Страница:
горе. Масса Тони, бедный масса Тони!
-- Ты говоришь об управляющем Антуане? Что с ним? Он не
вернулся домой?
-- Нет, масса, боюсь, что он никогда, никогда не вернется!
Все люди боятся, что он утонул. Люди ходили в деревню, ходили
по берегу вниз и вверх, всюду ходили. Нет Тони... Капитан
взлетел кверху, прямо в небо, а пятьдесят пассажиров ушли на
дно. Другой пароход вытащил нескольких человек, несколько
доплыли до берега, как молодой масса. Но нет масса Тони, нигде
нет масса Топи!
-- Ты не знаешь, умел он плавать?
-- Нет, масса, совсем не умел. Я знаю: он один раз упал в
заводь, и старый Зип вытащил его. Нет, он совсем, совсем не
плавал.
-- Тогда боюсь, что он погиб.
Я вспомнил, что наше судно затонуло прежде, чем
``Магнолия'' подошла к нему. Я видел это, обернувшись, когда
плыл. Те, кто не умел плавать, наверно, погибли.
-- И бедный Пьер. И Пьер тоже.
-- Пьер? Кто это?
-- Кучер, масса. Вот кто.
-- А, помню! Ты думаешь, и он утонул?
-- Боюсь, что и он, масса. Старый Зип очень жалеет Пьера.
Он был хороший негр, этот Пьер. Но масса Тони, масса Тони...
все люди жалеют масса Тони!
-- У вас любили его?
-- Все любили его -- белые люди, черные люди, -- все его
любили! Мисса Жени тоже любила. Он всю жизнь жил у старого
масса Сансона. По-моему, он был опекуном мисса Жени, или как
это называется... Боже милостивый! Что будет теперь делать
молодая мисса? У нее нет больше друзей. А старая лиса Гайар --
очень нехороший...
Тут Сципион внезапно умолк, словно спохватился, что слишком
распустил язык.
Названный им человек и определение, которое дал ему негр,
сразу возбудили мое любопытство, особенно его имя.
``Если это тот самый, -- подумал я, -- Сципион дал ему
меткое прозвище. Но он ли это?''
-- Ты говоришь про адвоката Доминика Гайара? -- спросил я,
помолчав.
Сципион вытаращил свои круглые глаза, сверкая белками,
удивленный и испуганный, и сказал, запинаясь:
-- Да, так зовут этого господина. Молодой масса знает его?
-- Очень немного, -- ответил я, и мой ответ, видимо, его
успокоил.
По правде говоря, я никогда не видел Гайара, но, живя в
Новом Орлеане, случайно слышал о нем. У меня было небольшое
приключение, в котором он принял косвенное участие и, надо
сказать, сыграл некрасивую роль. Я сохранил острую неприязнь к
этому человеку, который, как уже упоминалось выше, был
адвокатом в Новом Орлеане. Это был, несомненно, тот самый
Гайар, о котором говорил Сципион. Фамилия слишком редкая, чтобы
ее носили два столь похожих человека. Кроме того, я слышал, что
у него плантация где-то выше по течению реки, -- в Бринджерсе,
как я теперь припомнил. Все говорило за то, что это он. Если у
Эжени Безансон не осталось друзей, кроме него, тогда Сципион
был прав, говоря, что у нее нет больше друзей.
Слова Сципиона не только затронули мое любопытство, но
вселили в меня смутную тревогу. Незачем говорить, что я был
сильно заинтересован юной креолкой. Человек, спасший жизнь
другому, притом красивой женщине, да еще при таких необычайных
обстоятельствах, не может оставаться равнодушным к ее
дальнейшей судьбе. Любовь ли пробудила во мне этот интерес?
Сердце мое, к моему удивлению, ответило: нет! На пароходе
мне казалось, что я почти влюблен в эту девушку, а теперь,
после романтического приключения, которое должно было бы
усилить это чувство, я совершенно спокойно вспоминал события
прошлой ночи и сам удивлялся своей холодности. Я потерял много
крови -- уж не вытекло ли вместе с ней и мое зарождавшееся
чувство? Я пытался объяснить себе это странное явление, но в то
время я делал еще только первые шаги в познании человеческого
сердца. Любовь была для меня неведомой страной.
Одно удивляло меня: когда я пытался представить себе лицо
креолки, передо мной с необыкновенной четкостью вставали черты
другого лица из мира моих грез.
``Как странно, -- думал я, -- опять это прелестное видение!
Плод моей больной фантазии. Ах, чего бы я не дал, чтобы этот
образ оказался живым существом!''
Теперь я не сомневался: я не был влюблен в Эжени Безансон,
однако и не относился к ней равнодушно. Чувство мое было
дружбой, и интерес, который я испытывал, -- дружеским участием.
Это чувство было так сильно, что я тревожился за нее и мне
хотелось узнать побольше о ней и ее делах.
Сципион не отличался скрытностью; не прошло и получаса, как
он рассказал мне все, что сам знал о ней.
Эжени Безансон была единственной дочерью и наследницей
плантатора-креола, умершего около двух лет тому назад;
некоторые считали его очень богатым, другие уверяли, что дела
его сильно расстроены. Надзор за всем своим поместьем он
завещал Доминику Гайару вместе с управляющим Антуаном. Обоих
назначили опекунами молодой девушки. Гайар был адвокатом
Безансона, а Антуан -- его старым слугой. Антуан всегда
пользовался исключительным доверием своего хозяина, а в
последние годы стал скорее его другом и компаньоном, чем
слугой.
Через несколько месяцев Эжени Безансон достигнет
совершеннолетия, но велико ли будет ее наследство, этого
Сципион не знал. Он знал только, что после смерти ее отца
Гайар, главный распорядитель всего имущества, давал ей очень
много денег, сколько бы она ни пожелала, и ни в чем ее не
ограничивал; что она была очень щедра и даже расточительна и,
как выразился Сципион, ``швырялась золотыми долларами, словно
это простые камешки''.
И Сципион принялся рассказывать мне о блестящих балах,
которые она давала на своей плантации, а также о том, как
дорого обходилась жизнь ``молодой мисса'' в городе, где она
проводила большую часть зимы. Всему этому можно было легко
поверить. Судя по тому, что мне пришлось наблюдать на пароходе,
у меня создалось впечатление, что Сципион совершенно правильно
описал свою госпожу. Натура пылкая и увлекающаяся, великодушная
и несдержанная, легкомысленная в своих тратах, живущая только
настоящим, не думая о будущем, -- такая наследница была
находкой для недобросовестного опекуна.
Я видел, что бедный Сципион очень привязан к своей хозяйке:
при всем своем невежестве он подозревал, что все это
расточительство не доведет ее до добра.
-- Я очень боюсь, масса, -- сказал он, качая головой, --
что так не может продолжаться всегда, всегда. Даже сам
Колониальный банк и тот лопнет, если вечно швырять деньги на
ветер.
