Страница:
врагов среди этих людей. Но по всему разговору и по тону
собеседников было ясно, что это не так. Хотя, быть может, они и
были немного задеты тем, что иностранец, да еще такой юнец, как
я, победил одного из их приятелей, однако эти лесные люди не
слишком держались друг за друга, а грубияна Ларкина явно
недолюбливали. Если бы я отхлестал его по другому поводу, я,
несомненно, заслужил бы всеобщее одобрение. Но я защищал негра
-- я, иностранец, и к тому же англичанин! Этого мне не могли
простить. Вот что мешало моей популярности, вот почему меня
считали в этих местах подозрительным человеком.
Все эти пересуды забавляли меня, пока я дожидался прихода
Рейгарта, однако я не придавал им большого значения.
Но вдруг чье-то громкое замечание заставило меня
насторожиться:
-- Говорят, он увивается за мисс Безансон.
Теперь я заинтересовался. Я подошел к двери и, приложив ухо
к замочной скважине, стал слушать.
-- Вернее, за ее плантацией, -- заметил другой, после чего
раздался многозначительный смех.
-- Ну что ж, -- послышался третий голос, звучавший очень
самоуверенно, -- тогда он гоняется за тем, чего не получит.
-- Как? Почему? -- раздалось несколько голосов.
-- Он, может, и получит молодую леди, -- продолжал тот же
внушительный голос, -- но плантации ему не видать, как своих
ушей.
-- Почему? Что вы хотите сказать, мистер Моксли? -- снова
спросило несколько голосов.
-- То, что говорю, джентельмены, -- ответил прежний голос
и снова повторил свои слова тем же самоуверенным тоном: --
Молодую леди он, может, и получит, но плантации ему не видать.
-- О, значит это правда? -- восликнул новый голос. -- Она
несостоятельная должница? Да? А старик Гайар?..
-- Скоро завладеет плантацией.
-- Вместе с неграми?
-- Со всеми потрохами. Завтра шериф наложит арест на все
имущество.
В ответ раздались удивленные возгласы, в которых слышалось
осуждение и сочувствие:
-- Бедная девушка! Какая жалость!
-- Нечего удивляться! После смерти старика она швыряла
деньги направо и налево.
-- Говорят, он ей вовсе не так много оставил. Большую
часть имения он заложил сам...
Но тут приход доктора прервал этот разговор и избавил меня
от жестокой пытки.
-- Вы говорите, что встретили друга среди болот? -- снова
спросил он.
Я не решался ответить ему, помня о толпе за дверью, и
сказал тихим, серьезным тоном:
-- Дорогой друг, у меня было приключение в лесу. Как
видите, я сильно поцарапан. Полечите мои ссадины, но не
расспрашивайте меня о подробностях. По некоторым причинам я
ничего не могу сказать вам сейчас. Потом я все расскажу. А
пока...
-- Хорошо! Хорошо! -- прервал меня доктор. -- Не
волнуйтесь. Дайте мне взглянуть на ваши раны.
Добрый доктор замолчал и занялся моими царапинами.
В другое время перевязка этих болезненных ссадин была бы
довольно мучительна, но только что услышанные новости так
сильно взволновали меня, что я не чувствовал боли.
Я был в смертельной тревоге. Я горел нетерпением
расспросить Рейгарта о делах на плантации, о судьбе Эжени и
Авроры. Но я не мог, так как мы были не одни. Хозяин гостиницы
и слуга-негр вошли в комнату, чтобы помочь доктору. Я не
решался заговорить об этом в их присутствии, и мне пришлось
сдерживать нетерпение, пока с перевязкой не было покончено и
они не ушли.
-- Скажите, доктор, что это толкуют о мадемуазель
Безансон?
-- Разве вы ничего не знаете?
-- Только то, что услышал сейчас от этих болтунов за
дверью. -- И я передал Рейгарту слышанный мною разговор.
-- А я думал, вам известны все эти новости. Я даже считал,
что они-то и были причиной вашего долгого отсутствия, хотя и не
представлял себе, какое вы имеете к ним отношение.
-- Я ничего не знаю, кроме того, что случайно услышал
здесь. Ради Бога, расскажите мне все! Значит, это правда?
-- Совершенная правда, к сожалению.
-- Бедная Эжени!
-- У Гайара была закладная на все имение. Я давно это
подозревал и боялся, что он ведет нечестную игру. Гайар подал
ко изысканию и, говорят, уже введен в права владения. Теперь
все принадлежит ему.
-- Все?
-- Все, что находится на плантации.
-- А невольники?
-- Тоже, разумеется.
-- Все... все... и Аврора?
Я не сразу решился задать ему этот вопрос. Рейгарт не
подозревал о моих чувствах к Авроре.
-- Вы говорите о квартеронке? Конечно, и она вместе со
всеми. Она такая же невольница, как и остальные. Ее продадут.
``Такая же невольница! Продадут вместе со всеми!'' Однако я
не высказал этого вслух.
Не могу выразить, в какое смятение повергли меня его слова.
Кровь бросилась мне в голову, и я с трудом удержался от
гневного восклицания. Но как я ни боролся с собой, я, видно, не
мог скрыть своего волнения, ибо всегда спокойные глаза Рейгарта
с удивлением остановились на мне. Однако если доктор и угадал
мою тайну, он был великодушен и не задавал мне вопросов.
-- Значит, все невольники будут проданы? -- пробормотал я
снова.
-- Без сомнения, все пойдет с торгов -- таков закон. Надо
полагать, Гайар и купит плантацию, ведь она граничит с его
землей.
-- Гайар! О негодяй! А что же будет с мадемуазель
Безансон? Неужели у нее нет друзей?
-- Я слышал о какой-то тетке, у которой есть небольшое
состояние. Она живет в городе. Должно быть, Эжени будет теперь
жить у нее. У тетки, кажется, нет детей, и Эжени --
единственная наследница. Впрочем, не могу поручиться, что это
так. Знаю только по слухам.
Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже
сначала показался странным этот тон, но я понял причину его
сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах
к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.
``Бедная Эжени! У нее двойное горе. Неудивительно, что она
так изменилась в последнее время! Неудивительно, что она была
так печальна!''
Все это я подумал про себя.
-- Доктор, -- сказал я вслух, -- мне необходимо поехать на
плантацию.
-- Только не сегодня.
-- Сейчас, сейчас!
-- Дорогой мой Эдвард, вы не должны этого делать!
-- Почему?
-- Это невозможно, я не могу вам разрешить. У вас начнется
горячка. Это может стоить вам жизни!
-- Но...
-- Нет, нет! Я и слушать вас не стану! Уверяю вас, вам
грозит горячка. Вы не должны выходить из комнаты хотя бы до
завтра. Утром -- другое дело. Сегодня это невозможно.
