Страница:
-- Вон оно что! -- отозвался флегматичный рулевой. -- А
ведь чертовски жалко! -- добавил он. -- Ну что ж, раз надо, так
надо... Ах, будь ты проклят! Ведь мы вот-вот обставили бы их.
Верно, капитан?
-- Ничего не поделаешь, -- ответил капитан. -- Поворачивай
к берегу.
Отдав этот приказ, он быстро спустился вниз. Видя, как он
возбужден, я последовал за ним. На палубе против рубки стояла
кучка дам, среди которых была и молодая креолка.
-- Сударыня, -- сказал, обращаясь к ней, капитан, --
несмотря ни на что, мы все-таки проиграем гонку!
-- Почему? -- спросила она удивленно. -- Вам не хватает
окороков?.. Антуан! Вы достали все, что было?
-- Нет, сударыня, -- возразил капитан, -- не в этом дело.
Благодарю вас за щедрость. Но вы видите эти огоньки?
-- Вижу. Так что же?
-- Это Бринджерс.
-- Вот как! Уже?
-- Да. Здесь я должен вас высадить.
-- И из-за этого проиграете гонку?
-- Конечно.
-- Тогда, разумеется, я не сойду здесь на берег. Что для
меня один день? Я не так стара, чтобы бояться потерять лишний
день понапрасну. Ха-ха-ха! Я не допущу, чтоб вы из-за меня
погубили репутацию вашего прекрасного судна! И не думайте
приставать, дорогой капитан! Довезите меня до Батон Ружа, а
утром я вернусь домой.
Вокруг послышались крики одобрения, а капитан бросился
обратно к рулевому, чтобы отметить свое приказание.
``Красавица'' по-прежнему следует за ``Магнолией'', и между
ними по-прежнему около двухсот ярдов. Грохот машин, гудение
пара, удары плиц по воде, треск обшивки и крики людей на палубе
сливаются в оглушительный концерт.
Вперед мчится ``Красавица'', вперед, вперед -- и, несмотря
на все усилия ``Магнолии'', догоняет ее. Ближе, еще ближе -- и
вот ее нос сравнялся с кормой соперницы.
Вот он уже против рулевой рубки, вот уже против штормового
мостика, вот против конца верхней палубы! Теперь их огни
сливаются в одну линию и вместе отражаются в воде -- они идут
нос с носом!
Еще минута -- ``Красавица'' вырывается еще на фут вперед,
капитан машет фуражкой, и громкий крик торжества раздается над
рекой.
Этот крик не успел отзвучать. Едва он разнесся в полуночной
тиши, как его прервал оглушительный взрыв, словно целый
пороховой склад взлетел на воздух. Он потряс небо, землю и
воду! Раздался треск, во все стороны посыпались доски, люди с
пронзительными криками взлетели вверх, дым и пар застлали все
кругом, и ужасный вопль сотен голосов раздался во мраке ночи.
Сотрясение неслыханной силы сразу же объяснило мне причину
катастрофы. Я решил, что у нас взорвались паровые котлы, и не
ошибся.
В момент взрыва я стоял около своей каюты. Если бы я не
держался за поручни, то, наверно, вылетел бы от толчка за борт.
Сам не сознавая, что делаю, я вернулся, шатаясь, в каюту, а из
нее прошел через другую дверь в общий салон.
Здесь я остановился и огляделся вокруг. Вся передняя часть
судна была окутана дымом, и в салон врывался горячий,
обжигающий пар. Боясь, что он настигнет меня, я бросился на
корму, которая, к счастью, была обращена к ветру, сдувавшему с
нее опасный пар.
Машина теперь умолкла, колеса не вращались, выпускная труба
перестала пыхтеть, но вместо этого шума слышались другие
ужасные звуки. Крики, ругань, проклятия мужчин, пронзительные
вопли женщин, стоны раненых с нижней палубы, мольбы о помощи
сброшенных в воду и тонущих людей -- все сливалось в отчаянный
вопль. Как он был не похож на тот ликующий крик, который только
что звучал на устах тех же людей!
Дым и пар скоро начали рассеиваться, и я мог разглядеть,
что делается на носу парохода. Там был полный хаос. Курительная
комната, буфет со всем его содержимым, передний тент и правая
сторона рулевой рубки совсем исчезли, как будто под ними
взорвалась мина, а высокие трубы опрокинулись и лежали на
палубе. С первого взгляда я понял, что капитан, рулевой и все,
кто находился в этой части парохода, погибли.
Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я не стал
на них задерживаться. Я чувствовал, что остался цел и невредим,
и моим первым естественным побуждением было постараться спасти
свою жизнь. Я сохранил присутствие духа и понимал, что второго
взрыва быть не может, но видел, что пароход серьезно поврежден
и сильно накренился набок. Долго ли он продержится на воде?
Не успел я задать себе этот вопрос, как тотчас же получил
ответ. Рядом послышался отчаянный крик:
-- О Боже! Мы тонем! Тонем!..
Вслед за ним раздался другой крик: ``Пожар!'' -- и в ту же
минуту длинные языки пламени вырвались из глубины судна и
взметнулись высоко вверх, до самого штормового мостика. Было
ясно, что судно недолго будет нашим убежищем: нам предстояло
либо сгореть на нем, либо пойти с ним ко дну.
Все мысли оставшихся в живых устремились к ``Магнолии''. Я
тоже посмотрел ей вслед и увидел, что она дала задний ход и
прилагает все усилия, чтобы скорей повернуть обратно: однако
она уже была от нас на расстоянии нескольких сот ярдов. Когда
наш пароход собирался пристать к Бринджерсу, он повернул в
сторону от ``Магнолии'', и хотя в момент катастрофы они стояли
на одной линии, их разделяла широкая полоса воды. Теперь
``Магнолия'' находилась от нас за добрую четверть мили, и было
ясно, что пройдет немало времени, пока она приблизится к нам.
Сможет ли искалеченная ``Красавица'' продержаться это время на
воде?
С первого взгляда я убедился, что нет. Я чувствовал, как
палуба опускается подо мной все ниже и ниже, а пламя уже
угрожало ее корме; огненные языки лизали деревянную отделку
роскошного салона, и она вспыхивала, как солома. Нельзя было
терять ни минуты! Оставалось либо самому броситься в воду, либо
пойти ко дну вместе с судном, либо сгореть. Иного выхода не
было.
Вы, вероятно, думаете, что я был смертельно испуган. Однако
вы ошибаетесь. Я совсем не боялся за свою жизнь. И не потому,
что отличался необыкновенной храбростью, а потому, что надеялся
на свои силы. Довольно беспечный по натуре, я никогда не был
фаталистом. Мне не раз случалось спасаться от смерти благодаря
присутствию духа, сильной воле и находчивости. Поэтому я не был
суеверным, не верил в судьбу и не полагался на авось, и если не
ленился, то принимал необходимые меры предосторожности, чтобы
избежать опасности.
