Страница:
на перевязи, которой служил красный шейный платок. Как ни в чем
не бывало стоял он вместе с остальными.
``Слава Богу, я не убил его! -- мысленно воскликнул я. --
Хоть за это не придется быть в ответе!''
К тому времени подоспели остальные ялики и пироги, за
исключением лодки с беглым негром и Авророй, и все высадились.
На берегу собралось человек тридцать или сорок взрослых мужчин
и подростков. Большинство были вооружены пистолетами или
винчестерами и на фоне темной зелени леса представляли довольно
живописную группу. Но в ту минуту я не склонен был любоваться
картинами такого рода.
Меня высадили и под надзором двух вооруженных конвоиров, из
которых один шагал впереди, а другой -- сзади, повели куда-то.
Толпа повалила за нами; кто забежал вперед, кто отстал, а
мальчишки и кое-кто из мужчин шли рядом и глумились надо мной.
Я не стерпел бы подобного издевательства, но понимал, что,
дав волю своему гневу, ничего этим не достигну, разве только
доставлю лишнее удовольствие моим мучителям. Поэтому я упорно
молчал и старался глядеть в сторону или в землю.
Мы шли быстро, насколько позволял густой кустарник, через
который приходилось продираться окружавшей меня толпе, и я был
рад этому. Я полагал, что меня ведут к какому-нибудь
должностному лицу или мировому судье, как их здесь обычно
называют. Во всяком случае, под стражей закона и его
блюстителей я буду огражден от издевательств и оскорблений,
которые градом сыпались на меня со всех сторон. Единственное,
чего мне не пришлось испытать, -- это побоев, хотя среди моего
эскорта находились и такие, которые не прочь были бы пустить в
ход кулаки.
Но вот лес поредел, между стволами засинело небо. Я решил,
что мы каким-то ближним путем дошли до лесосеки. Но я ошибся,
ибо несколько мгновений спустя мы выбрались на поляну. Снова
эта поляна!
Здесь шествие остановилось, и в ярком сиянии солнечных
лучей мне представилась возможность разглядеть моих мучителей.
С первого же взгляда я понял, что попал в руки разнузданного
сброда.
Тут был Гайар собственной персоной со своим надсмотрщиком,
работорговцем и негодяем Ларкином.
С ними пришли человек пять или шесть креолов-французов из
собственников победнее -- владельцы двух-трех ткацких станков
-- и мелкие плантаторы. В остальном же здесь собрались одни
отбросы общества -- пьяные лодочники, которых я часто видел
ораторствующими у бакалейной лавочки, местные буяны и
отъявленные головорезы. И ни одного мало-мальски уважаемого
землевладельца, ни одного уважаемого человека!
Но почему мы остановились на поляне? Я торопился поскорее
попасть к судье и возмутился задержкой.
-- Почему мы стали здесь? -- раздраженно осведомился я.
-- Потише, мистер! Больно уж ты прыток! -- ответили мне из
толпы. -- Не торопись, скоро все узнаешь.
-- Я протестую и требую, чтобы меня немедленно отвели к
судье! -- продолжал я возмущенно.
-- Не бойся, отведут! Идти недалеко: судья-то -- он здесь!
-- Кто? Где? -- спросил я, оглядываясь и полагая, что
судья в самом деле находится в толпе.
Я слышал о дровосеках, исполняющих обязанности мировых
судей, даже сам встречался с одним таким судьей, и теперь,
обводя взглядом грубые лица, надеялся найти среди них
представителя закона.
-- Где же судья? -- повторил я.
-- Тут, тут, не беспокойся! -- ответил один.
-- Где судья? -- гаркнул другой.
-- Судья! Куда ты запропастился? Судья! -- закричал
третий, словно обращаясь к кому-то в толпе. -- Валяй сюда, ваша
милость! Прошу покорно, тут вас желают видеть!
Сначала я подумал, что он говорит всерьез и что в толпе
действительно стоит судья.
Единственное, что меня поразило, -- это слишком вольное
обращение с представителем закона.
Но мое заблуждение длилось недолго, ибо в то же мгновение
ко мне почти вплотную подскочил перевязанный и перепачканный
тиной Рафьен и, пронзив меня взглядом своих злых, налитых
кровью глаз, пригнулся к самому моему лицу и прошипел:
-- Неужто, пускаясь воровать негров, мистер никогда не
слыхал о судье Линче?
Кровь застыла у меня в жилах. Только теперь я понял
страшную правду: меня собираются линчевать!
У меня и раньше мелькало подобное подозрение. Я вспомнил,
как мне крикнули из лодки: ``Вы ответите нам! Мы здесь закон!''
Я слышал какие-то загадочные обрывки фраз, пока мы шли лесом, а
когда мы выбрались на поляну, обратил внимание на то, что все
обогнавшие нас чего-то ждали, но я не мог понять причины этой
остановки.
Теперь я увидел, что мужчины отошли в сторону и стали в
круг; их торжественный вид указывал на то, что они готовятся к
какому-то важному делу. Возле меня остались одни только
подростки да негры, ибо и негры участвовали в моей поимке.
Рафьен же подошел ко мне, желая, очевидно, насладиться местью и
помучить меня.
Все это пробудило во мне страшные подозрения, которые были
сначала только подозрениями. Я даже намеренно гнал прочь
подобные мысли; мне представлялось, что если я стану думать об
этом, то непременно накликаю на себя беду. Но теперь это уже
были не подозрения -- это была уверенность. Они линчуют меня!
Многозначительный и ехидный вопрос Рафьена о судье Линче
был встречен дружным взрывом смеха собравшихся возле меня
подростков. И Рафьен продолжал:
-- Нет, видно, ты не слышал о таком судье -- ведь ты
приезжий, англичанин. А среди ваших париков такого нет. Он-то
уж не станет тебя мариновать двадцать лет под следствием. Нет,
лопни мои глаза! Живо рассудит. Оглянуться не успеешь!
Не довольствуясь словами, этот мерзавец сопровождал свою
речь издевательскими ужимками и жестами, к вящему удовольствию
нетребовательной аудитории, которая буквально покатывалась со
смеху.
Если бы меня не связали, я кинулся бы на него, но, даже
связанный и даже зная, с каким грубым человеком я имею дело, я
не удержался от искушения и крикнул ему:
-- Ты не посмел бы так глумиться надо мной, негодяй, если
б у меня не были скручены руки! А пока что не мне досталось, а
тебе! На всю жизнь останешься калекой! Впрочем, что за беда:
стрелок ты все равно неважный.
Слова мои привели Рафьена в ярость, тем более что мальчишки
принялись теперь хохотать уже над ним. Было бы несправедливо
назвать их всех испорченными вконец. В их глазах я был
аболиционистом и, по их понятиям, просто воровал негров, а
пример и прямое поощрение старших пробуждали в них самые темные
инстинкты. Однако в основе своей это были незлые ребята.