Когда Сципион дошел в своем рассказе до Гайара, он закачал
головой еще выразительней. У него были, очевидно, какие-то
подозрения насчет этого человека, но он не хотел их
высказывать. Я узнал достаточно, чтобы убедиться, что этот
Доминик Гайар и есть тот самый адвокат, который жил в Новом
Орлеане на *** улице. У меня не осталось никаких сомнений, что
это он. Юрист по профессии, но на самом деле биржевой
спекулянт, дающий деньги в кредит, то есть попросту ростовщик,
он был, кроме того, богатым плантатором, чье большое поместье
граничило с поместьем Безансонов, и имел более сотни рабов, с
которыми обращался крайне жестоко. Все это совпадало с тем, что
я слышал о положении и характере известного мне Доминика
Гайара. Несомненно, это он.
Сципиoн рассказал мне о нем еще кое-какие подробности. Он
был советчиком и товарищем старика Безансона ``на его беду'',
как выразился Сципион: верный негр думал, что Безансон сильно
пострадал от этого знакомства.
-- Масса Гайар не раз обманывал старого хозяина. Он
надувал его много-много раз, можете поверить Зипу, -- сказал
он.
Еще я узнал от него, что Гайар проводит летние месяцы в
своем поместье, что он каждый день бывает в ``большом доме'',
где живет мадемуазель Безансон и где он чувствует себя как
дома, а ведет себя так, ``будто все принадлежит ему и он хозяин
всей плантации''.
Мне показалось, что Сципион еще что-то знает об этом
человеке, что-то определенное, но не хочет мне говорить. Ну что
ж, вполне понятно -- мы были слишком мало знакомы. Я видел, что
он терпеть не может Гайара, но мне трудно было решить, потому
ли, что он хорошо его знает, или в нем говорит инстинктивное
чувство, очень сильно развитое у несчастных рабов, которым
запрещено рассуждать.
Однако в его рассказе было слишком много фактов, чтобы
считать это чувство инстинктивным. Он, видимо, действительно
многое знал. Кто-то должен был сообщить ему эти сведения. От
кого он их получил?
-- Кто рассказал тебе все это, Сципион?
-- Аврора, масса.
-- Аврора?!
Я сразу почувствовал сильное, почти страстное желание
узнать, кто такая Аврора. Почему? Быть может, это необычное,
красивое имя прозвучало особенно приятно для моего саксонского
уха? Нет. Или это благозвучное слово вызвало у меня
мифологические ассоциации, воспоминания о первых розовых лучах
восходящего солнца или о нежном сиянии северной зари? Может
быть, именно эти представления возбудили во мне такой
необъяснимый интерес к имени Аврора?
Однако прежде чем я успел разобраться в этом или задать
Сципиону еще вопрос, в дверях показались два человека: не
говоря ни слова, они вошли в комнату.
-- Это доктор, масса, -- прошептал Сципион и отошел в
сторону, пропуская ко мне вошедших.
Мне нетрудно было догадаться, который из них доктор. Я
сразу узнал его по внешности; я так же безошибочно определил,
что высокий бледный человек, внимательно смотревший на меня, --
врач, как если бы он держал в одной руке диплом, а в другой --
дверную дощечку со своей фамилией.
Доктору было лет сорок; его приятное, спокойное лицо нельзя
было назвать красивым, но зато оно выражало ум и сердечную
доброту. Его предки, вероятно, прибыли сюда из Германии, но
американская жизнь -- вернее, политический строй смягчил
жесткие черты -- отпечаток, наложенный веками европейского
деспотизма, -- и возвратил его лицу врожденное благородство.
Позже, когда я лучше узнал американцев, я сказал бы, что он
житель Пенсильвании, и так оно и было. Передо мной был
воспитанник одной из крупных медицинских школ Филадельфии --
доктор Эдвард Рейгарт. Это имя подтвердило мое предположение о
его немецком происхождении.
Как бы то ни было, мой доктор с первого же взгляда произвел
на меня приятное впечатление.
Совсем иное чувство охватило меня, когда я взглянул на его
спутника. Я сразу почувствовал к нему неприязнь, презрение,
отвращение, ненависть! У него было чисто французское лицо, но
не благородная внешность старого сурового гугенота; не был он
похож и на таких наших современников, как Роллан или Гюго, как
Араго или Пиа7; у него была одна из тех физиономий, какие
сотнями встречаются возле биржи и за кулисами Оперы или злобно
пялятся на вас из-под тысяч солдатских киверов. Чтобы кратко
определить его внешность, я скажу, что он больше всего
напоминал лисицу. Право, я не шучу: сходство было
поразительное. Те же хитрые, бегающие глазки, тот же внезапный
пронзительный взгляд, свидетельствующий о скрытом притворстве,
о крайнем себялюбии и звериной жестокости.
Итак, спутник доктора был поистине лисой в человеческом
образе со всеми ее ярко выраженными чертами. Мы со Сципионом
полностью сошлись в его оценке, ибо у меня не было ни малейшего
сомнения, что передо мной Доминик Гайар. Да, это был он.
Он был небольшого роста и худощав, но, видимо, из тех, кто
может хорошо постоять за себя. В нем чувствовались гибкость и
коварство хищника и такие же повадки. Свои хитрые раскосые
глазки он почти все время держал опущенными. Черные и
блестящие, как у ласки, они были выпуклы, но не круглы, а
скорее конусообразны, и зрачок казался как бы вершиной тупого
конуса. Лицо его постоянно кривилось в усмешке, и это придавало
ему циничное и презрительное выражение. Тот, кто знал за собой
какую-нибудь ошибку, слабость или вину, мог бы подумать, что
она известна Доминику Гайару и что он насмехается над ним.
Когда Гайар узнавал о каком-нибудь несчастье, случившемся с
другим, его улыбка становилась еще более язвительной, а
маленькие выпуклые глазки блестели с явным удовольствием. Он
любил только себя и ненавидел своих ближних.
У него были жидкие прямые черные волосы и темные мохнатые
брови; бороды он не носил, и на его мертвенно-бледном лице
выделялся огромный нос, похожий на клюв попугая. Одежда Гайара
говорила о его профессии и состояла из темного сюртука и
черного шелкового жилета, а на шее вместо галстука у него был
повязан широкий черный бант. На вид ему было лет пятьдесят.
Доктор пощупал у меня пульс, спросил, как я спал, посмотрел
мой язык, снова пощупал пульс, а затем дружески посоветовал мне
лежать как можно спокойнее. Он объяснил, что я еще очень слаб,
так как потерял много крови, но он надеется, что через
несколько дней я снова окрепну и буду здоров. Сципиону было
поручено следить за моим питанием и приготовить мне на завтрак
жареного цыпленка, чай и гренки.
