Страница:
обделывает для адвоката все подобные делишки -- вы его,
вероятно, не заметили. Он работорговец -- самая подходящая
фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы
присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара.
-- Но почему... -- спросил я, хватаясь как утопающий за
соломинку, -- почему, если он хотел купить Аврору, он не
заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать ее на
невольничий рынок?
-- Этого требует закон. Невольники обанкротившегося
землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто
даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар
негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не
смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные
дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне
считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти
напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров
Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая
мерзость!
-- Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы
спасти ее от этого ужасного человека? Что делать для моего
спасения?..
-- Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье!
Еще не все потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору.
Есть еще одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе -- я тоже
перенес немало... да, немало! Но не в том дело. Не будем
говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть,
когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях,
но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и
Аврора -- вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так
решил. Безумный шаг, но ведь и все это разве не безумие? Однако
хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить. Ступайте к
себе в отель. Отдохните. Завтра в двенадцать я буду с вами.
Итак, в двенадцать в ротонде. Спокойной ночи! Прощайте!
И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как
креол быстро отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся
из виду.
Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его туманных
обещаниях и странном поведении, я медленно направился к отелю.
Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на
постель. Но мне было не до сна.
Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи
мыслей, тысячи раз надежда, сомнение и страх сменяли друг
друга, и я строил сотни всевозможных планов. Но когда настало
утро и в глаза мои ударил яркий свет солнца, я так ничего и не
придумал. Все надежды я возлагал на д'Отвиля, ибо я понял, что
рассчитывать на почту бесполезно.
Однако, чтобы удостовериться в этом, я, как только
наступило утро, еще раз отправился в банк Брауна и Кo. Получив
отрицательный ответ, я не почувствовал разочарования -- я его
предвидел. Когда человек попадает в беду, бывало ли хоть раз,
чтобы деньги пришли вовремя? Медленно катятся золотые кружочки,
медленно переходят они из рук в руки, и никто не расстается с
ними по доброй воле. Почта должна была доставить деньги в срок,
но друзья, которым я доверил управление моими делами, видимо,
опоздали с отправкой.
``Никогда не доверяйте своих дел друзьям! Никогда не
надейтесь получить деньги в обещанный срок, если вы поручили
отправку их другу!'' -- так сетовал я, покидая Брауна и Кo.
Было уже двенадцать часов, когда я вернулся на рю Сен-Луи.
Но я не пошел в гостиницу, а направился прямо в ротонду.
Перо не в силах описать мрачные чувства, терзавшие мою
душу, когда я ступил под ее высокие своды. Сколько я себя
помню, никогда не испытывал я ничего подобного.
Мне случалось стоять под сводами кафедрального собора, и
благоговейный трепет охватывал меня перед его величием; я бывал
в раззолоченных залах королевского дворца, и два чувства
боролись во мне -- жалость и презрение: жалость к рабам, на
чьих костях воздвигались эти хоромы, и презрение к теснившимся
вокруг низкопоклонникам и льстецам: я посещал темные тюремные
камеры, и сердце мое сжималось от сострадания, но ни одно из
этих зрелищ не произвело на меня такого удручающего
впечатления, как то, которое теперь представилось моим глазам.
Это место не было священным. Наоборот, оно было осквернено
самым гнусным кощунством. Здесь был знаменитый новоорлеанский
невольничий рынок, где людей, их тело и даже душу, продавали и
покупали с торгов!
Эти стены были свидетелями многих жестоких и мучительных
разлук. Здесь мужа отрывали от жены, дитя -- от матери. Как
часто горькие слезы орошали эти мраморные плиты, как часто под
высокими сводами раздавались тяжкие вздохи, и не только вздохи,
но и крики разбитых сердец!
Я уже сказал, что, когда вошел под своды этого обширного
зала, душа моя была полна самых мрачных чувств. И
неудивительно, что сердце у меня сжалось при виде открывшейся
передо мной картины.
Вы, вероятно, надеетесь, что я подробно опишу ее вам. Но
вас ждет разочарование: я не в силах этого сделать. Если бы я
пришел сюда как праздный зритель, как холодный репортер,
которого не трогает то, что происходит перед его глазами, я
заметил бы все подробности и пересказал бы их вам. Но дело
обстояло совсем не так. Меня преследовала одна-единственная
мысль, мои глаза искали только одно лицо, и это мешало мне
следить за тем, что происходит вокруг.
Кое-что все-таки сохранилось у меня в памяти. Так, я помню,
что ротонда, отвечая своему названию, была большим круглым
залом с полом, выложенным мраморными плитами, со сводчатым
потолком и белыми стенами. Окон в ней не было, и она освещалась
сверху. В глубине на помосте стояло что-то вроде кафедры, а
возле нее большая каменная глыба кубической формы. Я сразу
отгадал назначение этих предметов.
Вдоль стены тянулся выступ в виде каменной скамьи.
Назначение его я также понял без труда.
Когда я вошел, в зале собралось уже много народу. Публика
пришла самая разношерстная, всех возрастов и сословий. Люди
стояли кучками, непринужденно разговаривая, точно собрались для
какой-то церемонии или забавы и ждут начала. По поведению
присутствующих было видно, что предстоящее дело не настраивает
их на торжественный лад; наоборот, судя по грубым шуткам и
взрывам громкого смеха, поминутно раздававшимся в зале, можно
было предположить, что они ждут какого-то развлечения.
Однако здесь была группа людей, резко выделявшаяся среди
шумной толпы. Эти люди теснились на каменной скамье или возле
нее, сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене во
всевозможных позах. Их черная или бронзовая кожа, густые
курчавые волосы, грубые красные башмаки, одежда из дешевых
хлопчатобумажных тканей, окрашенных в коричневый цвет соком
катальпы, -- все эти характерные черты отличали их от остальных
людей, собравшихся в зале; это были существа из другого мира.
Но даже независимо от различия в одежде или цвета кожи, от
толстых губ, широких скул и курчавых волос можно было сразу
сказать, что люди, сидевшие на каменной скамье, были в совсем
ином положении, чем те, что расхаживали по залу. Одни громко
разговаривали и весело смеялись, тогда как другие сидели
молчаливые и удрученные. Одни выступали с видом победителей,
другие застыли с безнадежностью пленников, устремив в одну
точку унылый взгляд. Одни были господа, другие -- рабы! Это
были невольники с плантации Безансонов.
Все молчали или переговаривались шепотом. Большинство
казались встревоженными. Матери сидели, нежно прижимая к груди
своих малюток, шептали им ласковые слова и старались их
убаюкать. Порой, когда материнское сердце сжималось от страха,
крупная слеза скатывалась по смуглой щеке. Отцы смотрели на них
застывшими от скорби глазами, с выражением беспомощности и
отчаяния на суровых лицах; они знали, что не в силах изменить
свою участь, не в силах отвратить удар, какое бы решение ни
приняли окружавшие их бессердечные негодяи.