Простые мальчуганы, выросшие в лесной глуши, они оценили
смелость моего ответа и больше уже не насмехались надо мной.
Иное дело Рафьен. Он разразился потоком ругательств и угроз
и уже потянулся было, чтобы схватить меня здоровой рукой за
горло, но тут его позвали на совет, и, помахав несколько раз
кулаком перед моим носом и выругавшись на прощанье, он оставил
меня в покое.
Несколько минут я провел в томительном ожидании. Я не знал
ни того, что обсуждает толпа, ни того, что собираются со мной
сделать, одно только было мне ясно -- к судье меня не поведут.
Из долетавших до меня обрывков фраз, как, например: ``Выпороть
его, подлеца!'', ``Обвалять в дегте и перьях!'', я понял, какое
наказание меня ждет. Но, вслушавшись внимательно, я убедился,
что очень многие из моих судей считают эту кару еще чересчур
мягкой. Некоторые прямо утверждали, что за нарушение закона я
должен поплатиться жизнью.
На эту точку зрения стало большинство, и они призвали
Рафьена себе на подмогу.
Постепенно мною начал овладевать страх, вернее -- ужас,
который достиг предела, когда я увидел, как кольцо мужчин
разомкнулось и двое из них, взяв веревку, подошли к
стираксовому дереву, росшему на краю поляны, и перекинули конец
через толстый сук.
Судебное разбирательство кончилось, теперь оставалось
вынести приговор. Даже у судьи Линча была своя процедура.
Когда веревку закрепили, один из мужчин -- это был
работорговец -- подошел ко мне и в подражание судье огласил
обвинение и приговор.
Я нарушил закон, совершив два тягчайших преступления: украл
двух рабов и покушался на жизнь своего ближнего. Присяжные в
числе двенадцати человек, рассмотрев обвинение, признали меня
виновным и приговаривают меня к смерти через повешение. Он даже
в точности повторил принятую в судопроизводстве формулу: меня
``повесят за шею, пока я не буду мертв -- мертв!''
Вы сочтете мой рассказ преувеличенным, даже невероятным. Вы
подумаете, что я шучу. Вы не поверите, что подобное беззаконие
может твориться в христианской -- в цивилизованной -- стране.
Вы решите, что люди эти просто хотели подшутить надо мной и что
у них и в мыслях не было меня вешать.
Ваше право сомневаться, но клянусь, что таково
действительно было их намерение, и тогда я был так же убежден в
том, что они меня повесят, как теперь убежден в том, что
остался жив.
Хотите -- верьте мне, хотите -- нет, но не забывайте, что я
был бы не первой жертвой суда Линча, и, слушая приговор, я
хорошо помнил это. А кроме того, передо мной были такие
вещественные доказательства, как веревка, дерево и судьи, один
вид которых мог бы убедить любого. Ни проблеска милосердия не
отражалось на их лицах!
Не знаю, что я говорил и что делал в эту страшную минуту.
Помню только, что негодование пересиливало страх, что я
возмущался, угрожал, слал им проклятия, а мои беспощадные судьи
лишь смеялись в ответ.
Приговор должен был быть с минуту на минуту приведен в
исполнение, и меня уже потащили к дереву, как вдруг послышался
топот копыт, и несколько мгновений спустя из леса выскочила
группа всадников.
Первое, что мне бросилось в глаза, было спокойное,
решительное лицо скакавшего впереди Рейгарта, и сердце у меня
затрепетало от радости. За ним ехал окружной шериф в
сопровождении отряда добровольной полиции -- десятка полтора
человек, среди которых были наиболее уважаемые местные
землевладельцы. Они на всем скаку ворвались на лужайку, и эта
спешка доказывала, что прибыли они сюда неспроста. Все они были
вооружены винчестерами либо пистолетами.
Да, сердце мое затрепетало от радости. Настоящий
преступник, стоя у подножия виселицы, не обрадовался бы гонцу,
принесшему ему весть о помиловании, больше, чем обрадовался я.
В приехавших я сразу узнал друзей, на их лицах прочел свое
спасение. Поэтому я нимало не огорчился, когда шериф,
спешившись, подошел ко мне и, положив руку мне на плечо,
объявил, что арестовывает меня ``именем закона''. Не огорчила
меня ни резкость тона, ни даже грубоватый жест. Эта внешняя
грубость была явно намеренной, и арест я принял с ликованием,
ибо он сохранял мне жизнь. Я понял, что спасен!
Но то, что так обрадовало меня, отнюдь не пришлось по вкусу
моим самозванным судьям, и они стали громко выражать свое
недовольство. Меня уже осудил суд присяжных из двенадцати
свободных граждан, кричали они, суд признал меня виновным в
краже негров, двух негров; когда меня хотели задержать, я
оказал сопротивление и ``малость продырявил'' одного человека,
и поскольку вина моя доказана, нечего тут рассусоливать:
вздернуть преступника на первом дереве, и все тут!
Шериф ответил, что это незаконно, что нужно уважать
правосудие, что если я совершил преступления, в которых меня
обвиняют, то я буду наказан со всей строгостью закона, но что
сперва меня нужно отвести к судье, где мне будет предъявлено
обвинение по всей форме, и наконец выразил свое намерение
доставить меня к мистеру Клейборну, здешнему мировому судье.
Толпа начала громко пререкаться с отрядом шерифа, и нельзя
сказать, чтобы этому высокому должностному лицу оказывали
подобающее почтение; некоторое время я даже опасался, как бы
негодяи не настояли на своем. Но американский шериф мало похож
на вялого джентльмена, обычно отправляющего эту должность в
Англии. В девяти случаях из десяти это человек решительный и
смелый, и шериф Хикмен, с которым пришлось столкнуться моим
судьям, не составлял исключения из общего правила. Кроме того,
на мое счастье, в наспех собранном моим другом Рейгартом отряде
оказались люди такого же склада. Сам Рейгарт, хотя и мирный
человек, был известен своим хладнокровием и отвагой, а хозяин
гостиницы и несколько сопровождавших шерифа плантаторов
славились как люди надежные, ревнители закона и справедливости.
Вооруженные до зубов, они положили бы жизнь в защиту шерифа и
его требований. Правда, численно их было меньше, но на их
стороне был закон, и это давало им преимущество.
В одном мне сильно повезло -- моих обвинителей
недолюбливали. Хотя Гайар, как уже говорилось раньше, всячески
старался создать себе репутацию человека высоконравственного,
он не пользовался уважением окрестных плантаторов, особенно
плантаторов американского происхождения. Кроме того, все
понимали, что главных крикунов тайно подбил против меня
адвокат. Что касается Рафьена, которого я ранил, то участники
моей поимки слышали выстрел его винчестера и знали, что стрелял
первым он.
