Страница:
заговорили о вчерашних событиях. Я все рассказал ей, все, за
исключением сцены с Авророй. О ней я умолчал.
Некоторое время я колебался, говорить ли ей, кем оказался
ее надсмотрщик. Когда она узнает, что это тот самый негодяй,
который ранил меня и, если бы не мое вмешательство, погубил бы
ее, она конечно, настоит на том, чтобы его прогнали, чего бы
это ей ни стоило.
На минуту я задумался о последствиях такого шага. ``Если
этот негодяй останется подле нее, она никогда не будет в
безопасности, -- подумал я. -- Лучше ей отделаться от него раз
навсегда''. И я решился рассказать ей все. Она была потрясена;
несколько минут она сидела, сжав руки, в безмолвном отчаянии.
Наконец она простонала:
-- Гайар... Гайар... Это все он, все он... Боже мой! Боже
мой! Где мой отец? Где Антуан? О Боже, сжалься надо мной!
Выражение ее прелестного, омраченного горем лица глубоко
тронуло меня. Она была похожа на ангела скорби, печального, но
прекрасного.
Я пытался успокоить ее, говоря обычные слова утешения.
Конечно, я не знал всех причин ее горя, однако она внимательно
выслушала меня, и, кажется, мои слова были ей приятны.
Тогда, набравшись храбрости, я решил спросить, что ее так
угнетает.
-- Мадемуазель Эжени, -- сказал я, -- простите мою
смелость, но вот уже некоторое время я наблюдаю... вернее,
замечаю, что какая-то тайная печаль удручает вас...
Она посмотрела на меня с молчаливым удивлением. Я немного
растерялся, заметив этот странный взгляд, а затем продолжал:
-- Простите меня, мадемуазель Эжени, если я слишком смело
говорю с вами, но, уверяю вас, мои намерения...
-- Продолжайте, сударь, -- ответила она спокойным,
печальным голосом.
-- Я заговорил об этом потому, что, когда имел
удовольствие впервые познакомиться с вами, вы держали себя
иначе... можно сказать, совершенно не так, как сейчас...
Она взглянула на меня и ответила мне лишь печальной
улыбкой. Я на минуту умолк, а потом продолжал:
-- Когда я впервые заметил в вас эту перемену, мадемуазель
Эжени, я объяснил ее горем из-за гибели верного слуги и друга.
Она снова грустно улыбнулась.
-- Но с тех пор прошло уж много времени, а ваше горе...
-- Вы замечаете, что горе мое все не проходит?
-- Да.
-- Вы правы, сударь, это так.
-- Поэтому я и решил, что есть какая-то другая причина
вашей печали, и невольно стал искать ее...
Я снова встретил ее удивленный, испытующий взгляд и
замолчал. Но вскоре я опять заговорил, желая высказаться до
конца:
-- Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, но позвольте
мне спросить вас... Мне кажется, что причина вашего несчастья
Гайар?
Она вздрогнула, услышав мой вопрос, и сильно побледнела. Но
в следующую минуту овладела собой и ответила спокойно, но со
странным выражением лица:
-- Увы, сударь, ваши подозрения справедливы лишь
отчасти... О Боже, помоги мне! -- вдруг воскликнула она, и в
голосе ее прозвучало отчаяние. Затем, сделав над собой усилие,
она продолжала другим, более спокойным тоном: -- Пожалуйста,
сударь, оставим этот разговор. Я обязана вам жизнью и глубоко
благодарна. Если бы я знала, как отплатить вам за ваше
великодушие и вашу... вашу дружбу! Быть может, когда-нибудь вы
все узнаете... Я и сейчас сказала бы вам, но тут... тут есть
еще причина, и я... нет, я не могу!
-- Мадемуазель Эжени, умоляю вас, не думайте, что это лишь
праздный вопрос. Я спросил не из пустого любопытства. Поверьте,
у меня были благородные побуждения...
-- Я знаю, сударь, знаю... Но лучше оставим эту тему.
Прошу вас, поговорим о чем-нибудь другом.
О другом! Мне не нужно было искать новую тему для разговора
-- стоило только дать волю своему чувству. Это чувство,
переполнявшее мое сердце, само просилось наружу. И в быстрых,
бессвязных словах я поведал ей о своей любви к Авроре.
Я подробно описал историю моей любви с первой встречи,
когда я принял ее за видение, до последнего объяснения, когда
мы дали друг другу слово.
Эжени сидела на низком диване против меня, но из
застенчивости я говорил, не поднимая глаз. Она слушала, не
прерывая меня, и мне казалось, что это -- добрый знак.
Но вот я кончил и с замиранием сердца ждал от нее ответа,
как вдруг услышал глубокий вздох, затем глухой стук и сразу
поднял глаза. Эжени лежала на полу. Она была в обмороке.
Быстро нагнувшись, я поднял ее и уложил на диван. Затем
повернулся, собираясь позвать кого-нибудь на помощь, но в ту же
минуту дверь отворилась, и кто-то вбежал в комнату. Это была
Аврора.
-- Боже мой! -- воскликнула она. -- Вы убили ее! Она вас
любит! Она вас любит!
Эту ночь я снова провел без сна. Что теперь с Эжени? Что с
Авророй?
Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо
переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня
радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая
грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако
это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало
во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может
упиваться такой победой, только жестокое сердце может
радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не
способен на это. Я был глубоко огорчен.
Я старался восстановить в памяти все, что произошло между
мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я
допрашивал свою совесть: был ли я в чем-либо виноват перед ней?
Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать ее любовь?
Произвести на нее особое впечатление, которое в таком
увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может
быть, еще на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда
впервые увидел ее, я смотрел на нее с восхищением. Вспомнил,
что заметил в ее взгляде странный интерес ко мне и приписал его
простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие,
которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во
мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не
подсказало, что это росток любви, который может превратиться в
пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок
распустился?
Я подробно вспомнил все, что произошло между нами за это
время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую
сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни
поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою
совесть, и она сказала мне, что я не виноват.
И дальше -- после той ужасной ночи, после того как
таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение,
промелькнуло в моем затуманенном сознании, я был не повинен ни
в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за все
время, проведенное на плантации, я ни в чем не мог себя
упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение
и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию,
особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и
боялся, что зловещая туча грозит ее счастью, но не высказывал
своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за
туча! Не подозревал, как она черна.