Впрочем, не все были печальны и напуганы. Кое-кто из
молодых невольников, юношей и девушек, разоделся в яркие
костюмы и платья с оборками, складочками и лентами. Эти,
по-видимому, не тревожились о будущем и даже казались
довольными; они весело смеялись, переговариваясь друг с другом,
а иногда даже перекидывались словечком с кем-нибудь из белых.
Перемена хозяина не казалась им такой уж страшной после того
обращения, какому они подвергались последнее время. Некоторые
из них ожидали перемены даже с радостной надеждой. Так были
настроены молодые франты и светлокожие красавицы с плантации.
Быть может, они останутся в этом городе, о котором они столько
слышали; быть может, их ждет здесь более светлое будущее.
Трудно представить, что оно будет безотраднее, чем их недавнее
прошлое.
Я окинул беглым взглядом всю группу, но сразу же увидел,
что Авроры там нет. Трудно было спутать ее с кем-либо из этих
людей. Ее здесь не было. Благодарение Небу! Оно избавило меня
от этого унижения. Аврора, наверно, где-нибудь поблизости, и ее
приведут, когда до нее дойдет очередь.
Я не мог примириться с мыслью, что ее выставят напоказ, что
ее коснутся грубые и оскорбительные взгляды, а может, и
оскорбительные замечания толпы. Однако это испытание еще
предстояло мне.
Я решил не подходить к невольникам: я знал их
непосредственность и предвидел, какую это вызовет сцену. Они
встретят меня приветствиями и мольбами, и их громкие голоса
привлекут ко мне внимание всех присутствующих.
Чтобы этого избежать, я стал позади кучки людей,
загородившей меня от невольников, и, наблюдая за входом в зал,
поджидал д'Отвиля. Теперь он был моей последней и единственной
надеждой.
Я невольно следил за всеми, кто входил или выходил из зала.
Тут были, конечно, только мужчины, но самой разнообразной
внешности. Вот, например, типичный работорговец, долговязый
детина с грубым лицом барышника, одетый как попало, в свободной
куртке, в широкополой, свисающей на глаза шляпе, грубых
башмаках и с арапником из сыромятной кожи -- эмблемой его
профессии.
Ярким контрастом ему служил молодой, изящно одетый креол в
парадном костюме: в сюртуке вишневого или голубого цвета с
золотыми пуговицами, в присобранных у пояса брюках, в
прюнелевых башмаках, в рубашке с кружевным жабо и брильянтовыми
запонками.
Был там и образец креола постарше -- в широких светлых
панталонах, нанковом жакете того же цвета и в шляпе из
манильской соломы или в панаме на белоснежных, коротко
остриженных волосах.
Был и американский торговец во фраке из черного сукна,
блестящем черном атласном жилете, в брюках из той же материи,
что и фрак, в опойковых башмаках и без перчаток.
Был и расфранченный стюард с парохода или приказчик из
магазина -- в полотняном сюртуке, белоснежных парусиновых
брюках и палевой касторовой шляпе с длинным ворсом. Здесь можно
было увидеть выхоленного толстяка-банкира; самодовольного
адвоката, не такого надутого и чинного, как у себя в конторе, а
пестро разодетого; речного капитана, утратившего свой суровый
вид; богатого плантатора из долины Миссисипи; владельца
хлопкоочистки. Все эти типы и другие, но столь же выразительные
фигуры составляли толпу, заполнившую ротонду.
В то время как я стоял, рассматривая их разнообразные лица
и костюмы, в зал вошел рослый коренастый человек с красным
лицом, в зеленом сюртуке. В одной руке он держал пачку бумаг, а
в друюй -- небольшой молоток слоновой кости с деревянной
ручкой, указывавший на его профессию.
При его появлении толпа загудела и зашевелилась. Я услышал
слова. ``Вот он!'', ``Он пришел!'', ``Вон идет майор!''
Присутствующим не надо было объяснять, кто этот человек.
Жители Нового Орлеана прекрасно знали майора Б. -- знаменитого
аукциониста. Он являлся такой же достопримечательностью Нового
Орлеана, как прекрасный храм Святого Карла.
Через минуту круглое, благодушное лицо майора появилось над
кафедрой, несколько ударов его молотка восстановили тишину, и
торги начались.
Сципиона поставили на каменную глыбу первым. Толпа
покупателей обступила его; ему щупали ребра, хлопали его по
ляжкам, как если бы он был откормленным быком, открывали ему
рот и разглядывали зубы, словно лошади, и называли цену.
В другое время я почувствовал бы жалость к несчастному
малому, но сейчас сердце мое было переполнено, в нем не
осталось места для бедного Сципиона, и я отвернулся от этого
возмутительного зрелища.
Я снова уставился на дверь, пристально рассматривая каждого
входящего в зал. Д'Отвиль все не появлялся. Он, конечно, скоро
придет. Он сказал, что будет в двенадцать, но пробило час, а
его все нет.
Наверно, он скоро явится, он не опоздает. В сущности, мне
было рано тревожиться: имя Авроры стояло последним в списке.
Оставалось еще много времени. Я вполне полагался на моего
нового друга, хотя и мало мне знакомого, но уже испытанного.
Своим поведением прошлой ночью он полностью завоевал мое
доверие. Он не обманет меня. Его опоздание не поколебало моей
веры. Очевидно, когда он доставал деньги, ему встретились
какие-то затруднения, ведь я надеялся, что он выручит меня. Он
сам намекал на это. Вот что задержало его, но он еще подоспеет.
Он знает, что ее имя стоит последним в списке -- под No 65.
Несмотря на мое доверие к д'Отвилю, я был очень встревожен.
Да это и понятно. Я не спускал глаз с двери, каждую минуту
надеясь его увидеть.
Позади меня раздавался тягучий голос аукциониста, монотонно
повторявший все те же фразы; время от времени его прерывал
резкий стук молотка. Я знал, что торги уже в полном разгаре, а
частые удары молотка говорили о том, что они неуклонно
подвигаются вперед. Хотя пока было продано только с полдюжины
рабов, я с тревогой думал, что список быстро уменьшается и
скоро -- увы, слишком скоро! -- наступит и ее черед. При этой
мысли сердце бешено колотилось у меня в груди. Только бы
д'Отвиль не обманул меня!
Неподалеку стояла кучка хорошо одетых молодых людей; все
они, по-видимому, происходили из знатных креольских семей. Они
весело болтали, и я ясно слышал их разговор.