Мне пришлось подчиниться, хотя я отнюдь не был уверен, что,
оставшись дома, выбрал лучший способ спастись от горячки.
Причина ее была во мне самом, а вовсе не в опасном ночном
воздухе.
Сердце колотилось у меня в груди, кровь прилила к голове,
сознание затуманилось.
``Аврора -- невольница Гайара! Ха-ха-ха! Его рабыня! Гайар
-- Аврора! Ха-ха-ха! Это его я схватил за горло. Нет! Это змея!
Ко мне! Помогите! Помогите! Воды, воды! Я задыхаюсь!.. Нет, это
Гайар! Я держу его! Опять не он -- это змея! О Боже! Она
обвилась вокруг моей шеи! Она душит меня! Помогите! Аврора!
Любимая! Не уступай ему!''
``Я умру, но не уступлю!''
``Я так и знал, благородная девушка! Я иду к тебе на
помощь!''
Как она бьется в его руках! Прочь, дьявол, прочь! Аврора,
ты свободна! Свободна! Ангелы небесные!
Таковы были мои сны в эту ночь -- лихорадочный бред
помутившегося рассудка.
Всю ночь я то впадал в забытье, то просыпался, то бредил,
то вновь приходил в себя.
Ночь не принесла мне отдыха, и утром я проснулся, почти не
освеженный. Некоторое время я лежал, припоминая все события
вчерашнего дня, и думал, что же теперь предпринять. Наконец я
решил тотчас же ехать на плантацию и собственными глазами
убедиться, что там происходит. С этим решением я встал.
Одеваясь, я случайно взглянул на стол и увидел письмо. На
нем не было марки, и оно было подписано женским почерком: я
сразу догадался, от кого оно.
Разорвав конверт, я прочел:
``Сударь!
Сегодня, по законам Луизианы, я стала совершеннолетней, но
нет на свете женщины несчастнее меня. Солнце, осветившее день
моего совершеннолетия, осветило и мое разорение!
Я собиралась устроить ваше счастье: доказать вам, что умею
быть благодарной. Увы! Это уже не в моей власти. Я больше не
владелица плантации Безансонов и не хозяйка Авроры. Я потеряла
все: Эжени Безансон теперь нищая. Ах, сударь! Это печальная
история, и я не знаю, к чему она приведет.
Но увы! Есть несчастья еще более тяжкие, чем потеря
состояния. Такая потеря может со временем возместиться, но
тоска неразделенной любви -- любви сильной, единственной н
чистой, как моя, -- длится долго, быть может, вечно.
Знайте, сударь, что в горькой чаше, которую мне суждено
испить, нет ни капли ревности или упрека. Я одна виновата в
постигшем меня несчастье.
Прощайте, сударь! Прощайте и будьте счастливы! Нам лучше
больше не встречаться. О, будьте счастливы! Ни одна моя жалоба
никогда не коснется вашего слуха и не омрачит вашего светлого
счастья. Отныне только стены монастыря Сакре-Кер будут
свидетелями горя несчастной, но благодарной
Эжени''.
Письмо было написано накануне. Я знал, что это день ее
рождения: вчера она стала совершеннолетней.
``Бедная Эжени, -- думал я, -- ее счастье ушло вместе с
беззаботной юностью! Бедная Эжени!''
Слезы катились у меня из глаз, когда я читал это письмо. Я
поспешно вытер их и, позвонив слуге, приказал оседлать мою
лошадь. Быстро одевшись, я вышел. Лошадь стояла уже у крыльца.
Я вскочил на нее и поскакал к плантации.
Выехав из деревни, я вскоре нагнал двух всадников; они
держали путь в том же направлении, что и я, но только не так
спешили. Одеты они были, как обычно одеваются плантаторы, и
неискушенный наблюдатель принял бы их за местных
землевладельцев. Однако в их наружности было что-то, делавшее
их не похожими ни на плантаторов, ни на торговцев, ни вообще на
людей, которые занимаются одной из распространенных здесь
профессий. Я судил не по одежде, а по тому особому отпечатку,
который трудно определить словами, но по которому легко
распознать служителей закона. Даже в Америке, где они не носят
форменной одежды или специальных значков, я сразу замечал этот
отпечаток и думаю, что мог бы узнать полицейского в любом
штатском платье.
У людей, о которых я говорю, это особое выражение сразу
бросилось мне в глаза, и я подумал, что это констебли или
представители шерифа. А между тем, проезжая мимо, я успел
только мельком взглянуть им в лицо и в другое время не обратил
бы на них внимания.
Я не поклонился этим людям, но заметил, что мое появление
их заинтересовало. Обернувшись назад, я увидел, что они
подъехали вплотную друг к другу и о чем-то оживленно беседуют,
а по их жестам догадался, что разговор идет обо мне.
Вскоре я ускакал далеко вперед и перестал о них думать. Я
спешил на плантацию, еще не зная, что предпринять.
Я выехал по первому побуждению, надеясь только скорей
узнать, что там делается, либо от Эжени, либо от самой Авроры.
Так ничего и не обдумав, я доехал почти до самой плантации.
Теперь я немного придержал коня, чтобы собраться с мыслями. Я
даже на минуту остановился. Здесь речной берег делал небольшой
изгиб, и дорога как бы срезала его. Эта часть берега была не
возделана и не огорожена. Свернув к реке, я остановил лошадь у
воды и сидел, не слезая с седла, погруженный в раздумье.
Я старался составить какой-нибудь план действий. Что мне
сказать Эжени? Что -- Авроре? Захочет ли Эжени видеть меня
после того, что она написала? В своем письме она сказала мне
``прощайте'', но сейчас было не время соблюдать какие-то
церемонии. А если она не захочет, удастся ли мне повидаться с
Авророй? Я должен видеть ее. Кто может мне помешать? Мне надо
так много сказать ей! Сердце мое было переполнено. Только
разговор с нареченной мог принести мне облегчение.
Так и не приняв никакого решения, я снова повернул коня и,
пришпорив его, поскакал по береговой дороге.
Подъехав к плантации, я увидел у ворот двух верховых
лошадей. Я сразу узнал лошадей тех всадников, которых обогнал
на дороге. Они опередили меня, пока я стоял на берегу реки.
Теперь седоков не было видно: они, должно быть, вошли в дом.
Лошадей держал негр. Это был мой старый друг Зип.
Я подъехал и заговорил с ним, не слезая с седла. Мне
хотелось узнать, кто эти люди.
Его ответ меня не удивил. Предположение мое оправдалось.
Это были блюстители закона -- местный шериф и его помощник.
Незачем было спрашивать, по какому делу они приехали, я и сам
догадался.
