Страница:
---------------------------------------------------------------
© Перевод В. Курелла, Е. Шишмаревой
Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
Компьютерный набор Б.А. Бердичевский (borisba@edusoft.co.il)
---------------------------------------------------------------
ОТЕЦ ВОД! Я славлю твой могучий бег. Подобно индусу на
берегах священной реки, склоняю я пред тобою колена и возношу
тебе хвалу!
Но как несходны чувства, которые нас одушевляют! Индусу
воды желтого Ганга внушают благоговейный трепет, олицетворяя
для него неведомое и страшное грядущее, во мне же твои
золотистые волны будят светлые воспоминания и связуют мое
настоящее с прошлым, когда я изведал столько счастья. Да,
великая река! Я славлю тебя за то, что ты дала мне в прошлом. И
сердце замирает от радости, когда при мне произносят твое имя!
Отец вод, как хорошо я знаю тебя! У твоих истоков я шутя
перескакивал через тоненькую струйку, ибо в стране тысячи озер,
на вершине Hauteur de terre, ты бежишь крохотным ручейком. На
лоно вскормившего тебя голубого озерка спустил я берестяной
челн и отдался плавному течению, устремившему меня на юг.
Я плыл мимо берегов, где на лугах зреет дикий рис, где
белая береза отражает в зеркале твоих вод свой серебристый стан
и тени могучих елей купают в твоей глади свои остроконечные
вершины. Я видел, как индеец чипева рассекал твои хрустальные
струи в легком каноэ, как лось-великан стоял в твоей прохладной
воде и стройная лань мелькала среди прибрежной травы. Я внимал
музыке твоих берегов -- крику ко-ко-ви, гоготу ва-ва -- гуся,
трубному гласу большого северного лебедя. Да, великая река,
даже в далеком северном крае, на твоей суровой родине,
поклонялся я тебе!
Все вперед и вперед плыву я, пересекая один за другим
градусы, широты и климатические пояса.
И вот я стою на твоем берегу, там, где ты прыгаешь по
скалам и зовешься водопадом Святого Антония и бурным,
стремительным потоком прокладываешь себе дорогу на юг. Как
изменились твои берега! Хвойные деревья исчезли, и ты нарядился
в яркий, но недолговечный убор. Дубы, вязы и клены сплетают
шатром свою листву и простирают над тобой могучие руки. Хотя
леса твои по-прежнему тянутся без конца и края, девственной
природе приходит конец. Взор с радостью встречает приметы
цивилизации, слух жадно ловит ее звуки. Среди поваленных
деревьев стоит бревенчатая хижина, живописная в своей грубой
простоте, а из темной чащи леса доносится стук топора. Над
поверженными исполинами гордо качаются шелковистые листья
кукурузы, и золотые ее султаны сулят богатый урожай. Из-за
зеленых крон деревьев вдруг выглянет церковный шпиль, и молитва
возносится к небу, сливаясь с рокотом твоих волн.
Я снова спускаю челн на твои стремительные волны и с
ликующим сердцем плыву вперед и вперед, на юг. Я проплываю
теснины, где ты с ревом пробиваешь себе путь, и восхищенно
всматриваюсь в причудливые скалы, которые то отвесной стеной
поднимаются ввысь, то расступаются и мягкими изгибами
вырисовываются на синеве небес. Я смотрю на нависшую над водой
скалу, прозванную наядой, и на высокий утес, на округлой
вершине которого в далекие годы солдат-путешественник разбивал
свою палатку.
Я скольжу по зеркальной поверхности озера Пепин, любуясь
его зубчатыми, похожими на крепостную стену берегами.
С волнением гляжу я на дикий утес Прыжок любви, чьи
обрывистые склоны часто отвечали эхом на веселые песни
беззаботных путешественников, а однажды эхо повторило скорбный
напев -- предсмертную песнь Веноны, красавицы Веноны, которая
ради любви пожертвовала жизнью.
Вперед несется мой челн, туда, где безграничные прерии
Запада подступают к самой реке, и взор мой с радостью скользит
по их вечнозеленым просторам.
Я замедляю ход своего челна, чтобы посмотреть на всадника с
разрисованным лицом, скачущего вдоль твоего берега на диком
коне, и полюбоваться на гибких дакотских девушек, купающихся в
твоих хрустальных струях, а затем -- снова вперед, мимо
Скалистого карниза, мимо богатых рудами берегов Галены и Дюбюка
и воздушной могилы смелого рудокопа.
Вот я достиг того места, где бурный Миссури яростно
бросается на тебя, как будто хочет повлечь за собою по своему
пути. С утлого суденышка я слежу за вашим поединком. Жестокая
короткая схватка, но ты побеждаешь, и отныне твой укрощенный
соперник вынужден платить тебе золотую дань, вливаясь в твое
могучее русло, и ты величественно катишь свои воды вперед.
Твои победоносные волны несут меня все южнее. Я вижу
высокие зеленые курганы -- единственный памятник древнего
племени, некогда обитавшего на твоих берегах. Но сейчас передо
мной встают поселения другого народа. Сверкающие на солнце
колокольни и купола вздымают в небо острые свои шпили, дворцы
стоят на твоих берегах, а другие, плавучие, дворцы качаются на
твоих волнах. Впереди виден большой город.
Но я не задерживаюсь здесь. Меня манит солнечный юг, и,
вновь доверившись твоему течению, я плыву дальше.
Вот широкое, как море, устье Огайо и устье другого
крупнейшего твоего притока, знаменитой реки равнин. Как
изменились твои берега! Ни нависших скал, ни отвесных утесов.
Ты прорвался сквозь сковавшие тебя горные цепи и теперь широко
и свободно прокладываешь себе путь через собственные наносы. Ты
сам в минуту буйного разгула создал свои берега и можешь
прорвать их, когда тебе вздумается. Теперь леса вновь окаймляют
тебя -- леса исполинов: раскидистые платаны, высокие тюльпанные
деревья, желто-зеленые тополя поднимаются уступами от самой
воды. Леса стоят на твоих берегах, и на своей широкой груди ты
несешь остовы мертвых деревьев.
Я проношусь мимо последнего твоего большого притока,
пурпурные воды которого лишь слегка окрашивают твои волны.
Плыву вниз по твоей дельте, вдоль берегов, прославленных
страданиями Де Сото1 и смелыми подвигами Ибервиля2 и Ла Салля3.
Тут душу мою охватывает беспредельное восхищение. Лишь
человек с каменным сердцем, бесчувственный ко всему
прекрасному, способен взирать на тебя здесь, в этих южных
широтах, не испытывая священного восторга.