Именно так я и поступил на этот раз. В моем чемодане лежало
очень простое приспособление, которое я обычно вожу с собой:
спасательный пояс. Я всегда держу его сверху, под рукой.
Требуется не больше минуты, чтобы надеть его, а в нем я не
боялся утонуть в самой широкой реке и даже в море. Уверенность
в этом, а вовсе не исключительная храбрость придавала мне
спокойствие.
Я побежал обратно в свою каюту, открыл чемодан и через
секунду уже держал в руках пробковый пояс. Еще секунда -- и я
надел его через голову и прочно завязал шнурки.
Надев пояс, я остался в каюте и решил не выходить из нее,
пока судно не накренится еще ближе к воде. Оно погружалось
очень быстро, и я был уверен, что мне недолго придется ждать.
Дверь, ведущую в салон, я запер на ключ, а другую оставил
приоткрытой, но крепко держал ее за ручку.
Я недаром прятался в каюте: мне не хотелось попадаться на
глаза охваченным паникой пассажирам, которые, не помня себя,
метались по палубе, -- я боялся их гораздо больше, чем реки. Я
знал, что стоит им увидеть спасательный пояс, как они тотчас
окружат меня, и тогда у меня не останется никакой надежды на
спасение: десятки несчастных бросятся за мной в воду, будут
цепляться за меня со всех сторон и потащат за собой на дно.
Я знал это и, крепко придерживая дверь, стоял и молча
смотрел в щель.
Не прошло и нескольких минут, как перед моей дверью
остановились какие-то люди и я услышал знакомые голоса.
Взглянув в щель, я тотчас узнал их: это были молодая
креолка и ее управляющий.
Нельзя сказать, что они вели связный разговор, -- это были
лишь отрывочные восклицания смертельно испуганных людей. Старик
собрал несколько стульев и трясущимися руками пытался связать
их вместе, чтобы сделать какое-то подобие плота. Вместо веревки
у него был носовой платок и несколько шелковых лент, которые
его хозяйка сорвала со своего платья. Если бы ему и удалось
связать плот, он, пожалуй, не выдержал бы и кошки. Это была
жалкая попытка тонущего человека схватиться за соломинку. С
первого взгляда я понял, что такой плот и на минуту не отсрочит
их гибели. Стулья были из тяжелого палисандрового дерева и,
вероятно, пошли бы ко дну от собственной тяжести.
Эта сцена привела меня в смятение. Она разбудила во мне
самые противоречивые чувства. Передо мной стоял выбор --
спасать себя или оказать помощь ближнему. Если бы я не надеялся
при этом сберечь и свою жизнь, боюсь, что я послушался бы
инстинкта самосохранения.
Но, как я уже говорил, за себя я не боялся, и передо мной
стоял лишь вопрос: удастся ли мне, не рискуя собой, спасти
жизнь и этой даме? Я быстро все обдумал. Спасательный пояс был
очень мал, он не мог выдержать нас обоих. Что, если я отдам его
ей, а сам поплыву рядом? Я мог бы иногда браться за него -- мне
этого достаточно, чтобы долго продержаться на воде. Ведь я
хороший пловец. Далеко ли до берега?
Я посмотрел в ту сторону. Пылающее судно бросало вокруг
яркий свет и далеко освещало реку. Я ясно видел темный берег.
До него было не меньше четверти мили, да еще предстояло одолеть
сильное течение.
``Конечно, я доплыву до берега, -- подумал я. -- И будь что
будет, а я попытаюсь спасти ее''.
Не скрою, что у меня были и другие соображения, когда я
составил этот план. Должен сознаться, что к благородным
побуждениям примешивалось и желание разыграть перед ней героя.
Будь Эжени Безансон не молода и красива, а стара и безобразна,
пожалуй... боюсь, что я оставил бы ее на попечение Антуана с
его плотом из стульев. Так или иначе, а я решился, и мне было
некогда раздумывать, из каких побуждений.
-- Мадемуазель Безансон! -- позвал я из-за двери.
-- Кто-то зовет меня! -- воскликнула она, быстро
оборачиваясь. -- Боже мой! Кто здесь?
-- Сударыня, я хочу...
-- Проклятие! -- сердито пробормотал старик, когда увидел
меня: он решил, что я хочу завладеть его плотом. -- Проклятие!
Плот не выдержит двоих, сударь.
-- Он не выдержит и одного, -- возразил я. -- Сударыня, --
продолжал я, обращаясь к его хозяйке, -- эти стулья не спасут
вас, а скорее потопят. Вот, возьмите. Это спасет вам жизнь. --
Тут я снял и протянул ей спасательный пояс.
-- Что это? -- быстро спросила она, но сразу все поняла и
воскликнула: -- Нет, нет, нет! Что вы, сударь! Спасайте себя!
Себя!
-- Я надеюсь доплыть до берега и без пояса. Наденьте его,
сударыня! Скорей! Скорей! Время не ждет. Через несколько минут
судно пойдет ко дну. ``Магнолия'' еще далеко, к тому же она
побоится подойти вплотную к горящему судну. Смотрите, какое
пламя! Огонь приближается к нам... Скорей! Позвольте завязать
вам пояс.
-- Боже! Боже! Благородный незнакомец...
-- Ни слова больше! Вот так... Готово! Теперь прыгайте в
воду! Не бойтесь! Прыгайте и держитесь подальше от судна.
Вперед! Я прыгну вслед за вами и помогу вам. Скорей!
Испуганная девушка послушалась моих настойчивых уговоров и
прыгнула в воду. В следующую секунду я увидел, как она
показалась на поверхности реки: ее светлое платье выделялось на
темном фоне воды.
Тут я почувствовал, как кто-то схватил меня за руку. Я
обернулся: это был Антуан.
-- Простите меня, благородный юноша! Простите меня! --
воскликнул он, и слезы потекли у него по щекам.
Я не успел ответить ему, как увидел, что какой-то человек
бросился к борту, с которого только что спрыгнула креолка. Он
пристально смотрел на нее и, наверно, заметил спасательный
пояс. Его намерения были ясны для меня. Он уже собирался
прыгнуть в воду, когда я подбежал к нему. Я схватил его за
ворот и оттащил назад. Тут пламя осветило его лицо, и я узнал
наглого молодчика, который предлагал мне держать пари.
-- Не спешите, сэр, -- сказал я ему, все еще крепко держа
его за ворот.
В ответ он выкрикнул страшное проклятие, и в ту же секунду
в его поднятой руке сверкнул охотничий нож. Он выхватил его так
неожиданно, что я не успел увернуться и почувствовал, как
холодная сталь вонзилась мне в руку. Однако удар был не
смертелен, и прежде чем негодяй успел замахнуться второй раз,
я, как говорят боксеры, двинул его по скуле так, что он
перелетел через стулья, а нож выпал из его руки. Я поднял нож и
секунду колебался, не отомстить ли этому головорезу, однако мои
лучшие чувства взяли верх, и я выбросил нож за борт.