Я только спросил Сципиона о подробностях. Он коротко
рассказал мне все, что знал, а я слушал, не прерывая его. Шериф
наложил арест на дом и все имущество; Ларкин пока по-прежнему
управляет негритянским поселком, но скоро всех негров продадут;
Гайар постоянно бывает здесь, а ``мисса Жени уехала''.
-- Уехала? Куда?
-- Не знаю, масса. Наверно, в город. Она уехала этой
ночью.
-- А...
Я на минуту остановился, сердце мое бешено колотилось.
-- А Аврора? -- спросил я с усилием.
-- Рора тоже уехала, масса. Она уехала вместе с мисса
Жени.
-- Аврора уехала?!
-- Да, масса, она уехала, истинная правда.
Я был крайне удивлен тем, что он мне сообщил, меня поразил
этот таинственный отъезд. Эжени уехала ночью! Вместе с Авророй!
Что это значит? Куда они поехали?
Но сколько я ни расспрашивал Сципиона, мне не удалось
раскрыть эту тайну. Он ничего не знал о делах своей госпожи,
ничего, кроме того, что касалось негритянского поселка. Он
слышал, что его самого, его жену и дочь, малютку Хло, как и
всех его товарищей-негров, отправят в город и продадут с торгов
на невольничьем рынке. Отъезд был назначен на следующий день. О
продаже с аукциона уже дали объявление в газетах. Вот и все,
что он знал. Нет, не все. У него была еще новость для меня. Это
истинная правда, он слышал, как об этом говорили белые люди --
Ларкин, Гайар и работорговец, который теперь занимался их
продажей. Речь шла о квартеронке. Ее должны были продать вместе
со всеми.
Кровь закипела во мне, когда я услышал рассказ Сципиона.
Нечего и говорить, что я верил ему. Все подробности разговора
звучали в его передаче вполне правдоподобно. Не могло быть
никаких сомнений, что он говорит правду.
Плантация Безансонов утратила для меня всякую
привлекательность. Да и в Бринджерсе мне больше нечего было
делать. Новый Орлеан -- вот куда я теперь стремился.
Дружески простившись со Сципионом, я повернул коня и
поскакал обратно. Благородное животное чувствовало мою тревогу
и мчалось галопом. Эта бешеная скачка была под стать бушевавшим
во мне чувствам.
Через несколько минут я уже передал свою лошадь конюху и,
поднявшись к себе в комнату, стал готовиться к отъезду.
Теперь я ожидал только парохода, который доставил бы меня в
Новый Орлеан. Я знал, что долго ждать не придется. Ежегодная
эпидемия пошла на убыль, в городе должна была возобновиться
обычная деловая жизнь и начаться сезон развлечений. Пароходы,
ушедшие на север, уже побывали на всех притоках Миссисипи и,
нагруженные дарами щедрой долины этой могучей реки, устремились
к великому южному пакгаузу американской торговли.
Пароход мог прийти со дня на день, вернее -- с часу на час.
Я решил отплыть с первым же из них.
Гостиница, в которой я жил, да и сама деревня находились на
порядочном расстоянии от пристани; ее отнесли подальше от реки
из разумной предосторожности. Здесь, как и на тысячи миль вверх
и вниз по течению, берега Миссисипи поднимаются всего на
несколько футов над ее уровнем, вода день за днем подмывает
грунт, и красноватый поток подчас уносит целые пласты
прибрежной земли.
Казалось бы, что такая неустанная работа воды должна со
временем непомерно расширить ложе реки. Но нет: под действием
течения, образованного новой излучиной, то, что снесено на
одном берегу, отлагается на другом, и река сохраняет свою
первоначальную ширину. Это примечательное явление размыва и
отложения наблюдается от устья Огайо до устья самой Миссисипи,
хотя далеко не всюду в одинаковых масштабах. В иных местах
размыв происходит столь стремительно, что в несколько дней вода
может унести не только часть поселка, но и целую плантацию.
Нередко также во время весеннего паводка своенравная река
бросается наперерез собственной излучине и в течение нескольких
часов образует новое русло, куда и устремляет свои воды.
Представьте себе, что в глубине излучины расположена плантация,
а иногда даже три-четыре, -- и вот в один прекрасный день
хозяин, который лег спать в полной уверенности, что он прочно
обосновался на материке, утром просыпается на острове. В ужасе
видит он перед собой красно-бурый поток, который мчится мимо,
отрезая его от суши. Теперь без парома, который обойдется
недешево, ему уже не попасть в соседнюю деревню; не попасть на
рынок и фургонам, нагруженным гигантскими кипами хлопка и
бочками с табаком и сахаром. Случись еще раз подобное вторжение
-- и свирепая река унесет, пожалуй, самого хозяина и дом, а
заодно и несколько сот его полуголых негров. В страхе перед
грозящей гибелью человек бросает родной очаг и переселяется
куда-нибудь выше или ниже по течению, где, как ему кажется, он
будет надежнее защищен от неожиданной напасти.
Из-за причуд Миссисипи трудно найти в ее низовьях
безопасное место для жилья. На протяжении почти пятисот миль от
устья только изредка встречаются небольшие, годные для
заселения возвышенности, но искусственная насыпь восполняет
этот недостаток и обеспечивает здешним городам и плантациям
сравнительную безопасность.
Как я уже сказал, моя гостиница стояла несколько в стороне,
и прибывший с верховьев пароход, подойдя к пристани, мог
отчалить прежде, чем меня успели бы предупредить. Нагруженное и
не заинтересованное во фрахте судно не станет здесь долго
задерживаться, а харчевня на Миссисипи -- не лондонская
гостиница, где вы можете смело положиться на исполнительного
коридорного. Шансов на то, что Самбо разбудит вас вовремя, не
больше одного на сто, ибо сон его крепче вашего.
Я давно убедился в этом и теперь, боясь пропустить пароход,
решил расплатиться и, забрав свои пожитки, заблаговременно
отправился на пристань.
Мне не угрожала опасность провести ночь под открытым небом.
Настоящей пристани здесь не было, зато стоял огромный остов
давно уже отслужившего парохода.
Эта махина, пришвартованная к берегу крепкими канатами,
представляла отличную пристань, а ее просторные палубы, салоны
и каюты служили складом для всякого рода грузов. Старое судно с
успехом выполняло и то и другое назначение и было известно под
названием ``плавучей пристани''.
Было уже поздно, около полуночи, когда я поднялся на его
борт. Даже последние замешкавшиеся здесь местные жители уже
давно разошлись; ушел и хозяин складов. Сонный негр был
единственным человеческим существом, которое попалось мне на
глаза. Он сидел в отгороженном стойкой углу нижней палубы.
Перед ним стояли весы с гирями, лежал большой моток толстой
бечевки, кухонный нож и прочие необходимые для торговли
предметы, которые вы можете встретить в любой мелочной лавке.