В спокойную минуту они признали бы за мной законное право
защищаться, во всяком случае по отношению к этому субъекту.
Однако, если бы обстоятельства сложились иначе, если бы
``оба негра'' были украдены у всеми уважаемого землевладельца,
а не у мсье Доминика Гайара, если бы Рафьен был человеком
достойным, а не жалким пропойцей и бродягой, и если бы
присутствующие сразу не почувствовали, что здесь речь идет не о
простой краже, -- тогда дело могло обернуться для меня плохо,
несмотря на вмешательство шерифа и его отряда.
Но и тут не обошлось без длительной и гневной перебранки; и
та и другая сторона орала, грозила друг другу кулаками,
защелкали даже взводимые курки винчестеров и пистолетов.
Но храбрый шериф не дрогнул, Рейгарт держался весьма
мужественно, хозяин гостиницы и несколько молодых плантаторов
выказали должную отвагу -- и закон восторжествовал.
Да, волею судеб и благодаря вмешательству десятка
благородных людей закон восторжествовал, иначе мне ни за что не
уйти бы живым с этой поляны.
Судья Линч вынужден был отступить перед судьей Клейборном,
и жестокий приговор первого был на время отменен.
Одержавший победу шериф и его отряд окружили меня, и мы
тронулись в путь.
Но хотя мои кровожадные судьи уступили, они могли еще
передумать и попытаться вырвать меня из рук правосудия. Поэтому
шериф велел дать мне лошадь и сам ехал рядом со мной, а с
другой стороны меня охранял его испытанный помощник. Рейгарт и
плантаторы старались держаться поближе к нам, а кричащая и
ругающаяся толпа замыкала шествие, кто на лошадях, а кто и
просто пешком.
В таком порядке мы проследовали через лес и поле,
спустились по дороге, ведущей в Бринджерс, и наконец прибыли в
резиденцию сквайра Клейборна -- мирового судьи округа.
К дому его примыкала большая комната, где сквайр имел
обыкновение отправлять правосудие. Этот ``судебный зал''
сообщался с домом простой дверью, и, кроме двух-трех скамеек да
стоящей в углу невысокой кафедры, ничто не указывало на его
назначение.
За этой кафедрой судья улаживал мелкие ссоры, снимал за
четверть доллара показания под присягой и вершил прочие
гражданские дела. Но чаще всего его судейская деятельность
сводилась к тому, чтобы назначать строптивому негру
соответствующее количество плетей по жалобе совестливого
хозяина, ибо несчастный раб, хотя бы теоретически, находился
под защитой закона.
В эту-то комнату и ввел меня шериф и его помощники; толпа
ввалилась за нами, и скоро там яблоку негде было упасть.
Как видно, судья был оповещен заранее, ибо мы застали
сквайра Клейборна в его судейском кресле готовым выслушать
стороны. В худом седовласом и благообразном старце я сразу
признал достойного представителя закона -- одного из тех
почтенных судей, которые внушают уважение не только в силу
преклонного возраста и занимаемого поста, но прежде всего
своими высокими добродетелями. Несмотря на окружавший меня
шумный сброд, я прочел в ясном и твердом взгляде судьи
решимость оставаться до конца беспристрастным.
Теперь я уже не боялся. В пути Рейгарт успел сказать мне,
чтобы я не падал духом. Он шепнул мне что-то о новом,
неожиданном повороте дела, но я плохо расслышал его и не понял,
что он имел в виду, а в спешке и сумятице мне не представилось
случая его переспросить.
-- Не падайте духом! -- сказал он, когда, подстегнув свою
лошадь, поравнялся со мной. -- И не бойтесь. Все будет хорошо.
Это довольно необычное дело, и кончится оно необычно и кое для
кого весьма неожиданно. Ха-ха-ха!
К моему удивлению, Рейгарт захохотал -- казалось, он
чему-то искренне радовался. Я с недоумением взглянул на него.
Но мне так ничего и не удалось узнать, потому что в эту
минуту шериф повелительным тоном запретил вести разговоры с
арестованным, и нас разлучили. Как ни странно, но я не
рассердился на шерифа. Что-то подсказывало мне, что грубость
его притворная и что шериф Хикмен прибег к этой уловке, желая
умиротворить толпу.
Когда меня подвели к кафедре, шериф и судья не без труда
водворили в зале порядок. Судья, воспользовавшись относительным
затишьем, наконец приступил к делу.
-- Итак, джентльмены! -- произнес он твердым официальным
тоном. -- Я готов выслушать выдвинутые против этого молодого
человека обвинения. В чем он обвиняется, полковник Хикмен? --
обратился он к шерифу.
-- В краже негров, насколько я понимаю, -- ответил тот.
-- Кто предъявляет обвинение?
-- Доминик Гайар! -- раздался голос из толпы, и я узнал
его: это был голос самого адвоката.
-- Присутствует ли здесь мсье Гайар лично? -- осведомился
судья.
Голос ответил утвердительно, и лисья физиономия моего врага
вынырнула из толпы.
-- Мсье Доминик Гайар, -- произнес судья, -- в чем
обвиняете вы арестованного? Изложите ваше обвинение подробно и
под присягой.
Покончив с формулой присяги, Гайар изложил свой иск со
всеми тонкостями и вывертами, достойными прожженного
крючкотвора.
Мне незачем здесь воспроизводить все его юридические
хитросплетения. Достаточно сказать, что обвинение состояло из
нескольких пунктов.
Во-первых, я будто бы подстрекал к мятежу и пытался
взбунтовать невольников плантации Безансонов, помешав
``справедливому'' наказанию одного из негров. Во-вторых, я
подучил другого невольника ударить надсмотрщика, после чего
склонил его бежать в лес и помог ему скрыться. Имелся в виду
тот самый Габриэль, который сегодня был пойман вместе со мной.
В-третьих -- и тут Гайар дошел до самого выигрышного пункта
своего обвинения...
-- В-третьих, -- продолжал он, -- проникнув в мой дом в
ночь на восемнадцатое октября, арестованный выкрал оттуда
невольницу Аврору Безансон...
-- Ложь! -- прервал его чей-то голос. -- Ложь! Аврора
Безансон не невольница!
Гайар вздрогнул, словно его ударили ножом.
-- Кто смеет это утверждать? -- осведомился он, но уже без
прежнего апломба.
-- Я! -- отвечал тот же голос, и в то же мгновение молодой
человек вскочил на скамью; теперь он на голову возвышался над
толпой. Это был д'Отвиль!