Доктор не спросил меня, как я был ранен. Сначала мне это
показалось странным, но потом я решил, что он просто не хочет
меня тревожить. Он, верно, боялся, что воспоминания о событиях
прошлой ночи взволнуют меня. Но я так беспокоился за Антуана,
что не хотел молчать, и спросил, есть ли какие-нибудь известия
о нем. Нет, они ничего не слыхали. Он, несомненно, погиб.
Я сообщил им, при каких обстоятельствах расстался с ним, и,
конечно, рассказал о моем столкновении с наглым пассажиром,
который ранил меня. При этом от меня не ускользнуло странное
выражение, с каким Гайар выслушал мой рассказ. Он слушал меня
чрезвычайно внимательно, а когда я упомянул о плоте из стульев
и заметил, что Антуан и минуты не продержался бы на воде, мне
показалось, что темные глазки адвоката сверкнули злобной
радостью. Без сомнения, лицо его выражало скрытое торжество, на
которое противно было смотреть. Быть может, я не заметил бы
этого или, во всяком случае, не разгадал, если бы не рассказ
Сципиона. Но теперь я безошибочно понимал Гайара, и хотя он
несколько раз лицемерно воскликнул: ``Бедный Антуан!'' -- я
прекрасно видел, как он втайне торжествует при мысли, что
старый управляющий утонул.
Когда я кончил свой рассказ, Гайар отвел доктора в сторону,
и они несколько минут разговаривали вполголоса. До меня
долетали лишь отдельные слова. Доктору было, видимо, все равно,
слышу ли я его, тогда как его собеседник старался говорить
тихо. По ответам доктора я понял, чго Гайар хочет отправить
меня в гостиницу ближайшего селения. Он ссылался на ``неудобное
положение'', в котором окажется молодая девушка -- Эжени
Безансон -- одна в доме с чужестранцем, молодым человеком, и
так далее и тому подобное.
Доктор считал эти соображения неосновательными и не хотел
меня увозить. Сама мадемуазель Безансон не хочет этого, даже и
слышать не желает! Добрый доктор Рейгарт считал ``неудобное
положение'' сущим вздором. В гостинице нет необходимых удобств;
кроме того, она переполнена другими пострадавшими. Тут
говоривший понизил голос, и я мог уловить только отдельные
слова: ````иностранец'', ``не американец'', ``потерял все свое
имущество'', ``друзья далеко'', ``в гостинице не примут
постояльца без денег''. На это Гайар ответил, что готов взять
на себя все расходы.
Последнюю фразу он нарочно сказал громко, чтобы я ее
услышал. Я был бы благодарен ему за подобное предложение, если
бы не подозревал, что его великодушием кроется какое-то тайное
намерение. Но доктор решительно возражал против этого плана.
-- Это невозможно, -- сказал он. -- Начнется жар...
Большой риск... Не возьму на себя такую ответственность!
Скверная рана. Большая потеря крови... Должен остаться здесь,
хотя бы первое время... Можно перевезти в гостиницу дня через
два, когда он окрепнет.
Обещание перевезти меня через два дня как будто
удовлетворило лису Гайара, или он убедился, что ничего другого
сейчас нельзя сделать, и совещание закончилось.
Гайар подошел попрощаться со мной, и я снова заметил
насмешливый блеск в его маленьких глазках, когда он сказал мне
несколько притворно-любезных фраз. Он не подозревал, с кем он
говорит. Если бы я назвал свое имя, его бледные щеки, быть
может, окрасились бы в более яркий цвет и он поспешил бы
удалиться. Но осторожность удержала меня, и когда доктор
спросил, кого он имеет удовольствие лечить, я прибегнул к
простительной хитрости, к которой прибегали многие славные
путешественники, и назвался вымышленным именем. Я
воспользовался девичьей фамилией моей матери и представился как
Эдвард Рутерфорд.
Повторив, чтобы я лежал спокойно и не пытался вставать с
постели, доктор прописал мне кое-какие лекарства и, указав, как
их принимать, откланялся. Гайар вышел раньше него.
Сципион отправился на кухню за чаем, гренками и цыпленком,
а я остался на время один. Я лежал, думая об этом посещении и
особенно о разговоре между доктором и Гайаром: некоторые из
услышанных фраз встревожили меня. Доктор вел себя совершенно
естественно и как истый джентльмен, но я не сомневался, что у
его собеседника есть какой-то коварный замысел.
Откуда эта тревога, это горячее желание поскорее
выпроводить меня в гостиницу? Очевидно, у него была очень
веская причина, если он предлагает оплатить все расходы;
насколько я слышал, этот человек никогда не отличался
щедростью.
``Чем объяснить его желание поскорей избавиться от меня?''
-- спрашивал я себя.
``Ara, знаю! Догадался! Я понял его тайные замыслы! Эта
хитрая лиса, коварный адвокат, так называемый опекун, наверно,
сам влюблен в свою подопечную! Что из того, что она молода,
богата, хороша собой, настоящая красавица, а он стар, уродлив,
низок и противен! Он-то себя не считает таким. А она? Что ж! Он
все-таки может надеяться. Иной раз сбываются и более
безрассудные мечты. Он знает жизнь -- он юрист. Ему известно
все, что ее окружает, -- он ее опекун. Все ее дела в его руках.
Oн ее наставник, поверенный, казначей -- словом, распоряжается
всеми ее делами. С такой властью чего не добьешься! Он хочет
одного: либо жениться на ней, либо ее ограбить. Бедная девушка!
Как мне жаль ее!''
Странно, но я испытывал только жалость. У меня не было
другого чувства к ней, и я не мог понять почему.
Но тут пришел Сципион и прервал мои размышления. За ним
вошла девочка лет тринадцати; она несла тарелки и блюда с едой.
Это была Хлоя, дочь Сципиона, но не такая черная, как ее отец.
У нее были желтая кожа и миловидное личико. Как объяснил мне
Сципион, мать ``малютки Хло'' -- так он называл дочь --
мулатка, а ``наша Хло -- вылитая мамаша. Ха-ха-ха!''
Веселый смех Сципиона показывал, что он очень доволен и
горд своей хорошенькой светлокожей дочкой.
Хлоя, как и всякая женщина, была ужасно любопытна: ее
круглые глаза, сверкая белками, все время бросали взгляды на
белого чужестранца, спасшего жизнь ее госпоже, и она чуть не
перебила все чашки и тарелки. Боюсь, что если бы я не
вступился, Сципион выдрал бы ее за уши. Забавная болтовня и
жесты отца и дочки, их своеобразные манеры, да и вообще все
особенности жизни рабов живо заинтересовали меня.
Несмотря на слабость, у меня был хороший аппетит. Я ничего
не ел на пароходе; увлеченные гонкой пассажиры почти все забыли
про ужин, и я в том числе. Теперь, увидев приготовления к
завтраку, я почувствовал сильный голод и отдал должное стряпне
матушки Хлои, которая, по словам Сципиона, заправляла всей
кухней. Чай подкрепил меня, а искусно поджаренный цыпленок с
рисом, казалось, влил свежую кровь в мои жилы. Если бы не боль
в руке, я чувствовал бы себя совсем здоровым.
