Страница:
Великолепным образцом этого стиля может служить собор --
памятник испанского владычества, который будет стоять и тогда,
когда испанское и французское население города давно уже будет
поглощено и растворится, пройдя обработку в перегонном кубе
англо-американской пропаганды. Американская часть Нового
Орлеана лежит выше по течению реки и известна под названием
предместья Святой Марии и Благовещения. Кэнел-стрит отделяет
это предместье от французского квартала, так называемого
старого города, где живут по большей части креолы -- французы и
испанцы.
Еще несколько лет назад численность французского и
американского населения была примерно одинакова. Теперь
англо-американский элемент явно преобладает и быстро поглощает
все остальное. Со временем ленивый креол должен будет, как
видно, уступить свое место более энергичному американцу --
иными словами, Новый Орлеан американизируется. Прогресс и
цивилизация от этого выиграют, хотя, быть может, на взгляд
ревнителей сентиментальной школы, в ущерб поэтическому и
живописному.
Итак, Новый Орлеан распадается на два совершенно не схожих
между собой города. И в том и в другом имеется своя биржа, свой
особый муниципалитет и городские власти: и в том и в другом
есть свои кварталы богачей и любимый проспект, или променад,
для щеголей и бездельников, которых немало в этом южном городе,
а также свои театры, бальные залы, отели и кафе. Но что всего
забавнее- -- достаточно пройти несколько шагов, и вы уже
переноситесь из одного мира в другой. Пересекая Кэнел-стрит, вы
как бы попадаете с Бродвея на парижские бульвары.
И по своим занятиям жители этих двух кварталов резко
отличаются друг от друга. Американцы торгуют предметами первой
необходимости. Это владельцы складов продовольствия, хлопка,
табака, леса и всевозможного сырья. Тогда как предметы роскоши
-- кружева, драгоценности, туалеты и шляпки, шелк и атлас,
ювелирные изделия и антикварные редкости -- проходят через
искусные руки креолов, унаследовавших сноровку и вкус своих
парижских предков. Во французском квартале немало и богатых
виноторговцев, составивших себе состояние ввозом вин из Бордо и
Шампани, ибо красное вино и шампанское особенно щедро льются на
берегах Миссисипи.
Между двумя этими нациями идет глухое соперничество.
Стильный, энергичный кентуккиец делает вид, что презирает
веселых, легкомысленных французов, а те, в свою очередь --
особенно старая креольская знать, -- смотрят свысока на
чудачества северян, так что стычки и столкновения между ними не
редкость. Новый Орлеан по праву может именоваться городом
дуэлей. В разрешении вопросов чести кентуккийцы встречают в
креолах достойных противников, не уступающих им ни в мужестве,
ни в искусстве. Я знаю немало креолов, имеющих на своем счету
несметное число дуэлей. Оперная дива или танцовщица в
зависимости от своих достоинств или, вернее, недостатков сплошь
и рядом становится причиной десятка, а то и больше поединков.
Маскарады и балы квартеронов тоже часто служат ареной ссор
между разгоряченными вином молодыми повесами -- завсегдатаями
подобных увеселений. Словом, не думайте, что жизнь в Новом
Орлеане бедна приключениями. К этому городу меньше всего
подходит эпитет ``прозаический''.
Но такого рода мысли не шли мне на ум, когда я направлялся
к банкирскому дому Браун и Кo. Голова моя была занята другим, и
я с бьющимся сердцем невольно все ускорял и ускорял шаг.
До банка было довольно далеко, и я мог на досуге взвесить
все возможности. Если письмо и перевод прибыли, я сразу же
получу деньги, и, как я полагал, сумму достаточно крупную,
чтобы выкупить свою невесту-невольницу. Ну, а если нет, что
тогда? Ссудит ли меня Браун деньгами? И каждый раз на этот
вопрос отвечало тревожное биение сердца. Положительный или
отрицательный ответ означал для меня жизнь или смерть.
И все-таки я был почти уверен, что Браун меня выручит.
Неужели широко улыбающееся лицо добродушного Джона Буля24 вдруг
омрачится и я услышу суровый отказ? Я не мог себе этого
представить. Слишком многое зависело от его ответа. И потом, он
ведь может не сомневаться, что деньги будут возвращены ему не
далее как через несколько дней, даже, возможно, через несколько
часов. Нет, он не откажет! Что значит для него, человека,
ворочающего миллионами, ссуда в пятьсот фунтов! Он, конечно, не
откажет. Не может отказать.
Переступая порог дома, хозяин которого ворочал миллионами,
я был исполнен самых радужных надежд, а уходил от него с
горьким разочарованием. Письмо еще не прибыло, и Браун отказал.
Я был молод и неопытен и не знал ни корыстного расчета, ни
холодной учтивости делового мира. Что банкиру моя неотложная
нужда? Что ему мои горячие просьбы? Открой я ему, почему и для
какой цели мне понадобились деньги, это ничего бы не изменило.
Он отказал бы мне с той же холодной улыбкой, даже если бы от
его ответа зависела моя жизнь.
Стоит ли передавать во всех подробностях наш разговор? Он
был достаточно краток. Мне с вежливой улыбкой сообщили, что
письмо еще не получено. А когда я заикнулся о займе, со мной не
стали церемониться. Добродушная улыбка мигом сошла с кирпичной
физиономии Брауна. ``Нет, так дела не делаются. К сожалению,
ничем не могу помочь''. И это все! По его тону я понял, что
беседа окончена. Я мог бы умолять. Мог бы открыть ему, для чего
мне нужны деньги, но лицо Брауна не располагало к
откровенности. Впрочем, это и к лучшему. Браун только посмеялся
бы над моей сердечной тайной, и сегодня же весь город смаковал
бы за чашкой чая забавную историю.
Но, так или иначе, письмо не пришло, и Браун отказался
ссудить меня нужной суммой.
Надежды мои рухнули, и я с отчаянием в душе поспешил
обратно в отель.
Весь остаток дня я потратил на розыски Авроры. Но мне
ничего не удалось узнать о ней, даже приехала ли она в город.
Я заглянул в бараки, где временно поместили негров, но там
Авроры тоже не оказалось. Ее либо еще не привезли, либо
устроили в другом месте. Никто ее не видел, никто о ней ничего
не знал.
Разочарованный и усталый от бесплодной беготни по
раскаленным и пыльным улицам, я возвратился в свой отель.
Я ждал вечера. Ждал Эжена д'Отвиля -- так звали моего
нового знакомого.
Этот молодой человек меня сильно заинтересовал. Наша
короткая встреча пробудила во мне удивительное чувство доверия.
