Страница:
эти разделяли обе команды, от капитана до слуги-невольника.
Что касается судовладельцев и капитанов, то их
соперничество основано на расчете. Победившее судно завоевывает
себе популярность среди публики. Самый быстроходный пароход
становится и самым модным, и хозяин может быть уверен, что
списки его пассажиров будут всегда заполнены, несмотря на
высокую плату за проезд, ибо у американца есть такая слабость:
он готов истратить последний доллар, лишь бы потом говорить,
что путешествовал на самом фешенебельном пароходе, так же как в
Англии многие любят кстати и некстати упоминать о том, что они
путешествовали первым классом. Тщеславие свойственно не одной
какой-нибудь нации, это явление повсеместное.
Предстоящие гонки между ``Красавицей Запада'' и
``Магнолией'' разожгли дух соперничества не только среди команд
этих судов, -- возбуждение передалось и пассажирам. Кажется,
многие из них так же увлекаются этими гонками, как англичане
скачками. Некоторых, без сомнения, привлекал спортивный азарт,
но скоро я заметил, что большинство держит денежные пари.
-- ``Красавица'' должна победить! -- кричал за моей спиной
какой-то детина с золотыми запонками. -- Ставлю двадцать
долларов на ``Красавицу''! Хотите пари, незнакомец?
-- Нет, не хочу, -- ответил я довольно сердито, так как он
позволил себе бесцеремонно положить руку мне на плечо.
-- Что ж, как хотите! -- ответил он. -- Ваше дело. -- И,
обращаясь к другому, закричал: -- -``Красавица'' победит,
ставлю двадцать долларов! Двадцать долларов на ``Красавицу''!
Сознаюсь, в ту минуту я предавался довольно грустным
размышлениям. Я первый раз пускался в плавание на американском
пароходе, и мне вспомнились многочисленные рассказы про
взорвавшиеся котлы, пробоины в корпусах и судовые пожары. Я
слышал, что гонки нередко приводят к подобным катастрофам, и у
меня были основания верить этим рассказам.
Некоторые из пассажиров, наиболее трезвые и рассудительные,
разделяли мои опасения; кое-кто даже говорил, что надо
попросить капитана не разрешать гонок. Однако они знали, что
останутся в меньшинстве, и ничего не предпринимали.
Больше из любопытства, чем из боязни, я все же решил пойти
к капитану и спросить, каковы его намерения. Оставив свое место
под тентом, я спустился по сходням и поднялся на набережную,
где находился капитан.
Не успел я заговорить с капитаном, как заметил
приближающуюся к пристани карету, выехавшую, по-видимому, из
французского квартала города. Это был красивый экипаж, которым
правил хорошо одетый плотный кучер-негр; когда экипаж подкатил
поближе, я увидел, что в нем сидит молодая изящная дама.
Не знаю почему, но у меня появилось предчувствие, а может
быть, и тайное желание, чтоб эта незнакомка оказалась моей
попутчицей. Вскоре я узнал, что она и вправду хочет ехать на
нашем пароходе.
Карета подкатила к берегу, и я увидел, как дама обратилась
с вопросом к одному из стоявших поблизости пассажиров, а тот
указал ей на нашего капитана. Догадавшись, что речь идет о нем,
капитан подошел к экипажу и поклонился. Я стоял тут же рядом, и
слышал каждое слово.
-- Мсье, вы капитан ``Красавицы Запада''? -- спросила дама
по-французски.
Капитан немного знал этот язык, так как постоянно общался с
креолами.
-- Да, мадам, -- ответил он.
-- Я хотела бы уехать на вашем пароходе.
-- Я буду счастлив служить вам, мадам... Мистер Ширли, у
нас найдется свободная каюта? -- обратился он к подошедшему
стюарду.
-- Это не важно, -- сказала дама, прерывая его. -- Мне
каюта не нужна. Вы дойдете до моих плантаций еще до полуночи, и
я не собираюсь спать на пароходе.
Слова ``мои плантации'', по видимому, произвели впечатление
на капитана. Человек вообще не грубый, он стал еще более
любезным и внимательным. Владелец плантаций в Луизиане такое
лицо, с которым нельзя обращаться небрежно, тем более, если это
молодая и очаровательная дама. Кто мог быть с нею неучтивым! Во
всяком случае, не капитан Б., командир парохода ``Красавица
Запада''. Самое название его судна опровергало подобное
предположение.
Вежливо улыбаясь, он спросил, куда должен доставить столь
драгоценный груз.
-- В Бринджерс, -- ответила дама. -- Мое поместье
расположено немного ниже по течению, но там неудобная пристань,
а у меня много груза, так что мне лучше высадиться в
Бринджерсе.
И владелица кареты указала на вереницу груженных ящиками и
бочками подвод, которые только что подъехали и остановились
позади ее экипажа.
Вид этого груза произвел еще более благоприятное
впечатление на капитана, который был частично и собственником
судна. Он стал рассыпаться в любезностях перед своей новой
пассажиркой и выразил готовность выполнить все, что она
пожелает.
-- Мсье капитан, -- сказала прекрасная дама приветливым,
но серьезным тоном, все еще не выходя из кареты, -- я должна
поставить вам одно непременное условие.
-- Пожалуйста. Скажите, какое?
-- Вот какое. Я слышала, что ваш пароход собирается
устроить гонки с другим судном. Если это правда, я не могу быть
вашим пассажиром.
У капитана вытянулось лицо.
-- Однажды во время гонок я едва не погибла и твердо
решила не подвергать себя больше такой опасности.
-- Сударыня... -- начал капитан и замялся.
-- Ну что ж! -- воскликнула дама. -- Если вы не можете
поручиться, что не устроите гонок, я подожду другого парохода.
Капитан стоял несколько секунд, опустив голову. Он, видимо,
колебался. Принять условие -- значило отказаться от
предвкушаемого удовольствия и азарта гонки, от победы, на
которую он рассчитывал, и от выгод, которые она ему сулила.
Вдобавок все решат, что он не надеется на скорость своего судна
и боится, что будет побежден, а это даст противнику возможность
всюду хвастаться и уронит капитана в глазах команды и
пассажиров, -- все они уже слышали о предстоящих гонках. С
другой стороны, как отказаться исполнить просьбу этой дамы, по
правде говоря, далеко не безрассудную, а если вспомнить, что ей
принадлежит большое количество груза, то даже очень
благоразумную, тем более что дама -- -богатая владелица
плантации на ``французском берегу'' и может осенью послать с
его пароходом несколько сот бочек сахара и столько же тюков
табака, когда он пойдет в Новый Орлеан. Все эти соображения,
как я уже сказал, весьма подкрепляли просьбу дамы. Я думаю, что
по зрелом размышлении капитан Б. пришел именно к такому выводу,
ибо после минутного колебания обещал исполнить эту просьбу,
хотя и без большой охоты. Решение это, видимо, стоило ему
некоторой борьбы, но все же расчет победил, и он сказал:
-- Я принимаю ваше условие, сударыня. Судно не будет
участвовать в гонках. Даю вам слово!