Отец и дочь убрали со стола, и вскоре Сципион вернулся, так
как ему велели находиться при мне.
-- А теперь, Сципион, -- сказал я, как только мы остались
одни, -- расскажи мне об Авроре.
-- О Pope, масса?
-- Да. Кто такая Аврора?
-- Бедная невольница, масса, такая же, как и старый Зип.
Смутный интерес, который я чувствовал к Авроре, сразу угас.
-- Невольница? -- повторил я разочарованно.
-- Это служанка мисса Жени, -- продолжал Сципион. -- Она
причесывает ее, одевает, сидит с ней, читает ей вслух, все
делает...
-- Читает ей? Как! Невольница?
Мой интерес к ней снова ожил.
-- Да, масса, она самая -- -Рора. Я сейчас объясню. Старый
масса Сансон был очень добрый к нам, неграм, и многих научил
читать. И Рору тоже. Он научил ее читать, писать и
многим-многим вещам, а молодая мисса Жени научила ее музыке.
Рора -- ученая девушка, очень ученая! Она знает очень много
вещей, совсем как белые люди. Играет на пьянине, играет на
гитаре. Гитара -- она похожа на банджо, и старый Зип тоже умеет
на ней играть. Да, он тоже. Ух-х!
-- А в остальном Аврора такая же бедная раба, как и все
вы, Сципион?
-- О нет, масса, она совсем не такая, как все. И живет она
совсем не так, как другие негры. Она не делает тяжелой работы и
стоит куда дороже -- целых две тысячи долларов!
-- Стоит две тысячи долларов?
-- Да, масса, две тысячи, и ни центом меньше!
-- Откуда ты знаешь?
-- Да ведь многие хотели ее купить. Масса Мариньи хотел
купить Рору, и масса Кроза -- тоже, и еще американский
полковник с того берега, -- и все они давали две тысячи. А
старый хозяин только смеялся. Он говорил, что не продаст ее ни
за какие деньги.
-- Это было еще при старом господине?
-- Да-да... Но потом был еще один, хозяин речного судна,
он хотел сделать Рору служанкой в дамском салоне. Он грубо
говорил с ней. Мисса очень сердилась и прогнала его. Масса Тони
очень сердился и прогнал его. И капитан очень сердился и ушел.
Ха-ха-ха!
-- А почему Аврору так дорого ценят?
-- О-о! Она очень хорошая девушка, очень-очень хорошая
девушка, но... -- тут Сципион запнулся, -- но...
-- Да?
-- Мне кажется, масса, что не в этом дело.
-- А в чем же?
-- Сказать по правде, масса, я думаю, те люди, что хотели
ее купить, были плохие люди.
Он выразился очень деликатно, но я понял его намек.
-- Если так, Аврора, должно быть, очень красива. Верно,
друг Сципион?
-- Старый негр ничего не смыслит в этом, масса, но люди
говорят -- и белые и черные люди, -- что она самая красивая
квартеронка8 во всей Луизиане.
-- Вот как! Она квартеронка?
-- Да, это так, масса, так оно и есть. Она цветная
девушка, но вы бы этого не сказали: она такая же белая, как
сама мисса Жени. Мисса тоже говорила это много-много раз, но я
вам скажу -- между ними очень большая разница: одна -- богатая
госпожа, другая -- бедная невольница, такая же, как старый Зип.
Ай-яй, совсем как старый Зип! Купи ее, продай ее -- все равно!
-- Ты можешь описать мне Аврору, Сципион?
Я задал ему этот вопрос не из простого любопытства: у меня
была на то серьезная причина. Мое ночное видение все еще
преследовало меня, передо мной стояли загадочные черты этого
прелестного лица, не принадлежащего по типу ни к кавказской, ни
к индийской, ни к монгольской расе. Быть может... Возможно
ли?..
-- Ты можешь описать ее, Сципион? -- повторил я.
-- Описать ее, масса? Вы хотите, чтобы Зип описал ее?
Мо... могу.
Я не рассчитывал на очень ясное описание, но думал, что по
каким-нибудь отдельным чертам смогу определить, похожа ли эта
девушка на мое видение. В моей памяти этот образ запечатлелся
так отчетливо, как если бы я и сейчас видел его перед собой. Я
сразу пойму, похожа ли Аврора на него.
-- Так вот, масса, некоторые люди говорят, что она гордая,
но это потому, что они завидуют ей. Это правда, есть такие
негры. Но она совсем не гордая со старым Зипом, уж это правда.
Она разговаривает с ним, и много рассказывает ему, и учит
старого негра читать, старую Хлою -- тоже, и малютку Хло, и...
-- Я просил тебя описать ее наружность, Сципион.
-- О! Описать ее наружность?.. Что значит -- на кого она
похожа?
-- Ну да. Какие у нее волосы, например? Какого цвета?
-- Черные, масса, черные, как сапог.
-- Они прямые?
-- Нет, масса, что вы! Ведь она квартеронка.
-- Значит, вьющиеся?
-- Не такие, как вот эти, -- тут Сципион показал на
собственную голову, покрытую крутыми завитками, -- а длинные и,
люди говорят, похожи на волны.
-- Понимаю. Они спадают ей на плечи?
-- Вот-вот, масса, на спину и на плечи.
-- И пышные?
-- Что это значит, масса?
-- Густые, пушистые.
-- Боже мой! Такие густые, как хвост старого енота!
-- Ну, а глаза?
Глаза молодой квартеронки Сципион описал довольно сбивчиво,
однако он сделал удачное сравнение, которое меня удовлетворило:
``Они большие и круглые, а блестят, как у лани''. Описание носа
никак ему не давалось, но после нескольких наводящих вопросов я
выяснил, что нос у нее маленький и прямой. Брови, зубы, цвет
лица были описаны им очень правдоподобно, а про щеки он сказал:
``Красные, как персик''.
Как ни забавно было данное негром описание, мне совсем не
хотелось смеяться. Я был слишком заинтересован и слушал каждую
подробность с волнением, которое и сам не мог объяснить.
Наконец портрет был закончен, и я пришел к выводу, что Сципион
описал мое ночное видение. Когда он замолчал, я горел желанием
увидеть эту прелестную, бесценную квартеронку.
Вдруг раздался звонок.
-- Зипа зовут, масса. Ему звонят из дома. Он сейчас же
вернется назад.
С этими словами Сципион вышел от меня и побежал к дому.
Я лежал и думал о странном, можно сказать -- романтическом
положении, в котором оказался. Еще вчера, даже этой ночью я был
бедным странником, не имеющим и доллара за душой, и не знал,
под чьим кровом найду себе приют. А сегодня я -- гость
прекрасной дамы, молодой, богатой, свободной, ее больной гость,
уложенный в постель на неопределенное время: за мной ухаживают
и обо мне заботятся.