Он доказал мне свое дружеское расположение и поразил знанием
жизни. Несмотря на свою молодость, он представлялся мне
человеком необыкновенно проницательным. И мне почему-то
казалось, что он придет мне на помощь. Не было ничего
удивительного в том, что он так молод и вместе с тем
многоопытен: американцы рано развиваются, особенно уроженцы
Нового Орлеана. В пятнадцать лет креол -- уже взрослый мужчина.
И, конечно, д'Отвиль -- по-видимому, мой сверстник -- знал
жизнь неизмеримо лучше, чем знал ее я, чья юность прошла в
стенах старинного колледжа.
Тайное предчувствие подсказывало мне, что он хочет и может
мне помочь. Как? -- спросите вы. -- Ссудив мне нужную сумму?
Нет! У меня сложилось впечатление, что у него самого совсем
нет или очень мало денег -- слишком мало, чтобы выручить меня.
Иначе на мой вопрос, где найти его в Новом Орлеане, он не дал
бы такого ответа. Что-то в его интонации говорило мне, что он
остался не только без средств, но даже без крова. Может быть,
это уволенный клерк, решил я, или бедный художник. Одет он,
правда, хорошо, даже изысканно, но одежда ровно ничего не
значит, тем более на пароходах, курсирующих по Миссисипи.
Итак, я нисколько не обольщался на его счет, и все же, как
это ни странно, мне казалось, что он может выручить меня. И мне
не терпелось сделать его поверенным своей тайны -- тайны своей
любви, своих мучений.
Быть может, не только это побуждало меня открыться ему.
Тот, кто сам испытал горе, знает, какое облегчение приносит
искреннее слово участия. Дружеское участие целительно и сладко.
Как бальзам, смягчает душевную боль добрый совет друга.
Слишком долго таил я свою печаль и теперь жаждал излить
кому-нибудь душу. Кто в чужой стране разделит горе иностранца?
Я не посмел ничего сказать даже доброму Рейгарту. Кроме самой
Авроры, одной только Эжени, бедной Эжени была известна моя
тайна. Но лучше бы она не знала ее!
Теперь я решил облегчить свое сердце, доверившись юному
Эжену, -- какое странное совпадение! Может быть, беседа с ним
хоть немного утешит меня, хоть немного облегчит мое сердце.
Я ждал вечера. Вечером обещал он прийти. Ждал с
нетерпением, не сводя глаз со стрелки часов и негодуя на
маятник, неторопливо отбивающий секунды.
Д'Отвиль не обманул меня. Наконец он пришел, Я услышал его
серебристый голос... вот и он сам передо мной.
Когда он вошел в комнату, меня снова поразили его печальный
вид, бледность и сходство с кем-то, кого я знал раньше.
В комнате было душно и жарко. Лето медлило уходить. Я
предложил прогуляться. Беседовать можно и на открытом воздухе,
а ярко сиявшая луна осветит нам путь.
Когда мы выходили из отеля, я протянул своему гостю
портсигар. Но он отказался от сигары, заявив, что не курит.
``Удивительно! -- подумал я. -- Креолы все, как правило,
заядлые курильщики. Еще одна странность в характере моего
нового приятеля!''
Мы прошли пo рю Рояль и свернули по Кэнел-стрит в сторону
болота. Потом пересекли рю де Рампар и вскоре очутились за
чертой города.
Впереди показались какие-то строения, но не дома -- во
всяком случае, не жилища живых. Бесчисленные купола с крестами,
разбитые колонны, белевшие в свете луны памятники
свидетельствовали о том, что перед нами город мертвых. Это было
знаменитое новоорлеанское кладбище, то самое кладбище, где
покойников-бедняков топят в жидкой грязи, а богатеев -- что,
впрочем, вряд ли лучше -- провяливают в горячем песке.
Ворота были отворены. Мрачная торжественность этого места
манила меня, она гармонировала с моим настроением. Спутник мой
не возражал, и мы вошли.
Долго бродили мы среди могильных плит, статуй, памятников,
миниатюрных часовенок, колонн, обелисков, саркофагов,
высеченных из белоснежного мрамора, огибали свеженасыпанные
холмики, говорившие о недавней утрате и недавнем горе, и старые
могилы, украшенные свежими цветами -- символ не увядшей еще
любви и привязанности, -- и наконец уселись на замшелую
могильную плиту, над которой печально раскачивала длинные свои
ветви вавилонская ива.
По дороге мы говорили о самых незначительных предметах: о
моей встрече с шулерами на пароходе, об ``охотниках'' Нового
Орлеана, о лунной ночи.
Пока мы не забрели на кладбище, пока не уселись рядом на
могильной плите, я молчал о том, что владело всеми моими
помыслами. Но теперь пришло время открыться, и полчаса спустя
Эжен д'Отвиль уже знал историю моей любви. Я поведал ему все,
что произошло со мной, начиная с моего отъезда из Нового
Орлеана и вплоть до нашей встречи на пароходе. Подробно
рассказал о своей беседе с банкиром Брауном и о долгих и
бесплодных поисках Авроры.
Он терпеливо выслушал мою исповедь до конца и прервал меня
только один раз, когда я стал описывать мое объяснение с Эжени
и драматическую развязку этой сцены. Мой рассказ, видимо, не
только сильно заинтересовал его, но и глубоко тронул. Я слышал,
как он всхлипывал, видел при свете луны его залитое слезами
лицо.
``Великодушный юноша, -- думал я. -- Как близко принимает
он к сердцу горе совершенно чужого ему человека!''
-- Несчастная Эжени! -- прошептал он. -- Неужели вам ее не
жаль?
-- Не жаль! Ах, мсье, вы не представляете себе, как я ее
жалею! Никогда эта сцена не изгладится из моей памяти! С какой
радостью я предложил бы Эжени свое сочувствие, дружбу, принес
бы любую жертву, если бы они могли что-нибудь возместить и
что-нибудь поправить! Одно только не в моей власти -- дать ей
свою любовь. Всей душой сокрушаюсь я об этой благородной
девушке, мсье д'Отвиль. И я отдал бы все, лишь бы залечить
рану, которую нанес невольно. Но она, конечно, забудет свою
несчастную страсть и со временем...
-- О нет, никогда! Никогда! -- прервал д'Отвиль с
горячностью, которая поразила меня.
-- Но почему вы так думаете?
-- Почему? Потому что знаю по собственному опыту. Хоть я и
молод, но пережил уже нечто подобное... Бедная Эжени! Такие
раны не залечиваются. Она никогда не оправится! Никогда!
-- Бедняжка! Мне жаль ее, жаль ото всей души.
-- Тогда почему бы вам не разыскать ее и не сказать ей об
этом?