-- Довольно! Благодарю нас! Я вам очень обязана, господни
капитан. Будьте добры принять на судно мой груз. Карету я тоже
беру с собой. Вот мой управляющий... Подите сюда, Антуан!.. Он
присмотрит за всем. А теперь скажите, пожалуйста, капитан,
когда вы думаете отчалить?
-- Минут через пятнадцать, не больше.
-- Вы в этом уверены, капитан? -- спросила она с лукавой
улыбкой, показывающей, что ей известно, с какой точностью ходят
здешние пароходы.
-- Совершенно уверен, мaдaм, -- ответил капитан, -- вы
можете на это положиться.
-- Тогда я не буду мешкать.
Сказав это, она легко соскочила с подножки кареты и,
опершись на руку, любезно предложенную капитаном, прошла с ним
на пароход; он проводил ее в дамский салон, где она и скрылась
от восхищенных взглядов, не только моих, но и других
пассажиров.
Я был очень заинтересован появлением этой дамы. Меня не
столько поразила ее красота, хотя она была замечательно
красива, сколько что-то в ее манерах и осанке. Мне трудно
передать свое впечатление, но в ее обращении сквозила какая-то
прямота, говорившая о самообладании и смелости. В ее поведении
не было ничего вызывающего, но чувствовалось, что это беспечное
создание, веселое, как летний день, способно, если понадобится,
проявить редкую силу воли и мужество. Эту женщину назвали бы
красавицей в любой стране. С красотой у нее сочеталось
изящество манер и одежды, говорившее о том, что она привыкла
бывать в светском обществе. К тому же она казалась очень
молодой -- ей было не больше двадцати лет. Хотя в Луизиане
климат способствует раннему созреванию, и креолка в двадцать
лет часто выглядит как англичанка на десять лет старше ее.
Замужем ли она? Мне казалось это маловероятным; к тому же
она вряд ли сказала бы ``моя плантация'' и ``мой управляющий'',
будь у нее дома кто-то близкий, разве что она его очень мало
уважала -- вернее, даже если бы этот ``кто-то'' был для нее
просто ``никто''. Она могла бы быть вдовой, очень молоденькой
вдовой, но и это казалось мне малоправдоподобным. На мой
взгляд, она совсем не походила на вдову, и не было никаких
признаков траура ни в ее одежде, ни в выражении лица. Капитан,
правда, называл ее ``мадам'', но он, очевидно, незнаком с ней,
так же как и с французскими обычаями, иначе в таком неясном
случае он назвал бы ее ``мадемуазель''.
Хотя я был в ту пору еще незрелым, зеленым юнцом, как
говорят американцы, я все же относился к женщинам с некоторым
интересом, особенно если находил их красивыми. В данном случае
мое любопытство объяснялось многими причинами. Во-первых, дама
была на редкость привлекательна; во-вторых, меня заинтересовали
ее манера говорить и те факты, которые я узнал из ее беседы с
капитаном; в-третьих, если я не ошибался, она была креолкой.
Мне еще очень мало приходилось общаться с этими
своеобразными людьми и хотелось узнать их поближе. Я слыхал,
чтo они не расположены раскрывать свои двери перед заезжими
англосаксами, особенно старая креольская знать, которая и
поныне считает своих англо-американских сограждан чем-то вроде
захватчиков и узурпаторов. Такая неприязнь укоренилась с давних
времен. В наши дни она постепенно отмирает.
Четвертой причиной, подстегнувшей мое любопытство, был
брошенный на меня дамой пристальный взгляд, в котором светилось
больше, чем простое внимание.
Не спешите осудить меня за эту догадку. Сначала выслушайте
меня. Я ни одной минуты не воображал, будто в этом взгляде
сквозило восхищение. Мне это и в голову не приходило! Я был
слишком молод в то время, чтобы тешить себя такими выдумками. К
тому же я находился в самом плачевном положении. Оставшись с
пятью долларами в кармане, я чувствовал себя очень неважно. Мог
ли я воображать, что такая блестящая красавица, звезда первой
величины, богатая владелица плантации, управляющего и толпы
рабов, снизойдет до меня и станет заглядываться на такого
бесприютного бродягу, как я?
Говорю истинную правду: я не обольщал себя подобными
надеждами. Я решил, что с ее стороны это простое любопытство и
больше ничего.
Она заметила, что я иностранец. Моя наружность, светлые
глаза, покрой одежды, быть может, какая-то неловкость в моих
манерах подсказали ей, что я чужой в этой стране, и возбудили в
ней минутный интерес, самый невинный интерес к иностранцу, вот
и все.
Однако ее взгляд еще больше разжег мое любопытство, и мне
захотелось узнать хотя бы имя этого необыкновенного создания.
``Разузнаю у ее управляющего'', -- подумал я и направился к
нему.
Это был высокий, худощавый седой француз, хорошо одетый и
такой почтенный с виду, что его можно было принять за отца
молодой дамы. Он держался с большим достоинством, что
свидетельствовало о его долгой службе в знатной семье. Подойдя
к нему, я понял, что у меня очень мало надежды на успех. Он был
непроницаем, как рак-отшельник. Наш разговор был очень короток,
его ответы односложны.
-- Мсье, разрешите спросить, кто ваша хозяйка?
-- Дама.
-- Совершенно верно. Это сказал бы всякий, кто имел
удовольствие видеть ее. Но я спрашиваю, как ее имя.
-- Вам незачем знать его.
-- Конечно, если у вас есть причина держать его в тайне.
-- Черт возьми!
Этими словами, которые он пробормотал про себя, закончился
наш разговор, и старый слуга отвернулся, наверно называя меня в
душе назойливым янки.
Затем я обратился к черному кучеру, но и тут потерпел
неудачу. Он вводил своих лошадей на пароход и, не желая мне
отвечать, ловко увертывался от моих вопросов, бегая вокруг
лошадей и притворяясь, что поглощен своим делом. Я не сумел
выведать у него даже имя его госпожи и отошел совсем
обескураженный.