Эти мысли вскоре сменились другими. Их вытеснили
-- Ты говоришь об управляющем Антуане? Что с ним? Он не
вернулся домой?
-- Нет, масса, боюсь, что он никогда, никогда не вернется!
Все люди боятся, что он утонул. Люди ходили в деревню, ходили
по берегу вниз и вверх, всюду ходили. Нет Тони... Капитан
взлетел кверху, прямо в небо, а пятьдесят пассажиров ушли на
дно. Другой пароход вытащил нескольких человек, несколько
доплыли до берега, как молодой масса. Но нет масса Тони, нигде
нет масса Топи!
-- Ты не знаешь, умел он плавать?
-- Нет, масса, совсем не умел. Я знаю: он один раз упал в
заводь, и старый Зип вытащил его. Нет, он совсем, совсем не
плавал.
-- Тогда боюсь, что он погиб.
Я вспомнил, что наше судно затонуло прежде, чем
``Магнолия'' подошла к нему. Я видел это, обернувшись, когда
плыл. Те, кто не умел плавать, наверно, погибли.
-- И бедный Пьер. И Пьер тоже.
-- Пьер? Кто это?
-- Кучер, масса. Вот кто.
-- А, помню! Ты думаешь, и он утонул?
-- Боюсь, что и он, масса. Старый Зип очень жалеет Пьера.
Он был хороший негр, этот Пьер. Но масса Тони, масса Тони...
все люди жалеют масса Тони!
-- У вас любили его?
-- Все любили его -- белые люди, черные люди, -- все его
любили! Мисса Жени тоже любила. Он всю жизнь жил у старого
масса Сансона. По-моему, он был опекуном мисса Жени, или как
это называется... Боже милостивый! Что будет теперь делать
молодая мисса? У нее нет больше друзей. А старая лиса Гайар --
очень нехороший...
Тут Сципион внезапно умолк, словно спохватился, что слишком
распустил язык.
Названный им человек и определение, которое дал ему негр,
сразу возбудили мое любопытство, особенно его имя.
``Если это тот самый, -- подумал я, -- Сципион дал ему
меткое прозвище. Но он ли это?''
-- Ты говоришь про адвоката Доминика Гайара? -- спросил я,
помолчав.
Сципион вытаращил свои круглые глаза, сверкая белками,
удивленный и испуганный, и сказал, запинаясь:
-- Да, так зовут этого господина. Молодой масса знает его?
-- Очень немного, -- ответил я, и мой ответ, видимо, его
успокоил.
По правде говоря, я никогда не видел Гайара, но, живя в
Новом Орлеане, случайно слышал о нем. У меня было небольшое
приключение, в котором он принял косвенное участие и, надо
сказать, сыграл некрасивую роль. Я сохранил острую неприязнь к
этому человеку, который, как уже упоминалось выше, был
адвокатом в Новом Орлеане. Это был, несомненно, тот самый
Гайар, о котором говорил Сципион. Фамилия слишком редкая, чтобы
ее носили два столь похожих человека. Кроме того, я слышал, что
у него плантация где-то выше по течению реки, -- в Бринджерсе,
как я теперь припомнил. Все говорило за то, что это он. Если у
Эжени Безансон не осталось друзей, кроме него, тогда Сципион
был прав, говоря, что у нее нет больше друзей.
Слова Сципиона не только затронули мое любопытство, но
вселили в меня смутную тревогу. Незачем говорить, что я был
сильно заинтересован юной креолкой. Человек, спасший жизнь
другому, притом красивой женщине, да еще при таких необычайных
обстоятельствах, не может оставаться равнодушным к ее
дальнейшей судьбе. Любовь ли пробудила во мне этот интерес?
Сердце мое, к моему удивлению, ответило: нет! На пароходе
мне казалось, что я почти влюблен в эту девушку, а теперь,
после романтического приключения, которое должно было бы
усилить это чувство, я совершенно спокойно вспоминал события
прошлой ночи и сам удивлялся своей холодности. Я потерял много
крови -- уж не вытекло ли вместе с ней и мое зарождавшееся
чувство? Я пытался объяснить себе это странное явление, но в то
время я делал еще только первые шаги в познании человеческого
сердца. Любовь была для меня неведомой страной.
Одно удивляло меня: когда я пытался представить себе лицо
креолки, передо мной с необыкновенной четкостью вставали черты
другого лица из мира моих грез.
``Как странно, -- думал я, -- опять это прелестное видение!
Плод моей больной фантазии. Ах, чего бы я не дал, чтобы этот
образ оказался живым существом!''
Теперь я не сомневался: я не был влюблен в Эжени Безансон,
однако и не относился к ней равнодушно. Чувство мое было
дружбой, и интерес, который я испытывал, -- дружеским участием.
Это чувство было так сильно, что я тревожился за нее и мне
хотелось узнать побольше о ней и ее делах.
Сципион не отличался скрытностью; не прошло и получаса, как
он рассказал мне все, что сам знал о ней.
Эжени Безансон была единственной дочерью и наследницей
плантатора-креола, умершего около двух лет тому назад;
некоторые считали его очень богатым, другие уверяли, что дела
его сильно расстроены. Надзор за всем своим поместьем он
завещал Доминику Гайару вместе с управляющим Антуаном. Обоих
назначили опекунами молодой девушки. Гайар был адвокатом
Безансона, а Антуан -- его старым слугой. Антуан всегда
пользовался исключительным доверием своего хозяина, а в
последние годы стал скорее его другом и компаньоном, чем
слугой.
Через несколько месяцев Эжени Безансон достигнет
совершеннолетия, но велико ли будет ее наследство, этого
Сципион не знал. Он знал только, что после смерти ее отца
Гайар, главный распорядитель всего имущества, давал ей очень
много денег, сколько бы она ни пожелала, и ни в чем ее не
ограничивал; что она была очень щедра и даже расточительна и,
как выразился Сципион, ``швырялась золотыми долларами, словно
это простые камешки''.
И Сципион принялся рассказывать мне о блестящих балах,
которые она давала на своей плантации, а также о том, как
дорого обходилась жизнь ``молодой мисса'' в городе, где она
проводила большую часть зимы. Всему этому можно было легко
поверить. Судя по тому, что мне пришлось наблюдать на пароходе,
у меня создалось впечатление, что Сципион совершенно правильно
описал свою госпожу. Натура пылкая и увлекающаяся, великодушная
и несдержанная, легкомысленная в своих тратах, живущая только
настоящим, не думая о будущем, -- такая наследница была
находкой для недобросовестного опекуна.
Я видел, что бедный Сципион очень привязан к своей хозяйке:
при всем своем невежестве он подозревал, что все это
расточительство не доведет ее до добра.
-- Я очень боюсь, масса, -- сказал он, качая головой, --
что так не может продолжаться всегда, всегда. Даже сам
Колониальный банк и тот лопнет, если вечно швырять деньги на
ветер.