-- Зачем? -- спросил я, несколько удивленный подобным
предложением
-- Быть может, ваше сочувствие хоть немного утешило бы ее.
-- Что вы! Напротив. Мне кажется, это было бы жестоко.
-- Вы ошибаетесь, мсье. Неразделенную любовь легче
перенести, если встречаешь теплое участие. Ведь сердце исходит
кровью, натолкнувшись на высокомерное презрение и злорадную
жестокость. Для ран любви дружеское участие -- подлинный
бальзам. Поверьте мне! Я чувствую, я знаю, что это так.
Последние слова он произнес с убежденностью, показавшейся
мне даже несколько странной.
``Загадочный юноша! -- подумал я. -- Такой нежный,
чувствительный и вместе с тем так искушен!''
Мне представлялось, что я разговариваю с существом высшего
порядка -- человеком выдающегося ума, который все видит и все
понимает.
Его взгляды были мне внове и противоречили общепринятому
мнению, но впоследствии я убедился в их справедливости.
-- Если бы я мог рассчитывать, что мое дружеское участие
будет приятно Эжени, я попытался бы разыскать ее, предложить
ей...
-- Это вы еще успеете сделать, -- перебил д'Отвиль, -- а
сейчас у вас есть другое дело, не терпящее отлагательства. Вы
намерены выкупить квартеронку?
-- Намеревался еще сегодня утром. Увы, теперь исчезла и
эта надежда! Выкупить ее не в моей власти.
-- Сколько денег соблаговолили оставить вам шулеры?
-- Немногим более ста долларов.
-- Да, этого недостаточно. Судя по вашему описанию, за нее
дадут в десять раз больше. Как досадно, что я не богаче вас! У
меня не наберется и ста долларов. Как все это, право, печально!
Д'Отвиль сжал голову руками и несколько секунд сидел молча,
в глубоком раздумье. Глядя на него, я невольно проникся
убеждением, что он искренне сочувствует моему горю и ищет
способа помочь мне.
-- А если ей не удастся? -- пробормотал он про себя, но
настолько громко, что я расслышал. -- Если она не найдет бумаг,
тогда и она жестоко поплатится. Это рискованно! Может быть,
лучше не пробовать?..
-- Сударь, о чем это вы? -- перебил я его.
-- Ax, да... Простите! Я думал об одном деле... Но не
важно. Не лучше ли нам вернуться? Мне холодно. Я озяб среди
этих мрачных могильных плит и памятников.
Вид у него был смущенный, словно он невольно высказал вслух
свои затаенные мысли.
Хотя меня и удивили его слова, я не счел возможным
требовать объяснения и молча поднялся. Я совсем пал духом.
Видимо, он не в силах мне помочь.
И тут у меня вдруг мелькнула мысль, сулившая надежду,
вернее -- слабый отблеск надежды. Я поделился ею со своим
спутником.
-- У меня есть эти сто долларов, -- сказал я. -- Для
покупки Авроры это все равно что ничего. Не попытать ли мне
счастья за зеленым столом? Все-таки какой-то шанс.
-- Боюсь, это бесполезно. Вы проиграете, как уже
проиграли.
-- Это еще неизвестно. У меня столько же шансов проиграть,
как и выиграть. Совершенно необязательно садиться играть с
профессиональными картежниками, как на пароходе. В Новом
Орлеане достаточно игорных домов, где процветает чистый азарт:
фараон, кости, лото, рулетка -- выбор богатый. Счастье здесь
зависит от того, как ляжет карта или упадет кость. А это дело
случая. Ну как, сударь? Что вы мне посоветуете?
-- Вы правы, -- ответил он. -- Здесь все зависит от удачи.
И можно надеяться на выигрыш. Если даже вы проиграете, это
ничего не изменит в отношении завтрашнего дня. Зато если
выиграете...
-- Вот-вот!.. Если я выиграю...
-- В таком случае, нельзя медлить ни минуты. Уже поздно.
Игорные дома давно открыты. Игра сейчас в самом разгаре.
Пойдемте!
-- Вы пойдете со мной? Благодарю, д'Отвиль! Благодарю!
И мы торопливо зашагали по дорожке, ведущей к выходу, и,
очутившись за воротами кладбища, повернули к городу.
Мы направились к тому самому месту, откуда начали свою
прогулку, -- к рю Сен-Луи, ибо по соседству с ней сосредоточены
крупнейшие игорные притоны Нового Орлеана.
Разыскать их было нетрудно: в ту пору им не приходилось
скрываться. Страсть к азартным играм, унаследованная креолами
от основателей города, была слишком распространена, чтобы
полиция могла с ней бороться. Муниципальные власти
американского квартала, правда, предприняли кое-какие шаги для
пресечения этого зла, но законы их не распространялись по ту
сторону Кэнел-стрит, а у креольской полиции были на сей счет
совершенно другие взгляды и другие инструкции. Во французском
предместье азартная игра не почиталась преступлением, игорные
дома содержались открыто и с благословения властей.
Проходя по рю Конти, или Сен-Луи, или по рю Бурбон, вы не
преминули бы заметить большие позолоченные фонари с надписями:
``Фараон'', ``Крапе'', ``Лото'' или ``Рулетка'' -- диковинные
слова для непосвященных, но хорошо понятные тем, на чьей
обязанности лежало следить за порядком на улицах ``Первого
муниципалитета''. Скоро мы очутились перед входом в одно из
таких заведений, фонарь которого недвусмысленно оповещал, что
здесь играют в фараон.
Этот притон попался нам первым, и мы без колебаний вошли
туда.
Когда мы поднялись по широкой лестнице, нас остановил
какой-то субъект в бакенбардах, не то швейцар, не то слуга. Я
ожидал, что он потребует с нас плату за вход. Но я ошибся: вход
был свободный. Нас остановили, чтобы отобрать оружие, а взамен
выдали квитанции, по которым, уходя, мы могли получить его
обратно. Швейцар вставлял отобранное оружие в гнезда специально
для этого предназначенной полки в углу прихожей и, судя по
количеству торчащих пистолетных прикладов, черенков охотничьих
ножей и рукоятей кинжалов, успел обезоружить уже немало народу.
Вся эта процедура весьма напоминала знакомую всем картину
сдачи на хранение зонтов и тросточек в гардеробе музея или
галереи. Впрочем, благодаря этой разумной предосторожности
удавалось предотвратить немало кровопролитий за игорным столом.
Мы отдали свое оружие: я -- пару пистолетов, а мой спутник
-- маленький серебряный кинжал. На них наклеили этикетки,
дубликаты которых выдали нам на руки, после чего нас наконец
допустили в зал.