Позади, на полках, были расставлены бутылки с разноцветными
напитками, стаканы, ящики с галетами, сыр из ``Западных
резерваций'', кадки с прогорклым маслом, пачки жевательного
табака и дешевых сигар -- словом, обычный ассортимент
бакалейной лавочки. Остальная часть просторного помещения была
завалена товарами в самой разнообразной таре: в кипах, мешках,
бочках и ящиках. Одни грузы прибыли из дальних краев через
Новый Орлеан и направлялись вверх по реке, другие -- -щедрые
дары земли -- шли в обратном направлении, к устью Миссисипи,
чтобы переплыть через Атлантический океан в трюмах огромных
кораблей. На нижней палубе буквально негде было ступить, и,
озираясь кругом, я тщетно искал места, где бы улечься и хоть
немного соснуть. При свете я, вероятно, нашел бы себе укромный
уголок, но сальная свеча, вставленная в бутылку из-под
шампанского, сильно оплыла и едва освещала царивший здесь хаос.
Все же слабые отблески огня, игравшие на черном лице
единственного здешнего обитателя, помогли мне до него
добраться.
-- Что, дядюшка, дремлете? -- спросил я, подходя к стойке.
Американский негр никогда не позволит себе ответить вам
грубо, тем более на вежливый вопрос. Мое приветливое обращение,
видимо, затронуло чувствительную струнку в душе чернокожего, и
в ответ на мои слова лицо его расплылось в благодушной улыбке.
Он не спал, и мой вопрос был задан с единственной целью
завязать разговор.
-- Ах, Боже ты мой, да это масса Эдвард! Дядя Сэм знает
вас. Вы не обижаете черный народ. Чем могу служить, масса
Эдвард?
-- Да вот еду вниз, в Новый Орлеан, и хочу дождаться здесь
парохода. Говорили, какой-то будет сегодня ночью.
-- Обязательно будет, масса Эдвард, обязательно! Хозяин
тоже ждет. Как раз сегодня ночью должен прийти один пароход с
Ред-Ривер -- ``Хоума'' или ``Чоктума''.
-- Отлично! Так вот, дядя Сэм, если у вас здесь найдется
свободная половица футов в шесть длиною и вы не откажетесь
разбудить меня, как только появится пароход, эти полдоллара
будут ваши.
При виде серебряной монеты глаза дядюшки Сэма округлились
от удовольствия и еще ярче засверкали его и без того яркие
белки. Недолго думая, он схватил бутылку с торчавшей в ней
свечкой и, лавируя между тюками и ящиками, повел меня к трапу.
Мы поднялись на вторую, так называемую пассажирскую палубу и
очутились в салоне.
-- Вон как много места, масса Эдвард! Жаль, нет кровати.
Но если масса не прочь поспать на мешках с кофе, Сэм очень рад,
очень. Я вам свечу оставлю, у меня есть внизу другая. Доброй
ночи, масса Эдвард, доброй ночи! Я разбужу, разбужу, не
беспокойтесь.
С этими словами добродушный негр поставил свечу на пол и
направился к трапу, а я остался один со своими мыслями.
При тусклом свете сальной свечи я оглядел свою спальню. Как
сказал дядя Сэм, здесь и вправду места хватало. Когда-то это
было помещение для пассажиров, но перегородку между дамским и
общим салоном убрали, и сейчас оно представляло собой один
огромный зал, более ста футов длиной. Я стоял почти на
середине, и оба конца его, уходя вдаль, терялись где-то в
темноте. Каюты по обе стороны зала и даже двери с узорчатым
стеклом остались нетронутыми; одни были наглухо заколочены,
другие прикрыты или распахнуты настежь. Роспись и позолота на
потолке и стенах салона потемнели и облупились, и только над
аркой входа в общий салон ярко блестела золотом надпись
``Султанша'', свидетельствовавшая о том, что я нахожусь в
остове одного из самых прославленных пароходов, когда-либо
бороздивших воды Миссисипи.
Странные мысли бродили в моей голове, когда я стоял,
осматриваясь, в этом разоренном зале. Безмолвный и пустынный,
он навевал такое гнетущее чувство одиночества, какого не
испытаешь и в самой глухой лесной чащобе.
Не слышно было ни одного привычного звука -- ни стука
машин, ни пыхтенья вырывающегося пара, ни гула мужских голосов
или звонкого смеха; не видно было привычных предметов --
блестящих канделябров, длинных, сверкающих хрусталем столов, и
эта тишина, это отсутствие праздничного убранства в когда-то
роскошном зале усиливали впечатление заброшенности. Казалось,
что стоишь среди развалин древнего монастыря или на старом
кладбище.
Мебели тут не осталось никакой. На полу лежали только
грубые джутовые мешки с кофе, любезно предложенные мне Сэмом
вместо постели.
Осмотрев свою необычную спальню, давшую столь странное
направление моим мыслям, я стал подумывать о том, чтобы лечь.
Здоровье мое еще недостаточно окрепло, и я сильно устал. Мешки
с кофе манили меня. Я притащил их с полдюжины, сложил в ряд и,
растянувшись на спине, накрылся плащом. Кофейные зерна,
подавшись под тяжестью моего тела, оказались довольно удобным
ложем, и не прошло пяти минут, как я уснул.
Спал я, должно быть, час, а то и больше. Когда я лег, мне
не пришло в голову взглянуть на часы, а когда проснулся, было
уже не до того. Но что прошло никак не меньше часа, я мог
заключить по величине огарка.
Этот час был одним из самых страшных в моей жизни. Я видел
отвратительный сон. Однако я неправ, называя это сном. То не
было сновидением, хотя тогда мне казалось, что я сплю и все это
мне лишь грезится.
Но слушайте!
Как уже было сказано, я лег на спину и натянул свой широкий
плащ до самого подбородка. Открытыми оставались только лицо да
сапоги. Один мешок я подложил себе вместо подушки под голову
так, что мне хорошо было видно все мое распростертое на мешках
тело и торчавшие из-под плаща носки сапог. Свечу я поставил
прямо перед собой в ногах, и пол был мне виден на расстоянии
нескольких ярдов. Я повторяю, что заснул сразу же. По крайней
мере, так мне показалось, да и сейчас кажется, хотя глаза у
меня были открыты и я ясно видел перед собой и свечу и ту часть
пола, которую она освещала. Я старался закрыть глаза, но не
мог; не мог и переменить положение и лежал, глядя на язычок
пламени и светлый круг на полу. Вскоре мне представилось
странное зрелище. В темноте предо мной вдруг заплясало
несколько крохотных светящихся точек. Сперва я принял было эти
точки за светлячков, которых множество в здешних местах, но как
могли они попасть в закрытое помещение? И потом, они кружились
у самого пола, а не в воздухе, что было уже совсем странно.