Когда Сципион дошел в своем рассказе до Гайара, он закачал
головой еще выразительней. У него были, очевидно, какие-то
подозрения насчет этого человека, но он не хотел их
высказывать. Я узнал достаточно, чтобы убедиться, что этот
Доминик Гайар и есть тот самый адвокат, который жил в Новом
Орлеане на *** улице. У меня не осталось никаких сомнений, что
это он. Юрист по профессии, но на самом деле биржевой
спекулянт, дающий деньги в кредит, то есть попросту ростовщик,
он был, кроме того, богатым плантатором, чье большое поместье
граничило с поместьем Безансонов, и имел более сотни рабов, с
которыми обращался крайне жестоко. Все это совпадало с тем, что
я слышал о положении и характере известного мне Доминика
Гайара. Несомненно, это он.
Сципиoн рассказал мне о нем еще кое-какие подробности. Он
был советчиком и товарищем старика Безансона ``на его беду'',
как выразился Сципион: верный негр думал, что Безансон сильно
пострадал от этого знакомства.
-- Масса Гайар не раз обманывал старого хозяина. Он
надувал его много-много раз, можете поверить Зипу, -- сказал
он.
Еще я узнал от него, что Гайар проводит летние месяцы в
своем поместье, что он каждый день бывает в ``большом доме'',
где живет мадемуазель Безансон и где он чувствует себя как
дома, а ведет себя так, ``будто все принадлежит ему и он хозяин
всей плантации''.
Мне показалось, что Сципион еще что-то знает об этом
человеке, что-то определенное, но не хочет мне говорить. Ну что
ж, вполне понятно -- мы были слишком мало знакомы. Я видел, что
он терпеть не может Гайара, но мне трудно было решить, потому
ли, что он хорошо его знает, или в нем говорит инстинктивное
чувство, очень сильно развитое у несчастных рабов, которым
запрещено рассуждать.
Однако в его рассказе было слишком много фактов, чтобы
считать это чувство инстинктивным. Он, видимо, действительно
многое знал. Кто-то должен был сообщить ему эти сведения. От
кого он их получил?
-- Кто рассказал тебе все это, Сципион?
-- Аврора, масса.
-- Аврора?!
Я сразу почувствовал сильное, почти страстное желание
узнать, кто такая Аврора. Почему? Быть может, это необычное,
красивое имя прозвучало особенно приятно для моего саксонского
уха? Нет. Или это благозвучное слово вызвало у меня
мифологические ассоциации, воспоминания о первых розовых лучах
восходящего солнца или о нежном сиянии северной зари? Может
быть, именно эти представления возбудили во мне такой
необъяснимый интерес к имени Аврора?
Однако прежде чем я успел разобраться в этом или задать
Сципиону еще вопрос, в дверях показались два человека: не
говоря ни слова, они вошли в комнату.
-- Это доктор, масса, -- прошептал Сципион и отошел в
сторону, пропуская ко мне вошедших.
Мне нетрудно было догадаться, который из них доктор. Я
сразу узнал его по внешности; я так же безошибочно определил,
что высокий бледный человек, внимательно смотревший на меня, --
врач, как если бы он держал в одной руке диплом, а в другой --
дверную дощечку со своей фамилией.
Доктору было лет сорок; его приятное, спокойное лицо нельзя
было назвать красивым, но зато оно выражало ум и сердечную
доброту. Его предки, вероятно, прибыли сюда из Германии, но
американская жизнь -- вернее, политический строй смягчил
жесткие черты -- отпечаток, наложенный веками европейского
деспотизма, -- и возвратил его лицу врожденное благородство.
Позже, когда я лучше узнал американцев, я сказал бы, что он
житель Пенсильвании, и так оно и было. Передо мной был
воспитанник одной из крупных медицинских школ Филадельфии --
доктор Эдвард Рейгарт. Это имя подтвердило мое предположение о
его немецком происхождении.
Как бы то ни было, мой доктор с первого же взгляда произвел
на меня приятное впечатление.
Совсем иное чувство охватило меня, когда я взглянул на его
спутника. Я сразу почувствовал к нему неприязнь, презрение,
отвращение, ненависть! У него было чисто французское лицо, но
не благородная внешность старого сурового гугенота; не был он
похож и на таких наших современников, как Роллан или Гюго, как
Араго или Пиа7; у него была одна из тех физиономий, какие
сотнями встречаются возле биржи и за кулисами Оперы или злобно
пялятся на вас из-под тысяч солдатских киверов. Чтобы кратко
определить его внешность, я скажу, что он больше всего
напоминал лисицу. Право, я не шучу: сходство было
поразительное. Те же хитрые, бегающие глазки, тот же внезапный
пронзительный взгляд, свидетельствующий о скрытом притворстве,
о крайнем себялюбии и звериной жестокости.
Итак, спутник доктора был поистине лисой в человеческом
образе со всеми ее ярко выраженными чертами. Мы со Сципионом
полностью сошлись в его оценке, ибо у меня не было ни малейшего
сомнения, что передо мной Доминик Гайар. Да, это был он.
Он был небольшого роста и худощав, но, видимо, из тех, кто
может хорошо постоять за себя. В нем чувствовались гибкость и
коварство хищника и такие же повадки. Свои хитрые раскосые
глазки он почти все время держал опущенными. Черные и
блестящие, как у ласки, они были выпуклы, но не круглы, а
скорее конусообразны, и зрачок казался как бы вершиной тупого
конуса. Лицо его постоянно кривилось в усмешке, и это придавало
ему циничное и презрительное выражение. Тот, кто знал за собой
какую-нибудь ошибку, слабость или вину, мог бы подумать, что
она известна Доминику Гайару и что он насмехается над ним.
Когда Гайар узнавал о каком-нибудь несчастье, случившемся с
другим, его улыбка становилась еще более язвительной, а
маленькие выпуклые глазки блестели с явным удовольствием. Он
любил только себя и ненавидел своих ближних.
У него были жидкие прямые черные волосы и темные мохнатые
брови; бороды он не носил, и на его мертвенно-бледном лице
выделялся огромный нос, похожий на клюв попугая. Одежда Гайара
говорила о его профессии и состояла из темного сюртука и
черного шелкового жилета, а на шее вместо галстука у него был
повязан широкий черный бант. На вид ему было лет пятьдесят.
Доктор пощупал у меня пульс, спросил, как я спал, посмотрел
мой язык, снова пощупал пульс, а затем дружески посоветовал мне
лежать как можно спокойнее. Он объяснил, что я еще очень слаб,
так как потерял много крови, но он надеется, что через
несколько дней я снова окрепну и буду здоров. Сципиону было
поручено следить за моим питанием и приготовить мне на завтрак
жареного цыпленка, чай и гренки.
Доктор не спросил меня, как я был ранен. Сначала мне это
показалось странным, но потом я решил, что он просто не хочет
меня тревожить. Он, верно, боялся, что воспоминания о событиях
прошлой ночи взволнуют меня. Но я так беспокоился за Антуана,
что не хотел молчать, и спросил, есть ли какие-нибудь известия
о нем. Нет, они ничего не слыхали. Он, несомненно, погиб.