Несмотря на то, что я не чувствовал за собой вины, я очень
страдал. Если бы Эжени Безансон была заурядной женщиной, я
отнесся бы к этому более легко. Но как перенесет боль
неразделенной любви это благородное сердце, такое пылкое и
чувствительное? Какой это для нее ужасный удар! Быть может,
особенно тяжелый потому, что соперницей оказалась ее
собственная невольница.
Так вот какой поверенной открыл я свою тайну! Вот кому
поведал я историю моей любви! Ах, зачем я сделал это признание?
Какую боль я причинил прекрасной и несчастной девушке!
Все эти печальные мысли осаждали меня; но были и другие, не
менее горькие, хотя они и шли из другого источника. Каковы
будут последствия моей откровенности? Как все это отразится на
нашей участи -- моей и Авроры? Как поступит Эжени? Как
отнесется ко мне? И к Авроре, своей невольнице?
Она не ответила на мое признание. Ее безмолвные уста не
произнесли ни слова на прощанье. С минуту я смотрел на ее
неподвижное тело. Но Аврора кивнула мне, чтобы я уходил, и я
покинул их в полном смятении, не сознавая, куда иду.
Что же будет теперь? Я с дрожью думал об этом. Гнев,
вражда, месть?
Может ли эта чистая, благородная душа питать такие чувства?
``Нет, -- думал я, -- Эжени Безансон слишком добра, слишком
женственна, она на это не способна. Могу ли я надеяться, что
она пожалеет меня, так же как я жалею ее? Или не могу? Ведь она
креолка и унаследовала горячую кровь своих предков. Если в ней
вспыхнет ревность и жажда мести, ее благодарность может
угаснуть, а любовь превратится в ненависть. Ее собственная
невольница!''
Ах, я прекрасно понимаю все значение подобных отношений, но
не сумею вам объяснить их до конца. Вам не понять этого
страшного неравенства. Представьте себе унизительный брак
помещика-аристократа с дочерью его холопа или знатной дамы с ее
безродным лакеем и подумайте, какое возмущение, какой скандал
вызовет этот редкий случай. По все это ничто в сравнении с
отвращением и ужасом, которые вызовет белый, вступивший в
законный брак с невольницей. Не важно, что у нее белая кожа, не
важно, что она красавица, даже такая красавица, как Аврора --
тот, кто захочет жениться на ней, должен увезти ее подальше от
родины, подальше от тех мест, где ее знают. Взять ее в
наложницы -- другое дело! Подобная связь простительна. Южное
общество готово признать рабыню-наложницу, но никак не
рабыню-жену: это немыслимо, чудовищно, этого общество не
потерпит.
Я знал, что умница Эжени стоит выше предрассудков своего
класса, но даже и от нее трудно было ожидать, что она не
посчитается с предрассудком, запрещающим жениться на рабыне.
Да, надо поистине обладать сильным духом, чтобы сбросить с себя
оковы, в которых держат человека воспитание, привычки, обычаи,
весь жизненный уклад. Несмотря на характер Эжени, несмотря на
ее привязанность к Авроре, я не мог на это надеяться.
Аврора была ее наперсницей, ее подругой, но все же и ее
рабыней!
Я дрожал при мысли о будущем. Я дрожал, ожидая новой
встречи с Эжени. Впереди я видел лишь опасности и мрак. У меня
была только одна надежда, одна радость -- любовь Авроры!
Я поднялся с постели после бессонной ночи. Быстро одевшись,
я машинально проглотил свой завтрак. Но что было делать дальше?
Ехать на плантацию и попытаться снова увидеть Эжени? Нет, не
сейчас. У меня не хватало смелости. Пусть пройдет день-другой,
и тогда я поеду. Быть может, Эжени пришлет за мной? Быть
может... Во всяком случае, лучше переждать несколько дней.
Ах,какими долгими будут они для меня!
Общество людей было мне невыносимо. Я избегал разговоров,
хотя заметил, как и накануне, что привлекаю всеобщее внимание
и, очевидно, служу предметом пересудов среди завсегдатаев бара
и моих знакомых по биллиарду. Чтобы избежать их, я не выходил
из своей комнаты и пытался убить время за книгой.
Но вскоре мне надоела эта жизнь отшельника, и на третье
утро я взял ружье и отправился в лес.
Вскоре и шагал между рядами высоких пирамидальных
кипарисов, густая, непроницаемая зелень которых смыкалась надо
мной, закрывая небо и солнце. Сумрак, царивший в лесу, отвечал
моему настроению, и я шел, погруженный в свои мысли, не
замечая, куда иду.
Я не искал дичи. Я и не думал об охоте. Ружье болталось у
меня за плечом. Енот, который обычно выходит только ночью, в
этом темном лесу встречается и среди дня. Я видел, как этот
зверек прятал свою добычу в заводи и скользил между стволами
кипарисов. Я видел, как опоссум пробирался пo упавшему тополю,
а рыжая белка, мелькая, словно яркий огонек, прыгала, распушив
хвост, на высоком тюльпанном дереве. Я видел крупного болотного
зайца, скакавшего по краю густых камышовых зарослей, и еще
более заманчивая дичь -- быстрая лань дважды промелькнула
передо мной, выскочив из темной чащи деревьев. Попался на моем
пути и дикий индюк в пышном наряде из блестящих перьев: а когда
я шел по берегу речной протоки, мне много раз представлялся
случай подстрелить голубую или белую цаплю, дикую утку, тонкого
ибиса или длинноногого журавля. Даже сам царь этого пернатого
царства -- белоголовый орел, с громким клекотом летавший над
верхушками громадных кипарисов, был не раз на выстрел от меня.
Однако двустволка по-прежнему висела у меня за плечом, я
даже ни разу не прицелился из нее. Никакая охота не шла мне на
ум и не могла отвлечь от мыслей, занятых тем, что было для меня
важнее всего на свете -- квартеронкой Авророй.
Погруженный в свои думы и любовные мечты, я шел наугад, не
отдавая себе отчета, куда и сколько времени я иду.
Я очнулся, увидев впереди широкий просвет, и вскоре, выйдя
из тенистого леса, неожиданно оказался на красивой поляне,
залитой солнечным светом и усыпанной цветами. В этом диком
саду, пестревшем венчиками всех оттенков, бросались в глаза
бигнонии и яркие головки диких роз. Деревья вокруг поляны тоже
стояли все в цвету. Это были различные виды магнолий; на
некоторых крупные, похожие на лилии цветы уже сменились не
менее заметными ярко-красными шишками с семенами, и воздух был
напоен их пряным, но приятным ароматом. Тут же росли и другие
цветущие деревья, и их благоухание смешивалось с ароматом
магнолий. Не менее интересны были и медовая акация с ее мелкими
перистыми листьями и длинными красновато-коричневыми плодами, и
виргинский лотос с продолговатыми янтарно-желтыми ягодами, и
своеобразная маклюра с крупными, похожими на апельсины
околоплодниками, такими же, как у многих тропических растений.