Не теряя времени, я и сам прыгнул в воду. Пламя уже
охватило рулевую рубку, у которой мы стояли, и жара становилась
невыносимой. Бросив последний взгляд на судно, я увидел, что
Антуан и мой противник дерутся среди стульев.
Белое платье служило мне путеводным ориентиром, и я поплыл
за ним.
Течение уже отнесло девушку довольно далеко от тонувшего
судна.
Я быстро сбросил в воде пиджак и башмаки, а так как был
одет очень легко, то остальная одежда не стесняла моих
движений. Сделав несколько взмахов, я поплыл совершенно
свободно вниз по течению, следуя за белым платьем. Иногда я
поднимал голову над водой и оглядывался назад. Я еще опасался,
как бы тот негодяй не поплыл вслед за нами, и готов был
сразиться с ним в воде.
Через несколько минут я оказался уже возле моей подопечной.
Сказав ей несколько ободряющих слов, я взялся одной рукой
за ее пояс, а другой греб, стараясь направить ее к берегу.
Таким образом мы двигались к суше по диагонали, так как
течение довольно быстро сносило нас вниз. Этот путь показался
мне долгим и тяжелым: если б он длился еще дольше, я, наверно,
не добрался бы до берега. Наконец мы были уже недалеко: но, по
мере того как мы приближались к цели, мои движения становились
все слабее, и левая рука в последнем судорожном усилии сжимала
пробковый пояс.
Однако я помню, как мы добрались до земли: как я с большим
трудом карабкался по откосу, а моя спутница поддерживала меня:
помню, как перед нами вырос большой дом, -- мы вышли на берег
как раз против него; помню, как я услышал слова:
-- Вот удивительно! Ведь это мой дом! В самом деле, мой
дом!
Я помню, как шел по дороге и легкая рука поддерживала меня,
как вошел в ворота и попал в прекрасный сад со скамейками,
статуями и благоухающими цветами; помню, как из дома выбежало
много слуг с фонарями, и тут я увидел, что рука у меня в крови
и с рукава капает кровь. Помню еще испуганный женский крик:
-- Он ранен!..
И больше ничего не помню.
Когда я очнулся, было совсем светло. Яркое солнце заливало
золотистым светом мою комнату, и косые тени на полу показывали,
что сейчас либо раннее утро, либо скоро наступит вечер. Однако
из сада слышалось пение птиц, и я решил, что должно быть утро.
Я лежал на низкой изящной кушетке без полога, но вместо
него мою постель окружала тончайшая сетка от москитов.
Белоснежные простыни из тонкого полотна, блестящее шелковое
покрывало, мягкий, покойный матрац подо мной -- все
свидетельствовало о том, что я лежу на роскошном ложе. Но я не
мог наслаждаться его удобством и изяществом, так как пришел в
себя от сильной боли.
Вскоре я припомнил все события прошлой ночи -- они
промелькнули передо мной одно за другим. До той минуты, когда
мы достигли берега и выбрались из воды, я помнил все сопершенно
ясно. Но что было потом, я не мог восстановить в памяти.
Какой-то дом, широкие ворота, сад, деревья, цветы, статуи --
все смешалось у меня в голове.
Мне казалось, что среди всей этой путаницы передо мной
встает необыкновенно прекрасное лицо -- лицо молодой девушки. В
нем было что-то чарующее. Но я не знал, видел ли я эту девушку
наяву или она пригрезилась мне во сне. Черты этого лица стояли
перед моими глазами так четко и ясно, что, будь я художником, я
мог бы их нарисовать. Но я помнил только лицо -- больше ничего!
Я вспоминал его, как куритель опиума вспоминает свои грезы или
как человек, видевший во время опьянения прекрасное лицо и
только его сохранивший в памяти. Как ни странно, но я не
связывал этот образ со своей ночной спутницей: он ничем не
напомнил мне Эжени Безансон!
Была ли среди пассажирок на судне хоть одна, похожая на это
видение? Нет, я не мог припомнить ни одной. Ни одна из них не
возбудила во мне даже мимолетного интереса, за исключением
креолки. Но черты этого воображаемого или виденного мною лица
не имели с ней ничего общего. Это был совершенно иной тип.
В моей памяти вставала волна блестящих черных волос,
вьющихся на лбу и спадающих на плечи крупными кольцами. Из этой
темной рамы выступали черты, достойные резца великого
скульптора. Нежный, красиво очерченный пунцовый рот, прямой,
изящный нос с тонкими ноздрями, темные дуги бровей, глаза,
окаймленные длинными ресницами, -- это лицо, как живое, стояло
передо мной, и оно ничем не напоминало черты Эжени Безансон.
Даже цвет лица был совсем другой. Кожа, не молочно-белая, как у
креолки, хотя такая же прозрачная, отличалась смуглым оттенком,
который придавал румянцу на щеках более теплую окраску. Лучше
всего я запомнил или представлял себе глаза, большие,
темно-карие, округлой формы; главная их прелесть заключалась в
выражении, непонятном для меня, но пленительном. Они были очень
блестящие, но не сверкали и не искрились, а скорее напоминали
теплое сияние самоцвета. Их взгляд не обжигал, но светился.
Несмотря на ноющую боль в руке, я довольно долго лежал,
любуясь этим очаровательным образом, и спрашивал себя: живая ли
это девушка или только сон? Неожиданная мысль пришла мне в
голову. Я подумал, что, если, бы это видение было живым
существом, я мог бы забыть ради него Эжени Безансон, несмотря
на романтическое приключение, с которого началось наше
знакомство.
Однако боль в руке в конце концов отогнала чудный образ и
вернула меня к действительности. Откинув покрывало, я с
удивлением увидел, что рана моя перевязана, и, по-видимому,
опытным хирургом. Успокоившись на этот счет, я осмотрелся
вокруг, чтобы понять, где я нахожусь.
Комната, где я лежал, была невелика, и сквозь сетку от
москитов мне нетрудно было разглядеть, что она обставлена
богато и со вкусом. В ней стояла легкая, главным образом
камышовая мебель, а пол устилали тонкие циновки из морской
травы с яркими узорами. На окнах висели занавески из камки и
муслина, под цвет стенам. Посреди комнаты стоял стол с богатой
инкрустацией, а у стены -- другой столик, поменьше, на котором
возле узорной чернильницы лежали перья и бювар; рядом с ним
стояли полки красного дерева, уставленные книгами. Камин
украшали дорогие часы, а за его решеткой виднелись каминные
щипцы с серебряными ручками тонкой чеканной работы. В это время
года камин, конечно, не топили. Мне было бы душно даже под
сеткой от москитов, но большая стеклянная дверь, а против нее
широкое окно были открыты настежь, так что по комнате гулял
легкий ветерок, проникавший и сквозь мою сетку.