Сказочные картины, сменяя одна другую, как в панораме,
развертываются передо мной. Нет на земле пейзажа прекраснее. Ни
Рейн с его замками на скалах, ни берега древнего Средиземного
моря, ни острова Вест-Индии -- ничто не может сравниться с
тобой. Ни в одной части света нет такой природы, нигде мягкое
очарование не сочетается столь гармонично с дикой красотой.
Однако взор не встречает здесь ни скал, ни даже холмов; лишь
темные кипарисовые чащи, опушенные серебристыми мхами, служат
фоном картине, и они не уступают в величавости гранитным
утесам.
Лес уже не подходит вплотную к твоим берегам. Его давно
свалил топор поселенца, и на смену ему пришли золотистый
сахарный тростник, белоснежный хлопок и серебристый рис. Лес
отступил назад и теперь лишь издали украшает картину. Я вижу
тропические деревья с широкими блестящими листьями -- пальмы
сабаль, аноны, водолюбивую ниссу, катальпу с крупными
трубчатыми цветами, душистый стиракс и магнолию с ее восковыми
лепестками. С листвой этих прекрасных туземок смешивают свою
листву и сотни чудесных пришельцев: апельсин, лимон и фиговое
дерево, индийская сирень и тамаринд, оливы, мирты и бромелии, а
поникшие ветви вавилонской ивы составляют разительный контраст
с прямыми стеблями гигантского сахарного тростника и
копьевидными листьями высокой юкки.
Окруженные этой пышной растительностью, стоят виллы и
роскошные усадьбы самой разнообразной архитектуры, столь же
разнообразной, как и национальности населяющих их людей, ибо на
твоих берегах живут люди самых различных наций, и все они
принесли тебе свою дань, украсив тебя дарами всемирной
цивилизации.
Прощай, отец вод!
Хоть я не родился под этим благодатным южным небом, но
провел здесь долгие годы и люблю эту страну даже больше, чем
свою родину. Здесь прожил я дни светлой юности, возмужал и
провел бурные годы зрелости, и воспоминания об этих годах,
полных неувядаемой романтики, никогда не изгладятся из моей
памяти. Здесь мое сердце впервые познало Любовь -- первую
чистую любовь. Неудивительно, что страна эта всегда будет
окружена для меня немеркнущим сиянием.
Читатель, выслушай историю этой любви!
Как многие юнцы, вырвавшиеся из колледжа, я тяготился
жизнью в отчем доме. Мной овладела жажда путешествий; я мечтал
увидеть мир, знакомый мне пока только по книгам.
Вскоре мне удалось осуществить мою мечту. Без всякого
сожаления смотрел я, как холмы моей родины скрываются за
темными волнами, не тревожась о том, увижу ли я их когда-нибудь
снова.
Хоть я и вышел из стен классического колледжа, я не
чувствовал никакой склонности к классическим знаниям.
За десять лет, проведенных над напыщенными гиперболами
Гомера, однообразными стихами Вергилия и скучными
нескромностями Горация Фланка, я не проникся тем восхищением
перед классической литературой, какое испытывают -- или
притворяются, что испытывают, -- почтенные ученые с очками на
носу.
Я не создан, чтобы жить в мире отвлеченных идей или в
мечтаниях о прошлом. Я люблю окружающую меня реальную жизнь.
Пускай дон-кихоты изображают трубадуров среди развалин
старинных замков, а жеманные барышни посещают места, воспетые в
путеводителях. Что до меня, то я равнодушен к романтике
прошлого. В современном Вильгельме Телле я вижу лишь наемника,
готового продать силу своих мускулов любому тирану, а
живописный лаццарони, при ближайшем знакомстве, представляется
мне обыкновенным мелким воришкой.
Глядя на разрушающиеся стены Афин и развалины Рима, я
замечаю лишь бесприютность и голод. Я не любитель живописной
нищеты. Меня не трогают романтические лохмотья.
А между тем именно жажда романтических приключений
заставила меня покинуть родной дом. Меня увлекало все яркое и
необыкновенное, ибо я был в том возрасте, когда человек больше
всего влюблен в романтику. Да я и сейчас не изменился. Теперь я
старше, но час разочарования для меня еще не наступил и, думаю,
никогда не наступит. В жизни много романтического -- это не
иллюзия. Романтика живет не в светских гостиных с их нелепыми
обычаями и глупыми церемониями; она не носит блестящих мундиров
и сторонится безвкусных придворных празднеств. Звезды, ордена и
титулы ей чужды. Пурпур и позолота убивают ее.
Романтику надо искать в других местах -- среди великой и
могучей природы, хотя и не только там. Ее можно найти среди
полей и дубрав, среди скал и озер, так же как и на людных
улицах больших городов. Ибо родина ее в человеческих сердцах --
сердцах, которые охвачены высокими стремлениями и бьются в
груди у людей, жаждущих Свободы и Любви.
Итак, я устремился не к старым классическим берегам, а в
более молодые страны. В поисках романтики я отправился на
запад. И я нашел ее и упивался ею под ярким небом Луизианы.
В январе 18 . . года я ступил на землю Нового Света, на
землю, политую английской кровью. Любезный шкипер, который
перевез нас через Атлантический океан, доставил меня на берег в
своей шлюпке. Я стремился увидеть места, где происходили
последние исторические сражения; в ту пору я увлекался военной
историей. Но мне хотелось осмотреть поле боя в Новом Орлеане не
из простого любопытства. Я придерживался мнения, считавшегося в
то время еретическим, что мирные люди, вынужденные взяться за
оружие, сражаются в иных случаях не хуже
наемников-профессионалов, и что длительная военная муштра не
служит непременным залогом победы. История войн при
поверхностном изучении как будто опровергает это мнение; оно
противоречит также и свидетельствам военных. Однако
свидетельства профессионалов не имеют большого значения в этом
вопросе. Разве можно найти хоть одного военного, который не
старался бы выставить свое искусство в самом героическом свете?
Кроме того, властители не жалели сил, чтобы ввести свои народы
в заблуждение. Надо же было им найти какое-то оправдание для
той чудовищной обузы, какой для нас является ``регулярная
армия''.
Мое желание увидеть поле боя на берегах Миссисипи4 имело
прямое отношение к интересовавшему меня вопросу. Эта военная
операция служила веским доводом в мою пользу, ибо на этом месте
шесть тысяч человек, никогда не слышавших команды:
``Напра...во!'', победили, разбили наголову и, можно сказать,
почти стерли с лица земли прекрасно вооруженную и обученную
армию, вдвое превосходившую их числом.