-- Я утверждаю! -- повторил он так же твердо. -- Аврора
Безансон не невольница, а свободная квартеронка! Судья
Клейборн, -- продолжал д'Отвиль, -- сделайте милость, прочтите
этот документ! -- С этими словами он передал стоявшему рядом
человеку сложенный вчетверо пергамент, а тот передал его
дальше.
Шериф вручил документ судье; тот развернул бумагу и прочел
ее вслух.
Это оказалась ``вольная'' квартеронки Авроры --
свидетельство о том, что она отпускается на волю, составленное
по всем правилам и подписанное ее покойным хозяином Огюстом
Безансоном. Старик приложил его к своему завещанию.
Толпа окаменела от изумления, никто не мог вымолвить ни
слова. Настроение в зале явно переменилось.
Все глаза обратились к Гайару. А он, запинаясь от смущения,
произнес только:
-- Я протестую!.. Эту бумагу выкрали из моего секретера
и...
-- Тем лучше, мсье Гайар! -- снова прервал его д'Отвиль.
-- Тем лучше! Признавая, что бумагу выкрали у вас, вы этим
самым признаете ее подлинность. Но скажите, сударь, почему,
имея на руках этот документ и зная его содержание, вы
осмеливаетесь утверждать, что Аврора Безансон -- ваша
невольница?
Гайар был сражен. Его мертвенно-бледное лицо сделалось
зеленовато-серым, и обычно злобное выражение уступило место
растерянности и страху. Чувствовалось, что он дорого бы дал,
чтобы очутиться за тридевять земель отсюда, да и сейчас он уже
прятался за спины стоявших возле него мужчин.
-- Постойте, мсье Гайар! -- продолжал неумолимый д'Отвиль.
-- Я еще не кончил. Вот, пожалуйста, судья Клейборн, еще один
документ, который не лишен для вас интереса. Попрошу вас
уделить ему внимание.
С этими словами д'Отвиль вынул из кармана другой сложенный
лист пергамента, который передал судье, и тот, развернув
бумагу, огласил ее содержание.
Это было дополнительное распоряжение к завещанию Огюста
Безансона, по которому тот оставлял своей дочери, Эжени
Безансон, пятьдесят тысяч долларов, каковые, по достижении
совершеннолетия, должны были быть выплачены ей обоими опекунами
-- господином Домиником Гайаром и Антуаном Лере, причем
существование этих денег должно было храниться от подопечной в
тайне до дня их выплаты.
-- А теперь, мсье Доминик Гайар, -- продолжал д'Отвиль,
лишь только судья дочитал бумагу, -- я обвиняю вас в присвоении
этих пятидесяти тысяч долларов, равно как и других сумм, о
которых будет сообщено особо. Я обвиняю вас в том, что вы
утаили самый факт существования этих денег и не показали их в
активе состояния Безансонов, в том, что вы попросту украли их!
-- Это весьма тяжкое обвинение! -- произнес судья
Клейборн; он, видимо, не сомневался в истинности всего
сказанного и намеревался дать ход делу. -- Но позвольте узнать
ваше имя, сударь? -- мягко осведомился он у д'Отвиля.
Я впервые видел д'Отвиля при дневном свете. До сих пор мы
встречались с ним лишь в ночных сумерках или при искусственном
освещении. Правда, сегодня утром мы провели несколько минут
вместе, но нас окутывал полумрак леса, и я лишь смутно различал
его черты.
Теперь, когда из окна на него лился яркий свет солнечного
дня, я мог хорошенько его разглядеть. И снова мне показалось,
что я уже встречал его где-то. Чем пристальнее я в него
вглядывался, тем больше убеждался в этом, и когда он ответил на
вопрос судьи, ответ его не так уж потряс меня, как можно было
предположить.
-- Позвольте узнать ваше имя, сударь, -- повторил судья.
-- Эжени Безансон!
В то же мгновение шляпа и черный парик были сорваны с
головы, и на плечи прекрасной креолки упала волна золотых
волос.
Зал отвечал дружным ``ура'', в котором не участвовали лишь
Гайар и двое или трое отпетых головорезов из его шайки. Я
понял, что свободен!
Все изменилось, как по мановению волшебного жезла:
обвинитель стал обвиняемым. Волнение в зале еще не улеглось,
как шериф, побуждаемый Рейгартом и другими, направился к Гайару
и, положив руку ему на плечо, объявил, что он арестован.
-- Это все ложь! -- кричал Гайар. -- Все это подстроено,
нарочно подстроено! Документы подложные! Подпись подделана!
-- Нет, господин Гайар, -- веско произнес судья, --
документы не подложные. Это почерк Огюста Безансона. Я имел
честь хорошо знать его и могу засвидетельствовать это лично.
-- И я! -- отозвался низкий строгий голос, заставивший
всех обернуться.
Если превращение Эжена д'Отвиля в Эжени Безансон удивило
толпу, то теперь всех ждало еще большее чудо -- воскрешение
считавшегося погибшим управителя Антуана!
Читатель! История моя окончена. Над этой маленькой драмой
опускается занавес. Я мог бы предложить, конечно, вашему
вниманию картины, рисующие дальнейшую судьбу действующих лиц,
но достаточно будет и краткого итога. Пусть фантазия ваша
дополнит остальное.
Вам, несомненно, приятно будет узнать, что Эжени Безансон
вернули ее имение, которое заботами верного Антуана скоро опять
пришло в прежнее цветущее состояние.
Но есть, увы, невозвратимые утраты -- разве вернешь юные
надежды, жизнерадостность, очарование первой любви!
Не думайте, однако, что Эжени Безансон поддалась отчаянию,
что она навсегда осталась жертвой своей несчастной любви. Нет,
у нее была твердая воля, и она употребила все усилия, чтобы
вырвать из сердца роковую страсть.
Время и чистая, спокойная жизнь залечивают такие раны, но
несравненно большее облегчение может принести участие того,
кого любили. Это участие взамен любви Эжени познала в полной
мере.
Ее юные надежды рухнули, веселость померкла, но ведь есть
иные радости в жизни, помимо игры страстей, и, может быть, не
на стезе любви находим мы истинное счастье.
О, если бы я мог этому поверить! Если бы я мог убедить
себя, что это безмятежное спокойствие, эта светлая улыбка
говорят о душевном мире! Увы, я не хочу кривить душой. Року
нужны жертвы. Бедная Эжени! Бог да смилостивится над тобой! О,
если бы я мог погрузить твое сердце в струи Леты!
А Рейгарт? Читатель, вероятно, обрадуется, узнав, что
честный доктор преуспел и, отложив ланцет, стал знатным
землевладельцем и, более того, выдающимся законодателем, одним
из тех, кому принадлежит честь составления нынешнего кодекса
законов штата Луизиана, наиболее прогрессивного в
не бывало стоял он вместе с остальными.