Однако скоро случай помог мне узнать ее имя. Я вернулся на
пароход и, снова усевшись под тентом, принялся наблюдать за
матросами, которые, засучив рукава своих красных рубах и
обнажив мускулистые руки, перетаскивали груз на судно. Это был
тот самый груз, который только что прибыл на подводах,
принадлежащих незнакомой даме. Он состоял главным образом из
бочек со свининой и мукой, большого количества копченых
окороков и кулей с кофе.
``Припасы для ее большого поместья'', -- подумал я.
В это время на сходни стали вносить груз совсем иного рода:
кожаные чемоданы, портпледы, шкатулки из розового дерева,
шляпные картонки и т. д.
``Ага, вот ее личный багаж'', -- решил я, продолжая дымить
сигарой. Следя за погрузкой этих вещей, я случайно заметил
какую-то надпись на большом кожаном саквояже. Я вскочил с
кресла и подошел поближе. Взглянув на надпись, я прочел:
``Мадемуазель Эжени Безансон''.
Последний удар колокола... Члены клуба ``Не можем уехать''5
устремляются с парохода на берег, сходни втаскивают, кому-то из
зазевавшихся провожающих приходится прыгать на берег, чалы
втягивают на борт и свертывают в бухты, в машинном отделении
дребезжит звонок, громадные колеса крутятся, сбивая в пену
бурую воду, пар свистит и клокочет в котлах и равномерно
пыхтит, вырываясь из трубы для выпускания пара, соседние суда
покачиваются, стукаются друг о друга, ломая кранцы, их сходни
трещат и скрипят, а матросы громко переругиваются. Несколько
минут продолжается это столпотворение, и наконец могучee судно
выходит на широкий простор реки.
Пароход берет курс на север; несколько ударов вращающихся
плиц -- и течение побеждено: гордый корабль, подчиняясь силе
машин, быстро рассекает волны и движется вперед, словно живое
существо.
Бывает иногда, что пушечный выстрел возвещает о его
отплытии; порой его провожают в дорогу звуки духового оркестра;
но чаще всего с парохода раздается живая мелодия старой
матросской песни, исполняемой хором грубых, но стройных голосов
его команды.
Лафанет и Карролтон скоро остаются позади; крыши невысоких
домов и складов скрываются за горизонтом, и только купол храма
Святого Карла, церковные шпили да башни большого собора еще
долго виднеются вдалеке. Но и они постепенно исчезают, а
плавучий дворец плавно и величаво движется меж живописных
берегов Миссисипи. Я сказал -- живописных, но этот эпитет меня
не удовлетворяет, хоть я и не могу подобрать другого, чтобы
передать мое впечатление. Мне следовало бы сказать
``величественных и прекрасных'', чтобы выразить свое восхищение
этими берегами. Я смело могу назвать их самыми красивыми на
свете.
Я не смотрел на них холодным взором равнодушного
наблюдателя. Я не умею отделять пейзаж от жизни людей -- не
только далекой жизни прошлых поколений, но и наших
современников. Я смотрел на развалины замков на Рейие, и их
история вызывала во мне отвращение к прошлому. Я смотрел на
построенные там новые дома и их жителей и снова чувствовал
oтвращение, теперь уже к настоящему. В Неаполитанском заливе я
испытал то же чувство, а когда бродил за оградой парков,
принадлежащих английским лордам, я видел вокруг лишь нищету и
горе, и красота их казалась мне обманом.
Только здесь, на берегах этой величественной реки, я увидел
изобилие, широко распространенное образование и всеобщий
достаток. Здесь почти в каждом доме я встречал тонкий вкус,
присущий цивилизованным людям, и щедрое гостеприимство. Здесь я
мог беседовать с сотнями людей независимых взглядов, людей,
свободных не только в политическом смысле, но и не знающих
мещанских предрассудков и грубых суеверий. Короче говоря, я мог
здесь наблюдать если и не совершенную форму общества -- ибо
такой она будет лишь в далеком будущем, -- то наиболее
передовую форму цивилизации, которая в наши дни существует на
земле.
Но вот на эту светлую картину ложится густая тень, и сердце
мое сжимается oт боли. Это тень человека, имевшего несчастье
родиться с черной кожей. Он раб!
На минуту все вокруг словно тускнеет. Чем мы можем
восхищаться здесь, на этих полях, покрытых золотистым сахарным
тростником, султанами кукурузы и белоснежным хлопком? Чем
восторгаться в этих прекрасных домах, окруженных оранжереями,
среди цветущих садов, тенистых деревьев и тихих беседок? Все
это создано потом и кровью рабов!
Теперь я больше не восхищаюсь. Картина утратила свои яркие
краски. Передо мной лишь мрачная пустыня. Я задумываюсь. Но вот
постепенно тучи рассеиваются, кругом становится светлей. Я
размышляю и сравниваю. Правда, здесь люди с черной кожей --
рабы; по они не добровольные рабы, и это, во всяком случае,
говорит в их пользу.
В других странах, в том числе и моей, я вижу вокруг таких
же рабов, причем их гораздо больше. Рабов не одного человека,
но множества людей, целого класса, олигархии. Они не холопы, не
крепостные феодала, но жертвы заменивших его в наше время
налогов, действие которых столь же пагубно.
Честное слово, я считаю, что рабство луизианских негров
менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии.
Несчастный чернокожий раб был побежден в бою, oн заслуживает
уважения и может считать, что принадлежит к почетной категории
военнопленных. Его сделали рабом насильно. Тогда как ты,
бакалейщик, мясник и булочник, -- да, пожалуй, и ты, мой
чванливый торговец, считающий себя свободным человеком! -- -все
вы стали рабами по доброй воле. Вы поддерживаете политические
махинации, которые каждый год отнимают у вас половину дохода,
которые каждый год изгоняют из страны сотни тысяч ваших
братьев, иначе ваше государство погибнет от застоя крови. И все
это вы принимаете безропотно и покорно. Более того, вы всегда
готовы кричать ``Распни его!'' при виде человека, который
пытается бороться с этим положением и прославляете того, кто
хочет добавить новое звено к вашим оковам.
И сейчас, когда я пишу эти строки, разве человек, который
презирает вас, который в течение сорока лет -- всю свою жизнь
-- был вашим постоянным врагом, не стал вашим самым популярным
правителем? Когда я пишу эти строки, яркие фейерверки ослепляют
ваши глаза, хлопушки и шутихи услаждают ваш слух, и вы вопите
от радости по поводу заключения договора, единственная цель
которого -- лишь крепче стянуть ваши цепи. А всего год тому
назад вы горячо приветствовали войну, которая была так же
противна вашим интересам, так же враждебна вашей свободе.