После того как я побывал на месте этой битвы, мне довелось
и самому участвовать во многих боях. И теорию, которую я в то
время отстаивал, я впоследствии проверил на опыте. Вера в
военную муштру -- это заблуждение, а сила регулярной армии --
иллюзия.
Через час я уже бродил по улицам Нового Орлеана, не думая
больше о войне.
Мысли мои приняли другое направление. Передо мной, словно в
панораме, развертывалась кипучая жизнь Нового Света во всей ее
свежести и многообразии, и, вопреки принятому мною решению nil
admirari -- ничему не удивляться, -- я невольно с удивлением
озирался вокруг.
Одной из первых неожиданностей, поразивших меня, можно
сказать, еще на пороге моей жизни за океаном, было открытие,
что я ни на что не годен. Я мог сослаться на свой аттестат и
сказать: ``Вот доказательства моей учености -- я удостоен
высшей награды в колледже''. Но на что он мог мне пригодиться?
Те отвлеченные науки, которым меня учили, не имели никакого
применения в реальной жизни. Моя логика была просто болтовней
попугая. Моя классическая ученость лишь загромождала мою
память. И я был так же плохо подготовлен к жизненной борьбе, к
труду на благо своему ближнему и самому себе, как если бы
изучал китайские иероглифы.
А вы, бездарные учителя, пичкавшие меня синтаксисом и
стихосложением, -- вы, конечно, назвали бы меня неблагодарным,
если бы я высказал вам все возмущение и презрение, которое
охватило меня, когда я оглянулся назад и убедился, что десять
лет жизни, проведенных под вашей опекой, пропали для меня
даром, что я глубоко заблуждался, считая себя образованным
человеком, а на самом деле ровно ничего не знаю.
Итак, с некоторым запасом денег в кармане и очень небольшим
запасом знаний в голове я бродил по улицам Нового Орлеана,
удивленно озираясь вокруг.
Но вот прошло полгода, а я ходил по тем же улицам уже почти
без денег в кармане, но зато изрядно пополнив запас своих
знаний. За эти шесть месяцев я приобрел значительно больший
жизненный опыт, чем за последние шесть лет моей жизни.
Этот опыт обошелся мне недешево. Взятые мною в дорогу
деньги быстро исчезли в водовороте ресторанов, театров,
маскарадов и ``квартеронских балов''. Немалую долю я оставил и
в том банке, который называется ``фараоном'' и не выплачивает
вкладчикам ни капитала, ни процентов.
Я даже боялся подсчитать все мои расходы. Но в конце концов
я пересилил себя и подвел итог. Оказалось, что после оплаты
счета в гостинице у меня остается ровно двадцать пять долларов!
На двадцать пять долларов я должен был жить, пока напишу домой
и получу ответ, то есть не меньше трех месяцев,-- ведь это было
в ту пору, когда еще не знали больших океанских пароходов.
Полгода я храбро грешил. Теперь я был полон раскаяния и
хотел исправиться. Я даже охотно поступил бы на службу. Но вся
моя школьная премудрость, которая не помогла мне сберечь
кошелек, была теперь бессильна пополнить его вновь. Во всем
этом кипучем городе я не мог найти занятия, к которому был бы
пригоден.
Без друзей, приунывший, немного пресыщенный и довольно
сильно обеспокоенный своим ближайшим будущим, я слонялся по
улицам. С каждым днем у меня оставалось все меньше знакомых. Я
не встречал их больше в увеселительных заведениях, где они
обычно собирались. Куда же они пропали?
В их исчезновении не было ничего таинственного. Наступила
середина июня, стояла изнурительная жара, и с каждым днем ртуть
в градуснике поднималась все выше. Температура доходила до 100
градусов по Фаренгейту. Через неделю-другую можно было ожидать
ежегодного, хотя и нежеланного, гостя, по прозвищу Желтый Джек,
которого одинаково боялись и старый и малый. Страх перед желтой
лихорадкой выгонял все высшее общество из Нового Орлеана, и
оно, подобно перелетным птицам, устремлялось на север.
Я не храбрее других. У меня не было никакого желания
познакомиться с этим страшным болотным дьяволом, и я считал,
что мне тоже лучше убраться подобру-поздорову. Для этого стоило
только сесть на пароход и отправиться вверх по течению, в один
из городов, куда не проникает тропическая малярия.
В то время одним из самых привлекательных северных городов
считался Сент-Луис, и я надумал отправиться туда, хотя и не
имел представления, на что буду там существовать, так как моих
средств хватало ровно на дорогу.
Сказав себе, однако, что из двух зол надо выбирать меньшее,
я твердо решил ехать в Сент-Луис. Итак, я собрал свои пожитки и
поднялся на борт парохода ``Красавица Запада'', отходившего в
далекий ``Город на холмах''.
В назначенное время я был на борту парохода. Но оказалось,
что, понадеявшись на аккуратность здешних пароходов, я пришел
слишком рано, чуть ли не за два часа до отплытия.
Однако я не даром потратил время -- я провел его с пользой,
изучая своеобразное строение судна, на которое взошел. Я сказал
``своеобразное'', ибо пароходы, плававшие по Миссисипи и ее
притокам, совершенно не похожи на пароходы других стран и даже
на те, что плавают по рекам Восточных штатов.
Это чисто речные пароходы, они не могут выходить в открытое
море, хотя некоторые из них и осмеливаются плавать вдоль
техасского берега от Мобила до Галвестона.
Корпус у них построен так же, как и у морских судов, но
значительно отличается глубиной трюма. У этих судов такая
мелкая осадка, что остается очень мало места для груза, а
палуба поднимается всего на несколько дюймов над ватерлинией.
Когда же судно тяжело загружено, вода доходит до самого
фальшборта. Машинное отделение находится на нижней палубе; там
же установлены и большие чугунные паровые котлы с широкими
топками, так как эти суда ходят на дровах. Там же из-за тесноты
трюма размещают и большую часть груза; по всей палубе вокруг
машин и котлов навалены кипы хлопка, бочки с табаком и мешки с
зерном. Таков груз на судне, идущем вниз по течению. На
обратном пути пароход везет уже другие товары: ящики с
различной утварью, сельскохозяйственные орудия, модную
галантерею, доставленную на пароходах из Бостона, кофе в кулях
из Вест-Индии, рис, сахар, апельсины и другие продукты
тропических стран.
На корме отведено место для беднейшей части
путешественников, так называемых палубных пассажиров. Здесь вы
никогда не увидите американцев. Некоторые пассажиры --
ирландские поденщики, другие -- бедные немецкие эмигранты,
направляющиеся на отдаленный Северо-Запад, а в основном --
негры, иногда свободные, а чаще всего рабы.
