете все у нее узнать.
- Она уехала, - неожиданно для себя соврал я.
Сестра, действительно, жила с ребенком за городом, на даче в Мамонтовке, и хотя я жил там же, формально это было правдой - она ведь уехала из Москвы!
Ему, видно, надоело со мной препираться. Он достал из папки бумагу и, глядя в нее, сказал:
- Сообщаем. Фридлянд Григорий Самойлович, 1896 года рождения - умер в 1941 году 29 августа.
- Как умер? - спросил я, не понимая. - Десять лет без права переписки, срок кончился, может, теперь можно узнать, где он?..
- Все, - сказал человек за столом и встал, загородив окно. - Все, что я могу вам сообщить. И запомните и передайте сестре, она тоже здесь что-то такое высказывала и не верила... Прошу пригласить следующего.
Я, не видя, прошел сквозь приемную, вышел на улицу, повернул за угол и пошел вниз к Охотному ряду. Было темно, справа не стоял еще огромный и бессмысленный, особенно выразительный рядом с мрачным зданием министерства "Детский мир", теснились старые дома, пассажи, завершавшиеся "Иртышом", в который вели десять ступенек вниз, возле толпились и шумели люди, слева у "Метрополя" мигали огни кинорекламы. Все дрожало перед моими глазами, сливалось в одно желтое зарево. "Сволочи, - шептал я, глотая слезы, убили, сволочи..." Я ругался и плакал. Я впервые, но сразу поверил, что отца больше нет и я его не увижу.
Пока я дошел до университета, слезы подсохли, отчаяние вылилось в ясную холодную злобу и, когда я поднялся по круглой лестнице в центре старого здания, между Герценом и Огаревым - там слева и было мое заочное отделение, - стало мыслью уже достаточно определенной. "Ну, ладно же, бормотал я, - я все-таки учусь в университете, я его кончу, ничего вы не смогли, не сможете сделать со мной! Посмотрим еще, поглядим..." Смешное это было ужо, и сегодня особенно грустно мне его вспоминать и об этом свидетельствовать.
Но я действительно попал в университет, правда, "с черного хода", да так там и застрял, не двинувшись дальше "кухни". Может быть, именно это меня тогда и спасло: года через два начали вылавливать таких, как я, ребят прямо с лекций, из общежитий, из московских квартир, и мои сверстники, столь же чистосердечно излагавшие в анкетах сложности своих биографий, прошли крестный путь - от Лубянки, Бутырок, Лефортова до знаменитых лагерей в Джезказгане, Соликамске и на Печоре. А я затерялся - заочник, заглядывавший в университет по собственному желанию, а оно появлялось нерегулярно, случайно подрабатывавший где попало - от средней школы, где я бесславно прослужил несколько месяцев старшим пионервожатым, впадая в тоску от никому не нужной липы, требовавшей непременной "инициативы" и "боевитости", которых мне явно недоставало - до лаборантской работы в рыбном научно-исследовательском институте.
Попади я в университет, все сложилось бы иначе. Я помню, как поступал: принес документы на истфак, их оставил, а когда на другой день зашел за экзаменационным листком, девчонки-секретарши встали и еще откуда-то набежали посмотреть на меня. Или многие учились еще у отца, или время было такое, что все это казалось диковинным? Мне не выдали "листка" - не давали разрешения сдавать конкурсные экзамены, хотя это словно бы и формально было невозможно, допустили только 8 августа, когда экзамены начались, и я, взбудораженный всем этим, понимая, что меня все равно не примут, начал сочинение о "Женщинах в русской литературе" фразой, которую помню до сих пор: "Русская литература, писал Белинский, - так начиналось сочинение, - не есть явление отечественное, будучи занесена с Запада, она развилась, став литературой национальной". И дальше, в развитие этой мысли. Шел 1946 год и такого рода "дискуссионное" размышление явно было неуместно.
Я видел потом свое сочинение только издали, мне не дали его в руки, разглядел злополуч-ную фразу, дважды подчеркнутую красным карандашом со столь же яркими пометками на полях: "Siс!!" - кричали поля. "Это тоже по-русски?" - нагло спросил я, забирая документы.
Да, Бог спас меня тогда от университета, тем более от исторического факультета, и я благополучно, на пятерки сдал те же экзамены в педагогический институт на Пироговке, куда меня не приняли уже просто так не объясняя причин, но отличные отметки дали возможность поступить в университет на заочный, войдя, как уже говорилось, через "черный ход", используя родственные связи и то, что на заочный в ту пору поступить было совсем несложно. К тому же, имея некоторый опыт, я на сей раз был более чем краток в своем жизнеописании.