Осень начала уже понемногу хозяйничать в лесу, и яркие
мазки ее палитры проступали на листве американского лавра,
сумака, персимона, ниссы и других представителей американских
лесов, которые любят наряжаться в пестрые уборы, прежде чем
сбросить свою листву. Кругом все переливалось желтым,
оранжевым, красным, малиновым цветами и всевозможными их
оттенками. Эти сочные краски, пылая под яркими лучами солнца,
создавали необыкновенно живописную картину. Она напоминала
скорее пышную театральную декорацию, чем живую природу.
Несколько минут я стоял как зачарованный. На фоне этой
природы мои любовные мечты как будто стали еще ярче. Если бы
Аврора была здесь, если бы она могла любоваться природой,
гулять со мной по цветущей поляне, сидеть подле меня в тени
магнолий, я был бы бесконечно счастлив. На всей земле не найти
лучшего уголка. Вот истинный приют любви!
Вскоре я и правда увидел влюбленную парочку: два прелестных
голубка -- символ нежной любви -- сидели рядышком на ветке
тюльпанного дерева, и их бронзовые шейки вздувались, издавая
нежное воркованье.
Ах, как я завидовал этим милым созданиям! Как бы мне
хотелось быть на их месте! Быть вдвоем среди ярких цветов и
сладких ароматов, весь день посвящая любви, и так всю жизнь!
Им не понравилось мое вторжение, и, заметив меня, они
взмахнули крылышками и упорхнули. Вероятно, они испугались
блестевшего за моим плечом ружья. Но им ничего было бояться: я
не собирался их обижать, не хотел нарушать их блаженство.
Впрочем, нет, они меня не боялись, а то улетели бы
подальше. Они просто вспорхнули на соседнее дерево и там, снова
усевшись рядом, продолжали свою нежную беседу. Занятые своей
любовью, они совсем забыли обо мне. Я подошел поближе, чтобы
понаблюдать за этими хорошенькими птичками -- олицетворением
преданности и любви. Я бросился на траву и смотрел, как они
трогательно целуются и воркуют. Я завидовал их счастью.
Мои нервы были много дней в постоянном напряжении, и теперь
наступила естественная реакция: я почувствовал страшную
усталость. В прогретом солнцем воздухе было что-то усыпляющее,
в нем был разлит дурманящий аромат цветов. Он успокоил мою
тревогу, и я крепко уснул.
Я проспал, наверно, не больше часа, но за это время видел
много снов. В моем дремлющем сознании одна картина сменяла
другую... Не все они были одинаково отчетливы, но в них все
время присутствовали два образа, очень ясные, с хорошо
знакомыми мне чертами: Эжени и Аврора.
В этих снах появлялся и Гайар, и свирепый надсмотрщик, и
Сципион, и приятное лицо Рейгарта, и кто-то, похожий на верного
Антуана. Даже несчастный капитан погибшего парохода, и сама
``Красавица Запада'', и ``Магнолия'', и наша катастрофа -- все
проходило передо мной с мучительной четкостью.
Но не все мои видения были тягостны. Некоторые, напротив,
наполнили меня радостью. Вдвоем с Авророй бродил я по цветущим
лугам и говорил с ней о нашей любви. Та самая поляна, на
которой я лежал, привиделась мне и во сне.
Но странно: мне снилось, будто Эжени тоже была с нами и что
она тоже счастлива, что она дала согласие на мой брак с Авророй
и даже помогла нам упрочить наше счастье.
В этом сне Гайар был моим злым духом, он пытался отнять у
меня Аврору. Мы вступили с ним в поединок, но тут мой сон
внезапно оборвался...
Передо мной возникла новая картина. Теперь моим злым духом
была Эжени. Мне снилось, что она отвергла мою просьбу,
отказалась продать Аврору. Я видел ее ревнивой, враждебной и
мстительной. Она осыпала меня проклятиями, а мою невесту
угрозами. Аврора рыдала... Это было мучительное видение.
Картина снова изменилась. Мы с Авророй были счастливы. Она
была свободна, она стала моей, мы были женаты. Но наше счастье
омрачала темная туча: Эжени умерла.
Да, умерла. Мне казалось, что я склонился над ней и взял ее
за руку. Внезапно ее пальцы обхватили мою кисть и сжали в
долгом пожатии. Ее прикосновение было мне неприятно, и я
постарался высвободиться, но не мог. Холодная, липкая рука
крепко схватила мои пальцы, и, как ни напрягал я свои силы, я
не мог вырваться. Вдруг я почувствовал острую боль от укуса, и
в ту же минуту холодная рука разжалась и выпустила мою.
Однако боль разбудила меня, и я невольно взглянул на свою
руку, которая продолжала болеть. Да, несомненно, она была
укушена, и с нее капала кровь!
Ужас охватил меня, когда я услышал рядом громкое
``с-скр-р-р...'' -- звук, издаваемый гремучей змеей. Я
оглянулся и увидел длинное, извивающееся тело, быстро
уползающее от меня в густой траве.
Моя боль не была сном, кровь на руке была настоящей. Теперь
я не спал. Меня укусила гремучая змея!
В ужасе вскочил я на ноги. Еще не придя в себя, я
машинально поднял руку и выдавил кровь из ранки. На кисти был
лишь небольшой надрез, как от тонкого ланцета, и из него
вытекло только несколько капель крови.
Такая царапина не испугала бы и ребенка, но я, взрослый
человек, был в смертельном страхе: я знал, что этот маленький
прокол сделан страшным инструментом -- ядовитым зубом змеи -- и
что через час я должен умереть!
Первым моим побуждением было броситься за змеей и убить ее,
но прежде чем я успел опомниться, она уже скрылась из виду.
Неподалеку лежал толстый ствол огромного тюльпанного дерева с
прогнившей сердцевиной. Без сомнения, тут и было убежище змеи,
и прежде чем я успел подбежать к нему, я увидел, как ее длинное
скользкое тело с ромбовидными пятнами скрылось в его темном
отверстии. Я еще раз услышал громкое ``с-скр-р-р...'' -- и змея
исчезла. В ее треске слышалось торжество, словно она дразнила
меня.