Я, наверно, не обратил бы внимания, если бы один из них не
назвал фамилии Мариньи, которая показалась мне знакомой. У меня
сохранилось неприятное воспоминание об этой фамилии: Сципион
рассказывал мне, что какой-то Мариньи хотел купить Аврору. Я
сразу вспомнил это имя.
Теперь я стал прислушиваться.
-- Итак, Мариньи, вы решили купить ее? -- спрашивал один
из собеседников.
-- Да, -- отвечал молодой щеголь, одетый по последней моде
и с некоторым фатовством. -- Да-а, да-а, -- продолжал он, томно
растягивая слова, и, поправив сиреневые перчатки, стал
помахивать тросточкой. -- Это верно... Я думаю ее купить...
-- Сколько же вы за нее дадите?
-- Гм... Не слишком большую сумму, дорогой мой.
-- За небольшую сумму вы ее не получите, -- возразил
первый. -- Я знаю уже человек пять, которые будут добиваться
ее, и все они чертовски богаты.
-- Кто они такие? -- спросил Мариньи, сразу теряя свое
томное равнодушие. -- Кто такие, позвольте вас спросить?
-- Кто? Пожалуйста! Гардет -- зубной врач, он прямо сходит
по ней с ума. Затем старый маркиз. Потом плантаторы Виларо и
Лебон из Лафурша, да еще молодой Моро -- винный торговец с рю
Дофин. А кто знает, сколько богатых янки-хлопководов захотят
взять ее себе в экономки! Ха-ха-ха!
-- Я могу назвать еще одного, -- заметил третий
собеседник.
-- Кого? -- спросило несколько голосов. -- Может, себя
самого, Ле Бер? Вам, кажется, нужна швея, чтобы пришивать
пуговицы к вашим рубашкам?
-- Нет, не себя, -- возразил тот. -- Я не собираюсь
покупать швею за такие бешеные деньги. Она стоит не меньше двух
тысяч долларов, друзья мои. Нет, нет! Я найду себе швею
подешевле.
-- Кого же тогда? Скажите!
-- С полной уверенностью могу назвать старого сморчка
Гайара.
-- Гайара -- адвоката?
-- Как, Доминик Гайар?
-- Не может быть! -- возразил третий. -- Гайар -- человек
строгих правил, уравновешенный, скупой.
-- Ха-ха-ха! -- рассмеялся Ле Бер. -- Я вижу, господа, вы
совершенно не представляете себе характера Гайара. Я знаю его
получше вас. Он, конечно, скупец, вообще говоря, но есть вещи,
на которые он не жалеет денег. У него было, наверно, с десяток
любовниц. Кроме того, вы знаете, что он холостяк и ему нужна
хорошая экономка или служанка. Да, друзья мои, я кое-что слышал
об этом. И готов биться об заклад, что этот скупец перебьет
цену каждого из вас, даже самого Мариньи!
Мариньи стоял, кусая губы. Но он чувствовал лишь досаду или
разочарование, я же испытывал смертельную муку. Я не
сомневался, о ком идет речь.
-- Банкротство было объявлено по иску Гайара? -- спросил
первый собеседник.
-- Так говорят.
-- Но ведь он считался старым другом семьи, доверенным
лицом старика Безансона?
-- Ну да, его советчиком и адвокатом. Xa-xal --
многозначительно рассмеялся другой.
-- Бедная Эжени! Теперь она уж не будет первой красавицей
в округе. И ей не придется корчить из себя разборчивую невесту.
-- Это послужит вам утешением, Ле Бер, ха-ха!
-- О, последнее время у Ле Бера было мало шансов, --
вставил третий. -- Говорят, ее фаворитом стал молодой
англичанин, тот самый, что приплыл с ней к берегу после взрыва
на ``Красавице''. Так мне, по крайней мере, передавали. Это
правда, Ле Бер?
-- Вы бы лучше спросили у Эжени Безансон, -- ответил Ле
Бер с раздражением, и все засмеялись.
-- Уж я бы спросил, -- продолжал его собеседник, -- да не
знаю, как ее найти. Где она сейчас? Ее нет на плантации. Я
заезжал туда, но мне сказали, что два дня назад она уехала. Нет
ее и у тетки. Где же она, господа?
Я с интересом ждал ответа на этот вопрос. Я тоже не знал,
где находится Эжени, и еще сегодня пытался ее разыскать, но
тщетно! Говорили, что она приехала в город, но никто не мог
сказать, где она остановилась. Я вспомнил, что она писала мне о
монастыре Сакре-Кер. Быть может, думал я, она действительно
ушла в монастырь? БеднаяЭжени!
-- В самом деле, господа, где же она? -- спросил другой.
-- Очень странно! -- заметил третий. -- Где она может
быть? Ле Бер, вы, наверно, знаете?
-- Я понятия не имею о действиях мадемуазель Безансон, --
ответил молодой человек с досадой и недоумением; по-видимому,
он и вправду ничего не знал о ней и был оскорблен замечаниями
своих собеседников.
-- Тут кроется какая-то тайна, -- сказал один из них. -- Я
был бы очень удивлен, если бы это касалось кого-нибудь другого,
но с Эжени Безансон ничему не приходится удивляться.
Нечего и говорить, что этот разговор очень заинтересовал
меня. Каждое слово жгло меня будто каленым железом, и я готов
был броситься и задушить этих болтунов. Они и не подозревали,
что ``молодой англичанин'' стоял возле них и слышал их беседу,
не знали, какое ужасное впечатление производят на него их
слова.
Меня терзали не их рассуждения об Эжени, но нескромные
отзывы об Авроре. Я не стану повторять здесь грубые шутки на ее
счет, непристойные намеки, низкие предположения и язвительные
насмешки над ее невинностью.
Один из собеседников, некий Севинье, был особенно
отвратителен, и раза два я чуть не бросился на него. С большим
трудом мне удалось себя побороть. Не знаю, долго ли я выдержал
бы эту пытку, но тут произошло событие, которое сразу вытеснило
у меня из головы и этих сплетников и их гнусную болтовню: в зал
вошла Аврора.
Они как раз снова заговорили о ней -- о ее скромности и
необыкновенной красоте. Они спорили о том, кому она достанется,
и уверяли, что, кто бы ни стал ее хозяином, он сделает ее своей
наложницей. Они разгорячились, описывая ее прелести, и начали
заключать пари, чем кончатся торги, как вдруг спор их прервали
слова:
-- Смотрите, смотрите! Вот она!
Я невольно обернулся. В дверях стояла Аврора.
Да, Аврора показалась в дверях этого проклятого зала и
робко остановилась на пороге.
Она была не одна. Рядом с ней стояла девушка-мулатка, тоже
невольница и, как Аврора, тоже приведенная на продажу.