Жалкое заблуждение!6
И сейчас я с еще большей уверенностью повторяю то, что
говорил себе тогда: честное слово, рабство луизианских негров
менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии!
Правда, здесь черный человек -- раб, и три миллиона людей
его племени находятся в таком положении. Мучительная мысль! Но
горечь ее смягчает сознание, что в этой обширной стране все же
живет двадцать миллионов свободных и независимых людей. Три
миллиона рабов на двадцать миллионов господ! В моей родной
стране как раз обратная пропорция. Быть может, мой вывод
неясен, но я надеюсь, что кое-кто поймет его смысл.
Ах, как приятно оторваться от этих волнующих и горьких
мыслей для спокойных размышлений, навеянных природой! Как
отрадно мне было отдаться множеству новых впечатлений, наблюдая
жизнь на берегах этой величавой реки! Даже теперь я с
удовольствием вспоминаю о них; и когда я думаю о далеком
прошлом, о местах, которые, быть может, мне никогда уже не
придется увидеть, я нахожу утешение в своей верной и ясной
памяти, и ее магическая сила вызывает перед моим умственным
взором прежние знакомые картины со всеми их живыми красками, со
всеми переливами изумруда и золота.
Как только мы отчалили, я поднялся на штормовой мостик,
чтобы лучше видеть места, по которым мы проезжали. Здесь я был
один, так как молчаливый рулевой, стоявший в своей стеклянной
будке, вряд ли мог сойти за собеседника.
Вероятно, читателю будет интересно узнать, что ширину
Миссисипи часто преувеличивают. Здесь она достигает примерно
полумили, иногда и больше, случается -- и меньше. (Эту среднюю
ширину она сохраняет на расстоянии более тысячи миль от своего
устья.) Скорость ее течения равна трем-четырем милям в час,
вода желтоватая, с чуть красноватым оттенком. Желтую окраску
дает ей Миссури, тогда как более темный оттенок появляется
после впадения в нее Ред-Ривер -- -Красной реки.
Поверхность реки густо покрыта плывущим по течению лесом;
тут и отдельные деревья и большие скопления вроде плотов.
Наскочить на такой плот довольно опасно для парохода, и рулевой
старается их обойти. Иногда плывущий под водой ствол ускользает
от его взора, и тогда сильный удар в нос судна сотрясает весь
корпус, пугая неопытных пассажиров. Но опаснее всего коряги.
Это вырванные с корнем деревья, намокшие и отяжелевшие. Их
тяжелые корни опускаются на дно и застревают в иле, который
крепко держит их на месте. Более легкая вершина с обломанными
ветвями всплывает на поверхность, но течение не дает дереву
выпрямиться и держит его в наклонном положении. Если вершина
выступает из воды, опасность невелика, разве лишь в очень
темную ночь. Но если она опустилась на один-два фута под воду,
тогда коряга очень страшна. Пароход, идущий над ней против
течения, почти наверняка погиб. Корни дерева, прочно засевшие в
тине, не дают ему сдвинуться с места, а острые крепкие сучья
пробивают обшивку судна, и оно может затонуть буквально в
несколько минут.
Есть еще так называемый ``пильщик'': это дерево, застрявшее
на дне подобно коряге, но качающееся вверх и вниз по воле
течения и напоминающее движения пильщика за работой -- отсюда и
его название. Судно, напоровшееся на такое дерево, иногда
застревает на его сучьях, а бывает, и разламывается пополам от
собственной тяжести.
По течению плыло много предметов, заинтересовавших меня.
Стебли сахарного тростника, видимо уже отжатые в давильне (в
сотне миль выше по течению я бы их не встретил), листья и
початки кукурузы, тыквенные корки, пучки хлопка, доски от
забора, иногда труп какого-нибудь животного с сидящим на нем
ястребом или летающим вокруг черным стервятником.
Я находился в широтах, где водятся аллигаторы, но здесь эти
большие ящеры встречаются редко -- они предпочитают болотистые
заводи или реки с дикими берегами. В быстром течении Миссисипи
и на ее возделанных берегах путешественник редко увидит
крокодила.
Пароход приближался то к одному, то к другому берегу. Они
тут наносного и сравнительно недавнего происхождения. Это
полоса земли шириной от сотни ярдов до нескольких миль, которая
постепенно понижается, так что иногда кажется, что река течет
по вершине длинного гребня. Дальше лежит пойма -- заболоченная
равнина, каждый год затопляемая рекой и состоящая из озер и
топей, покрытых осокой и камышом. В некоторых местах эти дикие
болота и трясины простираются миль на двадцать, а то и больше.
Там, куда весенние воды доходят только во время разлива,
равнина покрыта темными, почти непроходимыми лесами. Между
обработанной полосой земли вдоль берега и широкой поймой темной
стеной тянутся леса, образуя как бы задний план всего пейзажа и
заменяя собой горные цепи, характерные для других стран. Эти
леса состоят главным образом из гигантских кипарисов. Однако
здесь встречаются и другие деревья, распространенные в этих
краях, как, например, стираксовое дерево, виргинский дуб,
рожковое дерево, нисса, тополь и многочисленные виды магнолий и
дубов. Подлесок из карликовых пальм и разные виды тростника
образуют густые заросли, а с ветвей деревьев свешивается
длинной бахромой испанский мох -- странный паразит, придающий
лесу мрачный характер.
Между лесом и рекой лежат обработанные поля. В некоторых
местах река течет на несколько футов выше их уровня, но поля
защищены дамбой -- искусственной насыпью, возведенной на обоих
берегах, которая тянется на несколько сот миль от устья.
Тут выращивают сахарный тростник, рис, табак, хлопок,
индиго и кукурузу. На полях работают партии черных невольников
в полосатых и ярких одеждах, чаще всего голубого цвета. Я вижу
большие фургоны, запряженные мулами или быками: они выезжают с
полей или медленно двигаются вдоль берега. Вижу, как стройный
креол в хлопчатобумажной куртке и ярко-синих штанах скачет
верхом на небольшой испанской лошадке по прибрежной дороге. Вон
богатая усадьба плантатора, окруженная апельсиновыми рощами,
большой дом с зелеными жалюзи, прохладными верандами и красивой
оградой. Дальше -- огромный сарай для сахарного тростника или
навес для табака, или склад для хлопка; а возле них множество
чистеньких деревянных хижин, сбившихся в кучу или растянувшихся
в ряд, словно купальни на модном курорте.