Этот ветерок приносил в комнату чудесный аромат из сада. В
окно и в открытую дверь я видел тысячи всевозможных цветов:
красные, розовые и белые розы, редкостные камелии, азалии и
жасмин, сладко пахнущее китайское дерево; а дальше я разглядел
восковые листья и похожие на крупные лилии цветы американского
лавра. Я слышал пение множества птиц и тихий равномерный плеск
-- по-видимому, журчание фонтана. Больше до меня не доносилось
ни звука.
``Неужели я здесь один?'' Я еще раз внимательно осмотрелся
вокруг. Да, должно быть, один, Я не увидел ни одного живого
существа.
Меня удивила одна особенность моей комнаты. Казалось, она
стоит на отлете и не сообщается ни с каким помещением.
Единственная дверь, которую я видел, так же как и доходившее до
полу окно, вела прямо в сад, полный цветов и кустарников.
По-видимому, рядом со мной никто не жил.
Сначала мне это показалось странным, но, поразмыслив, я
понял, в чем дело. Американские плантаторы часто строят в
стороне от большого жилого дома маленький павильон или летний
домик и обставляют его со всеми удобствами и даже с роскошью.
Иногда он служит комнатой для гостей. Вероятно, я находился в
таком домике.
Во всяком случае, я был под гостеприимным кровом и попал в
хорошие руки. В этом не могло быть никакого сомнения. Моя
постель и все, что меня окружало -- например, приготовления к
завтраку, замеченные мною на столе, подтверждали это. Но кто
был моим хозяином? Или хозяйкой? Быть может, Эжени Безансон?
Она, кажется, сказала что-то вроде: ``Вот мой дом''. Или мне
это только померещилось?
Я лежал, размышляя и напрягая свою память, но так и не мог
понять, чьим гостем я оказался. Однако у меня все же было
смутное чувство, что я попал в дом к моей ночной спутнице.
Под конец я начал беспокоиться и, будучи очень слаб,
почувствовал даже некоторую обиду, что меня оставили совсем
одного. Я бы позвонил, но около меня не оказалось колокольчика.
В эту минуту послышался звук приближающихся шагов.
Пылкие читательницы! Вы, наверно, вообразите, что шаги эти
были легки и неслышны, что ножки в маленьких шелковых туфельках
едва касались сыпучей гальки, чтобы не потревожить сон спящего
больного: вы вообразите, что среди пения птиц, журчания
фонтанов и упоительного аромата цветов в дверях появилось
прелестное создание и я увидел нежное личико с большими
кроткими глазами, устремленными на меня с немым вопросом. Вы,
конечно, вообразите все это -- не сомневаюсь! Но вы жестоко
ошибетесь: на самом деле было совсем не так.
Шаги, которые я услышал, были тяжелы, и через минуту на
пороге моей комнаты показалась пара грубых башмаков из
крокодиловой кожи, больше фута длиной, и остановилась прямо
перед моими глазами.
Я немного поднял глаза и увидел две ноги в широких синих
холщовых штанах, а взглянув еще повыше, -- могучую грудь под
полосатой бумажной рубахой, затем две крепкие руки, широкие
плечи и наконец лоснящуюся физиономию и курчавую голову
черного, как смоль, негра.
Голову и лицо я увидел последними. Но на них мой взгляд
задержался всего дольше. Я снова и снова всматривался в негра и
наконец, несмотря на сильную боль в руке разразился неудержимым
смехом. Если бы я умирал, я и то, кажется, не мог бы остаться
серьезным.
В физиономии этогo черного пришельца было что-то до
крайности комичное.
Это был высокий, коренастый негр, черный, как уголь, с
белыми, как слоновая кость, зубами и такими же сверкающими
белками. Но меня поразило не это, а странная форма его головы,
а также очертания и размеры его yшей. Голова у него была
круглая, как шар, и густо обросла мелкими крутыми завитками
черной шерсти, такими плотными, что казалось, будто они
приросли к голове обоими концами, словно ворс. А по бокам этого
шара торчало два громадных, оттопыренных, как крылья, уха,
придававших голове невероятно забавный вид.
Вот что заставило меня рассмеяться; и хоть это было очень
неучтиво, я не мог бы сдержаться даже под страхом смерти.
Однако мой посетитель, видимо, нисколько не обиделся.
Наоборот, его толстые губы тотчас растянулись в широкую,
добродушную улыбку, открыв два ряда ослепительных зубов, и он
разразился таким же громким смехом, как и я.
Как видно, он был очень добродушен. И хоть его уши были
похожи на крылья летучей мыши, но по характеру он ничем не
напоминал вампира. Круглое черное лицо Сципиона Безансон, как
звали моего посетителя, было воплощением доброты и веселья.
Сципион заговорил первым:
-- Добрый день, молодой масса! Старый Зип очень рад, что
вы уже здоровы. Он очень рад!
-- Сципион, так тебя зовут?
-- Да, масса, -- Зип, старый негр. Доктор велел ему
ухаживать за белым господином. Тогда будет довольна молодая
мисса, белые люди, черные люди -- все будут довольны! Ух-х!
Последнее восклицание, один из тех гортанных возгласов,
какие часто издают американские негры, больше всего напоминало
фырканье гиппопотама. Оно значило, что мой собеседник кончил
говорить и ждет от меня ответа.
-- А кто это ``молодая мисса''? -- спросил я.
-- Боже милостивый! Разве масса не знает? Та самая молодая
дама, которую он спас, когда загорелся пароход. Боже ты мой!
Как здорово масса плавает! Переплыли половину реки! Ух-х!
-- А теперь я в ее доме?
-- Ну конечно, масса, вы в летнем домике. Ведь большой-то
дом в другом конце сада. Но это все равно, масса.
-- А как я попал сюда?
-- Бог мой! Неужто масса и этого не помнит? Да ведь старый
Зип принес его сюда вот на этих самых руках! Масса и молодая
госпожа вышли на берег прямо у ворот нашего дома. Мисса
закричала, и черные люди выбежали и нашли их. Белый масса был
весь в крови, он упал, а она приказала отнести его сюда.
-- А потом?
-- Зип вскочил на самую быструю лошадь, на Белую Лисицу, и
поскакал за доктором, скакал, как дьявол! Ну, а доктор,
конечно, приехал и перевязал руку молодому масса. Но как... --
продолжал Сципион, вопросительно глядя на меня, -- как молодой
масса получил эту большую гадкую рану? Доктор тоже спрашивал, а
молодая мисса сама ничего не знала.
По некоторым соображениям я решил пока не удовлетворять
любопытства моей черной сиделки и лежал несколько минут,
размышляя. Действительно, моя спутница не знала о моем
столкновении с тем негодяем. Да, а как Антуан? Добрался он до
берега? Или... Но Сципион предвосхитил вопрос, который я
собирался задать.