``Слава Богу, я не убил его! -- мысленно воскликнул я. --
Хоть за это не придется быть в ответе!''
К тому времени подоспели остальные ялики и пироги, за
исключением лодки с беглым негром и Авророй, и все высадились.
На берегу собралось человек тридцать или сорок взрослых мужчин
и подростков. Большинство были вооружены пистолетами или
винчестерами и на фоне темной зелени леса представляли довольно
живописную группу. Но в ту минуту я не склонен был любоваться
картинами такого рода.
Меня высадили и под надзором двух вооруженных конвоиров, из
которых один шагал впереди, а другой -- сзади, повели куда-то.
Толпа повалила за нами; кто забежал вперед, кто отстал, а
мальчишки и кое-кто из мужчин шли рядом и глумились надо мной.
Я не стерпел бы подобного издевательства, но понимал, что,
дав волю своему гневу, ничего этим не достигну, разве только
доставлю лишнее удовольствие моим мучителям. Поэтому я упорно
молчал и старался глядеть в сторону или в землю.
Мы шли быстро, насколько позволял густой кустарник, через
который приходилось продираться окружавшей меня толпе, и я был
рад этому. Я полагал, что меня ведут к какому-нибудь
должностному лицу или мировому судье, как их здесь обычно
называют. Во всяком случае, под стражей закона и его
блюстителей я буду огражден от издевательств и оскорблений,
которые градом сыпались на меня со всех сторон. Единственное,
чего мне не пришлось испытать, -- это побоев, хотя среди моего
эскорта находились и такие, которые не прочь были бы пустить в
ход кулаки.
Но вот лес поредел, между стволами засинело небо. Я решил,
что мы каким-то ближним путем дошли до лесосеки. Но я ошибся,
ибо несколько мгновений спустя мы выбрались на поляну. Снова
эта поляна!
Здесь шествие остановилось, и в ярком сиянии солнечных
лучей мне представилась возможность разглядеть моих мучителей.
С первого же взгляда я понял, что попал в руки разнузданного
сброда.
Тут был Гайар собственной персоной со своим надсмотрщиком,
работорговцем и негодяем Ларкином.
С ними пришли человек пять или шесть креолов-французов из
собственников победнее -- владельцы двух-трех ткацких станков
-- и мелкие плантаторы. В остальном же здесь собрались одни
отбросы общества -- пьяные лодочники, которых я часто видел
ораторствующими у бакалейной лавочки, местные буяны и
отъявленные головорезы. И ни одного мало-мальски уважаемого
землевладельца, ни одного уважаемого человека!
Но почему мы остановились на поляне? Я торопился поскорее
попасть к судье и возмутился задержкой.
-- Почему мы стали здесь? -- раздраженно осведомился я.
-- Потише, мистер! Больно уж ты прыток! -- ответили мне из
толпы. -- Не торопись, скоро все узнаешь.
-- Я протестую и требую, чтобы меня немедленно отвели к
судье! -- продолжал я возмущенно.
-- Не бойся, отведут! Идти недалеко: судья-то -- он здесь!
-- Кто? Где? -- спросил я, оглядываясь и полагая, что
судья в самом деле находится в толпе.
Я слышал о дровосеках, исполняющих обязанности мировых
судей, даже сам встречался с одним таким судьей, и теперь,
обводя взглядом грубые лица, надеялся найти среди них
представителя закона.
-- Где же судья? -- повторил я.
-- Тут, тут, не беспокойся! -- ответил один.
-- Где судья? -- гаркнул другой.
-- Судья! Куда ты запропастился? Судья! -- закричал
третий, словно обращаясь к кому-то в толпе. -- Валяй сюда, ваша
милость! Прошу покорно, тут вас желают видеть!
Сначала я подумал, что он говорит всерьез и что в толпе
действительно стоит судья.
Единственное, что меня поразило, -- это слишком вольное
обращение с представителем закона.
Но мое заблуждение длилось недолго, ибо в то же мгновение
ко мне почти вплотную подскочил перевязанный и перепачканный
тиной Рафьен и, пронзив меня взглядом своих злых, налитых
кровью глаз, пригнулся к самому моему лицу и прошипел:
-- Неужто, пускаясь воровать негров, мистер никогда не
слыхал о судье Линче?
Кровь застыла у меня в жилах. Только теперь я понял
страшную правду: меня собираются линчевать!
У меня и раньше мелькало подобное подозрение. Я вспомнил,
как мне крикнули из лодки: ``Вы ответите нам! Мы здесь закон!''
Я слышал какие-то загадочные обрывки фраз, пока мы шли лесом, а
когда мы выбрались на поляну, обратил внимание на то, что все
обогнавшие нас чего-то ждали, но я не мог понять причины этой
остановки.
Теперь я увидел, что мужчины отошли в сторону и стали в
круг; их торжественный вид указывал на то, что они готовятся к
какому-то важному делу. Возле меня остались одни только
подростки да негры, ибо и негры участвовали в моей поимке.
Рафьен же подошел ко мне, желая, очевидно, насладиться местью и
помучить меня.
Все это пробудило во мне страшные подозрения, которые были
сначала только подозрениями. Я даже намеренно гнал прочь
подобные мысли; мне представлялось, что если я стану думать об
этом, то непременно накликаю на себя беду. Но теперь это уже
были не подозрения -- это была уверенность. Они линчуют меня!
Многозначительный и ехидный вопрос Рафьена о судье Линче
был встречен дружным взрывом смеха собравшихся возле меня
подростков. И Рафьен продолжал:
-- Нет, видно, ты не слышал о таком судье -- ведь ты
приезжий, англичанин. А среди ваших париков такого нет. Он-то
уж не станет тебя мариновать двадцать лет под следствием. Нет,
лопни мои глаза! Живо рассудит. Оглянуться не успеешь!
Не довольствуясь словами, этот мерзавец сопровождал свою
речь издевательскими ужимками и жестами, к вящему удовольствию
нетребовательной аудитории, которая буквально покатывалась со
смеху.
Если бы меня не связали, я кинулся бы на него, но, даже
связанный и даже зная, с каким грубым человеком я имею дело, я
не удержался от искушения и крикнул ему:
-- Ты не посмел бы так глумиться надо мной, негодяй, если
б у меня не были скручены руки! А пока что не мне досталось, а
тебе! На всю жизнь останешься калекой! Впрочем, что за беда:
стрелок ты все равно неважный.
Слова мои привели Рафьена в ярость, тем более что мальчишки
принялись теперь хохотать уже над ним. Было бы несправедливо
назвать их всех испорченными вконец. В их глазах я был
аболиционистом и, по их понятиям, просто воровал негров, а
пример и прямое поощрение старших пробуждали в них самые темные
инстинкты. Однако в основе своей это были незлые ребята.
