Страница:
перегородка. О работах Франца Меринга или Георгия Плеханова Энгельс, вообще
скупой на похвалы, отзывался иногда с восторгом ("Ausgereichnet!"94).
Каутского он одобряет всегда сдержанно, а под критикой его чувствуется
оттенок раздражения. Как и Маркса при первом появлении Каутского в его доме,
Энгельса отталкивали всезнайство и пассивное самодовольство молодого венца.
Как легко находил он ответы на самые сложные вопросы! Правда, Энгельс сам
склонен бывал к поспешным обобщениям; но у него зато были орлиные крылья и
орлиный взор, а с годами он все больше перенимал у Маркса беспощадную к себе
научную добросовестность. Каутский же при всех своих способностях был
человеком золотой середины.
"Девять десятых нынешних немецких писаний, - так предостерегал учитель
ученика, - составляют писания о других писаниях" (стр. 139). Это значит: нет
исследования живой действительности, нет движения мысли вперед. По поводу
работ Каутского по вопросам первобытной истории Энгельс пытается внушить
ему, что в этой большой и темной области сказать что-нибудь действительно
новое можно не иначе, как изучив вопрос до конца. "Иначе, - прибавляет он
довольно безжалостно, - книги, подобные `Капиталу', были бы гораздо чаще"
(стр. 85).
Через год (20 сентября 1884 г.) Энгельс снова ставит Каутскому в упрек
"аподиктические утверждения95 в таких областях, где ты сам не чувствуешь
себя твердым" (стр. 144). Эта нота проходит через всю переписку. Упрекая
Каутского в вульгарном осуждении "абстракции", - без абстрактного мышления
нет мышления вообще, - Энгельс дает классическое определение животворной и
мертвящей абстракции. "Маркс сводит имеющееся в вещах и отношениях общее
содержание к его наиболее всеобщему мысленному выражению; его абстракция
воспроизводит, следовательно, лишь в мысленной форме содержание, уже
заложенное в самих вещах. Робертус же создает себе более или менее
несовершенное мысленное выражение и мерит вещи этим понятием, по которому
они должны равняться" (стр. 144). Девять десятых ошибок человеческого
мышления укладывается в эту формулу. Через одиннадцать лет в последнем своем
письме Каутскому Энгельс, отдавая должное его исследованию о "предтечах
социализма", снова делает автору упрек в склонности к "общим местам там, где
имелся пробел в изучении". "В отношении стиля ты, чтоб оставаться
популярным, впадаешь то в тон передовой статьи, то в тон школьного учителя"
(стр. 388). Нельзя выразиться более метко о литературной манере Каутского!
В то же время умственная щедрость учителя по отношению к ученику
поистине неистощима. Важнейшие статьи плодовитого автора он прочитывает в
рукописи, и каждое из его критических писем содержит неоценимые указания,
плод серьезных размышлений, а иногда и изысканий. Известная работа Каутского
"Классовые противоречия во французской революции", переведенная почти на все
языки цивилизованного человечества, тоже прошла, как оказывается, через
умственную лабораторию Энгельса. Большое письмо его, посвященное социальным
группировкам в эпоху Великой революции XVIII века и, заодно, - применению
материалистического метода к историческим событиям, представляет собой один
из самых великолепных документов человеческой мысли. Оно слишком сжато и
каждой своей формулой предполагает слишком значительный багаж знаний, чтобы
войти в обиход массового чтения; но кто серьезно продумывал динамику
классовых отношений в революционную эпоху, как и общие проблемы
материалистического истолкования событий, - для того этот столь долго
лежавший под спудом документ останется навсегда источником не только
теоретического поучения, но и эстетического наслаждения.
Развод Каутского и конфликт с Энгельсом
Каутский утверждает - не без задней мысли, как увидим, - что Энгельс
плохо разбирался в людях. Несомненно, Маркс был в гораздо большей мере
"ловцом человеков". Он лучше умел играть на их сильных и слабых сторонах и
доказал это, например, своей нелегкой работой в крайне разношерстном
Генеральном совете Первого Интернационала. Однако именно переписка Энгельса
как нельзя лучше свидетельствует, что, если он не всегда счастливо
маневрировал в личных отношениях, то это вытекало из его бурной
непосредственности, но никак не из неумения распознавать людей. Сам
Каутский, очень близорукий в вопросах психологии, приводит в качестве
примера упрямую защиту Энгельсом друга дочери Маркса - Эвелинга96, который
оказался при несомненных способностях мало достойной личностью. Осторожно,
но очень настойчиво Каутский стремится внушить ту мысль, что в отношении к
нему лично Энгельс не проявил психологической чуткости. С этой целью и
поднят, собственно, вопрос о способности Энгельса разбираться в людях.
Всю свою жизнь Энгельс особенно бережно относился к женщине, как
угнетенной вдвойне. Этот энциклопедически образованный гражданин мира был
женат на простой текстильной работнице, ирландке, а после ее смерти сошелся
с ее сестрой. Его нежность к обеим была поистине замечательной.
Недостаточный отклик Маркса на смерть Мэри Бернс, первой жены Энгельса,
вызвал облачко в их отношениях, видимо, первое и последнее за 40 лет их
дружбы. К дочерям Маркса Энгельс относился так, как если бы они были его
собственными детьми; но в то время как сам Маркс, видимо, не без влияния
своей жены, пытался вмешиваться в сердечные дела своих дочерей, Энгельс
осторожно давал ему понять, что эти дела не касаются никого, кроме самих
участников. Особенной любовью Энгельса пользовалась младшая дочь Маркса
Элеонора97. Ее другом стал Эвелинг, женатый человек, порвавший со своей
первой семьей: это обстоятельство создавало вокруг "незаконной" четы
атмосферу удушливого, истинно британского лицемерия. Мудрено ли, если
Энгельс взял под свою крепкую защиту Элеонору и ее друга, даже независимо от
его моральных качеств? Элеонора боролась за свою любовь к Эвелингу, пока
хватало сил. Энгельс не был слеп, но он считал, что вопрос о личности
Эвелинга касается прежде всего Элеоноры. За собою он оставлял лишь долг
защищать ее от лицемерия и злословия. "Руки прочь!" - упрямо говорил он
благочестивым филистерам. В конце концов Элеонора не выдержала ударов личной
жизни и покончила с собою.