-- Ах, молодой масса, -- сказал он, и лицо его омрачилось,
-- мисса Жени в большом горе сегодня, и все люди в большом
ведь чертовски жалко! -- добавил он. -- Ну что ж, раз надо, так
надо... Ах, будь ты проклят! Ведь мы вот-вот обставили бы их.
Верно, капитан?
-- Ничего не поделаешь, -- ответил капитан. -- Поворачивай
к берегу.
Отдав этот приказ, он быстро спустился вниз. Видя, как он
возбужден, я последовал за ним. На палубе против рубки стояла
кучка дам, среди которых была и молодая креолка.
-- Сударыня, -- сказал, обращаясь к ней, капитан, --
несмотря ни на что, мы все-таки проиграем гонку!
-- Почему? -- спросила она удивленно. -- Вам не хватает
окороков?.. Антуан! Вы достали все, что было?
-- Нет, сударыня, -- возразил капитан, -- не в этом дело.
Благодарю вас за щедрость. Но вы видите эти огоньки?
-- Вижу. Так что же?
-- Это Бринджерс.
-- Вот как! Уже?
-- Да. Здесь я должен вас высадить.
-- И из-за этого проиграете гонку?
-- Конечно.
-- Тогда, разумеется, я не сойду здесь на берег. Что для
меня один день? Я не так стара, чтобы бояться потерять лишний
день понапрасну. Ха-ха-ха! Я не допущу, чтоб вы из-за меня
погубили репутацию вашего прекрасного судна! И не думайте
приставать, дорогой капитан! Довезите меня до Батон Ружа, а
утром я вернусь домой.
Вокруг послышались крики одобрения, а капитан бросился
обратно к рулевому, чтобы отметить свое приказание.
``Красавица'' по-прежнему следует за ``Магнолией'', и между
ними по-прежнему около двухсот ярдов. Грохот машин, гудение
пара, удары плиц по воде, треск обшивки и крики людей на палубе
сливаются в оглушительный концерт.
Вперед мчится ``Красавица'', вперед, вперед -- и, несмотря
на все усилия ``Магнолии'', догоняет ее. Ближе, еще ближе -- и
вот ее нос сравнялся с кормой соперницы.
Вот он уже против рулевой рубки, вот уже против штормового
мостика, вот против конца верхней палубы! Теперь их огни
сливаются в одну линию и вместе отражаются в воде -- они идут
нос с носом!
Еще минута -- ``Красавица'' вырывается еще на фут вперед,
капитан машет фуражкой, и громкий крик торжества раздается над
рекой.
Этот крик не успел отзвучать. Едва он разнесся в полуночной
тиши, как его прервал оглушительный взрыв, словно целый
пороховой склад взлетел на воздух. Он потряс небо, землю и
воду! Раздался треск, во все стороны посыпались доски, люди с
пронзительными криками взлетели вверх, дым и пар застлали все
кругом, и ужасный вопль сотен голосов раздался во мраке ночи.
Сотрясение неслыханной силы сразу же объяснило мне причину
катастрофы. Я решил, что у нас взорвались паровые котлы, и не
ошибся.
В момент взрыва я стоял около своей каюты. Если бы я не
держался за поручни, то, наверно, вылетел бы от толчка за борт.
Сам не сознавая, что делаю, я вернулся, шатаясь, в каюту, а из
нее прошел через другую дверь в общий салон.
Здесь я остановился и огляделся вокруг. Вся передняя часть
судна была окутана дымом, и в салон врывался горячий,
обжигающий пар. Боясь, что он настигнет меня, я бросился на
корму, которая, к счастью, была обращена к ветру, сдувавшему с
нее опасный пар.
Машина теперь умолкла, колеса не вращались, выпускная труба
перестала пыхтеть, но вместо этого шума слышались другие
ужасные звуки. Крики, ругань, проклятия мужчин, пронзительные
вопли женщин, стоны раненых с нижней палубы, мольбы о помощи
сброшенных в воду и тонущих людей -- все сливалось в отчаянный
вопль. Как он был не похож на тот ликующий крик, который только
что звучал на устах тех же людей!
Дым и пар скоро начали рассеиваться, и я мог разглядеть,
что делается на носу парохода. Там был полный хаос. Курительная
комната, буфет со всем его содержимым, передний тент и правая
сторона рулевой рубки совсем исчезли, как будто под ними
взорвалась мина, а высокие трубы опрокинулись и лежали на
палубе. С первого взгляда я понял, что капитан, рулевой и все,
кто находился в этой части парохода, погибли.
Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я не стал
на них задерживаться. Я чувствовал, что остался цел и невредим,
и моим первым естественным побуждением было постараться спасти
свою жизнь. Я сохранил присутствие духа и понимал, что второго
взрыва быть не может, но видел, что пароход серьезно поврежден
и сильно накренился набок. Долго ли он продержится на воде?
Не успел я задать себе этот вопрос, как тотчас же получил
ответ. Рядом послышался отчаянный крик:
-- О Боже! Мы тонем! Тонем!..
Вслед за ним раздался другой крик: ``Пожар!'' -- и в ту же
минуту длинные языки пламени вырвались из глубины судна и
взметнулись высоко вверх, до самого штормового мостика. Было
ясно, что судно недолго будет нашим убежищем: нам предстояло
либо сгореть на нем, либо пойти с ним ко дну.
Все мысли оставшихся в живых устремились к ``Магнолии''. Я
тоже посмотрел ей вслед и увидел, что она дала задний ход и
прилагает все усилия, чтобы скорей повернуть обратно: однако
она уже была от нас на расстоянии нескольких сот ярдов. Когда
наш пароход собирался пристать к Бринджерсу, он повернул в
сторону от ``Магнолии'', и хотя в момент катастрофы они стояли
на одной линии, их разделяла широкая полоса воды. Теперь
``Магнолия'' находилась от нас за добрую четверть мили, и было
ясно, что пройдет немало времени, пока она приблизится к нам.
Сможет ли искалеченная ``Красавица'' продержаться это время на
воде?
С первого взгляда я убедился, что нет. Я чувствовал, как
палуба опускается подо мной все ниже и ниже, а пламя уже
угрожало ее корме; огненные языки лизали деревянную отделку
роскошного салона, и она вспыхивала, как солома. Нельзя было
терять ни минуты! Оставалось либо самому броситься в воду, либо
пойти ко дну вместе с судном, либо сгореть. Иного выхода не
было.
Вы, вероятно, думаете, что я был смертельно испуган. Однако
вы ошибаетесь. Я совсем не боялся за свою жизнь. И не потому,
что отличался необыкновенной храбростью, а потому, что надеялся
на свои силы. Довольно беспечный по натуре, я никогда не был
фаталистом. Мне не раз случалось спасаться от смерти благодаря
присутствию духа, сильной воле и находчивости. Поэтому я не был
суеверным, не верил в судьбу и не полагался на авось, и если не
ленился, то принимал необходимые меры предосторожности, чтобы
избежать опасности.