С ними вместе вошел еще один человек -- вернее, он ввел их
в зал, так как шел впереди, -- и сразу направился к месту
торгов. Это был не кто иной, как Ларкин, жестокий надсмотрщик.
-- А ну, пошевеливайтесь! -- грубо сказал он, оборачиваясь
к ним. -- Живее, девушки! Идите за мной!
Они послушались его грубого окрика и, войдя в зал,
направились за ним к помосту.
Я стоял, опустив голову и надвинув шляпу на глаза. Аврора
меня не видела. Как только они прошли мимо, я повернулся и
посмотрел им вслед. О прекрасная Аврора! Прекрасная, как
всегда!
Не я один восхищался ею. Появление квартеронки произвело
сенсацию. Гомон стих, как по сигналу. Громкие разговоры
смолкли, и все глаза были прикованы к ней, пока она шла через
зал. Кто стоял далеко, спешил протиснуться поближе, чтобы лучше
разглядеть ее; другие почтительно расступались перед ней, будто
перед королевой. И так вели себя те, кто никогда не стал бы
оказывать уважение другой женщине ее расы, хотя бы
девушке-мулатке, что шла с ней рядом. О красота! Никогда твое
могущество не проявлялось с такой силой, как при появлении этой
бедной невольницы.
Я слышал удивленный шепот, видел восхищенные и наглые
взгляды, которые следили за ней и ловили каждое движение ее
стройного тела, когда она проходила мимо.
Все это терзало меня сильнее, чем муки ревности, которые я
недавно испытал. Грубость моих соперников удесятеряла мои
страдания.
Аврора была очень скромно одета. Она не постаралась
принарядиться, как ее более смуглая спутница, платье которой
украшало множество оборок и лент. Такое кокетство противоречило
бы выражению гордой печали на ее прекрасном лице.
Платье из светлого муслина, сшитое просто и со вкусом, с
длинной юбкой и узкими рукавами, какие носили в то время,
подчеркивало женственные очертания ее фигуры. Мадрасский
клетчатый платок, повязанный в виде тюрбана -- головной убор
всех квартеронок, -- казался короной над ее высоким лбом. Его
красные, зеленые и желтые клетки красиво оттеняли ее черные,
как смоль, волосы. На ней не было никаких драгоценностей, кроме
двух золотых колец в ушах, которые своим блеском подчеркивали
ее яркий румянец, а на пальце золотое колечко -- знак ее
помолвки. Как хорошо я знал его!
Я спрятался в толпу и надвинул шляпу так, что лицо мое не
было видно со стороны помоста. Мне не хотелось, чтобы она меня
заметила, но сам я не мог оторвать от нее глаз. В то же время я
продолжал следить за дверью в зал. Отсутствие д'Отвиля начинало
меня сильно тревожить.
Аврору поставили около помоста. Поверх толпы я видел
краешек ее тюрбана, а если становился на цыпочки, то видел и
лицо; к счастью, она стояла ко мне вполоборота. Ах, как больно
сжималось мое сердце, когда я старался понять выражение ее
лица, когда пытался прочесть ее мысли!
Она казалась печальной и встревоженной, и это было вполне
естественно. Но мне хотелось увидеть на ее лице другое
выражение -- нетерпеливое ожидание, в котором страх сменяется
надеждой.
Глаза ее блуждали по толпе. Она всматривалась в окружавшие
ее лица. Она кого-то искала. Не меня ли?
Когда она смотрела в мою сторону, я опускал голову. Я не
решался встретить ее взгляд. Я боялся, что не удержусь и
заговорю с ней. Любимая Аврора!
Я опять взглянул на нее. Глаза ее по-прежнему искали
кого-то. Ах, конечно, меня! Я снова скрылся в толпе, и взгляд
ее скользнул мимо.
Но тут я вновь посмотрел на нее. Лицо ее омрачилось. Глаза
словно потемнели -- в них светилось отчаяние.
``Мужайся, Аврора! -- шепнул я про себя. -- Взгляни сюда
еще раз, любимая! Теперь я встречу твой взор. Мои глаза будут
говорить с тобой. Я отвечу на твой призыв''.
Она смотрит... Она узнала меня! Радость блеснула в ее
глазах. Улыбка тронула уголки ее губ. Глаза ее больше не
блуждают -- они смотрят в мои... О, верное сердце! Она искала
меня!
Да, глаза наши встретились наконец и засветились горячей
любовью. На минуту я потерял власть над собой, я не мог
оторвать взгляда от нее и весь отдался своему чувству. И она --
тоже. Я не сомневался в этом. Я почувствовал, как между нами
протянулся луч любви, и сразу забыл, где я нахожусь.
Ропот и движение толпы заставили меня очнуться. Окружающие
заметили ее пристальный взгляд, и многие, умеющие читать
подобные взгляды, поняли его значение. Они стали оборачиваться,
отыскивая того, кто был ее избранником. Я вовремя заметил это
движение и отвернулся.
По-прежнему я смотрел на дверь и ждал д'Отвиля. Почему его
все нет? Моя тревога усиливалась с каждой минутой.
Правда, пройдет еще час, а может, и два, пока настанет ее
очередь... Но что это?..
Внезапно наступила тишина -- по-видимому, толпу что-то
заинтересовало... Я взглянул на помост, чтобы узнать, в чем
дело. Какой-то чернявый человек поднялся на ступеньки и
шептался с аукционистом.
Они говорили очень недолго. Казалось, человек о чем-то
попросил и, получив согласие, отошел на свое прежнее место в
толпе.
Прошла минута, и вдруг, к своему удивлению и ужасу, я
увидел, что надсмотрщик взял Аврору за руку и помог ей
подняться на камень. Все было ясно: следующей будут продавать
ее.
Я не могу теперь припомнить, что делал в первые минуты.
Как безумный бросился я к выходу и высунулся за дверь. Я
глядел направо и налево, всматриваясь в прохожих. Д'Отвиля не
было.
Я кинулся обратно, пробиваясь сквозь толпу, окружавшую
помост.
Торги уже начались. Я не слышал вступительных фраз, но
вероятно, не заметили. Он работорговец -- самая подходящая
фигура для этой цели. Конечно, он ехал в город, чтобы
присутствовать на аукционе и купить эту несчастную для Гайара.
-- Но почему... -- спросил я, хватаясь как утопающий за
соломинку, -- почему, если он хотел купить Аврору, он не
заключил обычной сделки? Зачем ему понадобилось посылать ее на
невольничий рынок?