Каутский ссылается на то, что Энгельс поддерживал Эвелинга также и в
политике. Но это объясняется попросту тем, что Элеонора, как и Эвелинг,
действовали политически под прямым руководством Энгельса. Правда,
деятельность их далеко не дала ожидавшихся результатов. Но и деятельность их
антагониста Гайндмана98, за которого продолжает держаться Каутский, также
закончилась крушением. Причину неудачи первых марксистских попыток надо
искать в объективных условиях Англии, прекрасно вскрытых тем же Энгельсом.
Его личная неприязнь к Гайндману питалась, в частности, тем, что тот упорно
замалчивал имя Маркса, оправдываясь нелюбовью англичан к иностранным
авторитетам. Энгельс, однако, подозревал, что в самом Гайндмане сидит "самый
шовинистический Джон Буль99, какой только есть" (стр. 140). Каутский
пытается отвести подозрения Энгельса на этот счет, как будто позорное
поведение Гайндмана в войне - об этом у Каутского ни слова! - не обнаружило
его злокачественный шовинизм до конца. Насколько же Энгельс и тут оказался
проницательнее!
Однако главный пример "неумения" Энгельса разбираться в людях относится
к жизни самого Каутского. В опубликованной ныне переписке большое, если не
центральное, место занимает развод Каутского со своей первой женой100. Это
щекотливое обстоятельство и удерживало, видимо, Каутского так долго от
выпуска старых писем в свет. Весь эпизод ныне впервые становится достоянием
печати... Молодая чета Каутских прожила свыше трех лет в Лондоне в
постоянном и безоблачном общении с Энгельсом и его домочадцами. Весть о
разводе Карла и Луизы Каутских, происшедшем почти сейчас же после их
переезда на континент, буквально потрясла Генерала. Все ближайшие друзья
оказались помимо своей воли как бы моральными арбитрами в этом конфликте.
Энгельс сразу и безоговорочно встал на сторону жены и не изменил этой
позиции до конца.
В письме от 17 октября 1888 года Энгельс отвечает Каутскому: "Прежде
всего следовало взвесить различие в положении женщины и мужчины при нынешних
условиях... Мужчина только в самом крайнем случае, только после зрелого
размышления, только при полной ясности относительно необходимости этого дела
может предпринять этот наиболее крайний шаг, но и то в самой осторожной и
мягкой форме" (стр. 227). В устах Энгельса, который хорошо знал, что
сердечные дела касаются лишь самих заинтересованных, эти фразы звучат
несколько неожиданной нравоучительностью. Но не случайно, однако, он
направлял их по адресу Каутского... У нас нет ни возможности, ни основания
пытаться разобраться в брачном конфликте, все элементы которого нам
недоступны. Сам Каутский почти воздерживается от комментариев к своей давно
ушедшей в прошлое семейной истории. Из его осторожных замечаний должно,
однако, вытекать, что Энгельс определил свою позицию под односторонним
влиянием Луизы. Но откуда взялось это влияние? Во время развода обе стороны
оставались в Австрии. Как и в случае с Элеонорой, Каутский явно обходит суть
дела. По всей своей натуре Энгельс был склонен - по крайней мере, при прочих
равных условиях - встать на защиту слабейшей стороны. Но, очевидно, в его
глазах и "прочие" условия не были равны. Сама возможность "влияния" на него
Луизы говорит в ее пользу. Наоборот, в фигуре Каутского были черты, которые
явно отталкивали Энгельса. Он мог молчать об этом, пока сношения
ограничивались вопросами теории и политики. Но оказавшись по инициативе
самого Каутского вовлеченным в его семейный конфликт, он без особого
снисхождения высказал то, что думал. Взгляды человека и его нравы, как
известно, совсем не одно и то же. В марксисте Каутском Энгельс явно
чувствовал венского мелкого буржуа, самодовольного, эгоистичного и изрядно
консервативного. Отношение к женщине - одно из важнейших мерил мужской
личности. Энгельс считал, очевидно, что в этой области марксист Каутский
нуждается еще в некоторых прописях буржуазного гуманизма. Прав был Энгельс
или нет, но именно так объясняется его поведение.
В сентябре 1889 года, когда развод стал уже фактом, Каутский, желая,
очевидно, показать, что он совсем не так черств и эгоистичен, неосторожно
писал Энгельсу о своем "сострадании" к Луизе. Но именно это слово вызвало
новый взрыв возмущения в ответ: "Луиза во всем этом деле держалась с таким
героизмом и с такой женственностью... - гремел разгневанный Генерал, - что
если вообще кого-либо следовало бы пожалеть, то конечно, не Луизу" (стр.
248). Эти беспощадные слова, следующие сейчас же за более примирительной
фразой: "Вы двое только одни компетентны, и что вы одобряете, то мы - другие
- должны принять" (стр. 248), дают безошибочный ключ к позиции Энгельса в
конфликте и очень неплохо освещают всю его фигуру.
Дело с разводом сильно затянулось, так что Каутский оказался вынужден
провести в Вене целый год. Вернувшись в Лондон (осенью 1889 г.), он уже не
нашел у Энгельса того теплого приема, к которому привык. Мало того, Энгельс
как бы демонстративно пригласил Луизу хозяйкой в свой дом, осиротевший со
смертью старой Елены Демут. Луиза вышла вскоре вторично замуж и жила в доме
Энгельса вместе со своим мужем. Наконец, Луизу Энгельс сделал одной из своих
наследниц. В своих привязанностях Генерал был не только великодушен, но и
упорен.
21 мая 1895 г. за десять недель до смерти больной Энгельс по случайному
в сущности поводу написал Каутскому крайне раздраженное письмо, полное
желчных упреков. Каутский категорически заверяет, что упреки были
неосновательны. Возможно. Но на свою попытку рассеять подозрения старика
ответа он не получил. 6 августа Энгельса не стало. Каутский пытается
объяснить трагический для него разрыв состоянием болезненной
раздражительности учителя. Объяснение явно недостаточное. Письмо Энгельса,
наряду с гневными упреками, заключает в себе суждения о сложных исторических
проблемах, дает доброжелательную оценку последней научной работы Каутского и
вообще свидетельствует о высокой ясности духа. К тому же мы знаем от самого
Каутского, что перемена в отношениях наступила лет за 7 до разрыва и сразу
приняла недвусмысленный характер.