Именно так я и поступил на этот раз. В моем чемодане лежало
очень простое приспособление, которое я обычно вожу с собой:
спасательный пояс. Я всегда держу его сверху, под рукой.
Требуется не больше минуты, чтобы надеть его, а в нем я не
боялся утонуть в самой широкой реке и даже в море. Уверенность
в этом, а вовсе не исключительная храбрость придавала мне
спокойствие.
Я побежал обратно в свою каюту, открыл чемодан и через
секунду уже держал в руках пробковый пояс. Еще секунда -- и я
надел его через голову и прочно завязал шнурки.
Надев пояс, я остался в каюте и решил не выходить из нее,
пока судно не накренится еще ближе к воде. Оно погружалось
очень быстро, и я был уверен, что мне недолго придется ждать.
Дверь, ведущую в салон, я запер на ключ, а другую оставил
приоткрытой, но крепко держал ее за ручку.
Я недаром прятался в каюте: мне не хотелось попадаться на
глаза охваченным паникой пассажирам, которые, не помня себя,
метались по палубе, -- я боялся их гораздо больше, чем реки. Я
знал, что стоит им увидеть спасательный пояс, как они тотчас
окружат меня, и тогда у меня не останется никакой надежды на
спасение: десятки несчастных бросятся за мной в воду, будут
цепляться за меня со всех сторон и потащат за собой на дно.
Я знал это и, крепко придерживая дверь, стоял и молча
смотрел в щель.
Не прошло и нескольких минут, как перед моей дверью
остановились какие-то люди и я услышал знакомые голоса.
Взглянув в щель, я тотчас узнал их: это были молодая
креолка и ее управляющий.
Нельзя сказать, что они вели связный разговор, -- это были
лишь отрывочные восклицания смертельно испуганных людей. Старик
собрал несколько стульев и трясущимися руками пытался связать
их вместе, чтобы сделать какое-то подобие плота. Вместо веревки
у него был носовой платок и несколько шелковых лент, которые
его хозяйка сорвала со своего платья. Если бы ему и удалось
связать плот, он, пожалуй, не выдержал бы и кошки. Это была
жалкая попытка тонущего человека схватиться за соломинку. С
первого взгляда я понял, что такой плот и на минуту не отсрочит
их гибели. Стулья были из тяжелого палисандрового дерева и,
вероятно, пошли бы ко дну от собственной тяжести.
Эта сцена привела меня в смятение. Она разбудила во мне
самые противоречивые чувства. Передо мной стоял выбор --
спасать себя или оказать помощь ближнему. Если бы я не надеялся
при этом сберечь и свою жизнь, боюсь, что я послушался бы
инстинкта самосохранения.
Но, как я уже говорил, за себя я не боялся, и передо мной
стоял лишь вопрос: удастся ли мне, не рискуя собой, спасти
жизнь и этой даме? Я быстро все обдумал. Спасательный пояс был
очень мал, он не мог выдержать нас обоих. Что, если я отдам его
ей, а сам поплыву рядом? Я мог бы иногда браться за него -- мне
этого достаточно, чтобы долго продержаться на воде. Ведь я
хороший пловец. Далеко ли до берега?
Я посмотрел в ту сторону. Пылающее судно бросало вокруг
яркий свет и далеко освещало реку. Я ясно видел темный берег.
До него было не меньше четверти мили, да еще предстояло одолеть
сильное течение.
``Конечно, я доплыву до берега, -- подумал я. -- И будь что
будет, а я попытаюсь спасти ее''.
Не скрою, что у меня были и другие соображения, когда я
составил этот план. Должен сознаться, что к благородным
побуждениям примешивалось и желание разыграть перед ней героя.
Будь Эжени Безансон не молода и красива, а стара и безобразна,
пожалуй... боюсь, что я оставил бы ее на попечение Антуана с
его плотом из стульев. Так или иначе, а я решился, и мне было
некогда раздумывать, из каких побуждений.
-- Мадемуазель Безансон! -- позвал я из-за двери.
-- Кто-то зовет меня! -- воскликнула она, быстро
оборачиваясь. -- Боже мой! Кто здесь?
-- Сударыня, я хочу...
-- Проклятие! -- сердито пробормотал старик, когда увидел
меня: он решил, что я хочу завладеть его плотом. -- Проклятие!
Плот не выдержит двоих, сударь.
-- Он не выдержит и одного, -- возразил я. -- Сударыня, --
продолжал я, обращаясь к его хозяйке, -- эти стулья не спасут
вас, а скорее потопят. Вот, возьмите. Это спасет вам жизнь. --
Тут я снял и протянул ей спасательный пояс.
-- Что это? -- быстро спросила она, но сразу все поняла и
воскликнула: -- Нет, нет, нет! Что вы, сударь! Спасайте себя!
Себя!
-- Я надеюсь доплыть до берега и без пояса. Наденьте его,
сударыня! Скорей! Скорей! Время не ждет. Через несколько минут
судно пойдет ко дну. ``Магнолия'' еще далеко, к тому же она
побоится подойти вплотную к горящему судну. Смотрите, какое
пламя! Огонь приближается к нам... Скорей! Позвольте завязать
вам пояс.
-- Боже! Боже! Благородный незнакомец...
-- Ни слова больше! Вот так... Готово! Теперь прыгайте в
воду! Не бойтесь! Прыгайте и держитесь подальше от судна.
Вперед! Я прыгну вслед за вами и помогу вам. Скорей!
Испуганная девушка послушалась моих настойчивых уговоров и
прыгнула в воду. В следующую секунду я увидел, как она
показалась на поверхности реки: ее светлое платье выделялось на
темном фоне воды.
Тут я почувствовал, как кто-то схватил меня за руку. Я
обернулся: это был Антуан.
-- Простите меня, благородный юноша! Простите меня! --
воскликнул он, и слезы потекли у него по щекам.
Я не успел ответить ему, как увидел, что какой-то человек
бросился к борту, с которого только что спрыгнула креолка. Он
пристально смотрел на нее и, наверно, заметил спасательный
пояс. Его намерения были ясны для меня. Он уже собирался
прыгнуть в воду, когда я подбежал к нему. Я схватил его за
ворот и оттащил назад. Тут пламя осветило его лицо, и я узнал
наглого молодчика, который предлагал мне держать пари.
-- Не спешите, сэр, -- сказал я ему, все еще крепко держа
его за ворот.
В ответ он выкрикнул страшное проклятие, и в ту же секунду
в его поднятой руке сверкнул охотничий нож. Он выхватил его так
неожиданно, что я не успел увернуться и почувствовал, как
холодная сталь вонзилась мне в руку. Однако удар был не
смертелен, и прежде чем негодяй успел замахнуться второй раз,
я, как говорят боксеры, двинул его по скуле так, что он
перелетел через стулья, а нож выпал из его руки. Я поднял нож и
секунду колебался, не отомстить ли этому головорезу, однако мои
лучшие чувства взяли верх, и я выбросил нож за борт.