Страсть к игре широко распространена. Каждая нация в
большей или меньшей степени подвержена ей, и каждый народ,
цивилизованный или дикий, играет в свою игру, будь то вист и
криббидж в фешенебельных клубах Лондона или ``орлянка'' и ``чет
и нечет'' в пустынных прериях.
Добродетельная Англия почитает себя свободной от этого
порока. И брюзжащий путешественник-англичанин не прочь кинуть
камешек в огород соседа. Французов, немцев, испанцев,
мексиканцев -- всех поочередно обвиняет он в чрезмерном
пристрастии к азартным играм. Но это лицемерие и ханжество! В
добродетельной Англии азарт процветает сильнее, чем в любой
другой стране. Я не говорю уж о картежной игре в окрестностях
Пикадилли. Поезжайте-ка в Эпсом на скачки в день дерби -- там
вы получите истинное представление о масштабах азартных игр в
Англии, потому что иначе как азартом, и притом азартом самого
низкого пошиба, это зрелище не назовешь. Пусть не толкуют о
благородном спорте, о любви к лошадям, этим прекраснейшим из
всех животных. Вздор! Какое уж там благородство! Могут ли
испитые, обшарпанные плуты, которые тысячами и десятками тысяч
стекаются на скачки в сопровождении распутных своих подруг,
иметь какое-то понятие о красоте и благородстве! Из всех живых
существ на ипподроме благородна одна только лошадь, и нет
ничего более подлого, чем то, что ее окружает.
Нет, добродетельная Англия! Не тебе служить в этом примером
для других наций. И ты не без греха, что бы ты ни утверждала.
Ни у одного народа, смею уверить, нет такого полчища азартных
игроков, как у тебя, и как бы ни был благороден скаковой спорт,
твои игроки -- самая жалкая, пресмыкающаяся и гнусная
разновидность игроков из всех существующих на свете. Есть
что-то донельзя низменное в нравах и повадках с виду вечно
голодных стервятников, которые с продранными локтями и в
стоптанных башмаках маячат на углах Ковентри-стрит и
Хей-маркета, шныряя из кабака к букмекеру25 и от букмекера в
кабак. По сравнению с ними смелый игрок в кости представляется
почти благородной личностью. Беспечный испанец, вытряхивающий
свои последние унции золота ради одного броска костей, или
мексиканский игрок в монте, ставящий на карту золотые дублоны,
в какой-то степени облагорожены смелостью и риском. У них азарт
-- подлинная страсть, их привлекают сильные ощущения: но Браун,
и Смит, и Джонс не вправе ссылаться на страсть -- у них нет за
душой даже этого.
Из всех профессиональных игроков картежники Миссисипи, быть
может, наиболее красочны. Я уже говорил об их изысканной манере
одеваться, но, помимо этого, в них несомненно есть что-то от
подлинного джентльмена, что-то рыцарское в характере,
отличающее их от прочих их собратьев. В пору моей бурной юности
иные из этих господ удостаивали меня своим знакомством, и я
считаю долгом замолвить за них словечко. Кое-кто из них блистал
высокими добродетелями, впрочем не вполне отвечающими
требованиям пуританской морали. Другие отличались великодушным
и благородным сердцем, способны были на самые прекрасные
поступки и хотя попрали законы общества, но не попрали законов
человеческой природы и умели отстоять свою честь от любых
посягательств. Конечно, встречались и другие, подобные Чорли и
Хэтчерам, которые не соответствуют моему описанию, но мне
кажется, что они скорее исключение, чем правило.
Несколько слов об американских играх. Подлинно национальной
игрой Соединенных Штатов, безусловно, являются выборы. Местные
выборы или выборы в представительные учреждения штатов дают не
меньше возможностей для заключения пари, чем скачки в Англии, а
избрание президента, раз в четыре года, по праву можно назвать
американским днем дерби. Трудно себе представить, какие
огромные суммы переходят тогда из рук в руки и какое несметное
число пари заключается в эти дни. Если бы на этот счет
существовала статистика, данные ее удивили бы даже самых
``просвещенных'' граждан Соединенных Штатов. Иностранцу не
понять ажиотажа, которым сопровождаются выборы во всех уголках
страны. Да это и трудно объяснить в государстве, где люди, в
общем, знают, что успех или провал того или иного кандидата
мало отразится на их собственном материальном благополучии.
Правда, дух соперничества между членами победившей партии в
какой-то мере объясняет интерес к результатам, но все же не
целиком. Мне лично кажется, что возбуждение вызывается главным
образом азартом. Чуть ли не каждый второй человек, с которым я
встречался, заключал пари на исход президентских выборов, и
даже не одно, а множество.
Словом, выборы -- это подлинная национальная игра
американцев, которой с одинаковой страстью предаются и в верхах
и в низах, и богатые и бедные.
Держать пари о результатах выборов не считается зазорным.
Выборы к азартным играм не причисляются. Для этого существует
немало других самых разнообразных игр, где дело решают карты.
Кости и биллиард тоже в большом ходу, особенно последний. Почти
в каждой деревушке Соединенных Штатов, особенно на Юге и
Западе, вы найдете биллиардный стол, а то и два, а среди
американцев встретите поистине замечательных игроков. Креолы
Луизианы, можно сказать, стяжали в биллиарде пальму первенства.
Кегли тоже очень распространены, и даже самый захудалый
городишко имеет свой кегельбан. Но и биллиард и кегли, в
сущности, не азартные игры: первая -- скорее развлечение, а
вторая -- вид спорта. Карты и кости -- вот подлинное оружие
любителей азарта; карты в первую очередь. Помимо английских
виста и криббиджа, а также франнузских игр ``двадцать одно'' и
``красное и черное'', американцы играют в покер, юкр,
``семерку'' и множество других игр. В Новом Орлеане среди
креолов пользуется особой любовью игра в кости, именуемая
крапс, а также процветают кено, лото и рулетка. Далее к югу, у
испанцев Мексики, в большом ходу монте -- игра, отличающаяся от
всех названных нами выше. Монте -- национальная игра
мексиканцев.
Однако всем прочим способам выкачивания денег юго-западные
профессиональные картежники предпочитают фаро, или фараон. Как
показывает само название, игра эта испанского происхождения; да
она и в самом деле мало чем отличается от монте и, вероятно,
была завезена в Новый Орлеан испанцами. Но вне зависимости от
того, коренного ли она или пришлого происхождения, игра эта
превосходно прижилась во всех городах и селениях долины
Миссисипи, и нет на Западе ни одного картежника, который не был
бы любителем фараона.
К тому же фараон очень несложен. Дадим краткое его
описание.