Теперь я не мог ее достать, но если бы даже я убил ее, это
ничуть бы мне не помогло. Ее смерть не остановила бы действия
яда, уже проникшего в мою кровь. Я прекрасно знал это, но мне
все же хотелось ее убить. Я был взбешен и жаждал мести.
Но таково было лишь первое чувство. Вскоре оно перешло в
ужас. Было что-то жуткое в поведении и остром взгляде этой
гадины; ее непонятное нападение, затем бегство и исчезновение
наполнили меня темным, суеверным страхом, словно это был
перевоплотившийся злой дух.
Несколько минут я стоял как потерянный... Но, снова
почувствовав боль от укуса и увидев на руке кровь, я пришел в
себя. Надо было немедленно действовать, сейчас же достать
противоядие. Но какое?
Я был полным невеждой в этой области. Ведь я учился в
классическом колледже! Правда, последнее время я немного
занимался ботаникой, но успел познакомиться только с деревьями,
растущими в лесу, а из них ни одно не обладало такими целебными
свойствами. О травах же, корнях или кустарниках, которые могли
бы мне помочь, я ничего не знал. В лесу могло быть полно всяких
средств от змеиного яда, а я умер бы, не воспользовавшись ими.
Да, я мог бы лежать среди зарослей змеиного корня и умирать в
страшных мучениях, до последнего своего вздоха не подозревая,
что сок примятого мной скромного растения через несколько часов
изгнал бы яд из моей крови и вернул бы мне жизнь и здоровье.
Но я не стал терять времени на размышления об этих
средствах спасения. Я думал только об одном -- как можно скорее
добраться до Бринджерса. Вся моя надежда была на Рейгарта.
Я подхватил ружье и, вновь углубившись в темный кипарисовый
лес, нервно зашагал обратно. Я шел так быстро, как только мог,
но от пережитого мною ужаса, должно быть, ослабел -- колени мои
дрожали и ноги подкашивались.
Однако я стремился вперед, не обращая внимания на свою
слабость и все, что было вокруг, и думая только, как скорей
добраться до Бринджерса и до Рейгарта. Я перескакивал через
поваленные деревья, пробирался сквозь заросли камыша, сквозь
густой подлесок из пальметто; ветви преграждали мне путь, рвали
на мне одежду, царапали лицо. Вперед, через тинистые ручейки,
через вязкие болота, через топкие пруды, кишащие
отвратительными тритонами и громадными лягушками, которые
сопровождали каждый мой шаг хриплым кваканьем, казавшимся мне
зловещим. Вперед!
``Но куда я иду? Где тропинка? Где мои прежние следы? Тут
их нет. Здесь тоже нет. Великий Боже! Неужели я потерял дорогу?
Потерял! Потерял!''
Эта мысль, как молния, сверкнула в моем мозгу. Я
взволнованно осмотрелся по сторонам. Я внимательно оглядел
землю кругом. Я не видел ни тропинки, ни других следов, кроме
тех, что я только что оставил. Никаких признаков, напоминающих
мой прежний путь! Я сбился с дороги. Сомненья нет -- я
заблудился!
Меня охватила дрожь отчаяния. При мысли о близкой гибели
кровь леденела в жилах. И неудивительно: если я заблудился --
значит, я погиб! Достаточно одного часа: за это время яд
сделает свое дело. И меня найдут лишь волки да стервятники. О
Боже!
Теперь я еще яснее понял весь ужас моего положения, так как
вспомнил, что мне говорили, будто в это время года -- в начале
осени -- змеиный яд особенно опасен и действует с наибольшей
быстротой. Бывали случаи, что смерть наступала в течение часа.
``Боже милостивый! -- подумал я. -- Через час меня уже не
станет!'' Я невольно застонал.
Опасность подстегнула меня, и я снова бросился на поиски. Я
повернул назад и пошел по своим следам; это лучшее, что я мог
сделать, так как под темным сводом леса не было никакого
просвета, который указал бы мне, что я приближаюсь к плантации.
Я не видел ни клочка голубого неба, предвещавшего близость
лесной опушки, такой желанной для заблудившегося в лесу. Даже
небо над моей головой было скрыто словно темной завесой, и
когда я обращался к нему с молитвой, глаза мои видели только
густую, мрачную зелень кипарисов, с которых свисала траурная
бахрома испанского мха.
Мне оставалось либо идти обратно и попробовать отыскать
потерянную тропинку, либо идти вперед, положившись на волю
случая.
Я выбрал первое. Снова я продирался сквозь заросли камыша и
густой подлесок, снова переходил вброд топкие протоки и увязал
в илистых болотах.
Но не прошел я назад и ста ярдов, как опять начал
сомневаться. Я вышел на более высокое и сухое место, где не
отпечатались мои следы, и не знал, куда идти. Я бросался то
туда, то сюда, но не находил своего прежнего пути. Я растерялся
и окончательно запутался. Увы, я снова заблудился!
Заблудиться в лесу при обыкновенных обстоятельствах было бы
не так страшно; проблуждать час-другой, даже провести ночь под
деревом, не подкрепившись на сон грядущий, это не испугало бы
меня. Но теперь я был в совершенно ином положении, и мысль об
этом не давала мне покоя. Скоро яд отравит мою кровь. Казалось,
что я уже чувствую, как он растекается у меня по жилам.
Надо бороться, надо искать выход! Я снова бросился вперед,
теперь уж наудачу. Я пытался идти все прямо, но тщетно. Толстые
стволы хвойных деревьев вставали на моем пути, и мне
приходилось все время обходить их, так что скоро я снова
потерял направление. Но я все шел, то устало перебираясь через
ручьи, то увязая в болотах, то перелезая через поваленные
деревья. По пути я вспугивал тысячи обитателей дремучего леса,
и они провожали меня разноголосым криком. Пронзительно пищала
цапля; ухала болотная сова; громадные лягушки громко квакали;
отвратительный аллигатор ревел, раскрывая свою длинную пасть, и
сердито уползал с моей дороги; порой мне казалось, что он
вот-вот повернется и бросится на меня.
``Ура! Я вижу свет! Вон небо!''
Пока только маленькое голубое пятнышко -- круглое пятнышко
не больше тарелки. Но вы не можете себе представить, как я
обрадовался этому маленькому просвету! Он был для меня тем же,
чем маяк для заблудившегося моряка.
Там, должно быть, опушка леса! Да, сквозь деревья уже
проникал солнечный свет, и постепенно лес все расступался
передо мною. Несомненно, впереди -- плантации. Выйдя из лесу, я
быстро пересеку поля и доберусь до селения. Тогда я спасен!