В январе 1889 года Энгельс еще твердо рассчитывал сделать Каутского и
Бернштейна литературными душеприказчиками Маркса и своими собственными. В
отношении Каутского он, однако, скоро отказался от этой мысли. Уже отданные
ему для разборки и переписки рукописи ("Теории прибавочной стоимости")
Энгельс под явно искусственным предлогом вытребовал обратно. Это произошло в
том же 1889 г., когда о болезненной раздражительности не было еще и речи. О
причинах того, почему Энгельс вычеркнул Каутского из числа своих
литературных душеприказчиков, мы можем высказать только догадку; но она
властно вытекает из всех обстоятельств дела. Сам Энгельс, как мы знаем,
относился к изданию литературного наследства Маркса как к главному делу
своей жизни. У Каутского этого отношения не было и в помине. Молодой
плодовитый писатель был слишком занят самим собою, чтобы отдавать рукописям
Маркса то внимание, какого требовал для них Энгельс. Может быть, старик
опасался даже, что много пишущий Каутский вольно или невольно использует
отдельные мысли Маркса для собственных "открытий". Только так можно
объяснить замену Каутского Бебелем, теоретически гораздо менее подходящим,
но зато пользовавшимся полным доверием Энгельса. К Каутскому этого доверия
не было.
Если мы до сих пор слышали от Каутского, что Энгельс, в отличие от
Маркса, был плохим психологом, то в другом месте своих комментариев Каутский
берет уже обоих своих учителей за общие скобки: "Большими знатоками людей, -
пишет он, - видимо, они не были оба" (стр. 44). Эта фраза кажется
невероятной, если вспомнить богатство и несравненную меткость личных
характеристик, рассеянных не только в письмах и памфлетах Маркса, но и в его
Капитале. Можно сказать, что Маркс по отдельным признакам устанавливал
человеческий тип, как Кювье101 по челюсти - животное. Если Маркс не разгадал
в 1852 году венгерско-прусского провокатора Бангия (Bangya)102, -
единственный пример, на который ссылается Каутский! - то это лишь
доказывает, что Маркс не был ни ясновидящим, ни хиромантом и мог делать
ошибки в оценке людей, особенно случайно подвернувшихся. Своим утверждением
Каутский явно стремится ослабить впечатление от неблагоприятного отзыва,
который Маркс дал о нем после первого и последнего с ним свидания. В полном
противоречии с собою Каутский пишет двумя страницами ниже, "что Маркс очень
хорошо владел искусством обращения с людьми, это он наиболее блестящим
образом показал, несомненно, в Генеральном Совете Интернационала." (стр. 46)
Остается спросить: как можно руководить людьми, тем более "блестяще", не
умея распознавать их характер? Нельзя не прийти к выводу, что Каутский плохо
подвел итоги своим отношениям с учителями!
Оценки и прогнозы
В письмах Энгельса рассыпаны характеристики отдельных лиц и
афористические суждения о событиях мировой политики. Ограничимся немногими
примерами. "Парадоксальный беллетрист Шоу103, - как беллетрист, очень
талантливый и остроумный, как экономист и политик - абсолютно негодный"
(стр. 338). Отзыв 1892 года и сейчас сохраняет всю свою силу. Известный
журналист В.Т.Стэд104 характеризуется как "совершенно взбалмошный парень, но
блестящий делец" (стр. 298). О Сиднее Веббе Энгельс отзывается кратко: "ein
echter britisсher politician"105 (истинно британский политикан). Из всех
отзывов Энгельса это, может быть, самый неприязненный.
В январе 1889 года, в разгар буланжистской кампании во Франции, Энгельс
писал: "Избрание Буланже106 приводит положение во Франции к кризису.
Радикалы... превратили себя в слуг оппортунизма и коррупции и этим буквально
вскормили буланжизм" (стр. 231). Эти строчки поражают своей свежестью -
стоит только сегодня буланжизм заменить фашизмом.
Теорию об "эволюционном" превращении капитализма в социализм Энгельс
бичует, как "благочестиво-жизнерадостное `врастание' старого свинства в
социалистическое общество". Эта эпиграмматическая формула предвосхищает итог
прений, которые заняли впоследствии долгие годы.
В том же письме Энгельс обрушивается на речь социал-демократического
депутата Фольмара107 "с ее... излишними и сверх того неправомочными
заверениями, что социал-демократы не останутся в стороне, если отечество
подвергнется нападению, - будут, следовательно, помогать защищать аннексию
Эльзаса-Лотарингии..." Энгельс требовал, чтоб руководящие органы партии
публично дезавуировали Фольмара. Во время великой войны108, когда немецкие
социал-патриоты трепали имя Энгельса на все лады, Каутский не догадался
опубликовать эти строки. К чему? Война и без того доставила ему слишком
много беспокойств.
1 апреля 1895 г. Энгельс протестует против того употребления, которое
сделал из его предисловия к марксовой "Классовой борьбе во Франции"
центральный орган партии "Форвертс". При помощи пропусков статья так
искажена, - возмущается Энгельс, - "что я оказываюсь миролюбивым поклонником
законности во что бы то ни стало". Он требует устранить во что бы то ни
стало "это постыдное впечатление" (стр. 383). Энгельс, которому шел в это
время 75-ый год, явно не успел отрешиться от революционных увлечений
молодости!
*
Если уж говорить об ошибках Энгельса в людях, то в качестве примера
следовало бы привести не неопрятного в личных делах Эвелинга и не шпиона
Бангия, а виднейших вождей социализма: Виктора Адлера, Геда, Бернштейна,
самого Каутского и многих других. Все они, без исключения, обманули его
ожидания, правда, уже после его смерти. Но именно этот повальный характер
"ошибки" свидетельствует, что дело шло совсем не о проблемах индивидуальной
психологии.
О германской социал-демократии, которая делала быстрые успехи, Энгельс
писал в 1884 г., как о партии, "свободной от всякого шовинизма в наиболее
опьяненной победой стране Европы" (стр. 154). Позднейший ход развития
показал, что Энгельс слишком прямолинейно рисовал себе будущий ход
революционного развития. Он не предвидел прежде всего того мощного
капиталистического расцвета, который начался как раз после его смерти и
длился до кануна империалистической войны: именно в течение этих пятнадцати
лет экономического полнокровия произошло полное оппортунистическое
перерождение руководящих кругов рабочего класса. Оно полностью раскрылось в
войне и привело в конце концов к постыдной капитуляции перед
национал-социализмом.