-- Этого требует закон. Невольники обанкротившегося
землевладельца должны быть проданы с публичных торгов тому, кто
даст за них самую высокую цену. А потом, сударь, хотя Гайар
негодяй и мерзавец, но он дорожит общественным мнением и не
смеет действовать в открытую. Он лицемер и, творя свои грязные
дела, желает сохранить уважение общества. Ведь многие искренне
считают Гайара порядочным человеком! Поэтому он и не смеет идти
напролом и держится в тени. Во избежание лишних разговоров
Аврору купит подставное лицо, этот самый работорговец. Какая
мерзость!
-- Невообразимая мерзость! Но что, что же делать, чтобы
спасти ее от этого ужасного человека? Что делать для моего
спасения?..
-- Над этим-то я и ломаю голову. Не падайте духом, мсье!
Еще не все потеряно. Есть еще одна возможность спасти Аврору.
Есть еще одна надежда. Увы! Я тоже изведал горе -- я тоже
перенес немало... да, немало! Но не в том дело. Не будем
говорить о моих печалях, пока несчастны вы. Может быть,
когда-нибудь потом вы узнаете больше обо мне и моих горестях,
но сейчас довольно об этом! Есть еще одна надежда, и вы и
Аврора -- вы оба будете счастливы. Так должно быть. Я так
решил. Безумный шаг, но ведь и все это разве не безумие? Однако
хватит! У меня нет ни минуты времени, надо спешить. Ступайте к
себе в отель. Отдохните. Завтра в двенадцать я буду с вами.
Итак, в двенадцать в ротонде. Спокойной ночи! Прощайте!
И не успел я попросить объяснения или сказать слово, как
креол быстро отошел от меня, повернул в узкую улочку и скрылся
из виду.
Размышляя о бессвязных словах д'Отвиля, о его туманных
обещаниях и странном поведении, я медленно направился к отелю.
Очутившись в своем номере, я, не раздеваясь, повалился на
постель. Но мне было не до сна.
Всю эту бессонную ночь в моем мозгу проносились тысячи
мыслей, тысячи раз надежда, сомнение и страх сменяли друг
друга, и я строил сотни всевозможных планов. Но когда настало
утро и в глаза мои ударил яркий свет солнца, я так ничего и не
придумал. Все надежды я возлагал на д'Отвиля, ибо я понял, что
рассчитывать на почту бесполезно.
Однако, чтобы удостовериться в этом, я, как только
наступило утро, еще раз отправился в банк Брауна и Кo. Получив
отрицательный ответ, я не почувствовал разочарования -- я его
предвидел. Когда человек попадает в беду, бывало ли хоть раз,
чтобы деньги пришли вовремя? Медленно катятся золотые кружочки,
медленно переходят они из рук в руки, и никто не расстается с
ними по доброй воле. Почта должна была доставить деньги в срок,
но друзья, которым я доверил управление моими делами, видимо,
опоздали с отправкой.
``Никогда не доверяйте своих дел друзьям! Никогда не
надейтесь получить деньги в обещанный срок, если вы поручили
отправку их другу!'' -- так сетовал я, покидая Брауна и Кo.
Было уже двенадцать часов, когда я вернулся на рю Сен-Луи.
Но я не пошел в гостиницу, а направился прямо в ротонду.
Перо не в силах описать мрачные чувства, терзавшие мою
душу, когда я ступил под ее высокие своды. Сколько я себя
помню, никогда не испытывал я ничего подобного.
Мне случалось стоять под сводами кафедрального собора, и
благоговейный трепет охватывал меня перед его величием; я бывал
в раззолоченных залах королевского дворца, и два чувства
боролись во мне -- жалость и презрение: жалость к рабам, на
чьих костях воздвигались эти хоромы, и презрение к теснившимся
вокруг низкопоклонникам и льстецам: я посещал темные тюремные
камеры, и сердце мое сжималось от сострадания, но ни одно из
этих зрелищ не произвело на меня такого удручающего
впечатления, как то, которое теперь представилось моим глазам.
Это место не было священным. Наоборот, оно было осквернено
самым гнусным кощунством. Здесь был знаменитый новоорлеанский
невольничий рынок, где людей, их тело и даже душу, продавали и
покупали с торгов!
Эти стены были свидетелями многих жестоких и мучительных
разлук. Здесь мужа отрывали от жены, дитя -- от матери. Как
часто горькие слезы орошали эти мраморные плиты, как часто под
высокими сводами раздавались тяжкие вздохи, и не только вздохи,
но и крики разбитых сердец!
Я уже сказал, что, когда вошел под своды этого обширного
зала, душа моя была полна самых мрачных чувств. И
неудивительно, что сердце у меня сжалось при виде открывшейся
передо мной картины.
Вы, вероятно, надеетесь, что я подробно опишу ее вам. Но
вас ждет разочарование: я не в силах этого сделать. Если бы я
пришел сюда как праздный зритель, как холодный репортер,
которого не трогает то, что происходит перед его глазами, я
заметил бы все подробности и пересказал бы их вам. Но дело
обстояло совсем не так. Меня преследовала одна-единственная
мысль, мои глаза искали только одно лицо, и это мешало мне
следить за тем, что происходит вокруг.
Кое-что все-таки сохранилось у меня в памяти. Так, я помню,
что ротонда, отвечая своему названию, была большим круглым
залом с полом, выложенным мраморными плитами, со сводчатым
потолком и белыми стенами. Окон в ней не было, и она освещалась
сверху. В глубине на помосте стояло что-то вроде кафедры, а
возле нее большая каменная глыба кубической формы. Я сразу
отгадал назначение этих предметов.
Вдоль стены тянулся выступ в виде каменной скамьи.
Назначение его я также понял без труда.
Когда я вошел, в зале собралось уже много народу. Публика
пришла самая разношерстная, всех возрастов и сословий. Люди
стояли кучками, непринужденно разговаривая, точно собрались для
какой-то церемонии или забавы и ждут начала. По поведению
присутствующих было видно, что предстоящее дело не настраивает
их на торжественный лад; наоборот, судя по грубым шуткам и
взрывам громкого смеха, поминутно раздававшимся в зале, можно
было предположить, что они ждут какого-то развлечения.
Однако здесь была группа людей, резко выделявшаяся среди
шумной толпы. Эти люди теснились на каменной скамье или возле
нее, сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене во
всевозможных позах. Их черная или бронзовая кожа, густые
курчавые волосы, грубые красные башмаки, одежда из дешевых
хлопчатобумажных тканей, окрашенных в коричневый цвет соком
катальпы, -- все эти характерные черты отличали их от остальных
людей, собравшихся в зале; это были существа из другого мира.