Рейгарт, наверно, знает, как бороться с ядом, и даст мне нужное
исключением сцены с Авророй. О ней я умолчал.
Некоторое время я колебался, говорить ли ей, кем оказался
ее надсмотрщик. Когда она узнает, что это тот самый негодяй,
который ранил меня и, если бы не мое вмешательство, погубил бы
ее, она конечно, настоит на том, чтобы его прогнали, чего бы
это ей ни стоило.
На минуту я задумался о последствиях такого шага. ``Если
этот негодяй останется подле нее, она никогда не будет в
безопасности, -- подумал я. -- Лучше ей отделаться от него раз
навсегда''. И я решился рассказать ей все. Она была потрясена;
несколько минут она сидела, сжав руки, в безмолвном отчаянии.
Наконец она простонала:
-- Гайар... Гайар... Это все он, все он... Боже мой! Боже
мой! Где мой отец? Где Антуан? О Боже, сжалься надо мной!
Выражение ее прелестного, омраченного горем лица глубоко
тронуло меня. Она была похожа на ангела скорби, печального, но
прекрасного.
Я пытался успокоить ее, говоря обычные слова утешения.
Конечно, я не знал всех причин ее горя, однако она внимательно
выслушала меня, и, кажется, мои слова были ей приятны.
Тогда, набравшись храбрости, я решил спросить, что ее так
угнетает.
-- Мадемуазель Эжени, -- сказал я, -- простите мою
смелость, но вот уже некоторое время я наблюдаю... вернее,
замечаю, что какая-то тайная печаль удручает вас...
Она посмотрела на меня с молчаливым удивлением. Я немного
растерялся, заметив этот странный взгляд, а затем продолжал:
-- Простите меня, мадемуазель Эжени, если я слишком смело
говорю с вами, но, уверяю вас, мои намерения...
-- Продолжайте, сударь, -- ответила она спокойным,
печальным голосом.
-- Я заговорил об этом потому, что, когда имел
удовольствие впервые познакомиться с вами, вы держали себя
иначе... можно сказать, совершенно не так, как сейчас...
Она взглянула на меня и ответила мне лишь печальной
улыбкой. Я на минуту умолк, а потом продолжал:
-- Когда я впервые заметил в вас эту перемену, мадемуазель
Эжени, я объяснил ее горем из-за гибели верного слуги и друга.
Она снова грустно улыбнулась.
-- Но с тех пор прошло уж много времени, а ваше горе...
-- Вы замечаете, что горе мое все не проходит?
-- Да.
-- Вы правы, сударь, это так.
-- Поэтому я и решил, что есть какая-то другая причина
вашей печали, и невольно стал искать ее...
Я снова встретил ее удивленный, испытующий взгляд и
замолчал. Но вскоре я опять заговорил, желая высказаться до
конца:
-- Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, но позвольте
мне спросить вас... Мне кажется, что причина вашего несчастья
Гайар?
Она вздрогнула, услышав мой вопрос, и сильно побледнела. Но
в следующую минуту овладела собой и ответила спокойно, но со
странным выражением лица:
-- Увы, сударь, ваши подозрения справедливы лишь
отчасти... О Боже, помоги мне! -- вдруг воскликнула она, и в
голосе ее прозвучало отчаяние. Затем, сделав над собой усилие,
она продолжала другим, более спокойным тоном: -- Пожалуйста,
сударь, оставим этот разговор. Я обязана вам жизнью и глубоко
благодарна. Если бы я знала, как отплатить вам за ваше
великодушие и вашу... вашу дружбу! Быть может, когда-нибудь вы
все узнаете... Я и сейчас сказала бы вам, но тут... тут есть
еще причина, и я... нет, я не могу!
-- Мадемуазель Эжени, умоляю вас, не думайте, что это лишь
праздный вопрос. Я спросил не из пустого любопытства. Поверьте,
у меня были благородные побуждения...
-- Я знаю, сударь, знаю... Но лучше оставим эту тему.
Прошу вас, поговорим о чем-нибудь другом.
О другом! Мне не нужно было искать новую тему для разговора
-- стоило только дать волю своему чувству. Это чувство,
переполнявшее мое сердце, само просилось наружу. И в быстрых,
бессвязных словах я поведал ей о своей любви к Авроре.
Я подробно описал историю моей любви с первой встречи,
когда я принял ее за видение, до последнего объяснения, когда
мы дали друг другу слово.
Эжени сидела на низком диване против меня, но из
застенчивости я говорил, не поднимая глаз. Она слушала, не
прерывая меня, и мне казалось, что это -- добрый знак.
Но вот я кончил и с замиранием сердца ждал от нее ответа,
как вдруг услышал глубокий вздох, затем глухой стук и сразу
поднял глаза. Эжени лежала на полу. Она была в обмороке.
Быстро нагнувшись, я поднял ее и уложил на диван. Затем
повернулся, собираясь позвать кого-нибудь на помощь, но в ту же
минуту дверь отворилась, и кто-то вбежал в комнату. Это была
Аврора.
-- Боже мой! -- воскликнула она. -- Вы убили ее! Она вас
любит! Она вас любит!
Эту ночь я снова провел без сна. Что теперь с Эжени? Что с
Авророй?
Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо
переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня
радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая
грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако
это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало
во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может
упиваться такой победой, только жестокое сердце может
радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не
способен на это. Я был глубоко огорчен.
Я старался восстановить в памяти все, что произошло между
мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я
допрашивал свою совесть: был ли я в чем-либо виноват перед ней?
Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать ее любовь?
Произвести на нее особое впечатление, которое в таком
увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может
быть, еще на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда
впервые увидел ее, я смотрел на нее с восхищением. Вспомнил,
что заметил в ее взгляде странный интерес ко мне и приписал его
простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие,
которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во
мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не
подсказало, что это росток любви, который может превратиться в
пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок
распустился?
Я подробно вспомнил все, что произошло между нами за это
время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую
сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни
поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою
совесть, и она сказала мне, что я не виноват.
И дальше -- после той ужасной ночи, после того как
таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение,
промелькнуло в моем затуманенном сознании, я был не повинен ни
в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за все
время, проведенное на плантации, я ни в чем не мог себя
упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение
и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию,
особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и
боялся, что зловещая туча грозит ее счастью, но не высказывал
своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за
туча! Не подозревал, как она черна.
Несмотря на то, что я не чувствовал за собой вины, я очень
страдал. Если бы Эжени Безансон была заурядной женщиной, я
отнесся бы к этому более легко. Но как перенесет боль
неразделенной любви это благородное сердце, такое пылкое и
чувствительное? Какой это для нее ужасный удар! Быть может,
особенно тяжелый потому, что соперницей оказалась ее
собственная невольница.