Огоньков становилось все больше и больше. Теперь их было не
меньше сотни, и что всего удивительнее, они двигались как бы
собеседников было ясно, что это не так. Хотя, быть может, они и
были немного задеты тем, что иностранец, да еще такой юнец, как
я, победил одного из их приятелей, однако эти лесные люди не
слишком держались друг за друга, а грубияна Ларкина явно
недолюбливали. Если бы я отхлестал его по другому поводу, я,
несомненно, заслужил бы всеобщее одобрение. Но я защищал негра
-- я, иностранец, и к тому же англичанин! Этого мне не могли
простить. Вот что мешало моей популярности, вот почему меня
считали в этих местах подозрительным человеком.
Все эти пересуды забавляли меня, пока я дожидался прихода
Рейгарта, однако я не придавал им большого значения.
Но вдруг чье-то громкое замечание заставило меня
насторожиться:
-- Говорят, он увивается за мисс Безансон.
Теперь я заинтересовался. Я подошел к двери и, приложив ухо
к замочной скважине, стал слушать.
-- Вернее, за ее плантацией, -- заметил другой, после чего
раздался многозначительный смех.
-- Ну что ж, -- послышался третий голос, звучавший очень
самоуверенно, -- тогда он гоняется за тем, чего не получит.
-- Как? Почему? -- раздалось несколько голосов.
-- Он, может, и получит молодую леди, -- продолжал тот же
внушительный голос, -- но плантации ему не видать, как своих
ушей.
-- Почему? Что вы хотите сказать, мистер Моксли? -- снова
спросило несколько голосов.
-- То, что говорю, джентельмены, -- ответил прежний голос
и снова повторил свои слова тем же самоуверенным тоном: --
Молодую леди он, может, и получит, но плантации ему не видать.
-- О, значит это правда? -- восликнул новый голос. -- Она
несостоятельная должница? Да? А старик Гайар?..
-- Скоро завладеет плантацией.
-- Вместе с неграми?
-- Со всеми потрохами. Завтра шериф наложит арест на все
имущество.
В ответ раздались удивленные возгласы, в которых слышалось
осуждение и сочувствие:
-- Бедная девушка! Какая жалость!
-- Нечего удивляться! После смерти старика она швыряла
деньги направо и налево.
-- Говорят, он ей вовсе не так много оставил. Большую
часть имения он заложил сам...
Но тут приход доктора прервал этот разговор и избавил меня
от жестокой пытки.
-- Вы говорите, что встретили друга среди болот? -- снова
спросил он.
Я не решался ответить ему, помня о толпе за дверью, и
сказал тихим, серьезным тоном:
-- Дорогой друг, у меня было приключение в лесу. Как
видите, я сильно поцарапан. Полечите мои ссадины, но не
расспрашивайте меня о подробностях. По некоторым причинам я
ничего не могу сказать вам сейчас. Потом я все расскажу. А
пока...
-- Хорошо! Хорошо! -- прервал меня доктор. -- Не
волнуйтесь. Дайте мне взглянуть на ваши раны.
Добрый доктор замолчал и занялся моими царапинами.
В другое время перевязка этих болезненных ссадин была бы
довольно мучительна, но только что услышанные новости так
сильно взволновали меня, что я не чувствовал боли.
Я был в смертельной тревоге. Я горел нетерпением
расспросить Рейгарта о делах на плантации, о судьбе Эжени и
Авроры. Но я не мог, так как мы были не одни. Хозяин гостиницы
и слуга-негр вошли в комнату, чтобы помочь доктору. Я не
решался заговорить об этом в их присутствии, и мне пришлось
сдерживать нетерпение, пока с перевязкой не было покончено и
они не ушли.
-- Скажите, доктор, что это толкуют о мадемуазель
Безансон?
-- Разве вы ничего не знаете?
-- Только то, что услышал сейчас от этих болтунов за
дверью. -- И я передал Рейгарту слышанный мною разговор.
-- А я думал, вам известны все эти новости. Я даже считал,
что они-то и были причиной вашего долгого отсутствия, хотя и не
представлял себе, какое вы имеете к ним отношение.
-- Я ничего не знаю, кроме того, что случайно услышал
здесь. Ради Бога, расскажите мне все! Значит, это правда?
-- Совершенная правда, к сожалению.
-- Бедная Эжени!
-- У Гайара была закладная на все имение. Я давно это
подозревал и боялся, что он ведет нечестную игру. Гайар подал
ко изысканию и, говорят, уже введен в права владения. Теперь
все принадлежит ему.
-- Все?
-- Все, что находится на плантации.
-- А невольники?
-- Тоже, разумеется.
-- Все... все... и Аврора?
Я не сразу решился задать ему этот вопрос. Рейгарт не
подозревал о моих чувствах к Авроре.
-- Вы говорите о квартеронке? Конечно, и она вместе со
всеми. Она такая же невольница, как и остальные. Ее продадут.
``Такая же невольница! Продадут вместе со всеми!'' Однако я
не высказал этого вслух.
Не могу выразить, в какое смятение повергли меня его слова.
Кровь бросилась мне в голову, и я с трудом удержался от
гневного восклицания. Но как я ни боролся с собой, я, видно, не
мог скрыть своего волнения, ибо всегда спокойные глаза Рейгарта
с удивлением остановились на мне. Однако если доктор и угадал
мою тайну, он был великодушен и не задавал мне вопросов.
-- Значит, все невольники будут проданы? -- пробормотал я
снова.
-- Без сомнения, все пойдет с торгов -- таков закон. Надо
полагать, Гайар и купит плантацию, ведь она граничит с его
землей.
-- Гайар! О негодяй! А что же будет с мадемуазель
Безансон? Неужели у нее нет друзей?
-- Я слышал о какой-то тетке, у которой есть небольшое
состояние. Она живет в городе. Должно быть, Эжени будет теперь
жить у нее. У тетки, кажется, нет детей, и Эжени --
единственная наследница. Впрочем, не могу поручиться, что это
так. Знаю только по слухам.
Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже
сначала показался странным этот тон, но я понял причину его
сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах
к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.
``Бедная Эжени! У нее двойное горе. Неудивительно, что она
так изменилась в последнее время! Неудивительно, что она была
так печальна!''
Все это я подумал про себя.
-- Доктор, -- сказал я вслух, -- мне необходимо поехать на
плантацию.
-- Только не сегодня.
-- Сейчас, сейчас!
-- Дорогой мой Эдвард, вы не должны этого делать!
-- Почему?
-- Это невозможно, я не могу вам разрешить. У вас начнется
горячка. Это может стоить вам жизни!
-- Но...
-- Нет, нет! Я и слушать вас не стану! Уверяю вас, вам
грозит горячка. Вы не должны выходить из комнаты хотя бы до
завтра. Утром -- другое дело. Сегодня это невозможно.