Но даже независимо от различия в одежде или цвета кожи, от
толстых губ, широких скул и курчавых волос можно было сразу
сказать, что люди, сидевшие на каменной скамье, были в совсем
ином положении, чем те, что расхаживали по залу. Одни громко
разговаривали и весело смеялись, тогда как другие сидели
молчаливые и удрученные. Одни выступали с видом победителей,
другие застыли с безнадежностью пленников, устремив в одну
точку унылый взгляд. Одни были господа, другие -- рабы! Это
были невольники с плантации Безансонов.
Все молчали или переговаривались шепотом. Большинство
казались встревоженными. Матери сидели, нежно прижимая к груди
своих малюток, шептали им ласковые слова и старались их
убаюкать. Порой, когда материнское сердце сжималось от страха,
крупная слеза скатывалась по смуглой щеке. Отцы смотрели на них
застывшими от скорби глазами, с выражением беспомощности и
отчаяния на суровых лицах; они знали, что не в силах изменить
свою участь, не в силах отвратить удар, какое бы решение ни
приняли окружавшие их бессердечные негодяи.
Впрочем, не все были печальны и напуганы. Кое-кто из
молодых невольников, юношей и девушек, разоделся в яркие
костюмы и платья с оборками, складочками и лентами. Эти,
по-видимому, не тревожились о будущем и даже казались
довольными; они весело смеялись, переговариваясь друг с другом,
а иногда даже перекидывались словечком с кем-нибудь из белых.
Перемена хозяина не казалась им такой уж страшной после того
обращения, какому они подвергались последнее время. Некоторые
из них ожидали перемены даже с радостной надеждой. Так были
настроены молодые франты и светлокожие красавицы с плантации.
Быть может, они останутся в этом городе, о котором они столько
слышали; быть может, их ждет здесь более светлое будущее.
Трудно представить, что оно будет безотраднее, чем их недавнее
прошлое.
Я окинул беглым взглядом всю группу, но сразу же увидел,
что Авроры там нет. Трудно было спутать ее с кем-либо из этих
людей. Ее здесь не было. Благодарение Небу! Оно избавило меня
от этого унижения. Аврора, наверно, где-нибудь поблизости, и ее
приведут, когда до нее дойдет очередь.
Я не мог примириться с мыслью, что ее выставят напоказ, что
ее коснутся грубые и оскорбительные взгляды, а может, и
оскорбительные замечания толпы. Однако это испытание еще
предстояло мне.
Я решил не подходить к невольникам: я знал их
непосредственность и предвидел, какую это вызовет сцену. Они
встретят меня приветствиями и мольбами, и их громкие голоса
привлекут ко мне внимание всех присутствующих.
Чтобы этого избежать, я стал позади кучки людей,
загородившей меня от невольников, и, наблюдая за входом в зал,
поджидал д'Отвиля. Теперь он был моей последней и единственной
надеждой.
Я невольно следил за всеми, кто входил или выходил из зала.
Тут были, конечно, только мужчины, но самой разнообразной
внешности. Вот, например, типичный работорговец, долговязый
детина с грубым лицом барышника, одетый как попало, в свободной
куртке, в широкополой, свисающей на глаза шляпе, грубых
башмаках и с арапником из сыромятной кожи -- эмблемой его
профессии.
Ярким контрастом ему служил молодой, изящно одетый креол в
парадном костюме: в сюртуке вишневого или голубого цвета с
золотыми пуговицами, в присобранных у пояса брюках, в
прюнелевых башмаках, в рубашке с кружевным жабо и брильянтовыми
запонками.
Был там и образец креола постарше -- в широких светлых
панталонах, нанковом жакете того же цвета и в шляпе из
манильской соломы или в панаме на белоснежных, коротко
остриженных волосах.
Был и американский торговец во фраке из черного сукна,
блестящем черном атласном жилете, в брюках из той же материи,
что и фрак, в опойковых башмаках и без перчаток.
Был и расфранченный стюард с парохода или приказчик из
магазина -- в полотняном сюртуке, белоснежных парусиновых
брюках и палевой касторовой шляпе с длинным ворсом. Здесь можно
было увидеть выхоленного толстяка-банкира; самодовольного
адвоката, не такого надутого и чинного, как у себя в конторе, а
пестро разодетого; речного капитана, утратившего свой суровый
вид; богатого плантатора из долины Миссисипи; владельца
хлопкоочистки. Все эти типы и другие, но столь же выразительные
фигуры составляли толпу, заполнившую ротонду.
В то время как я стоял, рассматривая их разнообразные лица
и костюмы, в зал вошел рослый коренастый человек с красным
лицом, в зеленом сюртуке. В одной руке он держал пачку бумаг, а
в друюй -- небольшой молоток слоновой кости с деревянной
ручкой, указывавший на его профессию.
При его появлении толпа загудела и зашевелилась. Я услышал
слова. ``Вот он!'', ``Он пришел!'', ``Вон идет майор!''
Присутствующим не надо было объяснять, кто этот человек.
Жители Нового Орлеана прекрасно знали майора Б. -- знаменитого
аукциониста. Он являлся такой же достопримечательностью Нового
Орлеана, как прекрасный храм Святого Карла.
Через минуту круглое, благодушное лицо майора появилось над
кафедрой, несколько ударов его молотка восстановили тишину, и
торги начались.
Сципиона поставили на каменную глыбу первым. Толпа
покупателей обступила его; ему щупали ребра, хлопали его по
ляжкам, как если бы он был откормленным быком, открывали ему
рот и разглядывали зубы, словно лошади, и называли цену.
В другое время я почувствовал бы жалость к несчастному
малому, но сейчас сердце мое было переполнено, в нем не
осталось места для бедного Сципиона, и я отвернулся от этого
возмутительного зрелища.
Я снова уставился на дверь, пристально рассматривая каждого
входящего в зал. Д'Отвиль все не появлялся. Он, конечно, скоро
придет. Он сказал, что будет в двенадцать, но пробило час, а
его все нет.
Наверно, он скоро явится, он не опоздает. В сущности, мне
было рано тревожиться: имя Авроры стояло последним в списке.
Оставалось еще много времени. Я вполне полагался на моего
нового друга, хотя и мало мне знакомого, но уже испытанного.
Своим поведением прошлой ночью он полностью завоевал мое
доверие. Он не обманет меня. Его опоздание не поколебало моей
веры. Очевидно, когда он доставал деньги, ему встретились
какие-то затруднения, ведь я надеялся, что он выручит меня. Он
сам намекал на это. Вот что задержало его, но он еще подоспеет.
Он знает, что ее имя стоит последним в списке -- под No 65.
Несмотря на мое доверие к д'Отвилю, я был очень встревожен.
Да это и понятно. Я не спускал глаз с двери, каждую минуту
надеясь его увидеть.