Так вот какой поверенной открыл я свою тайну! Вот кому
поведал я историю моей любви! Ах, зачем я сделал это признание?
Какую боль я причинил прекрасной и несчастной девушке!
Все эти печальные мысли осаждали меня; но были и другие, не
менее горькие, хотя они и шли из другого источника. Каковы
будут последствия моей откровенности? Как все это отразится на
нашей участи -- моей и Авроры? Как поступит Эжени? Как
отнесется ко мне? И к Авроре, своей невольнице?
Она не ответила на мое признание. Ее безмолвные уста не
произнесли ни слова на прощанье. С минуту я смотрел на ее
неподвижное тело. Но Аврора кивнула мне, чтобы я уходил, и я
покинул их в полном смятении, не сознавая, куда иду.
Что же будет теперь? Я с дрожью думал об этом. Гнев,
вражда, месть?
Может ли эта чистая, благородная душа питать такие чувства?
``Нет, -- думал я, -- Эжени Безансон слишком добра, слишком
женственна, она на это не способна. Могу ли я надеяться, что
она пожалеет меня, так же как я жалею ее? Или не могу? Ведь она
креолка и унаследовала горячую кровь своих предков. Если в ней
вспыхнет ревность и жажда мести, ее благодарность может
угаснуть, а любовь превратится в ненависть. Ее собственная
невольница!''
Ах, я прекрасно понимаю все значение подобных отношений, но
не сумею вам объяснить их до конца. Вам не понять этого
страшного неравенства. Представьте себе унизительный брак
помещика-аристократа с дочерью его холопа или знатной дамы с ее
безродным лакеем и подумайте, какое возмущение, какой скандал
вызовет этот редкий случай. По все это ничто в сравнении с
отвращением и ужасом, которые вызовет белый, вступивший в
законный брак с невольницей. Не важно, что у нее белая кожа, не
важно, что она красавица, даже такая красавица, как Аврора --
тот, кто захочет жениться на ней, должен увезти ее подальше от
родины, подальше от тех мест, где ее знают. Взять ее в
наложницы -- другое дело! Подобная связь простительна. Южное
общество готово признать рабыню-наложницу, но никак не
рабыню-жену: это немыслимо, чудовищно, этого общество не
потерпит.
Я знал, что умница Эжени стоит выше предрассудков своего
класса, но даже и от нее трудно было ожидать, что она не
посчитается с предрассудком, запрещающим жениться на рабыне.
Да, надо поистине обладать сильным духом, чтобы сбросить с себя
оковы, в которых держат человека воспитание, привычки, обычаи,
весь жизненный уклад. Несмотря на характер Эжени, несмотря на
ее привязанность к Авроре, я не мог на это надеяться.
Аврора была ее наперсницей, ее подругой, но все же и ее
рабыней!
Я дрожал при мысли о будущем. Я дрожал, ожидая новой
встречи с Эжени. Впереди я видел лишь опасности и мрак. У меня
была только одна надежда, одна радость -- любовь Авроры!
Я поднялся с постели после бессонной ночи. Быстро одевшись,
я машинально проглотил свой завтрак. Но что было делать дальше?
Ехать на плантацию и попытаться снова увидеть Эжени? Нет, не
сейчас. У меня не хватало смелости. Пусть пройдет день-другой,
и тогда я поеду. Быть может, Эжени пришлет за мной? Быть
может... Во всяком случае, лучше переждать несколько дней.
Ах,какими долгими будут они для меня!
Общество людей было мне невыносимо. Я избегал разговоров,
хотя заметил, как и накануне, что привлекаю всеобщее внимание
и, очевидно, служу предметом пересудов среди завсегдатаев бара
и моих знакомых по биллиарду. Чтобы избежать их, я не выходил
из своей комнаты и пытался убить время за книгой.
Но вскоре мне надоела эта жизнь отшельника, и на третье
утро я взял ружье и отправился в лес.
Вскоре и шагал между рядами высоких пирамидальных
кипарисов, густая, непроницаемая зелень которых смыкалась надо
мной, закрывая небо и солнце. Сумрак, царивший в лесу, отвечал
моему настроению, и я шел, погруженный в свои мысли, не
замечая, куда иду.
Я не искал дичи. Я и не думал об охоте. Ружье болталось у
меня за плечом. Енот, который обычно выходит только ночью, в
этом темном лесу встречается и среди дня. Я видел, как этот
зверек прятал свою добычу в заводи и скользил между стволами
кипарисов. Я видел, как опоссум пробирался пo упавшему тополю,
а рыжая белка, мелькая, словно яркий огонек, прыгала, распушив
хвост, на высоком тюльпанном дереве. Я видел крупного болотного
зайца, скакавшего по краю густых камышовых зарослей, и еще
более заманчивая дичь -- быстрая лань дважды промелькнула
передо мной, выскочив из темной чащи деревьев. Попался на моем
пути и дикий индюк в пышном наряде из блестящих перьев: а когда
я шел по берегу речной протоки, мне много раз представлялся
случай подстрелить голубую или белую цаплю, дикую утку, тонкого
ибиса или длинноногого журавля. Даже сам царь этого пернатого
царства -- белоголовый орел, с громким клекотом летавший над
верхушками громадных кипарисов, был не раз на выстрел от меня.
Однако двустволка по-прежнему висела у меня за плечом, я
даже ни разу не прицелился из нее. Никакая охота не шла мне на
ум и не могла отвлечь от мыслей, занятых тем, что было для меня
важнее всего на свете -- квартеронкой Авророй.
Погруженный в свои думы и любовные мечты, я шел наугад, не
отдавая себе отчета, куда и сколько времени я иду.
Я очнулся, увидев впереди широкий просвет, и вскоре, выйдя
из тенистого леса, неожиданно оказался на красивой поляне,
залитой солнечным светом и усыпанной цветами. В этом диком
саду, пестревшем венчиками всех оттенков, бросались в глаза
бигнонии и яркие головки диких роз. Деревья вокруг поляны тоже
стояли все в цвету. Это были различные виды магнолий; на
некоторых крупные, похожие на лилии цветы уже сменились не
менее заметными ярко-красными шишками с семенами, и воздух был
напоен их пряным, но приятным ароматом. Тут же росли и другие
цветущие деревья, и их благоухание смешивалось с ароматом
магнолий. Не менее интересны были и медовая акация с ее мелкими
перистыми листьями и длинными красновато-коричневыми плодами, и
виргинский лотос с продолговатыми янтарно-желтыми ягодами, и
своеобразная маклюра с крупными, похожими на апельсины
околоплодниками, такими же, как у многих тропических растений.