По словам Каутского, Энгельс еще в 80-ые годы считал, будто бы, что
германская революция "сперва приведет к власти буржуазную демократию, и лишь
затем - социал-демократию", в противовес чему он, Каутский, уже тогда
предвидел, что "ближайшая немецкая революция может быть только пролетарской"
(стр. 190). Но замечательно, что в связи с этим старым, вряд ли правильно
воспроизводимым разногласием Каутский совсем не ставит вопроса о том, какою
же была в действительности немецкая революция 1918 года? Иначе ему пришлось
бы сказать: революция эта была пролетарской; она сразу вручила власть
социал-демократии; но эта последняя при участии самого Каутского вернула
власть буржуазии, которая оказавшись неспособной удержать власть, призвала
на помощь Гитлера.
Историческая действительность неизмеримо богаче возможностями и
переходными этапами, чем самое гениальное воображение. Политические прогнозы
ценны не тем, что они совпадают с каждым этапом действительности, а тем, что
они помогают разбираться в ее подлинном развитии. Под этим углом зрения
Фридрих Энгельс выдержал экзамен истории.
Л.Троцкий
Oslo, Kommunale Sykehus
15 октября 1935 г.
Смешно было бы отрицать наличие сектантских тенденций в нашей среде.
Они обнаружены целым рядом дискуссий и отколов. Да и как не быть элементам
сектантства в идейном течении, которое непримиримо противостоит всем
господствующим в рабочем классе организациям и подвергается во всем мире
чудовищным, совершенно небывалым преследованиям? На наше "сектантство" по
каждому поводу охотно указывают реформисты и центристы, причем чаще всего
они имеют в виду не наши слабые, а наши сильные стороны: серьезное отношение
к теории; стремление продумать каждую политическую обстановку до конца и
дать ясные лозунги; нашу ненависть к тем "легким" и "удобным" решениям,
которые сегодня избавляют от забот, но зато на завтра готовят катастрофу.
Обвинение в сектантстве со стороны оппортунистов есть чаще всего похвала.
Курьез, однако, в том, что в сектантстве нас обвиняют нередко не только
реформисты и центристы, но и противники "слева", заведомые сектанты, которых
можно было бы в этом качестве демонстрировать в любом музее. Причиной их
недовольства нами является наша непримиримость к ним самим, наше стремление
очиститься от сектантских болезней детства и подняться на более высокую
ступень.
Человеку поверхностному может казаться, что слова: сектант, центрист и
пр. являются просто полемическими кличками, которыми противники обмениваются
за недостатком других, более подходящих ругательств. Между тем понятие
сектантства, как и понятие центризма, имеет в марксистском словаре вполне
определенный смысл. На открытых им законах движения капиталистического
общества марксизм построил научную программу. Огромное завоевание! Однако
мало создать правильную программу. Надо, чтобы ее принял рабочий класс.
Сектант же останавливается по сути дела на первой половине задачи. Активное
вмешательство в реальную борьбу рабочих масс подменяется для него
отвлеченной пропагандой марксистской программы.
Каждая рабочая партия, каждая фракция проходит на первых порах период
чистой пропаганды, т. е. воспитания кадров. Кружковый период марксизма
неизбежно прививает навыки абстрактного подхода к проблемам рабочего
движения. Кто не умеет своевременно перешагнуть через рамки этой
ограниченности, тот превращается в консервативного сектанта. Жизнь общества
представляется ему большой школой, а сам он в ней - учителем. Он считает,
что рабочий класс должен, оставив все свои менее важные дела, сплотиться
вокруг его кафедры: тогда задача будет решена.
Хотя бы сектант в каждой фразе клялся марксизмом, он является прямым
отрицанием диалектического материализма, который исходит из опыта и к нему
возвращается. Сектант не понимает диалектического взаимодействия готовой
программы и живой, т. е. несовершенной, незаконченной борьбы масс.По методам
своего мышления сектант является рационалистом, формалистом, просветителем.
На известной стадии развития рационализм прогрессивен: он направляется
критически против слепого предания, против суеверий (XVIII век!).
Прогрессивная стадия рационализма повторяется в каждом большом
освободительном движении. Но с того момента, когда рационализм (абстрактный
пропагандизм) направляется против диалектики, он становится реакционным
фактором. Сектантство враждебно диалектике (не на словах, а на деле) в том
смысле, что оно становится спиною к действительному развитию рабочего
класса.
Сектант живет в сфере готовых формул. Жизнь проходит мимо него, чаще
всего не замечая его; но иногда она попутно дает ему такой щелчок, что он
поворачивается на 180 вокруг своей оси и продолжает нередко идти по прямой
линии, только... в противоположном направлении. Разлад с действительностью
вызывает у сектанта потребность в постоянном уточнении формул. Это
называется дискуссией. Для марксиста дискуссия - важное, но служебное
средство классовой борьбы. Для сектанта дискуссия - самоцель. Чем больше,
однако, он дискутирует, тем больше реальные задачи ускользают от него. Он
похож на человека, который удовлетворяет жажду соленой водой: чем больше он
пьет, тем сильнее жажда. Отсюда постоянное раздражение сектанта. Кто ему
подсыпал соли? Наверное, "капитулянты" из Интернационального Секретариата.
Сектант видит врага во всяком, кто пытается разъяснить ему, что активное
участие в рабочем движении требует постоянного изучения объективных условий,
а не высокомерного командования с сектантской кафедры. Анализ
действительности сектант заменяет кляузой, сплетней, истерией.
Центризм является в известном смысле антиподом сектантства: он не
выносит точных формул, ищет путей к действительности помимо теории. Но
вопреки известной формуле Сталина, "антиподы" часто оказываются...
"близнецами". Отрешенная от жизни формула пуста. Живая действительность вне
теории неуловима. Так оба они - сектант и центрист - уходят в конце концов с
пустыми руками и объединяются... на чувстве враждебности к подлинному
марксисту.
Сколько раз встречался нам самодовольный центрист, который считает себя
"реалистом" только потому, что пускается в плавание без всякого идейного
багажа и отдается каждому встречному течению! Он не понимает, что принципы
скупой на похвалы, отзывался иногда с восторгом ("Ausgereichnet!"94).