Но все это явилось уже завершением некоего процесса, о котором следует упомянуть.
К тому времени пошел третий год моей жизни в Москве. Мы занимали с мамой и сестрой небольшую комнату в квартире у теток. Я уже писал об этой большой мрачной квартире у Кировских ворот, в которой я жил после Архангельска (в этом доме в бывшем Водопьяном переулке жил когда-то Маяковский). В свое время эта квартира принадлежала маминому старшему брату, уехавшему в 1924 году из России - сначала в Румынию, а после войны в Израиль. Это единственный и самый близкий ей человек (их только двое, тетки - сестры лишь по отцу), с которым она чуть не полвека не видалась, и Бог весть, увидятся ли когда-то. У него, надо полагать, было состояние, да и квартира с мебелью, размерами внушающая уважение, о чем-то говорит; в Румынии у него было какое-то дело, хотя, как я теперь понимаю, грошовое. Дети его учились и осели в Париже, во время войны, когда мы пропадали в Москве, а Бухарест был уже освобожден, мама каким-то образом связалась с братом, он присылал посылки, и недолгое, впрочем, время мы только этим и жили. Наверно, я никогда не увижу дядю, но с удовольствием с ним бы встретился, поговорил, что-то постарался понять, человек он, судя по всему, добрый и любопытный.
Итак, мы жили в квартире у теток и страшно бедствовали. Маму никак не удавалось прописать, а, значит, у нее не было продовольственных карточек, сестра поступила в Литературный институт - значит, не получала зарплаты, мама вязала и продавала кофточки, но это были не деньги, к тому же мама была слаба и часто болела.
Помню, старые друзья или родственники устроили маму лифтером в большом доме в Кривоколенном переулке - возле нас. Это удалось оформить, мама получила карточку, несколько раз выходила на ночное дежурство, но однажды утром, возвращаясь домой, раскашлялась и увидела на снегу кровь.
Она слегла всерьез, ей было совсем плохо, очевидно, что-то такое сказали врачи - сестра сообщила мне об этом на кухне, заваленной дровами. Я оттолкнул ее, знал твердо: с мамой ничего не может произойти, а говорить об этом, в это верить, признавать такую возможность - предательство, способствующее такой возможности. Пораженная сестра села на дрова, принялась было ругаться, но притихла, поняла меня.
В Литературном институте сестра училась у Паустовского, ему очень нравились ее рассказы, казавшиеся и мне поразительно талантливыми, но работала она мало, ей было не до того, или пора не приспела; сдавала экзамены, приводила новых друзей, обычно рано утром, после "подготовки к экзаменам". Они приходили какие-то синие, тихие, съедали большую кастрюлю супа и расходились. Странными были эти молодые писатели; я запомнил только строчку одной поэтессы: "Воспоминанье как цепи звено воспоминания тянет звенья, ах почему забыть мне не дано твоих горячих губ прикосновенье..." Шел 1944 год, все на фронте - кто тогда учился в Литературном институте. Но для меня этот новый мир казался непостижимым, таинственным - прорыв куда-то. Наверно, в ту пору и шевельнулась мысль: что и я, что и мне, что, быть может, это и должно стать путем-дорогой.
Я учился в Горном институте, сначала на подготовительном, кончал десятый класс экстерном, потом поступил на первый курс на отделение шахтного строительства, выплакал перевод на геолого-разведочное отделение, был счастлив, но душа не лежала, по три раза сдавал математику, химию, начертательную геометрию; ухаживал в ту пору за старой школьной подружкой был в нее влюблен еще с третьего класса! - а тут встретились, шел последний год войны, через день салюты, мы бегали втроем с приятелем, о котором я уже упоминал, на Красную площадь и, как выяснилось много позже, поочередно обжимались с моей любовью в подъездах. Но я был влюблен по-настоящему: звонил и бросал трубку, страдал и бывал счастлив. Но во всем этом было больше инерции и бессмысленности: не было идеи и собственной жизни - как у всех.
Однажды весной сестра пришла домой днем, а с ней странный человек небольшого роста, полноватый, в старой шинели без ремня, с голубыми чуть навыкате глазами, курносый, в незастегнутых штанах с бахромой.
Такого я еще не видел. А он, отодвинув чашку с кофе и проглотив бутерброд, подсунутый мамой, принялся читать стихи - мы потрясенно замолкли, молчали несколько лет, пока Эмма ходил к нам, до тех пор, пока однажды за ним не пришли в общежитие их института и не увезли на Лубянку.