Чтобы покончить с описанием корпуса, скажу еще, что
постройка судна с такой мелкой осадкой очень разумна. Это
делается для того, чтобы оно могло идти по мелководью, весьма
oбычному на этой реке, особенно в периоды засухи. Вот почему
чем меньше осадка, тем лучше. Один капитан на Миссисипи,
хвастаясь своим судном, уверял, что, если выпадет сильная роса,
он берется провести его даже через прерии.
Если у парохода на Миссисипи лишь очень небольшая часть
скрыта под водой, то можно сказать обратное о его надводной
части. Представьте себе двухэтажный дощатый дом длиною около
двухсот футов, выкрашенный в ослепительно белый цвет;
представьте вдоль второго этажа ряд окошек с зелеными
переплетами, или, вернее, дверей, открывающихся на узкий
балкон; представьте себе плоскую или полукруглую крышу,
покрытую просмоленным брезентом, а на ней ряд люков для
верхнего света, словно стекла в парнике; представьте себе два
огромных черных цилиндра из листового железа, каждый десяти
футов в диаметре и чуть ли не ста футов высотой, возвышающихся,
как башни, -- это дымовые трубы парохода; сбоку -- цилиндр
поменьше, или труба для выпускания пара, а впереди, на самом
носу корабля, длинный флагшток с развевающимся звездным флагом,
-- представьте себе все это, и вы будете иметь некоторое
понятие о том, что такое пароход на Миссисипи.
Войдите внутрь -- и в первую минуту вас поразит неожиданное
зрелище. Вы увидите роскошный салон длиной около ста футов,
украшенный богатыми коврами и красиво обставленный. Вы отметите
изящество обстановки, дорогие кресла, диваны, столы и кушетки;
красоту расписанных и отделанных позолотой стен; хрустальные
люстры, спускающиеся с потолка; по обеим сторонам салона
десятки дверей, ведущих в отдельные каюты, и громадные
раздвижные двери из цветного или узорчатого стекла, за которыми
находится запретное святилище -- дамский салон Короче говоря,
вы увидите вокруг богатство и роскошь, к которым вы совершенно
не привыкли, путешествуя по Европе. Вы только читали о подобной
обстановке в какой-нибудь волшебной сказке или в ``Тысяча и
одной ночи''.
И все это великолепие порой находится в досадном
противоречии с поведением того общества, которoe тут
расположилось, ибо в этом роскошном сaлоне встречаются грубые
невежи наравне с изысканными джентельмеиами. Вы можете с
удивлением увидеть сапог из свиной кожи, положенный на столик
красного дерева, или черный oт никотина плевок, измазавший узор
на дорогом ковре. Hо это случается редко, и теперь -- еще реже,
чем в описанные мною дни.
Осмотрев внутреннее помещение ``Красавицы Запада'', я вышел
на палубу. Здесь, на носу корабля, было оставлено свободное
пространство, обычно называемое тентом, -- прекрасное место для
отдыха мужской части пассажиров. Верхняя палуба, на которой
расположены каюты, выдается тут вперед; ее поддерживают
колонки, опирающиеся на нижнюю палубу. Крышей ей служит
штормовой мостик, выдвинутый вперед, как и палуба, и
укрепленный на тонких деревянных стойках; он защищает эту
площадку от солнца и дождя, а небольшие перила делают ее
совершенно безопасной. Спереди и с боков она открыта, что дает
возможность пассажирам осматривать окрестности, а легкий
ветерок во время хода судна навевает прохладу; вот почему тент
-- излюбленное место пассажиров. Для их удобства здесь стоят
кресла и разрешается курить.
Только человек, совсем равнодушный к кипучей жизни толпы,
отказался бы понаблюдать за ней час-другой на набережной Нового
Орлеана. Усевшись в кресло и закурив сигару, я решил посвятить
некоторое время этому интересному занятию.
Та часть набережной, которая была у меня перед глазами,
именовалась портом. Штук двадцать или тридцать судов стояло у
деревянных причалов. Некоторые пароходы только что пришли с
верховьев реки и выгружали свои товары и пассажиров, очень
немногочисленных в это время года. Другие, осаждаемые
суетящейся толпой, разводили пары, тогда как остальные,
казалось, были покинуты своими экипажами и капитанами, которые,
наверно, в это время веселились в шумных ресторанах и кабачках.
Изредка показывался франтоватый конторщик в синих
хлопчатобумажных брюках, белом полотняном пиджаке, дорогой
панаме, в батистовой рубашке с пышным жабо и брильянтовыми
запонками. Такой расфранченный джентельмен появлялся на
несколько минут у одного из опустевших судов, вероятно, чтобы
заключить какую-нибудь сделку, и спешил обратно в город, где
его ждали более интересные занятия.
Особое оживление на берегу было заметно против двух крупных
пароходов. Один из них был тот, на котором я собирался отплыть.
Второй, как я прочел на штурвальной рубке, назывался
``Магнолия''. Это судно также готовилось к отплытию, о чем
говорили суета на палубе, яркий огонь в топках и клубы
вырывающегося со свистом пара.
На набережной разгружали последние подводы; пассажиры,
боясь опоздать, спешили с шляпными картонками в руках; по
сходням тащили ящики, сундуки, тюки, катили бочки; конторщики,
вооружившись блокнотами и карандашами, считали и записывали
груз; все это свидетельствовало о скором отплытии парохода.
Совершенно такая же сцена происходила и перед ``Красавицей
Запада''.
Поглядев на эти приготовления, я вскоре заметил, что между
командами пароходов происходит что-то не совсем обычное. Суда
стояли у соседних причалов, и матросы, слегка повысив голос,
могли переговариваться между собой, что они сейчас и делали. По
некоторым долетевшим до меня фразам и презрительному тону,
каким они были сказаны, я понял, что ``Магнолия'' и ``Красавица
Запада'' были пароходами-соперниками. Вскоре я услышал, что они
должны отчалить почти одновременно и собираются устроить гонки.
Я знал, что так называемые первоклассные пароходы нередко
вступают здесь в подобные состязания, а ``Магнолия'' и ее
соперница относились к этой категории. Оба были пароходами
высшего класса и по величине, и по богатству отделки; оба
сопершали одинаковые рейсы от Нового Орлеана до Сент-Луиса,
наконец, обоими командовали опытные и популярные речные
капитаны. Все это неизбежно делало их соперниками, и чувства
© Перевод В. Курелла, Е. Шишмаревой
Источник: Золотой век, Харьков, "ФОЛИО", 1996
Компьютерный набор Б.А. Бердичевский (borisba@edusoft.co.il)
---------------------------------------------------------------
ОТЕЦ ВОД! Я славлю твой могучий бег. Подобно индусу на
берегах священной реки, склоняю я пред тобою колена и возношу
тебе хвалу!