Стол накрывают зеленым сукном или байкой и выкладывают
лицом вверх в два ряда все тринадцать карт какой-нибудь одной
памятник испанского владычества, который будет стоять и тогда,
когда испанское и французское население города давно уже будет
поглощено и растворится, пройдя обработку в перегонном кубе
англо-американской пропаганды. Американская часть Нового
Орлеана лежит выше по течению реки и известна под названием
предместья Святой Марии и Благовещения. Кэнел-стрит отделяет
это предместье от французского квартала, так называемого
старого города, где живут по большей части креолы -- французы и
испанцы.
Еще несколько лет назад численность французского и
американского населения была примерно одинакова. Теперь
англо-американский элемент явно преобладает и быстро поглощает
все остальное. Со временем ленивый креол должен будет, как
видно, уступить свое место более энергичному американцу --
иными словами, Новый Орлеан американизируется. Прогресс и
цивилизация от этого выиграют, хотя, быть может, на взгляд
ревнителей сентиментальной школы, в ущерб поэтическому и
живописному.
Итак, Новый Орлеан распадается на два совершенно не схожих
между собой города. И в том и в другом имеется своя биржа, свой
особый муниципалитет и городские власти: и в том и в другом
есть свои кварталы богачей и любимый проспект, или променад,
для щеголей и бездельников, которых немало в этом южном городе,
а также свои театры, бальные залы, отели и кафе. Но что всего
забавнее- -- достаточно пройти несколько шагов, и вы уже
переноситесь из одного мира в другой. Пересекая Кэнел-стрит, вы
как бы попадаете с Бродвея на парижские бульвары.
И по своим занятиям жители этих двух кварталов резко
отличаются друг от друга. Американцы торгуют предметами первой
необходимости. Это владельцы складов продовольствия, хлопка,
табака, леса и всевозможного сырья. Тогда как предметы роскоши
-- кружева, драгоценности, туалеты и шляпки, шелк и атлас,
ювелирные изделия и антикварные редкости -- проходят через
искусные руки креолов, унаследовавших сноровку и вкус своих
парижских предков. Во французском квартале немало и богатых
виноторговцев, составивших себе состояние ввозом вин из Бордо и
Шампани, ибо красное вино и шампанское особенно щедро льются на
берегах Миссисипи.
Между двумя этими нациями идет глухое соперничество.
Стильный, энергичный кентуккиец делает вид, что презирает
веселых, легкомысленных французов, а те, в свою очередь --
особенно старая креольская знать, -- смотрят свысока на
чудачества северян, так что стычки и столкновения между ними не
редкость. Новый Орлеан по праву может именоваться городом
дуэлей. В разрешении вопросов чести кентуккийцы встречают в
креолах достойных противников, не уступающих им ни в мужестве,
ни в искусстве. Я знаю немало креолов, имеющих на своем счету
несметное число дуэлей. Оперная дива или танцовщица в
зависимости от своих достоинств или, вернее, недостатков сплошь
и рядом становится причиной десятка, а то и больше поединков.
Маскарады и балы квартеронов тоже часто служат ареной ссор
между разгоряченными вином молодыми повесами -- завсегдатаями
подобных увеселений. Словом, не думайте, что жизнь в Новом
Орлеане бедна приключениями. К этому городу меньше всего
подходит эпитет ``прозаический''.
Но такого рода мысли не шли мне на ум, когда я направлялся
к банкирскому дому Браун и Кo. Голова моя была занята другим, и
я с бьющимся сердцем невольно все ускорял и ускорял шаг.
До банка было довольно далеко, и я мог на досуге взвесить
все возможности. Если письмо и перевод прибыли, я сразу же
получу деньги, и, как я полагал, сумму достаточно крупную,
чтобы выкупить свою невесту-невольницу. Ну, а если нет, что
тогда? Ссудит ли меня Браун деньгами? И каждый раз на этот
вопрос отвечало тревожное биение сердца. Положительный или
отрицательный ответ означал для меня жизнь или смерть.
И все-таки я был почти уверен, что Браун меня выручит.
Неужели широко улыбающееся лицо добродушного Джона Буля24 вдруг
омрачится и я услышу суровый отказ? Я не мог себе этого
представить. Слишком многое зависело от его ответа. И потом, он
ведь может не сомневаться, что деньги будут возвращены ему не
далее как через несколько дней, даже, возможно, через несколько
часов. Нет, он не откажет! Что значит для него, человека,
ворочающего миллионами, ссуда в пятьсот фунтов! Он, конечно, не
откажет. Не может отказать.
Переступая порог дома, хозяин которого ворочал миллионами,
я был исполнен самых радужных надежд, а уходил от него с
горьким разочарованием. Письмо еще не прибыло, и Браун отказал.
Я был молод и неопытен и не знал ни корыстного расчета, ни
холодной учтивости делового мира. Что банкиру моя неотложная
нужда? Что ему мои горячие просьбы? Открой я ему, почему и для
какой цели мне понадобились деньги, это ничего бы не изменило.
Он отказал бы мне с той же холодной улыбкой, даже если бы от
его ответа зависела моя жизнь.
Стоит ли передавать во всех подробностях наш разговор? Он
был достаточно краток. Мне с вежливой улыбкой сообщили, что
письмо еще не получено. А когда я заикнулся о займе, со мной не
стали церемониться. Добродушная улыбка мигом сошла с кирпичной
физиономии Брауна. ``Нет, так дела не делаются. К сожалению,
ничем не могу помочь''. И это все! По его тону я понял, что
беседа окончена. Я мог бы умолять. Мог бы открыть ему, для чего
мне нужны деньги, но лицо Брауна не располагало к
откровенности. Впрочем, это и к лучшему. Браун только посмеялся
бы над моей сердечной тайной, и сегодня же весь город смаковал
бы за чашкой чая забавную историю.
Но, так или иначе, письмо не пришло, и Браун отказался
ссудить меня нужной суммой.
Надежды мои рухнули, и я с отчаянием в душе поспешил
обратно в отель.
Весь остаток дня я потратил на розыски Авроры. Но мне
ничего не удалось узнать о ней, даже приехала ли она в город.
Я заглянул в бараки, где временно поместили негров, но там
Авроры тоже не оказалось. Ее либо еще не привезли, либо
устроили в другом месте. Никто ее не видел, никто о ней ничего
не знал.
Разочарованный и усталый от бесплодной беготни по
раскаленным и пыльным улицам, я возвратился в свой отель.
Я ждал вечера. Ждал Эжена д'Отвиля -- так звали моего
нового знакомого.
Этот молодой человек меня сильно заинтересовал. Наша
короткая встреча пробудила во мне удивительное чувство доверия.