Теперь мы плывем мимо плантации, куда съехались гости и
Что касается судовладельцев и капитанов, то их
соперничество основано на расчете. Победившее судно завоевывает
себе популярность среди публики. Самый быстроходный пароход
становится и самым модным, и хозяин может быть уверен, что
списки его пассажиров будут всегда заполнены, несмотря на
высокую плату за проезд, ибо у американца есть такая слабость:
он готов истратить последний доллар, лишь бы потом говорить,
что путешествовал на самом фешенебельном пароходе, так же как в
Англии многие любят кстати и некстати упоминать о том, что они
путешествовали первым классом. Тщеславие свойственно не одной
какой-нибудь нации, это явление повсеместное.
Предстоящие гонки между ``Красавицей Запада'' и
``Магнолией'' разожгли дух соперничества не только среди команд
этих судов, -- возбуждение передалось и пассажирам. Кажется,
многие из них так же увлекаются этими гонками, как англичане
скачками. Некоторых, без сомнения, привлекал спортивный азарт,
но скоро я заметил, что большинство держит денежные пари.
-- ``Красавица'' должна победить! -- кричал за моей спиной
какой-то детина с золотыми запонками. -- Ставлю двадцать
долларов на ``Красавицу''! Хотите пари, незнакомец?
-- Нет, не хочу, -- ответил я довольно сердито, так как он
позволил себе бесцеремонно положить руку мне на плечо.
-- Что ж, как хотите! -- ответил он. -- Ваше дело. -- И,
обращаясь к другому, закричал: -- -``Красавица'' победит,
ставлю двадцать долларов! Двадцать долларов на ``Красавицу''!
Сознаюсь, в ту минуту я предавался довольно грустным
размышлениям. Я первый раз пускался в плавание на американском
пароходе, и мне вспомнились многочисленные рассказы про
взорвавшиеся котлы, пробоины в корпусах и судовые пожары. Я
слышал, что гонки нередко приводят к подобным катастрофам, и у
меня были основания верить этим рассказам.
Некоторые из пассажиров, наиболее трезвые и рассудительные,
разделяли мои опасения; кое-кто даже говорил, что надо
попросить капитана не разрешать гонок. Однако они знали, что
останутся в меньшинстве, и ничего не предпринимали.
Больше из любопытства, чем из боязни, я все же решил пойти
к капитану и спросить, каковы его намерения. Оставив свое место
под тентом, я спустился по сходням и поднялся на набережную,
где находился капитан.
Не успел я заговорить с капитаном, как заметил
приближающуюся к пристани карету, выехавшую, по-видимому, из
французского квартала города. Это был красивый экипаж, которым
правил хорошо одетый плотный кучер-негр; когда экипаж подкатил
поближе, я увидел, что в нем сидит молодая изящная дама.
Не знаю почему, но у меня появилось предчувствие, а может
быть, и тайное желание, чтоб эта незнакомка оказалась моей
попутчицей. Вскоре я узнал, что она и вправду хочет ехать на
нашем пароходе.
Карета подкатила к берегу, и я увидел, как дама обратилась
с вопросом к одному из стоявших поблизости пассажиров, а тот
указал ей на нашего капитана. Догадавшись, что речь идет о нем,
капитан подошел к экипажу и поклонился. Я стоял тут же рядом, и
слышал каждое слово.
-- Мсье, вы капитан ``Красавицы Запада''? -- спросила дама
по-французски.
Капитан немного знал этот язык, так как постоянно общался с
креолами.
-- Да, мадам, -- ответил он.
-- Я хотела бы уехать на вашем пароходе.
-- Я буду счастлив служить вам, мадам... Мистер Ширли, у
нас найдется свободная каюта? -- обратился он к подошедшему
стюарду.
-- Это не важно, -- сказала дама, прерывая его. -- Мне
каюта не нужна. Вы дойдете до моих плантаций еще до полуночи, и
я не собираюсь спать на пароходе.
Слова ``мои плантации'', по видимому, произвели впечатление
на капитана. Человек вообще не грубый, он стал еще более
любезным и внимательным. Владелец плантаций в Луизиане такое
лицо, с которым нельзя обращаться небрежно, тем более, если это
молодая и очаровательная дама. Кто мог быть с нею неучтивым! Во
всяком случае, не капитан Б., командир парохода ``Красавица
Запада''. Самое название его судна опровергало подобное
предположение.
Вежливо улыбаясь, он спросил, куда должен доставить столь
драгоценный груз.
-- В Бринджерс, -- ответила дама. -- Мое поместье
расположено немного ниже по течению, но там неудобная пристань,
а у меня много груза, так что мне лучше высадиться в
Бринджерсе.
И владелица кареты указала на вереницу груженных ящиками и
бочками подвод, которые только что подъехали и остановились
позади ее экипажа.
Вид этого груза произвел еще более благоприятное
впечатление на капитана, который был частично и собственником
судна. Он стал рассыпаться в любезностях перед своей новой
пассажиркой и выразил готовность выполнить все, что она
пожелает.
-- Мсье капитан, -- сказала прекрасная дама приветливым,
но серьезным тоном, все еще не выходя из кареты, -- я должна
поставить вам одно непременное условие.
-- Пожалуйста. Скажите, какое?
-- Вот какое. Я слышала, что ваш пароход собирается
устроить гонки с другим судном. Если это правда, я не могу быть
вашим пассажиром.
У капитана вытянулось лицо.
-- Однажды во время гонок я едва не погибла и твердо
решила не подвергать себя больше такой опасности.
-- Сударыня... -- начал капитан и замялся.
-- Ну что ж! -- воскликнула дама. -- Если вы не можете
поручиться, что не устроите гонок, я подожду другого парохода.
Капитан стоял несколько секунд, опустив голову. Он, видимо,
колебался. Принять условие -- значило отказаться от
предвкушаемого удовольствия и азарта гонки, от победы, на
которую он рассчитывал, и от выгод, которые она ему сулила.
Вдобавок все решат, что он не надеется на скорость своего судна
и боится, что будет побежден, а это даст противнику возможность
всюду хвастаться и уронит капитана в глазах команды и
пассажиров, -- все они уже слышали о предстоящих гонках. С
другой стороны, как отказаться исполнить просьбу этой дамы, по
правде говоря, далеко не безрассудную, а если вспомнить, что ей
принадлежит большое количество груза, то даже очень
благоразумную, тем более что дама -- -богатая владелица
плантации на ``французском берегу'' и может осенью послать с
его пароходом несколько сот бочек сахара и столько же тюков
табака, когда он пойдет в Новый Орлеан. Все эти соображения,
как я уже сказал, весьма подкрепляли просьбу дамы. Я думаю, что
по зрелом размышлении капитан Б. пришел именно к такому выводу,
ибо после минутного колебания обещал исполнить эту просьбу,
хотя и без большой охоты. Решение это, видимо, стоило ему
некоторой борьбы, но все же расчет победил, и он сказал:
-- Я принимаю ваше условие, сударыня. Судно не будет
участвовать в гонках. Даю вам слово!