Но как несходны чувства, которые нас одушевляют! Индусу
воды желтого Ганга внушают благоговейный трепет, олицетворяя
для него неведомое и страшное грядущее, во мне же твои
золотистые волны будят светлые воспоминания и связуют мое
настоящее с прошлым, когда я изведал столько счастья. Да,
великая река! Я славлю тебя за то, что ты дала мне в прошлом. И
сердце замирает от радости, когда при мне произносят твое имя!
Отец вод, как хорошо я знаю тебя! У твоих истоков я шутя
перескакивал через тоненькую струйку, ибо в стране тысячи озер,
на вершине Hauteur de terre, ты бежишь крохотным ручейком. На
лоно вскормившего тебя голубого озерка спустил я берестяной
челн и отдался плавному течению, устремившему меня на юг.
Я плыл мимо берегов, где на лугах зреет дикий рис, где
белая береза отражает в зеркале твоих вод свой серебристый стан
и тени могучих елей купают в твоей глади свои остроконечные
вершины. Я видел, как индеец чипева рассекал твои хрустальные
струи в легком каноэ, как лось-великан стоял в твоей прохладной
воде и стройная лань мелькала среди прибрежной травы. Я внимал
музыке твоих берегов -- крику ко-ко-ви, гоготу ва-ва -- гуся,
трубному гласу большого северного лебедя. Да, великая река,
даже в далеком северном крае, на твоей суровой родине,
поклонялся я тебе!
Все вперед и вперед плыву я, пересекая один за другим
градусы, широты и климатические пояса.
И вот я стою на твоем берегу, там, где ты прыгаешь по
скалам и зовешься водопадом Святого Антония и бурным,
стремительным потоком прокладываешь себе дорогу на юг. Как
изменились твои берега! Хвойные деревья исчезли, и ты нарядился
в яркий, но недолговечный убор. Дубы, вязы и клены сплетают
шатром свою листву и простирают над тобой могучие руки. Хотя
леса твои по-прежнему тянутся без конца и края, девственной
природе приходит конец. Взор с радостью встречает приметы
цивилизации, слух жадно ловит ее звуки. Среди поваленных
деревьев стоит бревенчатая хижина, живописная в своей грубой
простоте, а из темной чащи леса доносится стук топора. Над
поверженными исполинами гордо качаются шелковистые листья
кукурузы, и золотые ее султаны сулят богатый урожай. Из-за
зеленых крон деревьев вдруг выглянет церковный шпиль, и молитва
возносится к небу, сливаясь с рокотом твоих волн.
Я снова спускаю челн на твои стремительные волны и с
ликующим сердцем плыву вперед и вперед, на юг. Я проплываю
теснины, где ты с ревом пробиваешь себе путь, и восхищенно
всматриваюсь в причудливые скалы, которые то отвесной стеной
поднимаются ввысь, то расступаются и мягкими изгибами
вырисовываются на синеве небес. Я смотрю на нависшую над водой
скалу, прозванную наядой, и на высокий утес, на округлой
вершине которого в далекие годы солдат-путешественник разбивал
свою палатку.
Я скольжу по зеркальной поверхности озера Пепин, любуясь
его зубчатыми, похожими на крепостную стену берегами.
С волнением гляжу я на дикий утес Прыжок любви, чьи
обрывистые склоны часто отвечали эхом на веселые песни
беззаботных путешественников, а однажды эхо повторило скорбный
напев -- предсмертную песнь Веноны, красавицы Веноны, которая
ради любви пожертвовала жизнью.
Вперед несется мой челн, туда, где безграничные прерии
Запада подступают к самой реке, и взор мой с радостью скользит
по их вечнозеленым просторам.
Я замедляю ход своего челна, чтобы посмотреть на всадника с
разрисованным лицом, скачущего вдоль твоего берега на диком
коне, и полюбоваться на гибких дакотских девушек, купающихся в
твоих хрустальных струях, а затем -- снова вперед, мимо
Скалистого карниза, мимо богатых рудами берегов Галены и Дюбюка
и воздушной могилы смелого рудокопа.
Вот я достиг того места, где бурный Миссури яростно
бросается на тебя, как будто хочет повлечь за собою по своему
пути. С утлого суденышка я слежу за вашим поединком. Жестокая
короткая схватка, но ты побеждаешь, и отныне твой укрощенный
соперник вынужден платить тебе золотую дань, вливаясь в твое
могучее русло, и ты величественно катишь свои воды вперед.
Твои победоносные волны несут меня все южнее. Я вижу
высокие зеленые курганы -- единственный памятник древнего
племени, некогда обитавшего на твоих берегах. Но сейчас передо
мной встают поселения другого народа. Сверкающие на солнце
колокольни и купола вздымают в небо острые свои шпили, дворцы
стоят на твоих берегах, а другие, плавучие, дворцы качаются на
твоих волнах. Впереди виден большой город.
Но я не задерживаюсь здесь. Меня манит солнечный юг, и,
вновь доверившись твоему течению, я плыву дальше.
Вот широкое, как море, устье Огайо и устье другого
крупнейшего твоего притока, знаменитой реки равнин. Как
изменились твои берега! Ни нависших скал, ни отвесных утесов.
Ты прорвался сквозь сковавшие тебя горные цепи и теперь широко
и свободно прокладываешь себе путь через собственные наносы. Ты
сам в минуту буйного разгула создал свои берега и можешь
прорвать их, когда тебе вздумается. Теперь леса вновь окаймляют
тебя -- леса исполинов: раскидистые платаны, высокие тюльпанные
деревья, желто-зеленые тополя поднимаются уступами от самой
воды. Леса стоят на твоих берегах, и на своей широкой груди ты
несешь остовы мертвых деревьев.
Я проношусь мимо последнего твоего большого притока,
пурпурные воды которого лишь слегка окрашивают твои волны.
Плыву вниз по твоей дельте, вдоль берегов, прославленных
страданиями Де Сото1 и смелыми подвигами Ибервиля2 и Ла Салля3.
Тут душу мою охватывает беспредельное восхищение. Лишь
человек с каменным сердцем, бесчувственный ко всему
прекрасному, способен взирать на тебя здесь, в этих южных
широтах, не испытывая священного восторга.