Мне пришлось подчиниться, хотя я отнюдь не был уверен, что,
оставшись дома, выбрал лучший способ спастись от горячки.
Причина ее была во мне самом, а вовсе не в опасном ночном
воздухе.
Сердце колотилось у меня в груди, кровь прилила к голове,
сознание затуманилось.
``Аврора -- невольница Гайара! Ха-ха-ха! Его рабыня! Гайар
-- Аврора! Ха-ха-ха! Это его я схватил за горло. Нет! Это змея!
Ко мне! Помогите! Помогите! Воды, воды! Я задыхаюсь!.. Нет, это
Гайар! Я держу его! Опять не он -- это змея! О Боже! Она
обвилась вокруг моей шеи! Она душит меня! Помогите! Аврора!
Любимая! Не уступай ему!''
``Я умру, но не уступлю!''
``Я так и знал, благородная девушка! Я иду к тебе на
помощь!''
Как она бьется в его руках! Прочь, дьявол, прочь! Аврора,
ты свободна! Свободна! Ангелы небесные!
Таковы были мои сны в эту ночь -- лихорадочный бред
помутившегося рассудка.
Всю ночь я то впадал в забытье, то просыпался, то бредил,
то вновь приходил в себя.
Ночь не принесла мне отдыха, и утром я проснулся, почти не
освеженный. Некоторое время я лежал, припоминая все события
вчерашнего дня, и думал, что же теперь предпринять. Наконец я
решил тотчас же ехать на плантацию и собственными глазами
убедиться, что там происходит. С этим решением я встал.
Одеваясь, я случайно взглянул на стол и увидел письмо. На
нем не было марки, и оно было подписано женским почерком: я
сразу догадался, от кого оно.
Разорвав конверт, я прочел:
``Сударь!
Сегодня, по законам Луизианы, я стала совершеннолетней, но
нет на свете женщины несчастнее меня. Солнце, осветившее день
моего совершеннолетия, осветило и мое разорение!
Я собиралась устроить ваше счастье: доказать вам, что умею
быть благодарной. Увы! Это уже не в моей власти. Я больше не
владелица плантации Безансонов и не хозяйка Авроры. Я потеряла
все: Эжени Безансон теперь нищая. Ах, сударь! Это печальная
история, и я не знаю, к чему она приведет.
Но увы! Есть несчастья еще более тяжкие, чем потеря
состояния. Такая потеря может со временем возместиться, но
тоска неразделенной любви -- любви сильной, единственной н
чистой, как моя, -- длится долго, быть может, вечно.
Знайте, сударь, что в горькой чаше, которую мне суждено
испить, нет ни капли ревности или упрека. Я одна виновата в
постигшем меня несчастье.
Прощайте, сударь! Прощайте и будьте счастливы! Нам лучше
больше не встречаться. О, будьте счастливы! Ни одна моя жалоба
никогда не коснется вашего слуха и не омрачит вашего светлого
счастья. Отныне только стены монастыря Сакре-Кер будут
свидетелями горя несчастной, но благодарной
Эжени''.
Письмо было написано накануне. Я знал, что это день ее
рождения: вчера она стала совершеннолетней.
``Бедная Эжени, -- думал я, -- ее счастье ушло вместе с
беззаботной юностью! Бедная Эжени!''
Слезы катились у меня из глаз, когда я читал это письмо. Я
поспешно вытер их и, позвонив слуге, приказал оседлать мою
лошадь. Быстро одевшись, я вышел. Лошадь стояла уже у крыльца.
Я вскочил на нее и поскакал к плантации.
Выехав из деревни, я вскоре нагнал двух всадников; они
держали путь в том же направлении, что и я, но только не так
спешили. Одеты они были, как обычно одеваются плантаторы, и
неискушенный наблюдатель принял бы их за местных
землевладельцев. Однако в их наружности было что-то, делавшее
их не похожими ни на плантаторов, ни на торговцев, ни вообще на
людей, которые занимаются одной из распространенных здесь
профессий. Я судил не по одежде, а по тому особому отпечатку,
который трудно определить словами, но по которому легко
распознать служителей закона. Даже в Америке, где они не носят
форменной одежды или специальных значков, я сразу замечал этот
отпечаток и думаю, что мог бы узнать полицейского в любом
штатском платье.
У людей, о которых я говорю, это особое выражение сразу
бросилось мне в глаза, и я подумал, что это констебли или
представители шерифа. А между тем, проезжая мимо, я успел
только мельком взглянуть им в лицо и в другое время не обратил
бы на них внимания.
Я не поклонился этим людям, но заметил, что мое появление
их заинтересовало. Обернувшись назад, я увидел, что они
подъехали вплотную друг к другу и о чем-то оживленно беседуют,
а по их жестам догадался, что разговор идет обо мне.
Вскоре я ускакал далеко вперед и перестал о них думать. Я
спешил на плантацию, еще не зная, что предпринять.
Я выехал по первому побуждению, надеясь только скорей
узнать, что там делается, либо от Эжени, либо от самой Авроры.
Так ничего и не обдумав, я доехал почти до самой плантации.
Теперь я немного придержал коня, чтобы собраться с мыслями. Я
даже на минуту остановился. Здесь речной берег делал небольшой
изгиб, и дорога как бы срезала его. Эта часть берега была не
возделана и не огорожена. Свернув к реке, я остановил лошадь у
воды и сидел, не слезая с седла, погруженный в раздумье.
Я старался составить какой-нибудь план действий. Что мне
сказать Эжени? Что -- Авроре? Захочет ли Эжени видеть меня
после того, что она написала? В своем письме она сказала мне
``прощайте'', но сейчас было не время соблюдать какие-то
церемонии. А если она не захочет, удастся ли мне повидаться с
Авророй? Я должен видеть ее. Кто может мне помешать? Мне надо
так много сказать ей! Сердце мое было переполнено. Только
разговор с нареченной мог принести мне облегчение.
Так и не приняв никакого решения, я снова повернул коня и,
пришпорив его, поскакал по береговой дороге.
Подъехав к плантации, я увидел у ворот двух верховых
лошадей. Я сразу узнал лошадей тех всадников, которых обогнал
на дороге. Они опередили меня, пока я стоял на берегу реки.
Теперь седоков не было видно: они, должно быть, вошли в дом.
Лошадей держал негр. Это был мой старый друг Зип.
Я подъехал и заговорил с ним, не слезая с седла. Мне
хотелось узнать, кто эти люди.
Его ответ меня не удивил. Предположение мое оправдалось.
Это были блюстители закона -- местный шериф и его помощник.
Незачем было спрашивать, по какому делу они приехали, я и сам
догадался.
Я только спросил Сципиона о подробностях. Он коротко
рассказал мне все, что знал, а я слушал, не прерывая его. Шериф
наложил арест на дом и все имущество; Ларкин пока по-прежнему
управляет негритянским поселком, но скоро всех негров продадут;
Гайар постоянно бывает здесь, а ``мисса Жени уехала''.