Не теряя времени, я и сам прыгнул в воду. Пламя уже
охватило рулевую рубку, у которой мы стояли, и жара становилась
невыносимой. Бросив последний взгляд на судно, я увидел, что
Антуан и мой противник дерутся среди стульев.
Белое платье служило мне путеводным ориентиром, и я поплыл
за ним.
Течение уже отнесло девушку довольно далеко от тонувшего
судна.
Я быстро сбросил в воде пиджак и башмаки, а так как был
одет очень легко, то остальная одежда не стесняла моих
движений. Сделав несколько взмахов, я поплыл совершенно
свободно вниз по течению, следуя за белым платьем. Иногда я
поднимал голову над водой и оглядывался назад. Я еще опасался,
как бы тот негодяй не поплыл вслед за нами, и готов был
сразиться с ним в воде.
Через несколько минут я оказался уже возле моей подопечной.
Сказав ей несколько ободряющих слов, я взялся одной рукой
за ее пояс, а другой греб, стараясь направить ее к берегу.
Таким образом мы двигались к суше по диагонали, так как
течение довольно быстро сносило нас вниз. Этот путь показался
мне долгим и тяжелым: если б он длился еще дольше, я, наверно,
не добрался бы до берега. Наконец мы были уже недалеко: но, по
мере того как мы приближались к цели, мои движения становились
все слабее, и левая рука в последнем судорожном усилии сжимала
пробковый пояс.
Однако я помню, как мы добрались до земли: как я с большим
трудом карабкался по откосу, а моя спутница поддерживала меня:
помню, как перед нами вырос большой дом, -- мы вышли на берег
как раз против него; помню, как я услышал слова:
-- Вот удивительно! Ведь это мой дом! В самом деле, мой
дом!
Я помню, как шел по дороге и легкая рука поддерживала меня,
как вошел в ворота и попал в прекрасный сад со скамейками,
статуями и благоухающими цветами; помню, как из дома выбежало
много слуг с фонарями, и тут я увидел, что рука у меня в крови
и с рукава капает кровь. Помню еще испуганный женский крик:
-- Он ранен!..
И больше ничего не помню.
Когда я очнулся, было совсем светло. Яркое солнце заливало
золотистым светом мою комнату, и косые тени на полу показывали,
что сейчас либо раннее утро, либо скоро наступит вечер. Однако
из сада слышалось пение птиц, и я решил, что должно быть утро.
Я лежал на низкой изящной кушетке без полога, но вместо
него мою постель окружала тончайшая сетка от москитов.
Белоснежные простыни из тонкого полотна, блестящее шелковое
покрывало, мягкий, покойный матрац подо мной -- все
свидетельствовало о том, что я лежу на роскошном ложе. Но я не
мог наслаждаться его удобством и изяществом, так как пришел в
себя от сильной боли.
Вскоре я припомнил все события прошлой ночи -- они
промелькнули передо мной одно за другим. До той минуты, когда
мы достигли берега и выбрались из воды, я помнил все сопершенно
ясно. Но что было потом, я не мог восстановить в памяти.
Какой-то дом, широкие ворота, сад, деревья, цветы, статуи --
все смешалось у меня в голове.
Мне казалось, что среди всей этой путаницы передо мной
встает необыкновенно прекрасное лицо -- лицо молодой девушки. В
нем было что-то чарующее. Но я не знал, видел ли я эту девушку
наяву или она пригрезилась мне во сне. Черты этого лица стояли
перед моими глазами так четко и ясно, что, будь я художником, я
мог бы их нарисовать. Но я помнил только лицо -- больше ничего!
Я вспоминал его, как куритель опиума вспоминает свои грезы или
как человек, видевший во время опьянения прекрасное лицо и
только его сохранивший в памяти. Как ни странно, но я не
связывал этот образ со своей ночной спутницей: он ничем не
напомнил мне Эжени Безансон!
Была ли среди пассажирок на судне хоть одна, похожая на это
видение? Нет, я не мог припомнить ни одной. Ни одна из них не
возбудила во мне даже мимолетного интереса, за исключением
креолки. Но черты этого воображаемого или виденного мною лица
не имели с ней ничего общего. Это был совершенно иной тип.
В моей памяти вставала волна блестящих черных волос,
вьющихся на лбу и спадающих на плечи крупными кольцами. Из этой
темной рамы выступали черты, достойные резца великого
скульптора. Нежный, красиво очерченный пунцовый рот, прямой,
изящный нос с тонкими ноздрями, темные дуги бровей, глаза,
окаймленные длинными ресницами, -- это лицо, как живое, стояло
передо мной, и оно ничем не напоминало черты Эжени Безансон.
Даже цвет лица был совсем другой. Кожа, не молочно-белая, как у
креолки, хотя такая же прозрачная, отличалась смуглым оттенком,
который придавал румянцу на щеках более теплую окраску. Лучше
всего я запомнил или представлял себе глаза, большие,
темно-карие, округлой формы; главная их прелесть заключалась в
выражении, непонятном для меня, но пленительном. Они были очень
блестящие, но не сверкали и не искрились, а скорее напоминали
теплое сияние самоцвета. Их взгляд не обжигал, но светился.
Несмотря на ноющую боль в руке, я довольно долго лежал,
любуясь этим очаровательным образом, и спрашивал себя: живая ли
это девушка или только сон? Неожиданная мысль пришла мне в
голову. Я подумал, что, если, бы это видение было живым
существом, я мог бы забыть ради него Эжени Безансон, несмотря
на романтическое приключение, с которого началось наше
знакомство.
Однако боль в руке в конце концов отогнала чудный образ и
вернула меня к действительности. Откинув покрывало, я с
удивлением увидел, что рана моя перевязана, и, по-видимому,
опытным хирургом. Успокоившись на этот счет, я осмотрелся
вокруг, чтобы понять, где я нахожусь.
Комната, где я лежал, была невелика, и сквозь сетку от
москитов мне нетрудно было разглядеть, что она обставлена
богато и со вкусом. В ней стояла легкая, главным образом
камышовая мебель, а пол устилали тонкие циновки из морской
травы с яркими узорами. На окнах висели занавески из камки и
муслина, под цвет стенам. Посреди комнаты стоял стол с богатой
инкрустацией, а у стены -- другой столик, поменьше, на котором
возле узорной чернильницы лежали перья и бювар; рядом с ним
стояли полки красного дерева, уставленные книгами. Камин
украшали дорогие часы, а за его решеткой виднелись каминные
щипцы с серебряными ручками тонкой чеканной работы. В это время
года камин, конечно, не топили. Мне было бы душно даже под
сеткой от москитов, но большая стеклянная дверь, а против нее
широкое окно были открыты настежь, так что по комнате гулял
легкий ветерок, проникавший и сквозь мою сетку.