-- Довольно! Благодарю нас! Я вам очень обязана, господни
капитан. Будьте добры принять на судно мой груз. Карету я тоже
беру с собой. Вот мой управляющий... Подите сюда, Антуан!.. Он
присмотрит за всем. А теперь скажите, пожалуйста, капитан,
когда вы думаете отчалить?
-- Минут через пятнадцать, не больше.
-- Вы в этом уверены, капитан? -- спросила она с лукавой
улыбкой, показывающей, что ей известно, с какой точностью ходят
здешние пароходы.
-- Совершенно уверен, мaдaм, -- ответил капитан, -- вы
можете на это положиться.
-- Тогда я не буду мешкать.
Сказав это, она легко соскочила с подножки кареты и,
опершись на руку, любезно предложенную капитаном, прошла с ним
на пароход; он проводил ее в дамский салон, где она и скрылась
от восхищенных взглядов, не только моих, но и других
пассажиров.
Я был очень заинтересован появлением этой дамы. Меня не
столько поразила ее красота, хотя она была замечательно
красива, сколько что-то в ее манерах и осанке. Мне трудно
передать свое впечатление, но в ее обращении сквозила какая-то
прямота, говорившая о самообладании и смелости. В ее поведении
не было ничего вызывающего, но чувствовалось, что это беспечное
создание, веселое, как летний день, способно, если понадобится,
проявить редкую силу воли и мужество. Эту женщину назвали бы
красавицей в любой стране. С красотой у нее сочеталось
изящество манер и одежды, говорившее о том, что она привыкла
бывать в светском обществе. К тому же она казалась очень
молодой -- ей было не больше двадцати лет. Хотя в Луизиане
климат способствует раннему созреванию, и креолка в двадцать
лет часто выглядит как англичанка на десять лет старше ее.
Замужем ли она? Мне казалось это маловероятным; к тому же
она вряд ли сказала бы ``моя плантация'' и ``мой управляющий'',
будь у нее дома кто-то близкий, разве что она его очень мало
уважала -- вернее, даже если бы этот ``кто-то'' был для нее
просто ``никто''. Она могла бы быть вдовой, очень молоденькой
вдовой, но и это казалось мне малоправдоподобным. На мой
взгляд, она совсем не походила на вдову, и не было никаких
признаков траура ни в ее одежде, ни в выражении лица. Капитан,
правда, называл ее ``мадам'', но он, очевидно, незнаком с ней,
так же как и с французскими обычаями, иначе в таком неясном
случае он назвал бы ее ``мадемуазель''.
Хотя я был в ту пору еще незрелым, зеленым юнцом, как
говорят американцы, я все же относился к женщинам с некоторым
интересом, особенно если находил их красивыми. В данном случае
мое любопытство объяснялось многими причинами. Во-первых, дама
была на редкость привлекательна; во-вторых, меня заинтересовали
ее манера говорить и те факты, которые я узнал из ее беседы с
капитаном; в-третьих, если я не ошибался, она была креолкой.
Мне еще очень мало приходилось общаться с этими
своеобразными людьми и хотелось узнать их поближе. Я слыхал,
чтo они не расположены раскрывать свои двери перед заезжими
англосаксами, особенно старая креольская знать, которая и
поныне считает своих англо-американских сограждан чем-то вроде
захватчиков и узурпаторов. Такая неприязнь укоренилась с давних
времен. В наши дни она постепенно отмирает.
Четвертой причиной, подстегнувшей мое любопытство, был
брошенный на меня дамой пристальный взгляд, в котором светилось
больше, чем простое внимание.
Не спешите осудить меня за эту догадку. Сначала выслушайте
меня. Я ни одной минуты не воображал, будто в этом взгляде
сквозило восхищение. Мне это и в голову не приходило! Я был
слишком молод в то время, чтобы тешить себя такими выдумками. К
тому же я находился в самом плачевном положении. Оставшись с
пятью долларами в кармане, я чувствовал себя очень неважно. Мог
ли я воображать, что такая блестящая красавица, звезда первой
величины, богатая владелица плантации, управляющего и толпы
рабов, снизойдет до меня и станет заглядываться на такого
бесприютного бродягу, как я?
Говорю истинную правду: я не обольщал себя подобными
надеждами. Я решил, что с ее стороны это простое любопытство и
больше ничего.
Она заметила, что я иностранец. Моя наружность, светлые
глаза, покрой одежды, быть может, какая-то неловкость в моих
манерах подсказали ей, что я чужой в этой стране, и возбудили в
ней минутный интерес, самый невинный интерес к иностранцу, вот
и все.
Однако ее взгляд еще больше разжег мое любопытство, и мне
захотелось узнать хотя бы имя этого необыкновенного создания.
``Разузнаю у ее управляющего'', -- подумал я и направился к
нему.
Это был высокий, худощавый седой француз, хорошо одетый и
такой почтенный с виду, что его можно было принять за отца
молодой дамы. Он держался с большим достоинством, что
свидетельствовало о его долгой службе в знатной семье. Подойдя
к нему, я понял, что у меня очень мало надежды на успех. Он был
непроницаем, как рак-отшельник. Наш разговор был очень короток,
его ответы односложны.
-- Мсье, разрешите спросить, кто ваша хозяйка?
-- Дама.
-- Совершенно верно. Это сказал бы всякий, кто имел
удовольствие видеть ее. Но я спрашиваю, как ее имя.
-- Вам незачем знать его.
-- Конечно, если у вас есть причина держать его в тайне.
-- Черт возьми!
Этими словами, которые он пробормотал про себя, закончился
наш разговор, и старый слуга отвернулся, наверно называя меня в
душе назойливым янки.
Затем я обратился к черному кучеру, но и тут потерпел
неудачу. Он вводил своих лошадей на пароход и, не желая мне
отвечать, ловко увертывался от моих вопросов, бегая вокруг
лошадей и притворяясь, что поглощен своим делом. Я не сумел
выведать у него даже имя его госпожи и отошел совсем
обескураженный.