Позади меня раздавался тягучий голос аукциониста, монотонно
повторявший все те же фразы; время от времени его прерывал
резкий стук молотка. Я знал, что торги уже в полном разгаре, а
частые удары молотка говорили о том, что они неуклонно
подвигаются вперед. Хотя пока было продано только с полдюжины
рабов, я с тревогой думал, что список быстро уменьшается и
скоро -- увы, слишком скоро! -- наступит и ее черед. При этой
мысли сердце бешено колотилось у меня в груди. Только бы
д'Отвиль не обманул меня!
Неподалеку стояла кучка хорошо одетых молодых людей; все
они, по-видимому, происходили из знатных креольских семей. Они
весело болтали, и я ясно слышал их разговор.
Я, наверно, не обратил бы внимания, если бы один из них не
назвал фамилии Мариньи, которая показалась мне знакомой. У меня
сохранилось неприятное воспоминание об этой фамилии: Сципион
рассказывал мне, что какой-то Мариньи хотел купить Аврору. Я
сразу вспомнил это имя.
Теперь я стал прислушиваться.
-- Итак, Мариньи, вы решили купить ее? -- спрашивал один
из собеседников.
-- Да, -- отвечал молодой щеголь, одетый по последней моде
и с некоторым фатовством. -- Да-а, да-а, -- продолжал он, томно
растягивая слова, и, поправив сиреневые перчатки, стал
помахивать тросточкой. -- Это верно... Я думаю ее купить...
-- Сколько же вы за нее дадите?
-- Гм... Не слишком большую сумму, дорогой мой.
-- За небольшую сумму вы ее не получите, -- возразил
первый. -- Я знаю уже человек пять, которые будут добиваться
ее, и все они чертовски богаты.
-- Кто они такие? -- спросил Мариньи, сразу теряя свое
томное равнодушие. -- Кто такие, позвольте вас спросить?
-- Кто? Пожалуйста! Гардет -- зубной врач, он прямо сходит
по ней с ума. Затем старый маркиз. Потом плантаторы Виларо и
Лебон из Лафурша, да еще молодой Моро -- винный торговец с рю
Дофин. А кто знает, сколько богатых янки-хлопководов захотят
взять ее себе в экономки! Ха-ха-ха!
-- Я могу назвать еще одного, -- заметил третий
собеседник.
-- Кого? -- спросило несколько голосов. -- Может, себя
самого, Ле Бер? Вам, кажется, нужна швея, чтобы пришивать
пуговицы к вашим рубашкам?
-- Нет, не себя, -- возразил тот. -- Я не собираюсь
покупать швею за такие бешеные деньги. Она стоит не меньше двух
тысяч долларов, друзья мои. Нет, нет! Я найду себе швею
подешевле.
-- Кого же тогда? Скажите!
-- С полной уверенностью могу назвать старого сморчка
Гайара.
-- Гайара -- адвоката?
-- Как, Доминик Гайар?
-- Не может быть! -- возразил третий. -- Гайар -- человек
строгих правил, уравновешенный, скупой.
-- Ха-ха-ха! -- рассмеялся Ле Бер. -- Я вижу, господа, вы
совершенно не представляете себе характера Гайара. Я знаю его
получше вас. Он, конечно, скупец, вообще говоря, но есть вещи,
на которые он не жалеет денег. У него было, наверно, с десяток
любовниц. Кроме того, вы знаете, что он холостяк и ему нужна
хорошая экономка или служанка. Да, друзья мои, я кое-что слышал
об этом. И готов биться об заклад, что этот скупец перебьет
цену каждого из вас, даже самого Мариньи!
Мариньи стоял, кусая губы. Но он чувствовал лишь досаду или
разочарование, я же испытывал смертельную муку. Я не
сомневался, о ком идет речь.
-- Банкротство было объявлено по иску Гайара? -- спросил
первый собеседник.
-- Так говорят.
-- Но ведь он считался старым другом семьи, доверенным
лицом старика Безансона?
-- Ну да, его советчиком и адвокатом. Xa-xal --
многозначительно рассмеялся другой.
-- Бедная Эжени! Теперь она уж не будет первой красавицей
в округе. И ей не придется корчить из себя разборчивую невесту.
-- Это послужит вам утешением, Ле Бер, ха-ха!
-- О, последнее время у Ле Бера было мало шансов, --
вставил третий. -- Говорят, ее фаворитом стал молодой
англичанин, тот самый, что приплыл с ней к берегу после взрыва
на ``Красавице''. Так мне, по крайней мере, передавали. Это
правда, Ле Бер?
-- Вы бы лучше спросили у Эжени Безансон, -- ответил Ле
Бер с раздражением, и все засмеялись.
-- Уж я бы спросил, -- продолжал его собеседник, -- да не
знаю, как ее найти. Где она сейчас? Ее нет на плантации. Я
заезжал туда, но мне сказали, что два дня назад она уехала. Нет
ее и у тетки. Где же она, господа?
Я с интересом ждал ответа на этот вопрос. Я тоже не знал,
где находится Эжени, и еще сегодня пытался ее разыскать, но
тщетно! Говорили, что она приехала в город, но никто не мог
сказать, где она остановилась. Я вспомнил, что она писала мне о
монастыре Сакре-Кер. Быть может, думал я, она действительно
ушла в монастырь? БеднаяЭжени!
-- В самом деле, господа, где же она? -- спросил другой.
-- Очень странно! -- заметил третий. -- Где она может
быть? Ле Бер, вы, наверно, знаете?
-- Я понятия не имею о действиях мадемуазель Безансон, --
ответил молодой человек с досадой и недоумением; по-видимому,
он и вправду ничего не знал о ней и был оскорблен замечаниями
своих собеседников.
-- Тут кроется какая-то тайна, -- сказал один из них. -- Я
был бы очень удивлен, если бы это касалось кого-нибудь другого,
но с Эжени Безансон ничему не приходится удивляться.
Нечего и говорить, что этот разговор очень заинтересовал
меня. Каждое слово жгло меня будто каленым железом, и я готов
был броситься и задушить этих болтунов. Они и не подозревали,
что ``молодой англичанин'' стоял возле них и слышал их беседу,
не знали, какое ужасное впечатление производят на него их
слова.
Меня терзали не их рассуждения об Эжени, но нескромные
отзывы об Авроре. Я не стану повторять здесь грубые шутки на ее
счет, непристойные намеки, низкие предположения и язвительные
насмешки над ее невинностью.
Один из собеседников, некий Севинье, был особенно
отвратителен, и раза два я чуть не бросился на него. С большим
трудом мне удалось себя побороть. Не знаю, долго ли я выдержал
бы эту пытку, но тут произошло событие, которое сразу вытеснило
у меня из головы и этих сплетников и их гнусную болтовню: в зал
вошла Аврора.