Он доказал мне свое дружеское расположение и поразил знанием
жизни. Несмотря на свою молодость, он представлялся мне
человеком необыкновенно проницательным. И мне почему-то
казалось, что он придет мне на помощь. Не было ничего
удивительного в том, что он так молод и вместе с тем
многоопытен: американцы рано развиваются, особенно уроженцы
Нового Орлеана. В пятнадцать лет креол -- уже взрослый мужчина.
И, конечно, д'Отвиль -- по-видимому, мой сверстник -- знал
жизнь неизмеримо лучше, чем знал ее я, чья юность прошла в
стенах старинного колледжа.
Тайное предчувствие подсказывало мне, что он хочет и может
мне помочь. Как? -- спросите вы. -- Ссудив мне нужную сумму?
Нет! У меня сложилось впечатление, что у него самого совсем
нет или очень мало денег -- слишком мало, чтобы выручить меня.
Иначе на мой вопрос, где найти его в Новом Орлеане, он не дал
бы такого ответа. Что-то в его интонации говорило мне, что он
остался не только без средств, но даже без крова. Может быть,
это уволенный клерк, решил я, или бедный художник. Одет он,
правда, хорошо, даже изысканно, но одежда ровно ничего не
значит, тем более на пароходах, курсирующих по Миссисипи.
Итак, я нисколько не обольщался на его счет, и все же, как
это ни странно, мне казалось, что он может выручить меня. И мне
не терпелось сделать его поверенным своей тайны -- тайны своей
любви, своих мучений.
Быть может, не только это побуждало меня открыться ему.
Тот, кто сам испытал горе, знает, какое облегчение приносит
искреннее слово участия. Дружеское участие целительно и сладко.
Как бальзам, смягчает душевную боль добрый совет друга.
Слишком долго таил я свою печаль и теперь жаждал излить
кому-нибудь душу. Кто в чужой стране разделит горе иностранца?
Я не посмел ничего сказать даже доброму Рейгарту. Кроме самой
Авроры, одной только Эжени, бедной Эжени была известна моя
тайна. Но лучше бы она не знала ее!
Теперь я решил облегчить свое сердце, доверившись юному
Эжену, -- какое странное совпадение! Может быть, беседа с ним
хоть немного утешит меня, хоть немного облегчит мое сердце.
Я ждал вечера. Вечером обещал он прийти. Ждал с
нетерпением, не сводя глаз со стрелки часов и негодуя на
маятник, неторопливо отбивающий секунды.
Д'Отвиль не обманул меня. Наконец он пришел, Я услышал его
серебристый голос... вот и он сам передо мной.
Когда он вошел в комнату, меня снова поразили его печальный
вид, бледность и сходство с кем-то, кого я знал раньше.
В комнате было душно и жарко. Лето медлило уходить. Я
предложил прогуляться. Беседовать можно и на открытом воздухе,
а ярко сиявшая луна осветит нам путь.
Когда мы выходили из отеля, я протянул своему гостю
портсигар. Но он отказался от сигары, заявив, что не курит.
``Удивительно! -- подумал я. -- Креолы все, как правило,
заядлые курильщики. Еще одна странность в характере моего
нового приятеля!''
Мы прошли пo рю Рояль и свернули по Кэнел-стрит в сторону
болота. Потом пересекли рю де Рампар и вскоре очутились за
чертой города.
Впереди показались какие-то строения, но не дома -- во
всяком случае, не жилища живых. Бесчисленные купола с крестами,
разбитые колонны, белевшие в свете луны памятники
свидетельствовали о том, что перед нами город мертвых. Это было
знаменитое новоорлеанское кладбище, то самое кладбище, где
покойников-бедняков топят в жидкой грязи, а богатеев -- что,
впрочем, вряд ли лучше -- провяливают в горячем песке.
Ворота были отворены. Мрачная торжественность этого места
манила меня, она гармонировала с моим настроением. Спутник мой
не возражал, и мы вошли.
Долго бродили мы среди могильных плит, статуй, памятников,
миниатюрных часовенок, колонн, обелисков, саркофагов,
высеченных из белоснежного мрамора, огибали свеженасыпанные
холмики, говорившие о недавней утрате и недавнем горе, и старые
могилы, украшенные свежими цветами -- символ не увядшей еще
любви и привязанности, -- и наконец уселись на замшелую
могильную плиту, над которой печально раскачивала длинные свои
ветви вавилонская ива.
По дороге мы говорили о самых незначительных предметах: о
моей встрече с шулерами на пароходе, об ``охотниках'' Нового
Орлеана, о лунной ночи.
Пока мы не забрели на кладбище, пока не уселись рядом на
могильной плите, я молчал о том, что владело всеми моими
помыслами. Но теперь пришло время открыться, и полчаса спустя
Эжен д'Отвиль уже знал историю моей любви. Я поведал ему все,
что произошло со мной, начиная с моего отъезда из Нового
Орлеана и вплоть до нашей встречи на пароходе. Подробно
рассказал о своей беседе с банкиром Брауном и о долгих и
бесплодных поисках Авроры.
Он терпеливо выслушал мою исповедь до конца и прервал меня
только один раз, когда я стал описывать мое объяснение с Эжени
и драматическую развязку этой сцены. Мой рассказ, видимо, не
только сильно заинтересовал его, но и глубоко тронул. Я слышал,
как он всхлипывал, видел при свете луны его залитое слезами
лицо.
``Великодушный юноша, -- думал я. -- Как близко принимает
он к сердцу горе совершенно чужого ему человека!''
-- Несчастная Эжени! -- прошептал он. -- Неужели вам ее не
жаль?
-- Не жаль! Ах, мсье, вы не представляете себе, как я ее
жалею! Никогда эта сцена не изгладится из моей памяти! С какой
радостью я предложил бы Эжени свое сочувствие, дружбу, принес
бы любую жертву, если бы они могли что-нибудь возместить и
что-нибудь поправить! Одно только не в моей власти -- дать ей
свою любовь. Всей душой сокрушаюсь я об этой благородной
девушке, мсье д'Отвиль. И я отдал бы все, лишь бы залечить
рану, которую нанес невольно. Но она, конечно, забудет свою
несчастную страсть и со временем...
-- О нет, никогда! Никогда! -- прервал д'Отвиль с
горячностью, которая поразила меня.
-- Но почему вы так думаете?
-- Почему? Потому что знаю по собственному опыту. Хоть я и
молод, но пережил уже нечто подобное... Бедная Эжени! Такие
раны не залечиваются. Она никогда не оправится! Никогда!
-- Бедняжка! Мне жаль ее, жаль ото всей души.
-- Тогда почему бы вам не разыскать ее и не сказать ей об
этом?