Каутского он одобряет всегда сдержанно, а под критикой его чувствуется
оттенок раздражения. Как и Маркса при первом появлении Каутского в его доме,
Энгельса отталкивали всезнайство и пассивное самодовольство молодого венца.
Как легко находил он ответы на самые сложные вопросы! Правда, Энгельс сам
склонен бывал к поспешным обобщениям; но у него зато были орлиные крылья и
орлиный взор, а с годами он все больше перенимал у Маркса беспощадную к себе
научную добросовестность. Каутский же при всех своих способностях был
человеком золотой середины.
"Девять десятых нынешних немецких писаний, - так предостерегал учитель
ученика, - составляют писания о других писаниях" (стр. 139). Это значит: нет
исследования живой действительности, нет движения мысли вперед. По поводу
работ Каутского по вопросам первобытной истории Энгельс пытается внушить
ему, что в этой большой и темной области сказать что-нибудь действительно
новое можно не иначе, как изучив вопрос до конца. "Иначе, - прибавляет он
довольно безжалостно, - книги, подобные `Капиталу', были бы гораздо чаще"
(стр. 85).
Через год (20 сентября 1884 г.) Энгельс снова ставит Каутскому в упрек
"аподиктические утверждения95 в таких областях, где ты сам не чувствуешь
себя твердым" (стр. 144). Эта нота проходит через всю переписку. Упрекая
Каутского в вульгарном осуждении "абстракции", - без абстрактного мышления
нет мышления вообще, - Энгельс дает классическое определение животворной и
мертвящей абстракции. "Маркс сводит имеющееся в вещах и отношениях общее
содержание к его наиболее всеобщему мысленному выражению; его абстракция
воспроизводит, следовательно, лишь в мысленной форме содержание, уже
заложенное в самих вещах. Робертус же создает себе более или менее
несовершенное мысленное выражение и мерит вещи этим понятием, по которому
они должны равняться" (стр. 144). Девять десятых ошибок человеческого
мышления укладывается в эту формулу. Через одиннадцать лет в последнем своем
письме Каутскому Энгельс, отдавая должное его исследованию о "предтечах
социализма", снова делает автору упрек в склонности к "общим местам там, где
имелся пробел в изучении". "В отношении стиля ты, чтоб оставаться
популярным, впадаешь то в тон передовой статьи, то в тон школьного учителя"
(стр. 388). Нельзя выразиться более метко о литературной манере Каутского!
В то же время умственная щедрость учителя по отношению к ученику
поистине неистощима. Важнейшие статьи плодовитого автора он прочитывает в
рукописи, и каждое из его критических писем содержит неоценимые указания,
плод серьезных размышлений, а иногда и изысканий. Известная работа Каутского
"Классовые противоречия во французской революции", переведенная почти на все
языки цивилизованного человечества, тоже прошла, как оказывается, через
умственную лабораторию Энгельса. Большое письмо его, посвященное социальным
группировкам в эпоху Великой революции XVIII века и, заодно, - применению
материалистического метода к историческим событиям, представляет собой один
из самых великолепных документов человеческой мысли. Оно слишком сжато и
каждой своей формулой предполагает слишком значительный багаж знаний, чтобы
войти в обиход массового чтения; но кто серьезно продумывал динамику
классовых отношений в революционную эпоху, как и общие проблемы
материалистического истолкования событий, - для того этот столь долго
лежавший под спудом документ останется навсегда источником не только
теоретического поучения, но и эстетического наслаждения.
Развод Каутского и конфликт с Энгельсом
Каутский утверждает - не без задней мысли, как увидим, - что Энгельс
плохо разбирался в людях. Несомненно, Маркс был в гораздо большей мере
"ловцом человеков". Он лучше умел играть на их сильных и слабых сторонах и
доказал это, например, своей нелегкой работой в крайне разношерстном
Генеральном совете Первого Интернационала. Однако именно переписка Энгельса
как нельзя лучше свидетельствует, что, если он не всегда счастливо
маневрировал в личных отношениях, то это вытекало из его бурной
непосредственности, но никак не из неумения распознавать людей. Сам
Каутский, очень близорукий в вопросах психологии, приводит в качестве
примера упрямую защиту Энгельсом друга дочери Маркса - Эвелинга96, который
оказался при несомненных способностях мало достойной личностью. Осторожно,
но очень настойчиво Каутский стремится внушить ту мысль, что в отношении к
нему лично Энгельс не проявил психологической чуткости. С этой целью и
поднят, собственно, вопрос о способности Энгельса разбираться в людях.
Всю свою жизнь Энгельс особенно бережно относился к женщине, как
угнетенной вдвойне. Этот энциклопедически образованный гражданин мира был
женат на простой текстильной работнице, ирландке, а после ее смерти сошелся
с ее сестрой. Его нежность к обеим была поистине замечательной.
Недостаточный отклик Маркса на смерть Мэри Бернс, первой жены Энгельса,
вызвал облачко в их отношениях, видимо, первое и последнее за 40 лет их
дружбы. К дочерям Маркса Энгельс относился так, как если бы они были его
собственными детьми; но в то время как сам Маркс, видимо, не без влияния
своей жены, пытался вмешиваться в сердечные дела своих дочерей, Энгельс
осторожно давал ему понять, что эти дела не касаются никого, кроме самих
участников. Особенной любовью Энгельса пользовалась младшая дочь Маркса
Элеонора97. Ее другом стал Эвелинг, женатый человек, порвавший со своей
первой семьей: это обстоятельство создавало вокруг "незаконной" четы
атмосферу удушливого, истинно британского лицемерия. Мудрено ли, если
Энгельс взял под свою крепкую защиту Элеонору и ее друга, даже независимо от
его моральных качеств? Элеонора боролась за свою любовь к Эвелингу, пока
хватало сил. Энгельс не был слеп, но он считал, что вопрос о личности
Эвелинга касается прежде всего Элеоноры. За собою он оставлял лишь долг
защищать ее от лицемерия и злословия. "Руки прочь!" - упрямо говорил он
благочестивым филистерам. В конце концов Элеонора не выдержала ударов личной
жизни и покончила с собою.