Я сообщил им, при каких обстоятельствах расстался с ним, и,
конечно, рассказал о моем столкновении с наглым пассажиром,
который ранил меня. При этом от меня не ускользнуло странное
выражение, с каким Гайар выслушал мой рассказ. Он слушал меня
чрезвычайно внимательно, а когда я упомянул о плоте из стульев
и заметил, что Антуан и минуты не продержался бы на воде, мне
показалось, что темные глазки адвоката сверкнули злобной
радостью. Без сомнения, лицо его выражало скрытое торжество, на
которое противно было смотреть. Быть может, я не заметил бы
этого или, во всяком случае, не разгадал, если бы не рассказ
Сципиона. Но теперь я безошибочно понимал Гайара, и хотя он
несколько раз лицемерно воскликнул: ``Бедный Антуан!'' -- я
прекрасно видел, как он втайне торжествует при мысли, что
старый управляющий утонул.
Когда я кончил свой рассказ, Гайар отвел доктора в сторону,
и они несколько минут разговаривали вполголоса. До меня
долетали лишь отдельные слова. Доктору было, видимо, все равно,
слышу ли я его, тогда как его собеседник старался говорить
тихо. По ответам доктора я понял, чго Гайар хочет отправить
меня в гостиницу ближайшего селения. Он ссылался на ``неудобное
положение'', в котором окажется молодая девушка -- Эжени
Безансон -- одна в доме с чужестранцем, молодым человеком, и
так далее и тому подобное.
Доктор считал эти соображения неосновательными и не хотел
меня увозить. Сама мадемуазель Безансон не хочет этого, даже и
слышать не желает! Добрый доктор Рейгарт считал ``неудобное
положение'' сущим вздором. В гостинице нет необходимых удобств;
кроме того, она переполнена другими пострадавшими. Тут
говоривший понизил голос, и я мог уловить только отдельные
слова: ````иностранец'', ``не американец'', ``потерял все свое
имущество'', ``друзья далеко'', ``в гостинице не примут
постояльца без денег''. На это Гайар ответил, что готов взять
на себя все расходы.
Последнюю фразу он нарочно сказал громко, чтобы я ее
услышал. Я был бы благодарен ему за подобное предложение, если
бы не подозревал, что его великодушием кроется какое-то тайное
намерение. Но доктор решительно возражал против этого плана.
-- Это невозможно, -- сказал он. -- Начнется жар...
Большой риск... Не возьму на себя такую ответственность!
Скверная рана. Большая потеря крови... Должен остаться здесь,
хотя бы первое время... Можно перевезти в гостиницу дня через
два, когда он окрепнет.
Обещание перевезти меня через два дня как будто
удовлетворило лису Гайара, или он убедился, что ничего другого
сейчас нельзя сделать, и совещание закончилось.
Гайар подошел попрощаться со мной, и я снова заметил
насмешливый блеск в его маленьких глазках, когда он сказал мне
несколько притворно-любезных фраз. Он не подозревал, с кем он
говорит. Если бы я назвал свое имя, его бледные щеки, быть
может, окрасились бы в более яркий цвет и он поспешил бы
удалиться. Но осторожность удержала меня, и когда доктор
спросил, кого он имеет удовольствие лечить, я прибегнул к
простительной хитрости, к которой прибегали многие славные
путешественники, и назвался вымышленным именем. Я
воспользовался девичьей фамилией моей матери и представился как
Эдвард Рутерфорд.
Повторив, чтобы я лежал спокойно и не пытался вставать с
постели, доктор прописал мне кое-какие лекарства и, указав, как
их принимать, откланялся. Гайар вышел раньше него.
Сципион отправился на кухню за чаем, гренками и цыпленком,
а я остался на время один. Я лежал, думая об этом посещении и
особенно о разговоре между доктором и Гайаром: некоторые из
услышанных фраз встревожили меня. Доктор вел себя совершенно
естественно и как истый джентльмен, но я не сомневался, что у
его собеседника есть какой-то коварный замысел.
Откуда эта тревога, это горячее желание поскорее
выпроводить меня в гостиницу? Очевидно, у него была очень
веская причина, если он предлагает оплатить все расходы;
насколько я слышал, этот человек никогда не отличался
щедростью.
``Чем объяснить его желание поскорей избавиться от меня?''
-- спрашивал я себя.
``Ara, знаю! Догадался! Я понял его тайные замыслы! Эта
хитрая лиса, коварный адвокат, так называемый опекун, наверно,
сам влюблен в свою подопечную! Что из того, что она молода,
богата, хороша собой, настоящая красавица, а он стар, уродлив,
низок и противен! Он-то себя не считает таким. А она? Что ж! Он
все-таки может надеяться. Иной раз сбываются и более
безрассудные мечты. Он знает жизнь -- он юрист. Ему известно
все, что ее окружает, -- он ее опекун. Все ее дела в его руках.
Oн ее наставник, поверенный, казначей -- словом, распоряжается
всеми ее делами. С такой властью чего не добьешься! Он хочет
одного: либо жениться на ней, либо ее ограбить. Бедная девушка!
Как мне жаль ее!''
Странно, но я испытывал только жалость. У меня не было
другого чувства к ней, и я не мог понять почему.
Но тут пришел Сципион и прервал мои размышления. За ним
вошла девочка лет тринадцати; она несла тарелки и блюда с едой.
Это была Хлоя, дочь Сципиона, но не такая черная, как ее отец.
У нее были желтая кожа и миловидное личико. Как объяснил мне
Сципион, мать ``малютки Хло'' -- так он называл дочь --
мулатка, а ``наша Хло -- вылитая мамаша. Ха-ха-ха!''
Веселый смех Сципиона показывал, что он очень доволен и
горд своей хорошенькой светлокожей дочкой.
Хлоя, как и всякая женщина, была ужасно любопытна: ее
круглые глаза, сверкая белками, все время бросали взгляды на
белого чужестранца, спасшего жизнь ее госпоже, и она чуть не
перебила все чашки и тарелки. Боюсь, что если бы я не
вступился, Сципион выдрал бы ее за уши. Забавная болтовня и
жесты отца и дочки, их своеобразные манеры, да и вообще все
особенности жизни рабов живо заинтересовали меня.
Несмотря на слабость, у меня был хороший аппетит. Я ничего
не ел на пароходе; увлеченные гонкой пассажиры почти все забыли
про ужин, и я в том числе. Теперь, увидев приготовления к
завтраку, я почувствовал сильный голод и отдал должное стряпне
матушки Хлои, которая, по словам Сципиона, заправляла всей
кухней. Чай подкрепил меня, а искусно поджаренный цыпленок с
рисом, казалось, влил свежую кровь в мои жилы. Если бы не боль
в руке, я чувствовал бы себя совсем здоровым.