-- Зачем? -- спросил я, несколько удивленный подобным
предложением
-- Быть может, ваше сочувствие хоть немного утешило бы ее.
-- Что вы! Напротив. Мне кажется, это было бы жестоко.
-- Вы ошибаетесь, мсье. Неразделенную любовь легче
перенести, если встречаешь теплое участие. Ведь сердце исходит
кровью, натолкнувшись на высокомерное презрение и злорадную
жестокость. Для ран любви дружеское участие -- подлинный
бальзам. Поверьте мне! Я чувствую, я знаю, что это так.
Последние слова он произнес с убежденностью, показавшейся
мне даже несколько странной.
``Загадочный юноша! -- подумал я. -- Такой нежный,
чувствительный и вместе с тем так искушен!''
Мне представлялось, что я разговариваю с существом высшего
порядка -- человеком выдающегося ума, который все видит и все
понимает.
Его взгляды были мне внове и противоречили общепринятому
мнению, но впоследствии я убедился в их справедливости.
-- Если бы я мог рассчитывать, что мое дружеское участие
будет приятно Эжени, я попытался бы разыскать ее, предложить
ей...
-- Это вы еще успеете сделать, -- перебил д'Отвиль, -- а
сейчас у вас есть другое дело, не терпящее отлагательства. Вы
намерены выкупить квартеронку?
-- Намеревался еще сегодня утром. Увы, теперь исчезла и
эта надежда! Выкупить ее не в моей власти.
-- Сколько денег соблаговолили оставить вам шулеры?
-- Немногим более ста долларов.
-- Да, этого недостаточно. Судя по вашему описанию, за нее
дадут в десять раз больше. Как досадно, что я не богаче вас! У
меня не наберется и ста долларов. Как все это, право, печально!
Д'Отвиль сжал голову руками и несколько секунд сидел молча,
в глубоком раздумье. Глядя на него, я невольно проникся
убеждением, что он искренне сочувствует моему горю и ищет
способа помочь мне.
-- А если ей не удастся? -- пробормотал он про себя, но
настолько громко, что я расслышал. -- Если она не найдет бумаг,
тогда и она жестоко поплатится. Это рискованно! Может быть,
лучше не пробовать?..
-- Сударь, о чем это вы? -- перебил я его.
-- Ax, да... Простите! Я думал об одном деле... Но не
важно. Не лучше ли нам вернуться? Мне холодно. Я озяб среди
этих мрачных могильных плит и памятников.
Вид у него был смущенный, словно он невольно высказал вслух
свои затаенные мысли.
Хотя меня и удивили его слова, я не счел возможным
требовать объяснения и молча поднялся. Я совсем пал духом.
Видимо, он не в силах мне помочь.
И тут у меня вдруг мелькнула мысль, сулившая надежду,
вернее -- слабый отблеск надежды. Я поделился ею со своим
спутником.
-- У меня есть эти сто долларов, -- сказал я. -- Для
покупки Авроры это все равно что ничего. Не попытать ли мне
счастья за зеленым столом? Все-таки какой-то шанс.
-- Боюсь, это бесполезно. Вы проиграете, как уже
проиграли.
-- Это еще неизвестно. У меня столько же шансов проиграть,
как и выиграть. Совершенно необязательно садиться играть с
профессиональными картежниками, как на пароходе. В Новом
Орлеане достаточно игорных домов, где процветает чистый азарт:
фараон, кости, лото, рулетка -- выбор богатый. Счастье здесь
зависит от того, как ляжет карта или упадет кость. А это дело
случая. Ну как, сударь? Что вы мне посоветуете?
-- Вы правы, -- ответил он. -- Здесь все зависит от удачи.
И можно надеяться на выигрыш. Если даже вы проиграете, это
ничего не изменит в отношении завтрашнего дня. Зато если
выиграете...
-- Вот-вот!.. Если я выиграю...
-- В таком случае, нельзя медлить ни минуты. Уже поздно.
Игорные дома давно открыты. Игра сейчас в самом разгаре.
Пойдемте!
-- Вы пойдете со мной? Благодарю, д'Отвиль! Благодарю!
И мы торопливо зашагали по дорожке, ведущей к выходу, и,
очутившись за воротами кладбища, повернули к городу.
Мы направились к тому самому месту, откуда начали свою
прогулку, -- к рю Сен-Луи, ибо по соседству с ней сосредоточены
крупнейшие игорные притоны Нового Орлеана.
Разыскать их было нетрудно: в ту пору им не приходилось
скрываться. Страсть к азартным играм, унаследованная креолами
от основателей города, была слишком распространена, чтобы
полиция могла с ней бороться. Муниципальные власти
американского квартала, правда, предприняли кое-какие шаги для
пресечения этого зла, но законы их не распространялись по ту
сторону Кэнел-стрит, а у креольской полиции были на сей счет
совершенно другие взгляды и другие инструкции. Во французском
предместье азартная игра не почиталась преступлением, игорные
дома содержались открыто и с благословения властей.
Проходя по рю Конти, или Сен-Луи, или по рю Бурбон, вы не
преминули бы заметить большие позолоченные фонари с надписями:
``Фараон'', ``Крапе'', ``Лото'' или ``Рулетка'' -- диковинные
слова для непосвященных, но хорошо понятные тем, на чьей
обязанности лежало следить за порядком на улицах ``Первого
муниципалитета''. Скоро мы очутились перед входом в одно из
таких заведений, фонарь которого недвусмысленно оповещал, что
здесь играют в фараон.
Этот притон попался нам первым, и мы без колебаний вошли
туда.
Когда мы поднялись по широкой лестнице, нас остановил
какой-то субъект в бакенбардах, не то швейцар, не то слуга. Я
ожидал, что он потребует с нас плату за вход. Но я ошибся: вход
был свободный. Нас остановили, чтобы отобрать оружие, а взамен
выдали квитанции, по которым, уходя, мы могли получить его
обратно. Швейцар вставлял отобранное оружие в гнезда специально
для этого предназначенной полки в углу прихожей и, судя по
количеству торчащих пистолетных прикладов, черенков охотничьих
ножей и рукоятей кинжалов, успел обезоружить уже немало народу.
Вся эта процедура весьма напоминала знакомую всем картину
сдачи на хранение зонтов и тросточек в гардеробе музея или
галереи. Впрочем, благодаря этой разумной предосторожности
удавалось предотвратить немало кровопролитий за игорным столом.
Мы отдали свое оружие: я -- пару пистолетов, а мой спутник
-- маленький серебряный кинжал. На них наклеили этикетки,
дубликаты которых выдали нам на руки, после чего нас наконец
допустили в зал.