Евтушенко написал о Манделе (Коржавине) в своей "Автобиографии", вышедшей в Париже и наделавшей тогда, в 1963 году, много шуму. Эмма рассердился, перепугался - время было неясное, понять его можно. Но Евтушенко написал правду, говоря о том, что значил Мандель в ту пору в Москве, хотя знать его не мог, когда таким, каким он пришел к нам, Эмма ходил из квартиры в квартиру - единственный живой человек среди толпы мертвецов и автоматов, обрастал друзьями, поклонниками и поклонницами, диким, сотрясавшим стены голосом читал стихи, в которых судьба декабристов внезапно переставала быть иллюстрацией из учебника истории, смыкалась со строками о судьбе врагов народа, о романтике, растоптанной сапогами тех, кто нажимал ночью кнопки звонков: "И я поверить не умел никак, когда насквозь неискренние люди нам говорили речи о врагах..." - кричал Мандель. Дребезжали стекла, в комнату заглядывали мои перепуганные тетки, но остановить Эмму было невозможно: "Но в сердце, где червь, ведь ножом не ударишь, но муху на лбу ведь нельзя топором! А мне его тронуть нельзя знамена..."
Я цитирую наизусть, запомнив эти строки на всю жизнь с тех самых пор, и пусть Эмма простит меня, если ошибаюсь, цитирую вперемежку, не привожу стихи полностью.
Он очень много значил в моей судьбе, и я пишу здесь об этом прежде всего потому, что понимаю - тогда, в 1944 году, он меня не приметил, я был одним из его многочисленных слушателей. Он завораживал полнейшей путаницей в голове: кожанки, перекрещенные пулеметными лентами, и тачанки перемешивались в его стихах с автомобилями, увозившими по ночам людей, гремевшими ночью звонками, от которых "дети просыпались и вскрикивали женщины со сна". "А город спал, и наплевать влюбленным на яркий свет автомобильных фар, пока цветут акации и клены, роняя аромат на тротуар. Я о себе рассказывать не стану, у всех поэтов ведь судьба одна, меня всегда считали хулиганом, хоть я за жизнь не выбил и окна. А южный ветер навевает смелость, я шел, бродил и не писал дневник, а в голове крутилось и вертелось от множества революционных книг. Романтика, растоптанная ими, знамена пропаленные в боях. А я ходил в акациях, как в дыме, и мне тогда хотелось быть врагом..."
Были стихи о любви - белые и рифмованные. Эмма ходил из дома в дом с красивой и стройной девушкой, все глядели на нее, когда он читал стихи о любви, на радость хозяевам позабыв о политике, но тут же обрывал себя, влезал в новый спор, все замолкали, и Эмма неизменно побеждал в такой односторонней "дискуссии". Я наблюдал его в баталиях с несчастными поляками, приходившими к тетке Зосе - куда им было, умиравшим от ужаса от одного взгляда на позабывшего о реальности Эмму, в пяти минутах ходьбы от Лубянки, - в квартире у теток, сотрясавшего стены выяснением противоречий между дорогой его сердцу революционной романтикой и воплотившим "трезвый век" вождем: "суровый жесткий человек - апостол точного расчета".
Наверно, это были не очень хорошие стихи, они остались такими же спустя десятилетие, когда Эмма вернулся из ссылки, пришел ко мне, а потом, в столовой на Кировской, позабыв про сидящих рядом за столиком, читал все тем же, ничуть не изменившимся голосом стихи о смерти Сталина и его похоронах: "...В тяжелом мутном взгляде Маленкова неужто нынче вся твоя судьба?.." (речь шла, естественно, о судьбе России). Я опять был потрясен, впрочем, быть может, и количеством слушателей - все-таки было самое начало 1956 года, о XX съезде никто не помышлял, а сидели мы напротив внутренней тюрьмы на Лубянке.
У нас не было равных отношений с Эммой, я всегда любил его, пережив восторженное юношеское поклонение. "Попробуй, - говорил я ему, - напиши на стенах строки Пастернака - никто внимания не обратит, а твои стихи станут знаменем!" Шло время, я читал книжки, начинал понимать, что едва ли стихи вообще следует писать на стенах. А Эмму такое охлаждение, видимо, коробило. А быть может, он просто ушел из моей комнаты - и это вернее всего, в другую, да и друзей у него всегда бывало предостаточно.