Каутский ссылается на то, что Энгельс поддерживал Эвелинга также и в
политике. Но это объясняется попросту тем, что Элеонора, как и Эвелинг,
действовали политически под прямым руководством Энгельса. Правда,
деятельность их далеко не дала ожидавшихся результатов. Но и деятельность их
антагониста Гайндмана98, за которого продолжает держаться Каутский, также
закончилась крушением. Причину неудачи первых марксистских попыток надо
искать в объективных условиях Англии, прекрасно вскрытых тем же Энгельсом.
Его личная неприязнь к Гайндману питалась, в частности, тем, что тот упорно
замалчивал имя Маркса, оправдываясь нелюбовью англичан к иностранным
авторитетам. Энгельс, однако, подозревал, что в самом Гайндмане сидит "самый
шовинистический Джон Буль99, какой только есть" (стр. 140). Каутский
пытается отвести подозрения Энгельса на этот счет, как будто позорное
поведение Гайндмана в войне - об этом у Каутского ни слова! - не обнаружило
его злокачественный шовинизм до конца. Насколько же Энгельс и тут оказался
проницательнее!
Однако главный пример "неумения" Энгельса разбираться в людях относится
к жизни самого Каутского. В опубликованной ныне переписке большое, если не
центральное, место занимает развод Каутского со своей первой женой100. Это
щекотливое обстоятельство и удерживало, видимо, Каутского так долго от
выпуска старых писем в свет. Весь эпизод ныне впервые становится достоянием
печати... Молодая чета Каутских прожила свыше трех лет в Лондоне в
постоянном и безоблачном общении с Энгельсом и его домочадцами. Весть о
разводе Карла и Луизы Каутских, происшедшем почти сейчас же после их
переезда на континент, буквально потрясла Генерала. Все ближайшие друзья
оказались помимо своей воли как бы моральными арбитрами в этом конфликте.
Энгельс сразу и безоговорочно встал на сторону жены и не изменил этой
позиции до конца.
В письме от 17 октября 1888 года Энгельс отвечает Каутскому: "Прежде
всего следовало взвесить различие в положении женщины и мужчины при нынешних
условиях... Мужчина только в самом крайнем случае, только после зрелого
размышления, только при полной ясности относительно необходимости этого дела
может предпринять этот наиболее крайний шаг, но и то в самой осторожной и
мягкой форме" (стр. 227). В устах Энгельса, который хорошо знал, что
сердечные дела касаются лишь самих заинтересованных, эти фразы звучат
несколько неожиданной нравоучительностью. Но не случайно, однако, он
направлял их по адресу Каутского... У нас нет ни возможности, ни основания
пытаться разобраться в брачном конфликте, все элементы которого нам
недоступны. Сам Каутский почти воздерживается от комментариев к своей давно
ушедшей в прошлое семейной истории. Из его осторожных замечаний должно,
однако, вытекать, что Энгельс определил свою позицию под односторонним
влиянием Луизы. Но откуда взялось это влияние? Во время развода обе стороны
оставались в Австрии. Как и в случае с Элеонорой, Каутский явно обходит суть
дела. По всей своей натуре Энгельс был склонен - по крайней мере, при прочих
равных условиях - встать на защиту слабейшей стороны. Но, очевидно, в его
глазах и "прочие" условия не были равны. Сама возможность "влияния" на него
Луизы говорит в ее пользу. Наоборот, в фигуре Каутского были черты, которые
явно отталкивали Энгельса. Он мог молчать об этом, пока сношения
ограничивались вопросами теории и политики. Но оказавшись по инициативе
самого Каутского вовлеченным в его семейный конфликт, он без особого
снисхождения высказал то, что думал. Взгляды человека и его нравы, как
известно, совсем не одно и то же. В марксисте Каутском Энгельс явно
чувствовал венского мелкого буржуа, самодовольного, эгоистичного и изрядно
консервативного. Отношение к женщине - одно из важнейших мерил мужской
личности. Энгельс считал, очевидно, что в этой области марксист Каутский
нуждается еще в некоторых прописях буржуазного гуманизма. Прав был Энгельс
или нет, но именно так объясняется его поведение.
В сентябре 1889 года, когда развод стал уже фактом, Каутский, желая,
очевидно, показать, что он совсем не так черств и эгоистичен, неосторожно
писал Энгельсу о своем "сострадании" к Луизе. Но именно это слово вызвало
новый взрыв возмущения в ответ: "Луиза во всем этом деле держалась с таким
героизмом и с такой женственностью... - гремел разгневанный Генерал, - что
если вообще кого-либо следовало бы пожалеть, то конечно, не Луизу" (стр.
248). Эти беспощадные слова, следующие сейчас же за более примирительной
фразой: "Вы двое только одни компетентны, и что вы одобряете, то мы - другие
- должны принять" (стр. 248), дают безошибочный ключ к позиции Энгельса в
конфликте и очень неплохо освещают всю его фигуру.
Дело с разводом сильно затянулось, так что Каутский оказался вынужден
провести в Вене целый год. Вернувшись в Лондон (осенью 1889 г.), он уже не
нашел у Энгельса того теплого приема, к которому привык. Мало того, Энгельс
как бы демонстративно пригласил Луизу хозяйкой в свой дом, осиротевший со
смертью старой Елены Демут. Луиза вышла вскоре вторично замуж и жила в доме
Энгельса вместе со своим мужем. Наконец, Луизу Энгельс сделал одной из своих
наследниц. В своих привязанностях Генерал был не только великодушен, но и
упорен.
21 мая 1895 г. за десять недель до смерти больной Энгельс по случайному
в сущности поводу написал Каутскому крайне раздраженное письмо, полное
желчных упреков. Каутский категорически заверяет, что упреки были
неосновательны. Возможно. Но на свою попытку рассеять подозрения старика
ответа он не получил. 6 августа Энгельса не стало. Каутский пытается
объяснить трагический для него разрыв состоянием болезненной
раздражительности учителя. Объяснение явно недостаточное. Письмо Энгельса,
наряду с гневными упреками, заключает в себе суждения о сложных исторических
проблемах, дает доброжелательную оценку последней научной работы Каутского и
вообще свидетельствует о высокой ясности духа. К тому же мы знаем от самого
Каутского, что перемена в отношениях наступила лет за 7 до разрыва и сразу
приняла недвусмысленный характер.