-- Уехала? Куда?
-- Не знаю, масса. Наверно, в город. Она уехала этой
ночью.
-- А...
Я на минуту остановился, сердце мое бешено колотилось.
-- А Аврора? -- спросил я с усилием.
-- Рора тоже уехала, масса. Она уехала вместе с мисса
Жени.
-- Аврора уехала?!
-- Да, масса, она уехала, истинная правда.
Я был крайне удивлен тем, что он мне сообщил, меня поразил
этот таинственный отъезд. Эжени уехала ночью! Вместе с Авророй!
Что это значит? Куда они поехали?
Но сколько я ни расспрашивал Сципиона, мне не удалось
раскрыть эту тайну. Он ничего не знал о делах своей госпожи,
ничего, кроме того, что касалось негритянского поселка. Он
слышал, что его самого, его жену и дочь, малютку Хло, как и
всех его товарищей-негров, отправят в город и продадут с торгов
на невольничьем рынке. Отъезд был назначен на следующий день. О
продаже с аукциона уже дали объявление в газетах. Вот и все,
что он знал. Нет, не все. У него была еще новость для меня. Это
истинная правда, он слышал, как об этом говорили белые люди --
Ларкин, Гайар и работорговец, который теперь занимался их
продажей. Речь шла о квартеронке. Ее должны были продать вместе
со всеми.
Кровь закипела во мне, когда я услышал рассказ Сципиона.
Нечего и говорить, что я верил ему. Все подробности разговора
звучали в его передаче вполне правдоподобно. Не могло быть
никаких сомнений, что он говорит правду.
Плантация Безансонов утратила для меня всякую
привлекательность. Да и в Бринджерсе мне больше нечего было
делать. Новый Орлеан -- вот куда я теперь стремился.
Дружески простившись со Сципионом, я повернул коня и
поскакал обратно. Благородное животное чувствовало мою тревогу
и мчалось галопом. Эта бешеная скачка была под стать бушевавшим
во мне чувствам.
Через несколько минут я уже передал свою лошадь конюху и,
поднявшись к себе в комнату, стал готовиться к отъезду.
Теперь я ожидал только парохода, который доставил бы меня в
Новый Орлеан. Я знал, что долго ждать не придется. Ежегодная
эпидемия пошла на убыль, в городе должна была возобновиться
обычная деловая жизнь и начаться сезон развлечений. Пароходы,
ушедшие на север, уже побывали на всех притоках Миссисипи и,
нагруженные дарами щедрой долины этой могучей реки, устремились
к великому южному пакгаузу американской торговли.
Пароход мог прийти со дня на день, вернее -- с часу на час.
Я решил отплыть с первым же из них.
Гостиница, в которой я жил, да и сама деревня находились на
порядочном расстоянии от пристани; ее отнесли подальше от реки
из разумной предосторожности. Здесь, как и на тысячи миль вверх
и вниз по течению, берега Миссисипи поднимаются всего на
несколько футов над ее уровнем, вода день за днем подмывает
грунт, и красноватый поток подчас уносит целые пласты
прибрежной земли.
Казалось бы, что такая неустанная работа воды должна со
временем непомерно расширить ложе реки. Но нет: под действием
течения, образованного новой излучиной, то, что снесено на
одном берегу, отлагается на другом, и река сохраняет свою
первоначальную ширину. Это примечательное явление размыва и
отложения наблюдается от устья Огайо до устья самой Миссисипи,
хотя далеко не всюду в одинаковых масштабах. В иных местах
размыв происходит столь стремительно, что в несколько дней вода
может унести не только часть поселка, но и целую плантацию.
Нередко также во время весеннего паводка своенравная река
бросается наперерез собственной излучине и в течение нескольких
часов образует новое русло, куда и устремляет свои воды.
Представьте себе, что в глубине излучины расположена плантация,
а иногда даже три-четыре, -- и вот в один прекрасный день
хозяин, который лег спать в полной уверенности, что он прочно
обосновался на материке, утром просыпается на острове. В ужасе
видит он перед собой красно-бурый поток, который мчится мимо,
отрезая его от суши. Теперь без парома, который обойдется
недешево, ему уже не попасть в соседнюю деревню; не попасть на
рынок и фургонам, нагруженным гигантскими кипами хлопка и
бочками с табаком и сахаром. Случись еще раз подобное вторжение
-- и свирепая река унесет, пожалуй, самого хозяина и дом, а
заодно и несколько сот его полуголых негров. В страхе перед
грозящей гибелью человек бросает родной очаг и переселяется
куда-нибудь выше или ниже по течению, где, как ему кажется, он
будет надежнее защищен от неожиданной напасти.
Из-за причуд Миссисипи трудно найти в ее низовьях
безопасное место для жилья. На протяжении почти пятисот миль от
устья только изредка встречаются небольшие, годные для
заселения возвышенности, но искусственная насыпь восполняет
этот недостаток и обеспечивает здешним городам и плантациям
сравнительную безопасность.
Как я уже сказал, моя гостиница стояла несколько в стороне,
и прибывший с верховьев пароход, подойдя к пристани, мог
отчалить прежде, чем меня успели бы предупредить. Нагруженное и
не заинтересованное во фрахте судно не станет здесь долго
задерживаться, а харчевня на Миссисипи -- не лондонская
гостиница, где вы можете смело положиться на исполнительного
коридорного. Шансов на то, что Самбо разбудит вас вовремя, не
больше одного на сто, ибо сон его крепче вашего.
Я давно убедился в этом и теперь, боясь пропустить пароход,
решил расплатиться и, забрав свои пожитки, заблаговременно
отправился на пристань.
Мне не угрожала опасность провести ночь под открытым небом.
Настоящей пристани здесь не было, зато стоял огромный остов
давно уже отслужившего парохода.
Эта махина, пришвартованная к берегу крепкими канатами,
представляла отличную пристань, а ее просторные палубы, салоны
и каюты служили складом для всякого рода грузов. Старое судно с
успехом выполняло и то и другое назначение и было известно под
названием ``плавучей пристани''.
Было уже поздно, около полуночи, когда я поднялся на его
борт. Даже последние замешкавшиеся здесь местные жители уже
давно разошлись; ушел и хозяин складов. Сонный негр был
единственным человеческим существом, которое попалось мне на
глаза. Он сидел в отгороженном стойкой углу нижней палубы.
Перед ним стояли весы с гирями, лежал большой моток толстой
бечевки, кухонный нож и прочие необходимые для торговли
предметы, которые вы можете встретить в любой мелочной лавке.