Я убежден, что Коржавин-Мандель останется в истории отечественной литературы - литературы, подчеркиваю я (а не мысли, по словам Евтушенко), как явление чистое и свежее, его влияние на русскую поэзию нового времени для меня несомненно, при всем его стихотвор-ном примитиве и том, что его современниками были Пастернак, Заболоцкий и Ахматова, что именно тогда мы узнавали Мандельштама и Цветаеву, что его ровесники могут виртуозно рифмовать что угодно про что угодно, а младшие коллеги по части смелости словно бы давно все превзошли. Дело здесь не в стихе, не в смелости, даже не в том, что Мандель часто бывал несамостоятелен, а Коржавин почти всегда чудовищно небрежен - в естественности его несомненно поэтического стремления постичь правду и суть происходящего, выплеснуть свою сумятицу и путаницу, решить ее на миру, безо всякой игры и политиканства. И потому поэты, жившие рядом с ним и добивавшиеся успеха, проваливались куда-то, исчезали, несмотря на мнимый успех, ломались и растрачивались в невозможной попытке перехитрить время и поэзию. Эмму это не интересовало. Его жизнь, ставшая поэтическим подвигом, довершила то, что он не сумел сделать в стихах.
Я помню его на одном поэтическом вечере в университете, как раз в ту пору, о которой пишу, незадолго до его ареста, в маленькой аудитории. Он сидел с какой-то милой девушкой на одном стуле - мест не было, сбросив ту же шинель, небритый и грязный. Кроме него, стихи читали Межиров, Луконин, кто-то еще. Или он в тот раз не читал стихи, только выступал в обсуждении: спорили о Межирове. В самом облике Эммы было что-то, чего этим ребятам и тогда уже не хватало: совершенно искреннее стремление понять, донести свою мысль, просто себя выразить. Они играли свою маленькую игру и проигрывали в любом случае, даже при конкретном успехе. А Мандель проявлялся просто, был сам собой - иначе он и не мог, но без такого поэзия, очевидно, немыслима. Это сразу его отличало - личность, проявлявшая себя столь полно в пору, когда это казалось невозможным.
Самые знаменитые тогда стихи Эммы не оказались пророческими. Они назывались прекрасно - "Зависть": "Можем строчки нанизывать - посложнее, попроще, но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь. И какие бы взгляды мы не старались выблескивать, генерал Милорадович не узнает Каховского. Хоть по мелочи биты мы чаще самого частого, но не будут выпытывать имена соучастников. Мы не будем увенчаны, и в кибитках снегами настоящие женщины не поедут за нами". Минуло двадцать пять лет, чего только не было, но мы не только нанизывали строчки, выблескивали взгляды и давали себя бить по мелочам - мы не просто выжили, но смогли проявить себя, заявить о себе: разговор о соучастниках становится все настойчивее, на площадь нас вызывали, многие увенчаны. И генералу Милорадовичу есть над чем призадуматься, и настоящие женщины собирают вещички...
Для меня несомненно, что стихи Эммы - "Зависть" - к слову сказать, сыграли свою роль, пусть отрицанием такого рода возможностей, горечью, нравственный заряд которой заставлял людей просыпаться, а проснувшимся не давал уснуть снова.
Было это двадцать пять лет назад, имеет отношение только ко мне, к моему восприятию поэзии Манделя, но я полагаю, эти строки не могут быть опрометчивыми.
В тот первый раз он зашел к нам мимоходом - сестра везла знакомить его с Паустовским, в Переделкино. Эмма читал там стихи, очень понравился, сестра свои рассказы, кто-то третий что-то свое, и Паустовский растрогался, расчувствовался - какая растет молодежь!
А мама, когда они уходили, шепнула сестре: "Но ведь это невозможно, скажи, чтоб он застегнулся, привел себя в порядок, - но какой талантливый человек!"