Отец и дочь убрали со стола, и вскоре Сципион вернулся, так
как ему велели находиться при мне.
-- А теперь, Сципион, -- сказал я, как только мы остались
одни, -- расскажи мне об Авроре.
-- О Pope, масса?
-- Да. Кто такая Аврора?
-- Бедная невольница, масса, такая же, как и старый Зип.
Смутный интерес, который я чувствовал к Авроре, сразу угас.
-- Невольница? -- повторил я разочарованно.
-- Это служанка мисса Жени, -- продолжал Сципион. -- Она
причесывает ее, одевает, сидит с ней, читает ей вслух, все
делает...
-- Читает ей? Как! Невольница?
Мой интерес к ней снова ожил.
-- Да, масса, она самая -- -Рора. Я сейчас объясню. Старый
масса Сансон был очень добрый к нам, неграм, и многих научил
читать. И Рору тоже. Он научил ее читать, писать и
многим-многим вещам, а молодая мисса Жени научила ее музыке.
Рора -- ученая девушка, очень ученая! Она знает очень много
вещей, совсем как белые люди. Играет на пьянине, играет на
гитаре. Гитара -- она похожа на банджо, и старый Зип тоже умеет
на ней играть. Да, он тоже. Ух-х!
-- А в остальном Аврора такая же бедная раба, как и все
вы, Сципион?
-- О нет, масса, она совсем не такая, как все. И живет она
совсем не так, как другие негры. Она не делает тяжелой работы и
стоит куда дороже -- целых две тысячи долларов!
-- Стоит две тысячи долларов?
-- Да, масса, две тысячи, и ни центом меньше!
-- Откуда ты знаешь?
-- Да ведь многие хотели ее купить. Масса Мариньи хотел
купить Рору, и масса Кроза -- тоже, и еще американский
полковник с того берега, -- и все они давали две тысячи. А
старый хозяин только смеялся. Он говорил, что не продаст ее ни
за какие деньги.
-- Это было еще при старом господине?
-- Да-да... Но потом был еще один, хозяин речного судна,
он хотел сделать Рору служанкой в дамском салоне. Он грубо
говорил с ней. Мисса очень сердилась и прогнала его. Масса Тони
очень сердился и прогнал его. И капитан очень сердился и ушел.
Ха-ха-ха!
-- А почему Аврору так дорого ценят?
-- О-о! Она очень хорошая девушка, очень-очень хорошая
девушка, но... -- тут Сципион запнулся, -- но...
-- Да?
-- Мне кажется, масса, что не в этом дело.
-- А в чем же?
-- Сказать по правде, масса, я думаю, те люди, что хотели
ее купить, были плохие люди.
Он выразился очень деликатно, но я понял его намек.
-- Если так, Аврора, должно быть, очень красива. Верно,
друг Сципион?
-- Старый негр ничего не смыслит в этом, масса, но люди
говорят -- и белые и черные люди, -- что она самая красивая
квартеронка8 во всей Луизиане.
-- Вот как! Она квартеронка?
-- Да, это так, масса, так оно и есть. Она цветная
девушка, но вы бы этого не сказали: она такая же белая, как
сама мисса Жени. Мисса тоже говорила это много-много раз, но я
вам скажу -- между ними очень большая разница: одна -- богатая
госпожа, другая -- бедная невольница, такая же, как старый Зип.
Ай-яй, совсем как старый Зип! Купи ее, продай ее -- все равно!
-- Ты можешь описать мне Аврору, Сципион?
Я задал ему этот вопрос не из простого любопытства: у меня
была на то серьезная причина. Мое ночное видение все еще
преследовало меня, передо мной стояли загадочные черты этого
прелестного лица, не принадлежащего по типу ни к кавказской, ни
к индийской, ни к монгольской расе. Быть может... Возможно
ли?..
-- Ты можешь описать ее, Сципион? -- повторил я.
-- Описать ее, масса? Вы хотите, чтобы Зип описал ее?
Мо... могу.
Я не рассчитывал на очень ясное описание, но думал, что по
каким-нибудь отдельным чертам смогу определить, похожа ли эта
девушка на мое видение. В моей памяти этот образ запечатлелся
так отчетливо, как если бы я и сейчас видел его перед собой. Я
сразу пойму, похожа ли Аврора на него.
-- Так вот, масса, некоторые люди говорят, что она гордая,
но это потому, что они завидуют ей. Это правда, есть такие
негры. Но она совсем не гордая со старым Зипом, уж это правда.
Она разговаривает с ним, и много рассказывает ему, и учит
старого негра читать, старую Хлою -- тоже, и малютку Хло, и...
-- Я просил тебя описать ее наружность, Сципион.
-- О! Описать ее наружность?.. Что значит -- на кого она
похожа?
-- Ну да. Какие у нее волосы, например? Какого цвета?
-- Черные, масса, черные, как сапог.
-- Они прямые?
-- Нет, масса, что вы! Ведь она квартеронка.
-- Значит, вьющиеся?
-- Не такие, как вот эти, -- тут Сципион показал на
собственную голову, покрытую крутыми завитками, -- а длинные и,
люди говорят, похожи на волны.
-- Понимаю. Они спадают ей на плечи?
-- Вот-вот, масса, на спину и на плечи.
-- И пышные?
-- Что это значит, масса?
-- Густые, пушистые.
-- Боже мой! Такие густые, как хвост старого енота!
-- Ну, а глаза?
Глаза молодой квартеронки Сципион описал довольно сбивчиво,
однако он сделал удачное сравнение, которое меня удовлетворило:
``Они большие и круглые, а блестят, как у лани''. Описание носа
никак ему не давалось, но после нескольких наводящих вопросов я
выяснил, что нос у нее маленький и прямой. Брови, зубы, цвет
лица были описаны им очень правдоподобно, а про щеки он сказал:
``Красные, как персик''.
Как ни забавно было данное негром описание, мне совсем не
хотелось смеяться. Я был слишком заинтересован и слушал каждую
подробность с волнением, которое и сам не мог объяснить.
Наконец портрет был закончен, и я пришел к выводу, что Сципион
описал мое ночное видение. Когда он замолчал, я горел желанием
увидеть эту прелестную, бесценную квартеронку.
Вдруг раздался звонок.
-- Зипа зовут, масса. Ему звонят из дома. Он сейчас же
вернется назад.
С этими словами Сципион вышел от меня и побежал к дому.
Я лежал и думал о странном, можно сказать -- романтическом
положении, в котором оказался. Еще вчера, даже этой ночью я был
бедным странником, не имеющим и доллара за душой, и не знал,
под чьим кровом найду себе приют. А сегодня я -- гость
прекрасной дамы, молодой, богатой, свободной, ее больной гость,
уложенный в постель на неопределенное время: за мной ухаживают
и обо мне заботятся.
Эти мысли вскоре сменились другими. Их вытеснили