Однако скоро случай помог мне узнать ее имя. Я вернулся на
пароход и, снова усевшись под тентом, принялся наблюдать за
матросами, которые, засучив рукава своих красных рубах и
обнажив мускулистые руки, перетаскивали груз на судно. Это был
тот самый груз, который только что прибыл на подводах,
принадлежащих незнакомой даме. Он состоял главным образом из
бочек со свининой и мукой, большого количества копченых
окороков и кулей с кофе.
``Припасы для ее большого поместья'', -- подумал я.
В это время на сходни стали вносить груз совсем иного рода:
кожаные чемоданы, портпледы, шкатулки из розового дерева,
шляпные картонки и т. д.
``Ага, вот ее личный багаж'', -- решил я, продолжая дымить
сигарой. Следя за погрузкой этих вещей, я случайно заметил
какую-то надпись на большом кожаном саквояже. Я вскочил с
кресла и подошел поближе. Взглянув на надпись, я прочел:
``Мадемуазель Эжени Безансон''.
Последний удар колокола... Члены клуба ``Не можем уехать''5
устремляются с парохода на берег, сходни втаскивают, кому-то из
зазевавшихся провожающих приходится прыгать на берег, чалы
втягивают на борт и свертывают в бухты, в машинном отделении
дребезжит звонок, громадные колеса крутятся, сбивая в пену
бурую воду, пар свистит и клокочет в котлах и равномерно
пыхтит, вырываясь из трубы для выпускания пара, соседние суда
покачиваются, стукаются друг о друга, ломая кранцы, их сходни
трещат и скрипят, а матросы громко переругиваются. Несколько
минут продолжается это столпотворение, и наконец могучee судно
выходит на широкий простор реки.
Пароход берет курс на север; несколько ударов вращающихся
плиц -- и течение побеждено: гордый корабль, подчиняясь силе
машин, быстро рассекает волны и движется вперед, словно живое
существо.
Бывает иногда, что пушечный выстрел возвещает о его
отплытии; порой его провожают в дорогу звуки духового оркестра;
но чаще всего с парохода раздается живая мелодия старой
матросской песни, исполняемой хором грубых, но стройных голосов
его команды.
Лафанет и Карролтон скоро остаются позади; крыши невысоких
домов и складов скрываются за горизонтом, и только купол храма
Святого Карла, церковные шпили да башни большого собора еще
долго виднеются вдалеке. Но и они постепенно исчезают, а
плавучий дворец плавно и величаво движется меж живописных
берегов Миссисипи. Я сказал -- живописных, но этот эпитет меня
не удовлетворяет, хоть я и не могу подобрать другого, чтобы
передать мое впечатление. Мне следовало бы сказать
``величественных и прекрасных'', чтобы выразить свое восхищение
этими берегами. Я смело могу назвать их самыми красивыми на
свете.
Я не смотрел на них холодным взором равнодушного
наблюдателя. Я не умею отделять пейзаж от жизни людей -- не
только далекой жизни прошлых поколений, но и наших
современников. Я смотрел на развалины замков на Рейие, и их
история вызывала во мне отвращение к прошлому. Я смотрел на
построенные там новые дома и их жителей и снова чувствовал
oтвращение, теперь уже к настоящему. В Неаполитанском заливе я
испытал то же чувство, а когда бродил за оградой парков,
принадлежащих английским лордам, я видел вокруг лишь нищету и
горе, и красота их казалась мне обманом.
Только здесь, на берегах этой величественной реки, я увидел
изобилие, широко распространенное образование и всеобщий
достаток. Здесь почти в каждом доме я встречал тонкий вкус,
присущий цивилизованным людям, и щедрое гостеприимство. Здесь я
мог беседовать с сотнями людей независимых взглядов, людей,
свободных не только в политическом смысле, но и не знающих
мещанских предрассудков и грубых суеверий. Короче говоря, я мог
здесь наблюдать если и не совершенную форму общества -- ибо
такой она будет лишь в далеком будущем, -- то наиболее
передовую форму цивилизации, которая в наши дни существует на
земле.
Но вот на эту светлую картину ложится густая тень, и сердце
мое сжимается oт боли. Это тень человека, имевшего несчастье
родиться с черной кожей. Он раб!
На минуту все вокруг словно тускнеет. Чем мы можем
восхищаться здесь, на этих полях, покрытых золотистым сахарным
тростником, султанами кукурузы и белоснежным хлопком? Чем
восторгаться в этих прекрасных домах, окруженных оранжереями,
среди цветущих садов, тенистых деревьев и тихих беседок? Все
это создано потом и кровью рабов!
Теперь я больше не восхищаюсь. Картина утратила свои яркие
краски. Передо мной лишь мрачная пустыня. Я задумываюсь. Но вот
постепенно тучи рассеиваются, кругом становится светлей. Я
размышляю и сравниваю. Правда, здесь люди с черной кожей --
рабы; по они не добровольные рабы, и это, во всяком случае,
говорит в их пользу.
В других странах, в том числе и моей, я вижу вокруг таких
же рабов, причем их гораздо больше. Рабов не одного человека,
но множества людей, целого класса, олигархии. Они не холопы, не
крепостные феодала, но жертвы заменивших его в наше время
налогов, действие которых столь же пагубно.
Честное слово, я считаю, что рабство луизианских негров
менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии.
Несчастный чернокожий раб был побежден в бою, oн заслуживает
уважения и может считать, что принадлежит к почетной категории
военнопленных. Его сделали рабом насильно. Тогда как ты,
бакалейщик, мясник и булочник, -- да, пожалуй, и ты, мой
чванливый торговец, считающий себя свободным человеком! -- -все
вы стали рабами по доброй воле. Вы поддерживаете политические
махинации, которые каждый год отнимают у вас половину дохода,
которые каждый год изгоняют из страны сотни тысяч ваших
братьев, иначе ваше государство погибнет от застоя крови. И все
это вы принимаете безропотно и покорно. Более того, вы всегда
готовы кричать ``Распни его!'' при виде человека, который
пытается бороться с этим положением и прославляете того, кто
хочет добавить новое звено к вашим оковам.
И сейчас, когда я пишу эти строки, разве человек, который
презирает вас, который в течение сорока лет -- всю свою жизнь
-- был вашим постоянным врагом, не стал вашим самым популярным
правителем? Когда я пишу эти строки, яркие фейерверки ослепляют
ваши глаза, хлопушки и шутихи услаждают ваш слух, и вы вопите
от радости по поводу заключения договора, единственная цель
которого -- лишь крепче стянуть ваши цепи. А всего год тому
назад вы горячо приветствовали войну, которая была так же
противна вашим интересам, так же враждебна вашей свободе.