Осень начала уже понемногу хозяйничать в лесу, и яркие
мазки ее палитры проступали на листве американского лавра,
сумака, персимона, ниссы и других представителей американских
лесов, которые любят наряжаться в пестрые уборы, прежде чем
сбросить свою листву. Кругом все переливалось желтым,
оранжевым, красным, малиновым цветами и всевозможными их
оттенками. Эти сочные краски, пылая под яркими лучами солнца,
создавали необыкновенно живописную картину. Она напоминала
скорее пышную театральную декорацию, чем живую природу.
Несколько минут я стоял как зачарованный. На фоне этой
природы мои любовные мечты как будто стали еще ярче. Если бы
Аврора была здесь, если бы она могла любоваться природой,
гулять со мной по цветущей поляне, сидеть подле меня в тени
магнолий, я был бы бесконечно счастлив. На всей земле не найти
лучшего уголка. Вот истинный приют любви!
Вскоре я и правда увидел влюбленную парочку: два прелестных
голубка -- символ нежной любви -- сидели рядышком на ветке
тюльпанного дерева, и их бронзовые шейки вздувались, издавая
нежное воркованье.
Ах, как я завидовал этим милым созданиям! Как бы мне
хотелось быть на их месте! Быть вдвоем среди ярких цветов и
сладких ароматов, весь день посвящая любви, и так всю жизнь!
Им не понравилось мое вторжение, и, заметив меня, они
взмахнули крылышками и упорхнули. Вероятно, они испугались
блестевшего за моим плечом ружья. Но им ничего было бояться: я
не собирался их обижать, не хотел нарушать их блаженство.
Впрочем, нет, они меня не боялись, а то улетели бы
подальше. Они просто вспорхнули на соседнее дерево и там, снова
усевшись рядом, продолжали свою нежную беседу. Занятые своей
любовью, они совсем забыли обо мне. Я подошел поближе, чтобы
понаблюдать за этими хорошенькими птичками -- олицетворением
преданности и любви. Я бросился на траву и смотрел, как они
трогательно целуются и воркуют. Я завидовал их счастью.
Мои нервы были много дней в постоянном напряжении, и теперь
наступила естественная реакция: я почувствовал страшную
усталость. В прогретом солнцем воздухе было что-то усыпляющее,
в нем был разлит дурманящий аромат цветов. Он успокоил мою
тревогу, и я крепко уснул.
Я проспал, наверно, не больше часа, но за это время видел
много снов. В моем дремлющем сознании одна картина сменяла
другую... Не все они были одинаково отчетливы, но в них все
время присутствовали два образа, очень ясные, с хорошо
знакомыми мне чертами: Эжени и Аврора.
В этих снах появлялся и Гайар, и свирепый надсмотрщик, и
Сципион, и приятное лицо Рейгарта, и кто-то, похожий на верного
Антуана. Даже несчастный капитан погибшего парохода, и сама
``Красавица Запада'', и ``Магнолия'', и наша катастрофа -- все
проходило передо мной с мучительной четкостью.
Но не все мои видения были тягостны. Некоторые, напротив,
наполнили меня радостью. Вдвоем с Авророй бродил я по цветущим
лугам и говорил с ней о нашей любви. Та самая поляна, на
которой я лежал, привиделась мне и во сне.
Но странно: мне снилось, будто Эжени тоже была с нами и что
она тоже счастлива, что она дала согласие на мой брак с Авророй
и даже помогла нам упрочить наше счастье.
В этом сне Гайар был моим злым духом, он пытался отнять у
меня Аврору. Мы вступили с ним в поединок, но тут мой сон
внезапно оборвался...
Передо мной возникла новая картина. Теперь моим злым духом
была Эжени. Мне снилось, что она отвергла мою просьбу,
отказалась продать Аврору. Я видел ее ревнивой, враждебной и
мстительной. Она осыпала меня проклятиями, а мою невесту
угрозами. Аврора рыдала... Это было мучительное видение.
Картина снова изменилась. Мы с Авророй были счастливы. Она
была свободна, она стала моей, мы были женаты. Но наше счастье
омрачала темная туча: Эжени умерла.
Да, умерла. Мне казалось, что я склонился над ней и взял ее
за руку. Внезапно ее пальцы обхватили мою кисть и сжали в
долгом пожатии. Ее прикосновение было мне неприятно, и я
постарался высвободиться, но не мог. Холодная, липкая рука
крепко схватила мои пальцы, и, как ни напрягал я свои силы, я
не мог вырваться. Вдруг я почувствовал острую боль от укуса, и
в ту же минуту холодная рука разжалась и выпустила мою.
Однако боль разбудила меня, и я невольно взглянул на свою
руку, которая продолжала болеть. Да, несомненно, она была
укушена, и с нее капала кровь!
Ужас охватил меня, когда я услышал рядом громкое
``с-скр-р-р...'' -- звук, издаваемый гремучей змеей. Я
оглянулся и увидел длинное, извивающееся тело, быстро
уползающее от меня в густой траве.
Моя боль не была сном, кровь на руке была настоящей. Теперь
я не спал. Меня укусила гремучая змея!
В ужасе вскочил я на ноги. Еще не придя в себя, я
машинально поднял руку и выдавил кровь из ранки. На кисти был
лишь небольшой надрез, как от тонкого ланцета, и из него
вытекло только несколько капель крови.
Такая царапина не испугала бы и ребенка, но я, взрослый
человек, был в смертельном страхе: я знал, что этот маленький
прокол сделан страшным инструментом -- ядовитым зубом змеи -- и
что через час я должен умереть!
Первым моим побуждением было броситься за змеей и убить ее,
но прежде чем я успел опомниться, она уже скрылась из виду.
Неподалеку лежал толстый ствол огромного тюльпанного дерева с
прогнившей сердцевиной. Без сомнения, тут и было убежище змеи,
и прежде чем я успел подбежать к нему, я увидел, как ее длинное
скользкое тело с ромбовидными пятнами скрылось в его темном
отверстии. Я еще раз услышал громкое ``с-скр-р-р...'' -- и змея
исчезла. В ее треске слышалось торжество, словно она дразнила
меня.
Теперь я не мог ее достать, но если бы даже я убил ее, это
ничуть бы мне не помогло. Ее смерть не остановила бы действия
яда, уже проникшего в мою кровь. Я прекрасно знал это, но мне
все же хотелось ее убить. Я был взбешен и жаждал мести.