Они как раз снова заговорили о ней -- о ее скромности и
необыкновенной красоте. Они спорили о том, кому она достанется,
и уверяли, что, кто бы ни стал ее хозяином, он сделает ее своей
наложницей. Они разгорячились, описывая ее прелести, и начали
заключать пари, чем кончатся торги, как вдруг спор их прервали
слова:
-- Смотрите, смотрите! Вот она!
Я невольно обернулся. В дверях стояла Аврора.
Да, Аврора показалась в дверях этого проклятого зала и
робко остановилась на пороге.
Она была не одна. Рядом с ней стояла девушка-мулатка, тоже
невольница и, как Аврора, тоже приведенная на продажу.
С ними вместе вошел еще один человек -- вернее, он ввел их
в зал, так как шел впереди, -- и сразу направился к месту
торгов. Это был не кто иной, как Ларкин, жестокий надсмотрщик.
-- А ну, пошевеливайтесь! -- грубо сказал он, оборачиваясь
к ним. -- Живее, девушки! Идите за мной!
Они послушались его грубого окрика и, войдя в зал,
направились за ним к помосту.
Я стоял, опустив голову и надвинув шляпу на глаза. Аврора
меня не видела. Как только они прошли мимо, я повернулся и
посмотрел им вслед. О прекрасная Аврора! Прекрасная, как
всегда!
Не я один восхищался ею. Появление квартеронки произвело
сенсацию. Гомон стих, как по сигналу. Громкие разговоры
смолкли, и все глаза были прикованы к ней, пока она шла через
зал. Кто стоял далеко, спешил протиснуться поближе, чтобы лучше
разглядеть ее; другие почтительно расступались перед ней, будто
перед королевой. И так вели себя те, кто никогда не стал бы
оказывать уважение другой женщине ее расы, хотя бы
девушке-мулатке, что шла с ней рядом. О красота! Никогда твое
могущество не проявлялось с такой силой, как при появлении этой
бедной невольницы.
Я слышал удивленный шепот, видел восхищенные и наглые
взгляды, которые следили за ней и ловили каждое движение ее
стройного тела, когда она проходила мимо.
Все это терзало меня сильнее, чем муки ревности, которые я
недавно испытал. Грубость моих соперников удесятеряла мои
страдания.
Аврора была очень скромно одета. Она не постаралась
принарядиться, как ее более смуглая спутница, платье которой
украшало множество оборок и лент. Такое кокетство противоречило
бы выражению гордой печали на ее прекрасном лице.
Платье из светлого муслина, сшитое просто и со вкусом, с
длинной юбкой и узкими рукавами, какие носили в то время,
подчеркивало женственные очертания ее фигуры. Мадрасский
клетчатый платок, повязанный в виде тюрбана -- головной убор
всех квартеронок, -- казался короной над ее высоким лбом. Его
красные, зеленые и желтые клетки красиво оттеняли ее черные,
как смоль, волосы. На ней не было никаких драгоценностей, кроме
двух золотых колец в ушах, которые своим блеском подчеркивали
ее яркий румянец, а на пальце золотое колечко -- знак ее
помолвки. Как хорошо я знал его!
Я спрятался в толпу и надвинул шляпу так, что лицо мое не
было видно со стороны помоста. Мне не хотелось, чтобы она меня
заметила, но сам я не мог оторвать от нее глаз. В то же время я
продолжал следить за дверью в зал. Отсутствие д'Отвиля начинало
меня сильно тревожить.
Аврору поставили около помоста. Поверх толпы я видел
краешек ее тюрбана, а если становился на цыпочки, то видел и
лицо; к счастью, она стояла ко мне вполоборота. Ах, как больно
сжималось мое сердце, когда я старался понять выражение ее
лица, когда пытался прочесть ее мысли!
Она казалась печальной и встревоженной, и это было вполне
естественно. Но мне хотелось увидеть на ее лице другое
выражение -- нетерпеливое ожидание, в котором страх сменяется
надеждой.
Глаза ее блуждали по толпе. Она всматривалась в окружавшие
ее лица. Она кого-то искала. Не меня ли?
Когда она смотрела в мою сторону, я опускал голову. Я не
решался встретить ее взгляд. Я боялся, что не удержусь и
заговорю с ней. Любимая Аврора!
Я опять взглянул на нее. Глаза ее по-прежнему искали
кого-то. Ах, конечно, меня! Я снова скрылся в толпе, и взгляд
ее скользнул мимо.
Но тут я вновь посмотрел на нее. Лицо ее омрачилось. Глаза
словно потемнели -- в них светилось отчаяние.
``Мужайся, Аврора! -- шепнул я про себя. -- Взгляни сюда
еще раз, любимая! Теперь я встречу твой взор. Мои глаза будут
говорить с тобой. Я отвечу на твой призыв''.
Она смотрит... Она узнала меня! Радость блеснула в ее
глазах. Улыбка тронула уголки ее губ. Глаза ее больше не
блуждают -- они смотрят в мои... О, верное сердце! Она искала
меня!
Да, глаза наши встретились наконец и засветились горячей
любовью. На минуту я потерял власть над собой, я не мог
оторвать взгляда от нее и весь отдался своему чувству. И она --
тоже. Я не сомневался в этом. Я почувствовал, как между нами
протянулся луч любви, и сразу забыл, где я нахожусь.
Ропот и движение толпы заставили меня очнуться. Окружающие
заметили ее пристальный взгляд, и многие, умеющие читать
подобные взгляды, поняли его значение. Они стали оборачиваться,
отыскивая того, кто был ее избранником. Я вовремя заметил это
движение и отвернулся.
По-прежнему я смотрел на дверь и ждал д'Отвиля. Почему его
все нет? Моя тревога усиливалась с каждой минутой.
Правда, пройдет еще час, а может, и два, пока настанет ее
очередь... Но что это?..
Внезапно наступила тишина -- по-видимому, толпу что-то
заинтересовало... Я взглянул на помост, чтобы узнать, в чем
дело. Какой-то чернявый человек поднялся на ступеньки и
шептался с аукционистом.
Они говорили очень недолго. Казалось, человек о чем-то
попросил и, получив согласие, отошел на свое прежнее место в
толпе.
Прошла минута, и вдруг, к своему удивлению и ужасу, я
увидел, что надсмотрщик взял Аврору за руку и помог ей
подняться на камень. Все было ясно: следующей будут продавать
ее.
Я не могу теперь припомнить, что делал в первые минуты.
Как безумный бросился я к выходу и высунулся за дверь. Я
глядел направо и налево, всматриваясь в прохожих. Д'Отвиля не
было.
Я кинулся обратно, пробиваясь сквозь толпу, окружавшую
помост.
Торги уже начались. Я не слышал вступительных фраз, но