Простые мальчуганы, выросшие в лесной глуши, они оценили
смелость моего ответа и больше уже не насмехались надо мной.
Иное дело Рафьен. Он разразился потоком ругательств и угроз
и уже потянулся было, чтобы схватить меня здоровой рукой за
горло, но тут его позвали на совет, и, помахав несколько раз
кулаком перед моим носом и выругавшись на прощанье, он оставил
меня в покое.
Несколько минут я провел в томительном ожидании. Я не знал
ни того, что обсуждает толпа, ни того, что собираются со мной
сделать, одно только было мне ясно -- к судье меня не поведут.
Из долетавших до меня обрывков фраз, как, например: ``Выпороть
его, подлеца!'', ``Обвалять в дегте и перьях!'', я понял, какое
наказание меня ждет. Но, вслушавшись внимательно, я убедился,
что очень многие из моих судей считают эту кару еще чересчур
мягкой. Некоторые прямо утверждали, что за нарушение закона я
должен поплатиться жизнью.
На эту точку зрения стало большинство, и они призвали
Рафьена себе на подмогу.
Постепенно мною начал овладевать страх, вернее -- ужас,
который достиг предела, когда я увидел, как кольцо мужчин
разомкнулось и двое из них, взяв веревку, подошли к
стираксовому дереву, росшему на краю поляны, и перекинули конец
через толстый сук.
Судебное разбирательство кончилось, теперь оставалось
вынести приговор. Даже у судьи Линча была своя процедура.
Когда веревку закрепили, один из мужчин -- это был
работорговец -- подошел ко мне и в подражание судье огласил
обвинение и приговор.
Я нарушил закон, совершив два тягчайших преступления: украл
двух рабов и покушался на жизнь своего ближнего. Присяжные в
числе двенадцати человек, рассмотрев обвинение, признали меня
виновным и приговаривают меня к смерти через повешение. Он даже
в точности повторил принятую в судопроизводстве формулу: меня
``повесят за шею, пока я не буду мертв -- мертв!''
Вы сочтете мой рассказ преувеличенным, даже невероятным. Вы
подумаете, что я шучу. Вы не поверите, что подобное беззаконие
может твориться в христианской -- в цивилизованной -- стране.
Вы решите, что люди эти просто хотели подшутить надо мной и что
у них и в мыслях не было меня вешать.
Ваше право сомневаться, но клянусь, что таково
действительно было их намерение, и тогда я был так же убежден в
том, что они меня повесят, как теперь убежден в том, что
остался жив.
Хотите -- верьте мне, хотите -- нет, но не забывайте, что я
был бы не первой жертвой суда Линча, и, слушая приговор, я
хорошо помнил это. А кроме того, передо мной были такие
вещественные доказательства, как веревка, дерево и судьи, один
вид которых мог бы убедить любого. Ни проблеска милосердия не
отражалось на их лицах!
Не знаю, что я говорил и что делал в эту страшную минуту.
Помню только, что негодование пересиливало страх, что я
возмущался, угрожал, слал им проклятия, а мои беспощадные судьи
лишь смеялись в ответ.
Приговор должен был быть с минуту на минуту приведен в
исполнение, и меня уже потащили к дереву, как вдруг послышался
топот копыт, и несколько мгновений спустя из леса выскочила
группа всадников.
Первое, что мне бросилось в глаза, было спокойное,
решительное лицо скакавшего впереди Рейгарта, и сердце у меня
затрепетало от радости. За ним ехал окружной шериф в
сопровождении отряда добровольной полиции -- десятка полтора
человек, среди которых были наиболее уважаемые местные
землевладельцы. Они на всем скаку ворвались на лужайку, и эта
спешка доказывала, что прибыли они сюда неспроста. Все они были
вооружены винчестерами либо пистолетами.
Да, сердце мое затрепетало от радости. Настоящий
преступник, стоя у подножия виселицы, не обрадовался бы гонцу,
принесшему ему весть о помиловании, больше, чем обрадовался я.
В приехавших я сразу узнал друзей, на их лицах прочел свое
спасение. Поэтому я нимало не огорчился, когда шериф,
спешившись, подошел ко мне и, положив руку мне на плечо,
объявил, что арестовывает меня ``именем закона''. Не огорчила
меня ни резкость тона, ни даже грубоватый жест. Эта внешняя
грубость была явно намеренной, и арест я принял с ликованием,
ибо он сохранял мне жизнь. Я понял, что спасен!
Но то, что так обрадовало меня, отнюдь не пришлось по вкусу
моим самозванным судьям, и они стали громко выражать свое
недовольство. Меня уже осудил суд присяжных из двенадцати
свободных граждан, кричали они, суд признал меня виновным в
краже негров, двух негров; когда меня хотели задержать, я
оказал сопротивление и ``малость продырявил'' одного человека,
и поскольку вина моя доказана, нечего тут рассусоливать:
вздернуть преступника на первом дереве, и все тут!
Шериф ответил, что это незаконно, что нужно уважать
правосудие, что если я совершил преступления, в которых меня
обвиняют, то я буду наказан со всей строгостью закона, но что
сперва меня нужно отвести к судье, где мне будет предъявлено
обвинение по всей форме, и наконец выразил свое намерение
доставить меня к мистеру Клейборну, здешнему мировому судье.
Толпа начала громко пререкаться с отрядом шерифа, и нельзя
сказать, чтобы этому высокому должностному лицу оказывали
подобающее почтение; некоторое время я даже опасался, как бы
негодяи не настояли на своем. Но американский шериф мало похож
на вялого джентльмена, обычно отправляющего эту должность в
Англии. В девяти случаях из десяти это человек решительный и
смелый, и шериф Хикмен, с которым пришлось столкнуться моим
судьям, не составлял исключения из общего правила. Кроме того,
на мое счастье, в наспех собранном моим другом Рейгартом отряде
оказались люди такого же склада. Сам Рейгарт, хотя и мирный
человек, был известен своим хладнокровием и отвагой, а хозяин
гостиницы и несколько сопровождавших шерифа плантаторов
славились как люди надежные, ревнители закона и справедливости.
Вооруженные до зубов, они положили бы жизнь в защиту шерифа и
его требований. Правда, численно их было меньше, но на их
стороне был закон, и это давало им преимущество.
В одном мне сильно повезло -- моих обвинителей
недолюбливали. Хотя Гайар, как уже говорилось раньше, всячески
старался создать себе репутацию человека высоконравственного,
он не пользовался уважением окрестных плантаторов, особенно
плантаторов американского происхождения. Кроме того, все
понимали, что главных крикунов тайно подбил против меня
адвокат. Что касается Рафьена, которого я ранил, то участники
моей поимки слышали выстрел его винчестера и знали, что стрелял
первым он.