Я не умел писать стихов, как Мандель, наука меня не интересовала, как Стасика Андреева, к тому же, отчетливо ощущал, что связан по рукам и ногам, что существую благодаря недоразуме-нию и недосмотру. Но согласиться и примириться с этим не мог, хотя не видел не только каких бы то ни было путей сопротивления, но и возможности отстоять себя. Что-то смутно протестова-ло во мне, к чему-то я должен был приложить свои силы, ощутить себя человеком, душевный опыт жаждал во что-то вылиться: для чего-то я родился, не только, чтобы перехитрить москов-скую милицию - прописаться, прописать маму, получить в университете диплом... Так уходят молодые люди во всякого рода движения, отдавая все, что у них есть, неведомому, подчиняясь заманчивому чувству, в котором сливаются азарт, риск, тщеславие, тяга к настоящему делу, благородные движения души и душевная ущемленность. Но нас в ту пору, действительно, никто не вызывал на Сенатскую площадь, и я понимал, а, вернее сказать, подсознательно, но достаточно отчетливо чувствовал, что так вот по мелочам забьют вконец, что выход только один соорудить некую крепость, в которой бы не просто отсидеться, но полностью выразиться, бросить все, что меня окружает, забыть и забыться, уйти в мир, где я буду хозяином и стоить буду столько, сколько в действительности стою, безо всяких скидок и допущений - по естественному счету и праву человека быть самим собой. Так вот одним прыжком, оставив мир, в котором я прозябал и пропадал, не дожидаясь, пока меня слопают и затопчут, - а что я мог противопоставить паспортным столам, анкетам, "готическому зданию ЦК", как писал Мандель? Забыть про них и оказаться в ином - своем собственном мире-крепости.
Я не настраиваю себя на торжественно-романтический лад, вспоминая об этом, пытаюсь всего лишь точнее выразить неосознанное, впрочем, ощущение, слившееся с чувствами вполне естественными. Их лихорадочность и страстность шли не только от натуры и темперамента - пора приспела, срабатывал защитный автоматизм.
Люся появилась в нашей комнате, придя не ко мне - какие-то у нее были дела по соседству, потом возник общий интерес с сестрой: Люся училась на первом курсе, но в самом университе-те, на классическом отделении, у них с сестрой были общие разговоры об экзаменах, общих преподавателях, что-то еще. Я не обратил никакого внимания, хотя отметил ее на фоне белого кафеля голландки - хорошенькую, как лесной зверек. И откуда-то из другого мира.
А потом удивился, как все у нас восхищаются маленькой соседкой: жила в подъезде рядом, с одноногим дедом - георгиевским кавалером (увидел однажды, как он пристегивает железную ногу, а на груди серебряный крест), и бабкой московской купчихой-мещанкой, красивой, видать, в свое время, развеселой дамой на пятнадцать лет старше деда. Жили они в точно такой же квартире, как у теток, только общей - коммунальной, а потому загаженной, темной, с постоянно звонившими в дверь пациентами к врачу-венерологу, занимавшему первые две комнаты.
Люся к нам - к маме и к сестре - захаживала, и я привыкал, хотя по-прежнему не обращал внимания, пока однажды, уехав весной в Железноводск, первый раз на курорте, заболев, отказавшись от Горного института, замысливая университет, болтаясь без дела и без всякого смысла среди больных и скучающих дам, по цветущим горам малого Кавказа, не вспомнил ее по-новому: издалека увидел это милое существо - и сломя голову бросился к берегу, показавшемуся мне спасительным.
Была весна, лето, вступительные экзамены в университет, провалы и надежды, расставания и встречи, разговоры - как плотину прорвало, и письма - бесконечные: из подъезда в подъезд, в университет на лекции, в Инту, куда она уезжала к родителям, из экспедиции на Черном море, когда плавал вдоль Крымского побережья, подыхая от непрестанно мучившего голодания.
В письмах я весь выразился - бесцензурно и бесстесненно: многостраничные описания, восклицания, вскрики и бесконечный анализ собственных ощущений. Это хорошая литератур-ная школа, ее важно пройти в юности, чтоб не возвращаться (впрочем, тут рецидивы редки, а эксплуатация полученного навыка становится стилизацией и графоманством), научиться слышать, понимать всякий нюанс ощущения и мысли, не бояться бумаги, да и человеку робкому, "зажатому", где еще разгуляться, как не в письме, чувствуя, как то, что не удается на деле, становится подвластным тебе в реальном сне эпистолярного общения. Я сразу научился главному в переписке: умению безошибочно нащупывать единственно верную ноту общения, внятную только корреспонденту, подчиняющую сразу и обеспечивающую письму успех.
У меня не было ничего, кроме этой любви, а когда человек молодой, полный нерастрачен-ных сил, целиком - искренне и безоглядно бросается в такую страсть, когда нет у него не только задней мысли, каких-то видов, но и потребности хоть что-то выгадать и "сообразить", когда и вовсе нет ничего другого - ни дела, ни долга ни перед кем, когда и будущего нет и не дорого оно ему, а все, чем при каких-то иных обстоятельствах он мог бы занять свою жизнь, он готов с радостью и счастьем отдать этому своему чувству, бросить - оно, это чувство, не может не получить ответа, да и нет женщины, бегущей от такого.