В январе 1889 года Энгельс еще твердо рассчитывал сделать Каутского и
Бернштейна литературными душеприказчиками Маркса и своими собственными. В
отношении Каутского он, однако, скоро отказался от этой мысли. Уже отданные
ему для разборки и переписки рукописи ("Теории прибавочной стоимости")
Энгельс под явно искусственным предлогом вытребовал обратно. Это произошло в
том же 1889 г., когда о болезненной раздражительности не было еще и речи. О
причинах того, почему Энгельс вычеркнул Каутского из числа своих
литературных душеприказчиков, мы можем высказать только догадку; но она
властно вытекает из всех обстоятельств дела. Сам Энгельс, как мы знаем,
относился к изданию литературного наследства Маркса как к главному делу
своей жизни. У Каутского этого отношения не было и в помине. Молодой
плодовитый писатель был слишком занят самим собою, чтобы отдавать рукописям
Маркса то внимание, какого требовал для них Энгельс. Может быть, старик
опасался даже, что много пишущий Каутский вольно или невольно использует
отдельные мысли Маркса для собственных "открытий". Только так можно
объяснить замену Каутского Бебелем, теоретически гораздо менее подходящим,
но зато пользовавшимся полным доверием Энгельса. К Каутскому этого доверия
не было.
Если мы до сих пор слышали от Каутского, что Энгельс, в отличие от
Маркса, был плохим психологом, то в другом месте своих комментариев Каутский
берет уже обоих своих учителей за общие скобки: "Большими знатоками людей, -
пишет он, - видимо, они не были оба" (стр. 44). Эта фраза кажется
невероятной, если вспомнить богатство и несравненную меткость личных
характеристик, рассеянных не только в письмах и памфлетах Маркса, но и в его
Капитале. Можно сказать, что Маркс по отдельным признакам устанавливал
человеческий тип, как Кювье101 по челюсти - животное. Если Маркс не разгадал
в 1852 году венгерско-прусского провокатора Бангия (Bangya)102, -
единственный пример, на который ссылается Каутский! - то это лишь
доказывает, что Маркс не был ни ясновидящим, ни хиромантом и мог делать
ошибки в оценке людей, особенно случайно подвернувшихся. Своим утверждением
Каутский явно стремится ослабить впечатление от неблагоприятного отзыва,
который Маркс дал о нем после первого и последнего с ним свидания. В полном
противоречии с собою Каутский пишет двумя страницами ниже, "что Маркс очень
хорошо владел искусством обращения с людьми, это он наиболее блестящим
образом показал, несомненно, в Генеральном Совете Интернационала." (стр. 46)
Остается спросить: как можно руководить людьми, тем более "блестяще", не
умея распознавать их характер? Нельзя не прийти к выводу, что Каутский плохо
подвел итоги своим отношениям с учителями!
Оценки и прогнозы
В письмах Энгельса рассыпаны характеристики отдельных лиц и
афористические суждения о событиях мировой политики. Ограничимся немногими
примерами. "Парадоксальный беллетрист Шоу103, - как беллетрист, очень
талантливый и остроумный, как экономист и политик - абсолютно негодный"
(стр. 338). Отзыв 1892 года и сейчас сохраняет всю свою силу. Известный
журналист В.Т.Стэд104 характеризуется как "совершенно взбалмошный парень, но
блестящий делец" (стр. 298). О Сиднее Веббе Энгельс отзывается кратко: "ein
echter britisсher politician"105 (истинно британский политикан). Из всех
отзывов Энгельса это, может быть, самый неприязненный.
В январе 1889 года, в разгар буланжистской кампании во Франции, Энгельс
писал: "Избрание Буланже106 приводит положение во Франции к кризису.
Радикалы... превратили себя в слуг оппортунизма и коррупции и этим буквально
вскормили буланжизм" (стр. 231). Эти строчки поражают своей свежестью -
стоит только сегодня буланжизм заменить фашизмом.
Теорию об "эволюционном" превращении капитализма в социализм Энгельс
бичует, как "благочестиво-жизнерадостное `врастание' старого свинства в
социалистическое общество". Эта эпиграмматическая формула предвосхищает итог
прений, которые заняли впоследствии долгие годы.
В том же письме Энгельс обрушивается на речь социал-демократического
депутата Фольмара107 "с ее... излишними и сверх того неправомочными
заверениями, что социал-демократы не останутся в стороне, если отечество
подвергнется нападению, - будут, следовательно, помогать защищать аннексию
Эльзаса-Лотарингии..." Энгельс требовал, чтоб руководящие органы партии
публично дезавуировали Фольмара. Во время великой войны108, когда немецкие
социал-патриоты трепали имя Энгельса на все лады, Каутский не догадался
опубликовать эти строки. К чему? Война и без того доставила ему слишком
много беспокойств.
1 апреля 1895 г. Энгельс протестует против того употребления, которое
сделал из его предисловия к марксовой "Классовой борьбе во Франции"
центральный орган партии "Форвертс". При помощи пропусков статья так
искажена, - возмущается Энгельс, - "что я оказываюсь миролюбивым поклонником
законности во что бы то ни стало". Он требует устранить во что бы то ни
стало "это постыдное впечатление" (стр. 383). Энгельс, которому шел в это
время 75-ый год, явно не успел отрешиться от революционных увлечений
молодости!
*
Если уж говорить об ошибках Энгельса в людях, то в качестве примера
следовало бы привести не неопрятного в личных делах Эвелинга и не шпиона
Бангия, а виднейших вождей социализма: Виктора Адлера, Геда, Бернштейна,
самого Каутского и многих других. Все они, без исключения, обманули его
ожидания, правда, уже после его смерти. Но именно этот повальный характер
"ошибки" свидетельствует, что дело шло совсем не о проблемах индивидуальной
психологии.
О германской социал-демократии, которая делала быстрые успехи, Энгельс
писал в 1884 г., как о партии, "свободной от всякого шовинизма в наиболее
опьяненной победой стране Европы" (стр. 154). Позднейший ход развития
показал, что Энгельс слишком прямолинейно рисовал себе будущий ход
революционного развития. Он не предвидел прежде всего того мощного
капиталистического расцвета, который начался как раз после его смерти и
длился до кануна империалистической войны: именно в течение этих пятнадцати
лет экономического полнокровия произошло полное оппортунистическое
перерождение руководящих кругов рабочего класса. Оно полностью раскрылось в
войне и привело в конце концов к постыдной капитуляции перед
национал-социализмом.