В спокойную минуту они признали бы за мной законное право
защищаться, во всяком случае по отношению к этому субъекту.
Однако, если бы обстоятельства сложились иначе, если бы
``оба негра'' были украдены у всеми уважаемого землевладельца,
а не у мсье Доминика Гайара, если бы Рафьен был человеком
достойным, а не жалким пропойцей и бродягой, и если бы
присутствующие сразу не почувствовали, что здесь речь идет не о
простой краже, -- тогда дело могло обернуться для меня плохо,
несмотря на вмешательство шерифа и его отряда.
Но и тут не обошлось без длительной и гневной перебранки; и
та и другая сторона орала, грозила друг другу кулаками,
защелкали даже взводимые курки винчестеров и пистолетов.
Но храбрый шериф не дрогнул, Рейгарт держался весьма
мужественно, хозяин гостиницы и несколько молодых плантаторов
выказали должную отвагу -- и закон восторжествовал.
Да, волею судеб и благодаря вмешательству десятка
благородных людей закон восторжествовал, иначе мне ни за что не
уйти бы живым с этой поляны.
Судья Линч вынужден был отступить перед судьей Клейборном,
и жестокий приговор первого был на время отменен.
Одержавший победу шериф и его отряд окружили меня, и мы
тронулись в путь.
Но хотя мои кровожадные судьи уступили, они могли еще
передумать и попытаться вырвать меня из рук правосудия. Поэтому
шериф велел дать мне лошадь и сам ехал рядом со мной, а с
другой стороны меня охранял его испытанный помощник. Рейгарт и
плантаторы старались держаться поближе к нам, а кричащая и
ругающаяся толпа замыкала шествие, кто на лошадях, а кто и
просто пешком.
В таком порядке мы проследовали через лес и поле,
спустились по дороге, ведущей в Бринджерс, и наконец прибыли в
резиденцию сквайра Клейборна -- мирового судьи округа.
К дому его примыкала большая комната, где сквайр имел
обыкновение отправлять правосудие. Этот ``судебный зал''
сообщался с домом простой дверью, и, кроме двух-трех скамеек да
стоящей в углу невысокой кафедры, ничто не указывало на его
назначение.
За этой кафедрой судья улаживал мелкие ссоры, снимал за
четверть доллара показания под присягой и вершил прочие
гражданские дела. Но чаще всего его судейская деятельность
сводилась к тому, чтобы назначать строптивому негру
соответствующее количество плетей по жалобе совестливого
хозяина, ибо несчастный раб, хотя бы теоретически, находился
под защитой закона.
В эту-то комнату и ввел меня шериф и его помощники; толпа
ввалилась за нами, и скоро там яблоку негде было упасть.
Как видно, судья был оповещен заранее, ибо мы застали
сквайра Клейборна в его судейском кресле готовым выслушать
стороны. В худом седовласом и благообразном старце я сразу
признал достойного представителя закона -- одного из тех
почтенных судей, которые внушают уважение не только в силу
преклонного возраста и занимаемого поста, но прежде всего
своими высокими добродетелями. Несмотря на окружавший меня
шумный сброд, я прочел в ясном и твердом взгляде судьи
решимость оставаться до конца беспристрастным.
Теперь я уже не боялся. В пути Рейгарт успел сказать мне,
чтобы я не падал духом. Он шепнул мне что-то о новом,
неожиданном повороте дела, но я плохо расслышал его и не понял,
что он имел в виду, а в спешке и сумятице мне не представилось
случая его переспросить.
-- Не падайте духом! -- сказал он, когда, подстегнув свою
лошадь, поравнялся со мной. -- И не бойтесь. Все будет хорошо.
Это довольно необычное дело, и кончится оно необычно и кое для
кого весьма неожиданно. Ха-ха-ха!
К моему удивлению, Рейгарт захохотал -- казалось, он
чему-то искренне радовался. Я с недоумением взглянул на него.
Но мне так ничего и не удалось узнать, потому что в эту
минуту шериф повелительным тоном запретил вести разговоры с
арестованным, и нас разлучили. Как ни странно, но я не
рассердился на шерифа. Что-то подсказывало мне, что грубость
его притворная и что шериф Хикмен прибег к этой уловке, желая
умиротворить толпу.
Когда меня подвели к кафедре, шериф и судья не без труда
водворили в зале порядок. Судья, воспользовавшись относительным
затишьем, наконец приступил к делу.
-- Итак, джентльмены! -- произнес он твердым официальным
тоном. -- Я готов выслушать выдвинутые против этого молодого
человека обвинения. В чем он обвиняется, полковник Хикмен? --
обратился он к шерифу.
-- В краже негров, насколько я понимаю, -- ответил тот.
-- Кто предъявляет обвинение?
-- Доминик Гайар! -- раздался голос из толпы, и я узнал
его: это был голос самого адвоката.
-- Присутствует ли здесь мсье Гайар лично? -- осведомился
судья.
Голос ответил утвердительно, и лисья физиономия моего врага
вынырнула из толпы.
-- Мсье Доминик Гайар, -- произнес судья, -- в чем
обвиняете вы арестованного? Изложите ваше обвинение подробно и
под присягой.
Покончив с формулой присяги, Гайар изложил свой иск со
всеми тонкостями и вывертами, достойными прожженного
крючкотвора.
Мне незачем здесь воспроизводить все его юридические
хитросплетения. Достаточно сказать, что обвинение состояло из
нескольких пунктов.
Во-первых, я будто бы подстрекал к мятежу и пытался
взбунтовать невольников плантации Безансонов, помешав
``справедливому'' наказанию одного из негров. Во-вторых, я
подучил другого невольника ударить надсмотрщика, после чего
склонил его бежать в лес и помог ему скрыться. Имелся в виду
тот самый Габриэль, который сегодня был пойман вместе со мной.
В-третьих -- и тут Гайар дошел до самого выигрышного пункта
своего обвинения...
-- В-третьих, -- продолжал он, -- проникнув в мой дом в
ночь на восемнадцатое октября, арестованный выкрал оттуда
невольницу Аврору Безансон...
-- Ложь! -- прервал его чей-то голос. -- Ложь! Аврора
Безансон не невольница!
Гайар вздрогнул, словно его ударили ножом.
-- Кто смеет это утверждать? -- осведомился он, но уже без
прежнего апломба.
-- Я! -- отвечал тот же голос, и в то же мгновение молодой
человек вскочил на скамью; теперь он на голову возвышался над
толпой. Это был д'Отвиль!