Этот ветерок приносил в комнату чудесный аромат из сада. В
окно и в открытую дверь я видел тысячи всевозможных цветов:
красные, розовые и белые розы, редкостные камелии, азалии и
жасмин, сладко пахнущее китайское дерево; а дальше я разглядел
восковые листья и похожие на крупные лилии цветы американского
лавра. Я слышал пение множества птиц и тихий равномерный плеск
-- по-видимому, журчание фонтана. Больше до меня не доносилось
ни звука.
``Неужели я здесь один?'' Я еще раз внимательно осмотрелся
вокруг. Да, должно быть, один, Я не увидел ни одного живого
существа.
Меня удивила одна особенность моей комнаты. Казалось, она
стоит на отлете и не сообщается ни с каким помещением.
Единственная дверь, которую я видел, так же как и доходившее до
полу окно, вела прямо в сад, полный цветов и кустарников.
По-видимому, рядом со мной никто не жил.
Сначала мне это показалось странным, но, поразмыслив, я
понял, в чем дело. Американские плантаторы часто строят в
стороне от большого жилого дома маленький павильон или летний
домик и обставляют его со всеми удобствами и даже с роскошью.
Иногда он служит комнатой для гостей. Вероятно, я находился в
таком домике.
Во всяком случае, я был под гостеприимным кровом и попал в
хорошие руки. В этом не могло быть никакого сомнения. Моя
постель и все, что меня окружало -- например, приготовления к
завтраку, замеченные мною на столе, подтверждали это. Но кто
был моим хозяином? Или хозяйкой? Быть может, Эжени Безансон?
Она, кажется, сказала что-то вроде: ``Вот мой дом''. Или мне
это только померещилось?
Я лежал, размышляя и напрягая свою память, но так и не мог
понять, чьим гостем я оказался. Однако у меня все же было
смутное чувство, что я попал в дом к моей ночной спутнице.
Под конец я начал беспокоиться и, будучи очень слаб,
почувствовал даже некоторую обиду, что меня оставили совсем
одного. Я бы позвонил, но около меня не оказалось колокольчика.
В эту минуту послышался звук приближающихся шагов.
Пылкие читательницы! Вы, наверно, вообразите, что шаги эти
были легки и неслышны, что ножки в маленьких шелковых туфельках
едва касались сыпучей гальки, чтобы не потревожить сон спящего
больного: вы вообразите, что среди пения птиц, журчания
фонтанов и упоительного аромата цветов в дверях появилось
прелестное создание и я увидел нежное личико с большими
кроткими глазами, устремленными на меня с немым вопросом. Вы,
конечно, вообразите все это -- не сомневаюсь! Но вы жестоко
ошибетесь: на самом деле было совсем не так.
Шаги, которые я услышал, были тяжелы, и через минуту на
пороге моей комнаты показалась пара грубых башмаков из
крокодиловой кожи, больше фута длиной, и остановилась прямо
перед моими глазами.
Я немного поднял глаза и увидел две ноги в широких синих
холщовых штанах, а взглянув еще повыше, -- могучую грудь под
полосатой бумажной рубахой, затем две крепкие руки, широкие
плечи и наконец лоснящуюся физиономию и курчавую голову
черного, как смоль, негра.
Голову и лицо я увидел последними. Но на них мой взгляд
задержался всего дольше. Я снова и снова всматривался в негра и
наконец, несмотря на сильную боль в руке разразился неудержимым
смехом. Если бы я умирал, я и то, кажется, не мог бы остаться
серьезным.
В физиономии этогo черного пришельца было что-то до
крайности комичное.
Это был высокий, коренастый негр, черный, как уголь, с
белыми, как слоновая кость, зубами и такими же сверкающими
белками. Но меня поразило не это, а странная форма его головы,
а также очертания и размеры его yшей. Голова у него была
круглая, как шар, и густо обросла мелкими крутыми завитками
черной шерсти, такими плотными, что казалось, будто они
приросли к голове обоими концами, словно ворс. А по бокам этого
шара торчало два громадных, оттопыренных, как крылья, уха,
придававших голове невероятно забавный вид.
Вот что заставило меня рассмеяться; и хоть это было очень
неучтиво, я не мог бы сдержаться даже под страхом смерти.
Однако мой посетитель, видимо, нисколько не обиделся.
Наоборот, его толстые губы тотчас растянулись в широкую,
добродушную улыбку, открыв два ряда ослепительных зубов, и он
разразился таким же громким смехом, как и я.
Как видно, он был очень добродушен. И хоть его уши были
похожи на крылья летучей мыши, но по характеру он ничем не
напоминал вампира. Круглое черное лицо Сципиона Безансон, как
звали моего посетителя, было воплощением доброты и веселья.
Сципион заговорил первым:
-- Добрый день, молодой масса! Старый Зип очень рад, что
вы уже здоровы. Он очень рад!
-- Сципион, так тебя зовут?
-- Да, масса, -- Зип, старый негр. Доктор велел ему
ухаживать за белым господином. Тогда будет довольна молодая
мисса, белые люди, черные люди -- все будут довольны! Ух-х!
Последнее восклицание, один из тех гортанных возгласов,
какие часто издают американские негры, больше всего напоминало
фырканье гиппопотама. Оно значило, что мой собеседник кончил
говорить и ждет от меня ответа.
-- А кто это ``молодая мисса''? -- спросил я.
-- Боже милостивый! Разве масса не знает? Та самая молодая
дама, которую он спас, когда загорелся пароход. Боже ты мой!
Как здорово масса плавает! Переплыли половину реки! Ух-х!
-- А теперь я в ее доме?
-- Ну конечно, масса, вы в летнем домике. Ведь большой-то
дом в другом конце сада. Но это все равно, масса.
-- А как я попал сюда?
-- Бог мой! Неужто масса и этого не помнит? Да ведь старый
Зип принес его сюда вот на этих самых руках! Масса и молодая
госпожа вышли на берег прямо у ворот нашего дома. Мисса
закричала, и черные люди выбежали и нашли их. Белый масса был
весь в крови, он упал, а она приказала отнести его сюда.
-- А потом?
-- Зип вскочил на самую быструю лошадь, на Белую Лисицу, и
поскакал за доктором, скакал, как дьявол! Ну, а доктор,
конечно, приехал и перевязал руку молодому масса. Но как... --
продолжал Сципион, вопросительно глядя на меня, -- как молодой
масса получил эту большую гадкую рану? Доктор тоже спрашивал, а
молодая мисса сама ничего не знала.
По некоторым соображениям я решил пока не удовлетворять
любопытства моей черной сиделки и лежал несколько минут,
размышляя. Действительно, моя спутница не знала о моем
столкновении с тем негодяем. Да, а как Антуан? Добрался он до
берега? Или... Но Сципион предвосхитил вопрос, который я
собирался задать.
-- Ах, молодой масса, -- сказал он, и лицо его омрачилось,
-- мисса Жени в большом горе сегодня, и все люди в большом