Сказочные картины, сменяя одна другую, как в панораме,
развертываются передо мной. Нет на земле пейзажа прекраснее. Ни
Рейн с его замками на скалах, ни берега древнего Средиземного
моря, ни острова Вест-Индии -- ничто не может сравниться с
тобой. Ни в одной части света нет такой природы, нигде мягкое
очарование не сочетается столь гармонично с дикой красотой.
Однако взор не встречает здесь ни скал, ни даже холмов; лишь
темные кипарисовые чащи, опушенные серебристыми мхами, служат
фоном картине, и они не уступают в величавости гранитным
утесам.
Лес уже не подходит вплотную к твоим берегам. Его давно
свалил топор поселенца, и на смену ему пришли золотистый
сахарный тростник, белоснежный хлопок и серебристый рис. Лес
отступил назад и теперь лишь издали украшает картину. Я вижу
тропические деревья с широкими блестящими листьями -- пальмы
сабаль, аноны, водолюбивую ниссу, катальпу с крупными
трубчатыми цветами, душистый стиракс и магнолию с ее восковыми
лепестками. С листвой этих прекрасных туземок смешивают свою
листву и сотни чудесных пришельцев: апельсин, лимон и фиговое
дерево, индийская сирень и тамаринд, оливы, мирты и бромелии, а
поникшие ветви вавилонской ивы составляют разительный контраст
с прямыми стеблями гигантского сахарного тростника и
копьевидными листьями высокой юкки.
Окруженные этой пышной растительностью, стоят виллы и
роскошные усадьбы самой разнообразной архитектуры, столь же
разнообразной, как и национальности населяющих их людей, ибо на
твоих берегах живут люди самых различных наций, и все они
принесли тебе свою дань, украсив тебя дарами всемирной
цивилизации.
Прощай, отец вод!
Хоть я не родился под этим благодатным южным небом, но
провел здесь долгие годы и люблю эту страну даже больше, чем
свою родину. Здесь прожил я дни светлой юности, возмужал и
провел бурные годы зрелости, и воспоминания об этих годах,
полных неувядаемой романтики, никогда не изгладятся из моей
памяти. Здесь мое сердце впервые познало Любовь -- первую
чистую любовь. Неудивительно, что страна эта всегда будет
окружена для меня немеркнущим сиянием.
Читатель, выслушай историю этой любви!
Как многие юнцы, вырвавшиеся из колледжа, я тяготился
жизнью в отчем доме. Мной овладела жажда путешествий; я мечтал
увидеть мир, знакомый мне пока только по книгам.
Вскоре мне удалось осуществить мою мечту. Без всякого
сожаления смотрел я, как холмы моей родины скрываются за
темными волнами, не тревожась о том, увижу ли я их когда-нибудь
снова.
Хоть я и вышел из стен классического колледжа, я не
чувствовал никакой склонности к классическим знаниям.
За десять лет, проведенных над напыщенными гиперболами
Гомера, однообразными стихами Вергилия и скучными
нескромностями Горация Фланка, я не проникся тем восхищением
перед классической литературой, какое испытывают -- или
притворяются, что испытывают, -- почтенные ученые с очками на
носу.
Я не создан, чтобы жить в мире отвлеченных идей или в
мечтаниях о прошлом. Я люблю окружающую меня реальную жизнь.
Пускай дон-кихоты изображают трубадуров среди развалин
старинных замков, а жеманные барышни посещают места, воспетые в
путеводителях. Что до меня, то я равнодушен к романтике
прошлого. В современном Вильгельме Телле я вижу лишь наемника,
готового продать силу своих мускулов любому тирану, а
живописный лаццарони, при ближайшем знакомстве, представляется
мне обыкновенным мелким воришкой.
Глядя на разрушающиеся стены Афин и развалины Рима, я
замечаю лишь бесприютность и голод. Я не любитель живописной
нищеты. Меня не трогают романтические лохмотья.
А между тем именно жажда романтических приключений
заставила меня покинуть родной дом. Меня увлекало все яркое и
необыкновенное, ибо я был в том возрасте, когда человек больше
всего влюблен в романтику. Да я и сейчас не изменился. Теперь я
старше, но час разочарования для меня еще не наступил и, думаю,
никогда не наступит. В жизни много романтического -- это не
иллюзия. Романтика живет не в светских гостиных с их нелепыми
обычаями и глупыми церемониями; она не носит блестящих мундиров
и сторонится безвкусных придворных празднеств. Звезды, ордена и
титулы ей чужды. Пурпур и позолота убивают ее.
Романтику надо искать в других местах -- среди великой и
могучей природы, хотя и не только там. Ее можно найти среди
полей и дубрав, среди скал и озер, так же как и на людных
улицах больших городов. Ибо родина ее в человеческих сердцах --
сердцах, которые охвачены высокими стремлениями и бьются в
груди у людей, жаждущих Свободы и Любви.
Итак, я устремился не к старым классическим берегам, а в
более молодые страны. В поисках романтики я отправился на
запад. И я нашел ее и упивался ею под ярким небом Луизианы.
В январе 18 . . года я ступил на землю Нового Света, на
землю, политую английской кровью. Любезный шкипер, который
перевез нас через Атлантический океан, доставил меня на берег в
своей шлюпке. Я стремился увидеть места, где происходили
последние исторические сражения; в ту пору я увлекался военной
историей. Но мне хотелось осмотреть поле боя в Новом Орлеане не
из простого любопытства. Я придерживался мнения, считавшегося в
то время еретическим, что мирные люди, вынужденные взяться за
оружие, сражаются в иных случаях не хуже
наемников-профессионалов, и что длительная военная муштра не
служит непременным залогом победы. История войн при
поверхностном изучении как будто опровергает это мнение; оно
противоречит также и свидетельствам военных. Однако
свидетельства профессионалов не имеют большого значения в этом
вопросе. Разве можно найти хоть одного военного, который не
старался бы выставить свое искусство в самом героическом свете?
Кроме того, властители не жалели сил, чтобы ввести свои народы
в заблуждение. Надо же было им найти какое-то оправдание для
той чудовищной обузы, какой для нас является ``регулярная
армия''.
Мое желание увидеть поле боя на берегах Миссисипи4 имело
прямое отношение к интересовавшему меня вопросу. Эта военная
операция служила веским доводом в мою пользу, ибо на этом месте
шесть тысяч человек, никогда не слышавших команды:
``Напра...во!'', победили, разбили наголову и, можно сказать,
почти стерли с лица земли прекрасно вооруженную и обученную
армию, вдвое превосходившую их числом.