-- Я утверждаю! -- повторил он так же твердо. -- Аврора
Безансон не невольница, а свободная квартеронка! Судья
Клейборн, -- продолжал д'Отвиль, -- сделайте милость, прочтите
этот документ! -- С этими словами он передал стоявшему рядом
человеку сложенный вчетверо пергамент, а тот передал его
дальше.
Шериф вручил документ судье; тот развернул бумагу и прочел
ее вслух.
Это оказалась ``вольная'' квартеронки Авроры --
свидетельство о том, что она отпускается на волю, составленное
по всем правилам и подписанное ее покойным хозяином Огюстом
Безансоном. Старик приложил его к своему завещанию.
Толпа окаменела от изумления, никто не мог вымолвить ни
слова. Настроение в зале явно переменилось.
Все глаза обратились к Гайару. А он, запинаясь от смущения,
произнес только:
-- Я протестую!.. Эту бумагу выкрали из моего секретера
и...
-- Тем лучше, мсье Гайар! -- снова прервал его д'Отвиль.
-- Тем лучше! Признавая, что бумагу выкрали у вас, вы этим
самым признаете ее подлинность. Но скажите, сударь, почему,
имея на руках этот документ и зная его содержание, вы
осмеливаетесь утверждать, что Аврора Безансон -- ваша
невольница?
Гайар был сражен. Его мертвенно-бледное лицо сделалось
зеленовато-серым, и обычно злобное выражение уступило место
растерянности и страху. Чувствовалось, что он дорого бы дал,
чтобы очутиться за тридевять земель отсюда, да и сейчас он уже
прятался за спины стоявших возле него мужчин.
-- Постойте, мсье Гайар! -- продолжал неумолимый д'Отвиль.
-- Я еще не кончил. Вот, пожалуйста, судья Клейборн, еще один
документ, который не лишен для вас интереса. Попрошу вас
уделить ему внимание.
С этими словами д'Отвиль вынул из кармана другой сложенный
лист пергамента, который передал судье, и тот, развернув
бумагу, огласил ее содержание.
Это было дополнительное распоряжение к завещанию Огюста
Безансона, по которому тот оставлял своей дочери, Эжени
Безансон, пятьдесят тысяч долларов, каковые, по достижении
совершеннолетия, должны были быть выплачены ей обоими опекунами
-- господином Домиником Гайаром и Антуаном Лере, причем
существование этих денег должно было храниться от подопечной в
тайне до дня их выплаты.
-- А теперь, мсье Доминик Гайар, -- продолжал д'Отвиль,
лишь только судья дочитал бумагу, -- я обвиняю вас в присвоении
этих пятидесяти тысяч долларов, равно как и других сумм, о
которых будет сообщено особо. Я обвиняю вас в том, что вы
утаили самый факт существования этих денег и не показали их в
активе состояния Безансонов, в том, что вы попросту украли их!
-- Это весьма тяжкое обвинение! -- произнес судья
Клейборн; он, видимо, не сомневался в истинности всего
сказанного и намеревался дать ход делу. -- Но позвольте узнать
ваше имя, сударь? -- мягко осведомился он у д'Отвиля.
Я впервые видел д'Отвиля при дневном свете. До сих пор мы
встречались с ним лишь в ночных сумерках или при искусственном
освещении. Правда, сегодня утром мы провели несколько минут
вместе, но нас окутывал полумрак леса, и я лишь смутно различал
его черты.
Теперь, когда из окна на него лился яркий свет солнечного
дня, я мог хорошенько его разглядеть. И снова мне показалось,
что я уже встречал его где-то. Чем пристальнее я в него
вглядывался, тем больше убеждался в этом, и когда он ответил на
вопрос судьи, ответ его не так уж потряс меня, как можно было
предположить.
-- Позвольте узнать ваше имя, сударь, -- повторил судья.
-- Эжени Безансон!
В то же мгновение шляпа и черный парик были сорваны с
головы, и на плечи прекрасной креолки упала волна золотых
волос.
Зал отвечал дружным ``ура'', в котором не участвовали лишь
Гайар и двое или трое отпетых головорезов из его шайки. Я
понял, что свободен!
Все изменилось, как по мановению волшебного жезла:
обвинитель стал обвиняемым. Волнение в зале еще не улеглось,
как шериф, побуждаемый Рейгартом и другими, направился к Гайару
и, положив руку ему на плечо, объявил, что он арестован.
-- Это все ложь! -- кричал Гайар. -- Все это подстроено,
нарочно подстроено! Документы подложные! Подпись подделана!
-- Нет, господин Гайар, -- веско произнес судья, --
документы не подложные. Это почерк Огюста Безансона. Я имел
честь хорошо знать его и могу засвидетельствовать это лично.
-- И я! -- отозвался низкий строгий голос, заставивший
всех обернуться.
Если превращение Эжена д'Отвиля в Эжени Безансон удивило
толпу, то теперь всех ждало еще большее чудо -- воскрешение
считавшегося погибшим управителя Антуана!
Читатель! История моя окончена. Над этой маленькой драмой
опускается занавес. Я мог бы предложить, конечно, вашему
вниманию картины, рисующие дальнейшую судьбу действующих лиц,
но достаточно будет и краткого итога. Пусть фантазия ваша
дополнит остальное.
Вам, несомненно, приятно будет узнать, что Эжени Безансон
вернули ее имение, которое заботами верного Антуана скоро опять
пришло в прежнее цветущее состояние.
Но есть, увы, невозвратимые утраты -- разве вернешь юные
надежды, жизнерадостность, очарование первой любви!
Не думайте, однако, что Эжени Безансон поддалась отчаянию,
что она навсегда осталась жертвой своей несчастной любви. Нет,
у нее была твердая воля, и она употребила все усилия, чтобы
вырвать из сердца роковую страсть.
Время и чистая, спокойная жизнь залечивают такие раны, но
несравненно большее облегчение может принести участие того,
кого любили. Это участие взамен любви Эжени познала в полной
мере.
Ее юные надежды рухнули, веселость померкла, но ведь есть
иные радости в жизни, помимо игры страстей, и, может быть, не
на стезе любви находим мы истинное счастье.
О, если бы я мог этому поверить! Если бы я мог убедить
себя, что это безмятежное спокойствие, эта светлая улыбка
говорят о душевном мире! Увы, я не хочу кривить душой. Року
нужны жертвы. Бедная Эжени! Бог да смилостивится над тобой! О,
если бы я мог погрузить твое сердце в струи Леты!
А Рейгарт? Читатель, вероятно, обрадуется, узнав, что
честный доктор преуспел и, отложив ланцет, стал знатным
землевладельцем и, более того, выдающимся законодателем, одним
из тех, кому принадлежит честь составления нынешнего кодекса
законов штата Луизиана, наиболее прогрессивного в