Жалкое заблуждение!6
И сейчас я с еще большей уверенностью повторяю то, что
говорил себе тогда: честное слово, рабство луизианских негров
менее унизительно, чем положение белых невольников в Англии!
Правда, здесь черный человек -- раб, и три миллиона людей
его племени находятся в таком положении. Мучительная мысль! Но
горечь ее смягчает сознание, что в этой обширной стране все же
живет двадцать миллионов свободных и независимых людей. Три
миллиона рабов на двадцать миллионов господ! В моей родной
стране как раз обратная пропорция. Быть может, мой вывод
неясен, но я надеюсь, что кое-кто поймет его смысл.
Ах, как приятно оторваться от этих волнующих и горьких
мыслей для спокойных размышлений, навеянных природой! Как
отрадно мне было отдаться множеству новых впечатлений, наблюдая
жизнь на берегах этой величавой реки! Даже теперь я с
удовольствием вспоминаю о них; и когда я думаю о далеком
прошлом, о местах, которые, быть может, мне никогда уже не
придется увидеть, я нахожу утешение в своей верной и ясной
памяти, и ее магическая сила вызывает перед моим умственным
взором прежние знакомые картины со всеми их живыми красками, со
всеми переливами изумруда и золота.
Как только мы отчалили, я поднялся на штормовой мостик,
чтобы лучше видеть места, по которым мы проезжали. Здесь я был
один, так как молчаливый рулевой, стоявший в своей стеклянной
будке, вряд ли мог сойти за собеседника.
Вероятно, читателю будет интересно узнать, что ширину
Миссисипи часто преувеличивают. Здесь она достигает примерно
полумили, иногда и больше, случается -- и меньше. (Эту среднюю
ширину она сохраняет на расстоянии более тысячи миль от своего
устья.) Скорость ее течения равна трем-четырем милям в час,
вода желтоватая, с чуть красноватым оттенком. Желтую окраску
дает ей Миссури, тогда как более темный оттенок появляется
после впадения в нее Ред-Ривер -- -Красной реки.
Поверхность реки густо покрыта плывущим по течению лесом;
тут и отдельные деревья и большие скопления вроде плотов.
Наскочить на такой плот довольно опасно для парохода, и рулевой
старается их обойти. Иногда плывущий под водой ствол ускользает
от его взора, и тогда сильный удар в нос судна сотрясает весь
корпус, пугая неопытных пассажиров. Но опаснее всего коряги.
Это вырванные с корнем деревья, намокшие и отяжелевшие. Их
тяжелые корни опускаются на дно и застревают в иле, который
крепко держит их на месте. Более легкая вершина с обломанными
ветвями всплывает на поверхность, но течение не дает дереву
выпрямиться и держит его в наклонном положении. Если вершина
выступает из воды, опасность невелика, разве лишь в очень
темную ночь. Но если она опустилась на один-два фута под воду,
тогда коряга очень страшна. Пароход, идущий над ней против
течения, почти наверняка погиб. Корни дерева, прочно засевшие в
тине, не дают ему сдвинуться с места, а острые крепкие сучья
пробивают обшивку судна, и оно может затонуть буквально в
несколько минут.
Есть еще так называемый ``пильщик'': это дерево, застрявшее
на дне подобно коряге, но качающееся вверх и вниз по воле
течения и напоминающее движения пильщика за работой -- отсюда и
его название. Судно, напоровшееся на такое дерево, иногда
застревает на его сучьях, а бывает, и разламывается пополам от
собственной тяжести.
По течению плыло много предметов, заинтересовавших меня.
Стебли сахарного тростника, видимо уже отжатые в давильне (в
сотне миль выше по течению я бы их не встретил), листья и
початки кукурузы, тыквенные корки, пучки хлопка, доски от
забора, иногда труп какого-нибудь животного с сидящим на нем
ястребом или летающим вокруг черным стервятником.
Я находился в широтах, где водятся аллигаторы, но здесь эти
большие ящеры встречаются редко -- они предпочитают болотистые
заводи или реки с дикими берегами. В быстром течении Миссисипи
и на ее возделанных берегах путешественник редко увидит
крокодила.
Пароход приближался то к одному, то к другому берегу. Они
тут наносного и сравнительно недавнего происхождения. Это
полоса земли шириной от сотни ярдов до нескольких миль, которая
постепенно понижается, так что иногда кажется, что река течет
по вершине длинного гребня. Дальше лежит пойма -- заболоченная
равнина, каждый год затопляемая рекой и состоящая из озер и
топей, покрытых осокой и камышом. В некоторых местах эти дикие
болота и трясины простираются миль на двадцать, а то и больше.
Там, куда весенние воды доходят только во время разлива,
равнина покрыта темными, почти непроходимыми лесами. Между
обработанной полосой земли вдоль берега и широкой поймой темной
стеной тянутся леса, образуя как бы задний план всего пейзажа и
заменяя собой горные цепи, характерные для других стран. Эти
леса состоят главным образом из гигантских кипарисов. Однако
здесь встречаются и другие деревья, распространенные в этих
краях, как, например, стираксовое дерево, виргинский дуб,
рожковое дерево, нисса, тополь и многочисленные виды магнолий и
дубов. Подлесок из карликовых пальм и разные виды тростника
образуют густые заросли, а с ветвей деревьев свешивается
длинной бахромой испанский мох -- странный паразит, придающий
лесу мрачный характер.
Между лесом и рекой лежат обработанные поля. В некоторых
местах река течет на несколько футов выше их уровня, но поля
защищены дамбой -- искусственной насыпью, возведенной на обоих
берегах, которая тянется на несколько сот миль от устья.
Тут выращивают сахарный тростник, рис, табак, хлопок,
индиго и кукурузу. На полях работают партии черных невольников
в полосатых и ярких одеждах, чаще всего голубого цвета. Я вижу
большие фургоны, запряженные мулами или быками: они выезжают с
полей или медленно двигаются вдоль берега. Вижу, как стройный
креол в хлопчатобумажной куртке и ярко-синих штанах скачет
верхом на небольшой испанской лошадке по прибрежной дороге. Вон
богатая усадьба плантатора, окруженная апельсиновыми рощами,
большой дом с зелеными жалюзи, прохладными верандами и красивой
оградой. Дальше -- огромный сарай для сахарного тростника или
навес для табака, или склад для хлопка; а возле них множество
чистеньких деревянных хижин, сбившихся в кучу или растянувшихся
в ряд, словно купальни на модном курорте.
Теперь мы плывем мимо плантации, куда съехались гости и