Страсть к игре широко распространена. Каждая нация в
большей или меньшей степени подвержена ей, и каждый народ,
цивилизованный или дикий, играет в свою игру, будь то вист и
криббидж в фешенебельных клубах Лондона или ``орлянка'' и ``чет
и нечет'' в пустынных прериях.
Добродетельная Англия почитает себя свободной от этого
порока. И брюзжащий путешественник-англичанин не прочь кинуть
камешек в огород соседа. Французов, немцев, испанцев,
мексиканцев -- всех поочередно обвиняет он в чрезмерном
пристрастии к азартным играм. Но это лицемерие и ханжество! В
добродетельной Англии азарт процветает сильнее, чем в любой
другой стране. Я не говорю уж о картежной игре в окрестностях
Пикадилли. Поезжайте-ка в Эпсом на скачки в день дерби -- там
вы получите истинное представление о масштабах азартных игр в
Англии, потому что иначе как азартом, и притом азартом самого
низкого пошиба, это зрелище не назовешь. Пусть не толкуют о
благородном спорте, о любви к лошадям, этим прекраснейшим из
всех животных. Вздор! Какое уж там благородство! Могут ли
испитые, обшарпанные плуты, которые тысячами и десятками тысяч
стекаются на скачки в сопровождении распутных своих подруг,
иметь какое-то понятие о красоте и благородстве! Из всех живых
существ на ипподроме благородна одна только лошадь, и нет
ничего более подлого, чем то, что ее окружает.
Нет, добродетельная Англия! Не тебе служить в этом примером
для других наций. И ты не без греха, что бы ты ни утверждала.
Ни у одного народа, смею уверить, нет такого полчища азартных
игроков, как у тебя, и как бы ни был благороден скаковой спорт,
твои игроки -- самая жалкая, пресмыкающаяся и гнусная
разновидность игроков из всех существующих на свете. Есть
что-то донельзя низменное в нравах и повадках с виду вечно
голодных стервятников, которые с продранными локтями и в
стоптанных башмаках маячат на углах Ковентри-стрит и
Хей-маркета, шныряя из кабака к букмекеру25 и от букмекера в
кабак. По сравнению с ними смелый игрок в кости представляется
почти благородной личностью. Беспечный испанец, вытряхивающий
свои последние унции золота ради одного броска костей, или
мексиканский игрок в монте, ставящий на карту золотые дублоны,
в какой-то степени облагорожены смелостью и риском. У них азарт
-- подлинная страсть, их привлекают сильные ощущения: но Браун,
и Смит, и Джонс не вправе ссылаться на страсть -- у них нет за
душой даже этого.
Из всех профессиональных игроков картежники Миссисипи, быть
может, наиболее красочны. Я уже говорил об их изысканной манере
одеваться, но, помимо этого, в них несомненно есть что-то от
подлинного джентльмена, что-то рыцарское в характере,
отличающее их от прочих их собратьев. В пору моей бурной юности
иные из этих господ удостаивали меня своим знакомством, и я
считаю долгом замолвить за них словечко. Кое-кто из них блистал
высокими добродетелями, впрочем не вполне отвечающими
требованиям пуританской морали. Другие отличались великодушным
и благородным сердцем, способны были на самые прекрасные
поступки и хотя попрали законы общества, но не попрали законов
человеческой природы и умели отстоять свою честь от любых
посягательств. Конечно, встречались и другие, подобные Чорли и
Хэтчерам, которые не соответствуют моему описанию, но мне
кажется, что они скорее исключение, чем правило.
Несколько слов об американских играх. Подлинно национальной
игрой Соединенных Штатов, безусловно, являются выборы. Местные
выборы или выборы в представительные учреждения штатов дают не
меньше возможностей для заключения пари, чем скачки в Англии, а
избрание президента, раз в четыре года, по праву можно назвать
американским днем дерби. Трудно себе представить, какие
огромные суммы переходят тогда из рук в руки и какое несметное
число пари заключается в эти дни. Если бы на этот счет
существовала статистика, данные ее удивили бы даже самых
``просвещенных'' граждан Соединенных Штатов. Иностранцу не
понять ажиотажа, которым сопровождаются выборы во всех уголках
страны. Да это и трудно объяснить в государстве, где люди, в
общем, знают, что успех или провал того или иного кандидата
мало отразится на их собственном материальном благополучии.
Правда, дух соперничества между членами победившей партии в
какой-то мере объясняет интерес к результатам, но все же не
целиком. Мне лично кажется, что возбуждение вызывается главным
образом азартом. Чуть ли не каждый второй человек, с которым я
встречался, заключал пари на исход президентских выборов, и
даже не одно, а множество.
Словом, выборы -- это подлинная национальная игра
американцев, которой с одинаковой страстью предаются и в верхах
и в низах, и богатые и бедные.
Держать пари о результатах выборов не считается зазорным.
Выборы к азартным играм не причисляются. Для этого существует
немало других самых разнообразных игр, где дело решают карты.
Кости и биллиард тоже в большом ходу, особенно последний. Почти
в каждой деревушке Соединенных Штатов, особенно на Юге и
Западе, вы найдете биллиардный стол, а то и два, а среди
американцев встретите поистине замечательных игроков. Креолы
Луизианы, можно сказать, стяжали в биллиарде пальму первенства.
Кегли тоже очень распространены, и даже самый захудалый
городишко имеет свой кегельбан. Но и биллиард и кегли, в
сущности, не азартные игры: первая -- скорее развлечение, а
вторая -- вид спорта. Карты и кости -- вот подлинное оружие
любителей азарта; карты в первую очередь. Помимо английских
виста и криббиджа, а также франнузских игр ``двадцать одно'' и
``красное и черное'', американцы играют в покер, юкр,
``семерку'' и множество других игр. В Новом Орлеане среди
креолов пользуется особой любовью игра в кости, именуемая
крапс, а также процветают кено, лото и рулетка. Далее к югу, у
испанцев Мексики, в большом ходу монте -- игра, отличающаяся от
всех названных нами выше. Монте -- национальная игра
мексиканцев.
Однако всем прочим способам выкачивания денег юго-западные
профессиональные картежники предпочитают фаро, или фараон. Как
показывает само название, игра эта испанского происхождения; да
она и в самом деле мало чем отличается от монте и, вероятно,
была завезена в Новый Орлеан испанцами. Но вне зависимости от
того, коренного ли она или пришлого происхождения, игра эта
превосходно прижилась во всех городах и селениях долины
Миссисипи, и нет на Западе ни одного картежника, который не был
бы любителем фараона.
К тому же фараон очень несложен. Дадим краткое его
описание.
Стол накрывают зеленым сукном или байкой и выкладывают
лицом вверх в два ряда все тринадцать карт какой-нибудь одной