После того как я побывал на месте этой битвы, мне довелось
и самому участвовать во многих боях. И теорию, которую я в то
время отстаивал, я впоследствии проверил на опыте. Вера в
военную муштру -- это заблуждение, а сила регулярной армии --
иллюзия.
Через час я уже бродил по улицам Нового Орлеана, не думая
больше о войне.
Мысли мои приняли другое направление. Передо мной, словно в
панораме, развертывалась кипучая жизнь Нового Света во всей ее
свежести и многообразии, и, вопреки принятому мною решению nil
admirari -- ничему не удивляться, -- я невольно с удивлением
озирался вокруг.
Одной из первых неожиданностей, поразивших меня, можно
сказать, еще на пороге моей жизни за океаном, было открытие,
что я ни на что не годен. Я мог сослаться на свой аттестат и
сказать: ``Вот доказательства моей учености -- я удостоен
высшей награды в колледже''. Но на что он мог мне пригодиться?
Те отвлеченные науки, которым меня учили, не имели никакого
применения в реальной жизни. Моя логика была просто болтовней
попугая. Моя классическая ученость лишь загромождала мою
память. И я был так же плохо подготовлен к жизненной борьбе, к
труду на благо своему ближнему и самому себе, как если бы
изучал китайские иероглифы.
А вы, бездарные учителя, пичкавшие меня синтаксисом и
стихосложением, -- вы, конечно, назвали бы меня неблагодарным,
если бы я высказал вам все возмущение и презрение, которое
охватило меня, когда я оглянулся назад и убедился, что десять
лет жизни, проведенных под вашей опекой, пропали для меня
даром, что я глубоко заблуждался, считая себя образованным
человеком, а на самом деле ровно ничего не знаю.
Итак, с некоторым запасом денег в кармане и очень небольшим
запасом знаний в голове я бродил по улицам Нового Орлеана,
удивленно озираясь вокруг.
Но вот прошло полгода, а я ходил по тем же улицам уже почти
без денег в кармане, но зато изрядно пополнив запас своих
знаний. За эти шесть месяцев я приобрел значительно больший
жизненный опыт, чем за последние шесть лет моей жизни.
Этот опыт обошелся мне недешево. Взятые мною в дорогу
деньги быстро исчезли в водовороте ресторанов, театров,
маскарадов и ``квартеронских балов''. Немалую долю я оставил и
в том банке, который называется ``фараоном'' и не выплачивает
вкладчикам ни капитала, ни процентов.
Я даже боялся подсчитать все мои расходы. Но в конце концов
я пересилил себя и подвел итог. Оказалось, что после оплаты
счета в гостинице у меня остается ровно двадцать пять долларов!
На двадцать пять долларов я должен был жить, пока напишу домой
и получу ответ, то есть не меньше трех месяцев,-- ведь это было
в ту пору, когда еще не знали больших океанских пароходов.
Полгода я храбро грешил. Теперь я был полон раскаяния и
хотел исправиться. Я даже охотно поступил бы на службу. Но вся
моя школьная премудрость, которая не помогла мне сберечь
кошелек, была теперь бессильна пополнить его вновь. Во всем
этом кипучем городе я не мог найти занятия, к которому был бы
пригоден.
Без друзей, приунывший, немного пресыщенный и довольно
сильно обеспокоенный своим ближайшим будущим, я слонялся по
улицам. С каждым днем у меня оставалось все меньше знакомых. Я
не встречал их больше в увеселительных заведениях, где они
обычно собирались. Куда же они пропали?
В их исчезновении не было ничего таинственного. Наступила
середина июня, стояла изнурительная жара, и с каждым днем ртуть
в градуснике поднималась все выше. Температура доходила до 100
градусов по Фаренгейту. Через неделю-другую можно было ожидать
ежегодного, хотя и нежеланного, гостя, по прозвищу Желтый Джек,
которого одинаково боялись и старый и малый. Страх перед желтой
лихорадкой выгонял все высшее общество из Нового Орлеана, и
оно, подобно перелетным птицам, устремлялось на север.
Я не храбрее других. У меня не было никакого желания
познакомиться с этим страшным болотным дьяволом, и я считал,
что мне тоже лучше убраться подобру-поздорову. Для этого стоило
только сесть на пароход и отправиться вверх по течению, в один
из городов, куда не проникает тропическая малярия.
В то время одним из самых привлекательных северных городов
считался Сент-Луис, и я надумал отправиться туда, хотя и не
имел представления, на что буду там существовать, так как моих
средств хватало ровно на дорогу.
Сказав себе, однако, что из двух зол надо выбирать меньшее,
я твердо решил ехать в Сент-Луис. Итак, я собрал свои пожитки и
поднялся на борт парохода ``Красавица Запада'', отходившего в
далекий ``Город на холмах''.
В назначенное время я был на борту парохода. Но оказалось,
что, понадеявшись на аккуратность здешних пароходов, я пришел
слишком рано, чуть ли не за два часа до отплытия.
Однако я не даром потратил время -- я провел его с пользой,
изучая своеобразное строение судна, на которое взошел. Я сказал
``своеобразное'', ибо пароходы, плававшие по Миссисипи и ее
притокам, совершенно не похожи на пароходы других стран и даже
на те, что плавают по рекам Восточных штатов.
Это чисто речные пароходы, они не могут выходить в открытое
море, хотя некоторые из них и осмеливаются плавать вдоль
техасского берега от Мобила до Галвестона.
Корпус у них построен так же, как и у морских судов, но
значительно отличается глубиной трюма. У этих судов такая
мелкая осадка, что остается очень мало места для груза, а
палуба поднимается всего на несколько дюймов над ватерлинией.
Когда же судно тяжело загружено, вода доходит до самого
фальшборта. Машинное отделение находится на нижней палубе; там
же установлены и большие чугунные паровые котлы с широкими
топками, так как эти суда ходят на дровах. Там же из-за тесноты
трюма размещают и большую часть груза; по всей палубе вокруг
машин и котлов навалены кипы хлопка, бочки с табаком и мешки с
зерном. Таков груз на судне, идущем вниз по течению. На
обратном пути пароход везет уже другие товары: ящики с
различной утварью, сельскохозяйственные орудия, модную
галантерею, доставленную на пароходах из Бостона, кофе в кулях
из Вест-Индии, рис, сахар, апельсины и другие продукты
тропических стран.