Но таково было лишь первое чувство. Вскоре оно перешло в
ужас. Было что-то жуткое в поведении и остром взгляде этой
гадины; ее непонятное нападение, затем бегство и исчезновение
наполнили меня темным, суеверным страхом, словно это был
перевоплотившийся злой дух.
Несколько минут я стоял как потерянный... Но, снова
почувствовав боль от укуса и увидев на руке кровь, я пришел в
себя. Надо было немедленно действовать, сейчас же достать
противоядие. Но какое?
Я был полным невеждой в этой области. Ведь я учился в
классическом колледже! Правда, последнее время я немного
занимался ботаникой, но успел познакомиться только с деревьями,
растущими в лесу, а из них ни одно не обладало такими целебными
свойствами. О травах же, корнях или кустарниках, которые могли
бы мне помочь, я ничего не знал. В лесу могло быть полно всяких
средств от змеиного яда, а я умер бы, не воспользовавшись ими.
Да, я мог бы лежать среди зарослей змеиного корня и умирать в
страшных мучениях, до последнего своего вздоха не подозревая,
что сок примятого мной скромного растения через несколько часов
изгнал бы яд из моей крови и вернул бы мне жизнь и здоровье.
Но я не стал терять времени на размышления об этих
средствах спасения. Я думал только об одном -- как можно скорее
добраться до Бринджерса. Вся моя надежда была на Рейгарта.
Я подхватил ружье и, вновь углубившись в темный кипарисовый
лес, нервно зашагал обратно. Я шел так быстро, как только мог,
но от пережитого мною ужаса, должно быть, ослабел -- колени мои
дрожали и ноги подкашивались.
Однако я стремился вперед, не обращая внимания на свою
слабость и все, что было вокруг, и думая только, как скорей
добраться до Бринджерса и до Рейгарта. Я перескакивал через
поваленные деревья, пробирался сквозь заросли камыша, сквозь
густой подлесок из пальметто; ветви преграждали мне путь, рвали
на мне одежду, царапали лицо. Вперед, через тинистые ручейки,
через вязкие болота, через топкие пруды, кишащие
отвратительными тритонами и громадными лягушками, которые
сопровождали каждый мой шаг хриплым кваканьем, казавшимся мне
зловещим. Вперед!
``Но куда я иду? Где тропинка? Где мои прежние следы? Тут
их нет. Здесь тоже нет. Великий Боже! Неужели я потерял дорогу?
Потерял! Потерял!''
Эта мысль, как молния, сверкнула в моем мозгу. Я
взволнованно осмотрелся по сторонам. Я внимательно оглядел
землю кругом. Я не видел ни тропинки, ни других следов, кроме
тех, что я только что оставил. Никаких признаков, напоминающих
мой прежний путь! Я сбился с дороги. Сомненья нет -- я
заблудился!
Меня охватила дрожь отчаяния. При мысли о близкой гибели
кровь леденела в жилах. И неудивительно: если я заблудился --
значит, я погиб! Достаточно одного часа: за это время яд
сделает свое дело. И меня найдут лишь волки да стервятники. О
Боже!
Теперь я еще яснее понял весь ужас моего положения, так как
вспомнил, что мне говорили, будто в это время года -- в начале
осени -- змеиный яд особенно опасен и действует с наибольшей
быстротой. Бывали случаи, что смерть наступала в течение часа.
``Боже милостивый! -- подумал я. -- Через час меня уже не
станет!'' Я невольно застонал.
Опасность подстегнула меня, и я снова бросился на поиски. Я
повернул назад и пошел по своим следам; это лучшее, что я мог
сделать, так как под темным сводом леса не было никакого
просвета, который указал бы мне, что я приближаюсь к плантации.
Я не видел ни клочка голубого неба, предвещавшего близость
лесной опушки, такой желанной для заблудившегося в лесу. Даже
небо над моей головой было скрыто словно темной завесой, и
когда я обращался к нему с молитвой, глаза мои видели только
густую, мрачную зелень кипарисов, с которых свисала траурная
бахрома испанского мха.
Мне оставалось либо идти обратно и попробовать отыскать
потерянную тропинку, либо идти вперед, положившись на волю
случая.
Я выбрал первое. Снова я продирался сквозь заросли камыша и
густой подлесок, снова переходил вброд топкие протоки и увязал
в илистых болотах.
Но не прошел я назад и ста ярдов, как опять начал
сомневаться. Я вышел на более высокое и сухое место, где не
отпечатались мои следы, и не знал, куда идти. Я бросался то
туда, то сюда, но не находил своего прежнего пути. Я растерялся
и окончательно запутался. Увы, я снова заблудился!
Заблудиться в лесу при обыкновенных обстоятельствах было бы
не так страшно; проблуждать час-другой, даже провести ночь под
деревом, не подкрепившись на сон грядущий, это не испугало бы
меня. Но теперь я был в совершенно ином положении, и мысль об
этом не давала мне покоя. Скоро яд отравит мою кровь. Казалось,
что я уже чувствую, как он растекается у меня по жилам.
Надо бороться, надо искать выход! Я снова бросился вперед,
теперь уж наудачу. Я пытался идти все прямо, но тщетно. Толстые
стволы хвойных деревьев вставали на моем пути, и мне
приходилось все время обходить их, так что скоро я снова
потерял направление. Но я все шел, то устало перебираясь через
ручьи, то увязая в болотах, то перелезая через поваленные
деревья. По пути я вспугивал тысячи обитателей дремучего леса,
и они провожали меня разноголосым криком. Пронзительно пищала
цапля; ухала болотная сова; громадные лягушки громко квакали;
отвратительный аллигатор ревел, раскрывая свою длинную пасть, и
сердито уползал с моей дороги; порой мне казалось, что он
вот-вот повернется и бросится на меня.
``Ура! Я вижу свет! Вон небо!''
Пока только маленькое голубое пятнышко -- круглое пятнышко
не больше тарелки. Но вы не можете себе представить, как я
обрадовался этому маленькому просвету! Он был для меня тем же,
чем маяк для заблудившегося моряка.
Там, должно быть, опушка леса! Да, сквозь деревья уже
проникал солнечный свет, и постепенно лес все расступался
передо мною. Несомненно, впереди -- плантации. Выйдя из лесу, я
быстро пересеку поля и доберусь до селения. Тогда я спасен!
Рейгарт, наверно, знает, как бороться с ядом, и даст мне нужное