По словам Каутского, Энгельс еще в 80-ые годы считал, будто бы, что
германская революция "сперва приведет к власти буржуазную демократию, и лишь
затем - социал-демократию", в противовес чему он, Каутский, уже тогда
предвидел, что "ближайшая немецкая революция может быть только пролетарской"
(стр. 190). Но замечательно, что в связи с этим старым, вряд ли правильно
воспроизводимым разногласием Каутский совсем не ставит вопроса о том, какою
же была в действительности немецкая революция 1918 года? Иначе ему пришлось
бы сказать: революция эта была пролетарской; она сразу вручила власть
социал-демократии; но эта последняя при участии самого Каутского вернула
власть буржуазии, которая оказавшись неспособной удержать власть, призвала
на помощь Гитлера.
Историческая действительность неизмеримо богаче возможностями и
переходными этапами, чем самое гениальное воображение. Политические прогнозы
ценны не тем, что они совпадают с каждым этапом действительности, а тем, что
они помогают разбираться в ее подлинном развитии. Под этим углом зрения
Фридрих Энгельс выдержал экзамен истории.
Л.Троцкий
Oslo, Kommunale Sykehus
15 октября 1935 г.
Смешно было бы отрицать наличие сектантских тенденций в нашей среде.
Они обнаружены целым рядом дискуссий и отколов. Да и как не быть элементам
сектантства в идейном течении, которое непримиримо противостоит всем
господствующим в рабочем классе организациям и подвергается во всем мире
чудовищным, совершенно небывалым преследованиям? На наше "сектантство" по
каждому поводу охотно указывают реформисты и центристы, причем чаще всего
они имеют в виду не наши слабые, а наши сильные стороны: серьезное отношение
к теории; стремление продумать каждую политическую обстановку до конца и
дать ясные лозунги; нашу ненависть к тем "легким" и "удобным" решениям,
которые сегодня избавляют от забот, но зато на завтра готовят катастрофу.
Обвинение в сектантстве со стороны оппортунистов есть чаще всего похвала.
Курьез, однако, в том, что в сектантстве нас обвиняют нередко не только
реформисты и центристы, но и противники "слева", заведомые сектанты, которых
можно было бы в этом качестве демонстрировать в любом музее. Причиной их
недовольства нами является наша непримиримость к ним самим, наше стремление
очиститься от сектантских болезней детства и подняться на более высокую
ступень.
Человеку поверхностному может казаться, что слова: сектант, центрист и
пр. являются просто полемическими кличками, которыми противники обмениваются
за недостатком других, более подходящих ругательств. Между тем понятие
сектантства, как и понятие центризма, имеет в марксистском словаре вполне
определенный смысл. На открытых им законах движения капиталистического
общества марксизм построил научную программу. Огромное завоевание! Однако
мало создать правильную программу. Надо, чтобы ее принял рабочий класс.
Сектант же останавливается по сути дела на первой половине задачи. Активное
вмешательство в реальную борьбу рабочих масс подменяется для него
отвлеченной пропагандой марксистской программы.
Каждая рабочая партия, каждая фракция проходит на первых порах период
чистой пропаганды, т. е. воспитания кадров. Кружковый период марксизма
неизбежно прививает навыки абстрактного подхода к проблемам рабочего
движения. Кто не умеет своевременно перешагнуть через рамки этой
ограниченности, тот превращается в консервативного сектанта. Жизнь общества
представляется ему большой школой, а сам он в ней - учителем. Он считает,
что рабочий класс должен, оставив все свои менее важные дела, сплотиться
вокруг его кафедры: тогда задача будет решена.
Хотя бы сектант в каждой фразе клялся марксизмом, он является прямым
отрицанием диалектического материализма, который исходит из опыта и к нему
возвращается. Сектант не понимает диалектического взаимодействия готовой
программы и живой, т. е. несовершенной, незаконченной борьбы масс.По методам
своего мышления сектант является рационалистом, формалистом, просветителем.
На известной стадии развития рационализм прогрессивен: он направляется
критически против слепого предания, против суеверий (XVIII век!).
Прогрессивная стадия рационализма повторяется в каждом большом
освободительном движении. Но с того момента, когда рационализм (абстрактный
пропагандизм) направляется против диалектики, он становится реакционным
фактором. Сектантство враждебно диалектике (не на словах, а на деле) в том
смысле, что оно становится спиною к действительному развитию рабочего
класса.
Сектант живет в сфере готовых формул. Жизнь проходит мимо него, чаще
всего не замечая его; но иногда она попутно дает ему такой щелчок, что он
поворачивается на 180 вокруг своей оси и продолжает нередко идти по прямой
линии, только... в противоположном направлении. Разлад с действительностью
вызывает у сектанта потребность в постоянном уточнении формул. Это
называется дискуссией. Для марксиста дискуссия - важное, но служебное
средство классовой борьбы. Для сектанта дискуссия - самоцель. Чем больше,
однако, он дискутирует, тем больше реальные задачи ускользают от него. Он
похож на человека, который удовлетворяет жажду соленой водой: чем больше он
пьет, тем сильнее жажда. Отсюда постоянное раздражение сектанта. Кто ему
подсыпал соли? Наверное, "капитулянты" из Интернационального Секретариата.
Сектант видит врага во всяком, кто пытается разъяснить ему, что активное
участие в рабочем движении требует постоянного изучения объективных условий,
а не высокомерного командования с сектантской кафедры. Анализ
действительности сектант заменяет кляузой, сплетней, истерией.
Центризм является в известном смысле антиподом сектантства: он не
выносит точных формул, ищет путей к действительности помимо теории. Но
вопреки известной формуле Сталина, "антиподы" часто оказываются...
"близнецами". Отрешенная от жизни формула пуста. Живая действительность вне
теории неуловима. Так оба они - сектант и центрист - уходят в конце концов с
пустыми руками и объединяются... на чувстве враждебности к подлинному
марксисту.
Сколько раз встречался нам самодовольный центрист, который считает себя
"реалистом" только потому, что пускается в плавание без всякого идейного
багажа и отдается каждому встречному течению! Он не понимает, что принципы