На корме отведено место для беднейшей части
путешественников, так называемых палубных пассажиров. Здесь вы
никогда не увидите американцев. Некоторые пассажиры --
ирландские поденщики, другие -- бедные немецкие эмигранты,
направляющиеся на отдаленный Северо-Запад, а в основном --
негры, иногда свободные, а чаще всего рабы.
Чтобы покончить с описанием корпуса, скажу еще, что
постройка судна с такой мелкой осадкой очень разумна. Это
делается для того, чтобы оно могло идти по мелководью, весьма
oбычному на этой реке, особенно в периоды засухи. Вот почему
чем меньше осадка, тем лучше. Один капитан на Миссисипи,
хвастаясь своим судном, уверял, что, если выпадет сильная роса,
он берется провести его даже через прерии.
Если у парохода на Миссисипи лишь очень небольшая часть
скрыта под водой, то можно сказать обратное о его надводной
части. Представьте себе двухэтажный дощатый дом длиною около
двухсот футов, выкрашенный в ослепительно белый цвет;
представьте вдоль второго этажа ряд окошек с зелеными
переплетами, или, вернее, дверей, открывающихся на узкий
балкон; представьте себе плоскую или полукруглую крышу,
покрытую просмоленным брезентом, а на ней ряд люков для
верхнего света, словно стекла в парнике; представьте себе два
огромных черных цилиндра из листового железа, каждый десяти
футов в диаметре и чуть ли не ста футов высотой, возвышающихся,
как башни, -- это дымовые трубы парохода; сбоку -- цилиндр
поменьше, или труба для выпускания пара, а впереди, на самом
носу корабля, длинный флагшток с развевающимся звездным флагом,
-- представьте себе все это, и вы будете иметь некоторое
понятие о том, что такое пароход на Миссисипи.
Войдите внутрь -- и в первую минуту вас поразит неожиданное
зрелище. Вы увидите роскошный салон длиной около ста футов,
украшенный богатыми коврами и красиво обставленный. Вы отметите
изящество обстановки, дорогие кресла, диваны, столы и кушетки;
красоту расписанных и отделанных позолотой стен; хрустальные
люстры, спускающиеся с потолка; по обеим сторонам салона
десятки дверей, ведущих в отдельные каюты, и громадные
раздвижные двери из цветного или узорчатого стекла, за которыми
находится запретное святилище -- дамский салон Короче говоря,
вы увидите вокруг богатство и роскошь, к которым вы совершенно
не привыкли, путешествуя по Европе. Вы только читали о подобной
обстановке в какой-нибудь волшебной сказке или в ``Тысяча и
одной ночи''.
И все это великолепие порой находится в досадном
противоречии с поведением того общества, которoe тут
расположилось, ибо в этом роскошном сaлоне встречаются грубые
невежи наравне с изысканными джентельмеиами. Вы можете с
удивлением увидеть сапог из свиной кожи, положенный на столик
красного дерева, или черный oт никотина плевок, измазавший узор
на дорогом ковре. Hо это случается редко, и теперь -- еще реже,
чем в описанные мною дни.
Осмотрев внутреннее помещение ``Красавицы Запада'', я вышел
на палубу. Здесь, на носу корабля, было оставлено свободное
пространство, обычно называемое тентом, -- прекрасное место для
отдыха мужской части пассажиров. Верхняя палуба, на которой
расположены каюты, выдается тут вперед; ее поддерживают
колонки, опирающиеся на нижнюю палубу. Крышей ей служит
штормовой мостик, выдвинутый вперед, как и палуба, и
укрепленный на тонких деревянных стойках; он защищает эту
площадку от солнца и дождя, а небольшие перила делают ее
совершенно безопасной. Спереди и с боков она открыта, что дает
возможность пассажирам осматривать окрестности, а легкий
ветерок во время хода судна навевает прохладу; вот почему тент
-- излюбленное место пассажиров. Для их удобства здесь стоят
кресла и разрешается курить.
Только человек, совсем равнодушный к кипучей жизни толпы,
отказался бы понаблюдать за ней час-другой на набережной Нового
Орлеана. Усевшись в кресло и закурив сигару, я решил посвятить
некоторое время этому интересному занятию.
Та часть набережной, которая была у меня перед глазами,
именовалась портом. Штук двадцать или тридцать судов стояло у
деревянных причалов. Некоторые пароходы только что пришли с
верховьев реки и выгружали свои товары и пассажиров, очень
немногочисленных в это время года. Другие, осаждаемые
суетящейся толпой, разводили пары, тогда как остальные,
казалось, были покинуты своими экипажами и капитанами, которые,
наверно, в это время веселились в шумных ресторанах и кабачках.
Изредка показывался франтоватый конторщик в синих
хлопчатобумажных брюках, белом полотняном пиджаке, дорогой
панаме, в батистовой рубашке с пышным жабо и брильянтовыми
запонками. Такой расфранченный джентельмен появлялся на
несколько минут у одного из опустевших судов, вероятно, чтобы
заключить какую-нибудь сделку, и спешил обратно в город, где
его ждали более интересные занятия.
Особое оживление на берегу было заметно против двух крупных
пароходов. Один из них был тот, на котором я собирался отплыть.
Второй, как я прочел на штурвальной рубке, назывался
``Магнолия''. Это судно также готовилось к отплытию, о чем
говорили суета на палубе, яркий огонь в топках и клубы
вырывающегося со свистом пара.
На набережной разгружали последние подводы; пассажиры,
боясь опоздать, спешили с шляпными картонками в руках; по
сходням тащили ящики, сундуки, тюки, катили бочки; конторщики,
вооружившись блокнотами и карандашами, считали и записывали
груз; все это свидетельствовало о скором отплытии парохода.
Совершенно такая же сцена происходила и перед ``Красавицей
Запада''.
Поглядев на эти приготовления, я вскоре заметил, что между
командами пароходов происходит что-то не совсем обычное. Суда
стояли у соседних причалов, и матросы, слегка повысив голос,
могли переговариваться между собой, что они сейчас и делали. По
некоторым долетевшим до меня фразам и презрительному тону,
каким они были сказаны, я понял, что ``Магнолия'' и ``Красавица
Запада'' были пароходами-соперниками. Вскоре я услышал, что они
должны отчалить почти одновременно и собираются устроить гонки.
Я знал, что так называемые первоклассные пароходы нередко
вступают здесь в подобные состязания, а ``Магнолия'' и ее
соперница относились к этой категории. Оба были пароходами
высшего класса и по величине, и по богатству отделки; оба
сопершали одинаковые рейсы от Нового Орлеана до Сент-Луиса,
наконец, обоими командовали опытные и популярные речные
капитаны. Все это неизбежно делало их соперниками, и чувства