Позади, на полках, были расставлены бутылки с разноцветными
напитками, стаканы, ящики с галетами, сыр из ``Западных
резерваций'', кадки с прогорклым маслом, пачки жевательного
табака и дешевых сигар -- словом, обычный ассортимент
бакалейной лавочки. Остальная часть просторного помещения была
завалена товарами в самой разнообразной таре: в кипах, мешках,
бочках и ящиках. Одни грузы прибыли из дальних краев через
Новый Орлеан и направлялись вверх по реке, другие -- -щедрые
дары земли -- шли в обратном направлении, к устью Миссисипи,
чтобы переплыть через Атлантический океан в трюмах огромных
кораблей. На нижней палубе буквально негде было ступить, и,
озираясь кругом, я тщетно искал места, где бы улечься и хоть
немного соснуть. При свете я, вероятно, нашел бы себе укромный
уголок, но сальная свеча, вставленная в бутылку из-под
шампанского, сильно оплыла и едва освещала царивший здесь хаос.
Все же слабые отблески огня, игравшие на черном лице
единственного здешнего обитателя, помогли мне до него
добраться.
-- Что, дядюшка, дремлете? -- спросил я, подходя к стойке.
Американский негр никогда не позволит себе ответить вам
грубо, тем более на вежливый вопрос. Мое приветливое обращение,
видимо, затронуло чувствительную струнку в душе чернокожего, и
в ответ на мои слова лицо его расплылось в благодушной улыбке.
Он не спал, и мой вопрос был задан с единственной целью
завязать разговор.
-- Ах, Боже ты мой, да это масса Эдвард! Дядя Сэм знает
вас. Вы не обижаете черный народ. Чем могу служить, масса
Эдвард?
-- Да вот еду вниз, в Новый Орлеан, и хочу дождаться здесь
парохода. Говорили, какой-то будет сегодня ночью.
-- Обязательно будет, масса Эдвард, обязательно! Хозяин
тоже ждет. Как раз сегодня ночью должен прийти один пароход с
Ред-Ривер -- ``Хоума'' или ``Чоктума''.
-- Отлично! Так вот, дядя Сэм, если у вас здесь найдется
свободная половица футов в шесть длиною и вы не откажетесь
разбудить меня, как только появится пароход, эти полдоллара
будут ваши.
При виде серебряной монеты глаза дядюшки Сэма округлились
от удовольствия и еще ярче засверкали его и без того яркие
белки. Недолго думая, он схватил бутылку с торчавшей в ней
свечкой и, лавируя между тюками и ящиками, повел меня к трапу.
Мы поднялись на вторую, так называемую пассажирскую палубу и
очутились в салоне.
-- Вон как много места, масса Эдвард! Жаль, нет кровати.
Но если масса не прочь поспать на мешках с кофе, Сэм очень рад,
очень. Я вам свечу оставлю, у меня есть внизу другая. Доброй
ночи, масса Эдвард, доброй ночи! Я разбужу, разбужу, не
беспокойтесь.
С этими словами добродушный негр поставил свечу на пол и
направился к трапу, а я остался один со своими мыслями.
При тусклом свете сальной свечи я оглядел свою спальню. Как
сказал дядя Сэм, здесь и вправду места хватало. Когда-то это
было помещение для пассажиров, но перегородку между дамским и
общим салоном убрали, и сейчас оно представляло собой один
огромный зал, более ста футов длиной. Я стоял почти на
середине, и оба конца его, уходя вдаль, терялись где-то в
темноте. Каюты по обе стороны зала и даже двери с узорчатым
стеклом остались нетронутыми; одни были наглухо заколочены,
другие прикрыты или распахнуты настежь. Роспись и позолота на
потолке и стенах салона потемнели и облупились, и только над
аркой входа в общий салон ярко блестела золотом надпись
``Султанша'', свидетельствовавшая о том, что я нахожусь в
остове одного из самых прославленных пароходов, когда-либо
бороздивших воды Миссисипи.
Странные мысли бродили в моей голове, когда я стоял,
осматриваясь, в этом разоренном зале. Безмолвный и пустынный,
он навевал такое гнетущее чувство одиночества, какого не
испытаешь и в самой глухой лесной чащобе.
Не слышно было ни одного привычного звука -- ни стука
машин, ни пыхтенья вырывающегося пара, ни гула мужских голосов
или звонкого смеха; не видно было привычных предметов --
блестящих канделябров, длинных, сверкающих хрусталем столов, и
эта тишина, это отсутствие праздничного убранства в когда-то
роскошном зале усиливали впечатление заброшенности. Казалось,
что стоишь среди развалин древнего монастыря или на старом
кладбище.
Мебели тут не осталось никакой. На полу лежали только
грубые джутовые мешки с кофе, любезно предложенные мне Сэмом
вместо постели.
Осмотрев свою необычную спальню, давшую столь странное
направление моим мыслям, я стал подумывать о том, чтобы лечь.
Здоровье мое еще недостаточно окрепло, и я сильно устал. Мешки
с кофе манили меня. Я притащил их с полдюжины, сложил в ряд и,
растянувшись на спине, накрылся плащом. Кофейные зерна,
подавшись под тяжестью моего тела, оказались довольно удобным
ложем, и не прошло пяти минут, как я уснул.
Спал я, должно быть, час, а то и больше. Когда я лег, мне
не пришло в голову взглянуть на часы, а когда проснулся, было
уже не до того. Но что прошло никак не меньше часа, я мог
заключить по величине огарка.
Этот час был одним из самых страшных в моей жизни. Я видел
отвратительный сон. Однако я неправ, называя это сном. То не
было сновидением, хотя тогда мне казалось, что я сплю и все это
мне лишь грезится.
Но слушайте!
Как уже было сказано, я лег на спину и натянул свой широкий
плащ до самого подбородка. Открытыми оставались только лицо да
сапоги. Один мешок я подложил себе вместо подушки под голову
так, что мне хорошо было видно все мое распростертое на мешках
тело и торчавшие из-под плаща носки сапог. Свечу я поставил
прямо перед собой в ногах, и пол был мне виден на расстоянии
нескольких ярдов. Я повторяю, что заснул сразу же. По крайней
мере, так мне показалось, да и сейчас кажется, хотя глаза у
меня были открыты и я ясно видел перед собой и свечу и ту часть
пола, которую она освещала. Я старался закрыть глаза, но не
мог; не мог и переменить положение и лежал, глядя на язычок
пламени и светлый круг на полу. Вскоре мне представилось
странное зрелище. В темноте предо мной вдруг заплясало
несколько крохотных светящихся точек. Сперва я принял было эти
точки за светлячков, которых множество в здешних местах, но как
могли они попасть в закрытое помещение? И потом, они кружились
у самого пола, а не в воздухе, что было уже совсем странно.
Огоньков становилось все больше и больше. Теперь их было не
меньше сотни, и что всего удивительнее, они двигались как бы