Страница:
как и тысячи других, позволял себе роскошь революционной критики и смелых
перспектив: практически это ни к чему не обязывало. Но когда война и
послевоенная эпоха поставили проблемы революции ребром, Каутский
окончательно занял позицию по ту сторону баррикады. Не порывая с
фразеологией марксизма, он стал прокурором пролетарской революции, адвокатом
пассивности, пресмыкательства и капитуляций перед империализмом.
В довоенную эпоху Карл Каутский и вожди Британской рабочей партии3
стояли, казалось, на разных полюсах Второго Интернационала. Наше поколение,
которое было тогда молодым, в борьбе с оппортунизмом Макдональда, Гендерсона
и братии не раз пользовалось оружием из арсеналов Каутского. Правда, мы и в
те времена шли гораздо дальше, чем того хотел нерешительный и двусмысленный
учитель. Роза Люксембург, ближе других знавшая Каутского, уже до войны
беспощадно разоблачала маргариновый характер его радикализма. Новейшая эпоха
внесла в положение во всяком случае полную ясность: политически Каутский
принадлежит к одному лагерю с Гендерсоном; если первый продолжает прибегать
к цитатам из Маркса, а второй предпочитает псалмы царя Давида4, это различие
индивидуальных привычек нисколько не нарушает их солидарности. Все основное,
что в этой книге сказано против Каутского, можно, таким образом, почти без
ограничений перенести на вождей британских трэд-юнионов и Рабочей партии.
Одна из глав книги посвящена так называемой австрийской школе марксизма
(Отто Бауэр, Карл Реннер5 и др.). По сути дела, эта школа выполняла ту же
функцию, что и Каутский: при помощи стерилизованных формул марксизма она
прикрывала политику оппортунистической прострации и трусливо отгораживалась
от смелых решений, которых неотвратимо требовал ход классовой борьбы.
События принесли беспощадную проверку каутскианству, как и австро-марксизму.
Могущественные некогда социал-демократические партии Германии и Австрии,
вознесенные против их собственной воли революционным движением 1918 года на
вершину власти, добровольно сдавали по частям свои позиции буржуазии, пока
не оказались ею беспощадно раздавлены. История этих двух партий является
неоценимой иллюстрацией к вопросу о роли революционного и
контрреволюционного насилия в истории.
В интересах преемственности я сохраняю за книгой то заглавие, под
которым вышло первое английское издание: "В защиту терроризма". Необходимо,
однако, сразу оговорить, что заглавие это, принадлежавшее издателю, а не
автору, слишком широко и способно даже подать повод к недоразумениям. Дело
вовсе не идет о защите "терроризма" как такового. Меры принуждения и
устрашения, вплоть до физического истребления противников, в неизмеримо
большей степени служили до сих пор и продолжают служить делу реакции в лице
переживших себя эксплуататорских классов, чем делу исторического прогресса в
лице пролетариата. Присяжные моралисты, осуждающие "терроризм" вообще,
имеют, в сущности, в виду революционные действия угнетенных, стремящихся к
освобождению. Лучший пример тому - г. Рамзей Макдональд. Он неутомимо
осуждал насилие во имя вечных заветов морали и религии. Но когда распад
капиталистической системы и обострение классовой борьбы поставили и для
Англии в порядок дня революционную борьбу пролетариата за власть, Макдональд
перешел из лагеря рабочих в лагерь консервативной буржуазии с такой же
простотой, с какой пассажир переходит из купе для курящих в купе для
некурящих. Сейчас благочестивый противник терроризма поддерживает при помощи
аппарата насилия "мирный" режим безработицы, колониального гнета, вооружений
и подготовки новых войн.
Настоящая работа далека, следовательно, от мысли защищать терроризм
вообще. Она защищает историческую правомерность пролетарской революции.
Основная мысль книги: история не выдумала до сих пор другого способа вести
человечество вперед, как противопоставляя каждый раз консервативному насилию
переживших себя классов революционное насилие прогрессивного класса.
Неизлечимые фабианцы6 повторят, конечно, что, если доводы этой книги
верны для отсталой России, то они совершенно неприменимы к передовым
странам, особенно к старым демократиям, как Великобритания. Эта утешительная
иллюзия могла бы, пожалуй, иметь подобие убедительности лет 15 или 10 тому
назад. Но с того времени волна фашистских или военно-полицейских диктатур
затопила б Европе: "Демократические учреждения показали, что не
выдерживают напора современных противоречий, то международных, то
внутренних, чаще - тех и других вместе... По аналогии с электротехникой
демократия может быть определена как система выключателей и предохранителей
против слишком сильных токов национальной или социальной борьбы. Ни одна
эпоха человеческой истории не была и в отдаленной степени так насыщена
антагонизмами, как наша. Перегрузка тока все чаще обнаруживается в разных
пунктах европейской сети. Под слишком высоким напряжением классовых и
международных противоречий выключатели демократии плавятся или взрываются.
Такова суть короткого замыкания диктатуры. Первыми поддаются, конечно,
наиболее слабые выключатели. Но ведь сила внутренних и мировых противоречий
не ослабевает, а растет. Вряд ли есть основания утешать себя тем, что
процесс захватил только периферию капиталистического мира. Подагра
начинается с большого пальца ноги, но начавшись, доходит до сердца"7.
За истекшие после написания этих строк шесть лет "короткие замыкания"
диктатуры произошли в Германии, Австрии и Испании; в этой последней стране -
после недолгого революционного расцвета демократии. Все те же
демократические иллюзионисты, которые пытались истолковать итальянский
фашизм как эпизодическое явление, возникшее в сравнительно отсталой стране в
результате послевоенного психоза, встретили самое немилосердное опровержение
со стороны фактов. Из больших европейских стран парламентарный режим
сохраняется ныне еще только во Франции и в Англии. Но после проделанного
Европой опыта нужна совершенно исключительная доза слепоты, чтобы считать
Францию и Англию огражденными от гражданской войны и диктатуры. 6 февраля
1934 г. французский парламентаризм получил первое предостережение.
Чрезвычайно поверхностна мысль, будто относительная устойчивость
британского политического режима определяется давностью парламентских
традиций и в возрастании этой давности автоматически черпает силу
сопротивления. Нигде не доказано, что старые вещи при прочих равных условиях
прочнее новых. На самом деле британский парламентаризм держится лучше других
в условиях кризиса капиталистической системы только потому, что былое
господство над миром позволило правящим классам Великобритании скопить
несметные богатства, которые ныне продолжают скрашивать их черные дни. Иначе
сказать: британская парламентская демократия держится не мистической силой
традиции, а жировыми отложениями, оставшимися в наследство от эпохи
преуспеяния.
Дальнейшая судьба британской демократии зависит не от ее внутренних
свойств, а от судьбы британского и вообще мирового капитализма. Если бы
правящие знахари и чудотворцы действительно открыли секрет омоложения
капитализма, вместе с ним омолодилась бы, несомненно, и буржуазная
демократия. Но мы не видим основания верить знахарям и чудотворцам. Уже
последняя империалистическая война явилась выражением и вместе с тем
доказательством того исторического факта, что мировой капитализм исчерпал
свою прогрессивную миссию до конца. Развитие производительных сил упирается
в два реакционных барьера: частную собственность на средства производства и
границы национального государства. Без устранения этих двух барьеров, то
есть без сосредоточения средств производства в руках общества и без
организации планового хозяйства, способного постепенно охватить весь мир,
экономический и культурный упадок человечества предопределен. Дальнейшие
короткие замыкания реакционных диктатур распространились бы в этом случае
неизбежно и на Великобританию: успехи фашизма являются лишь политическим
выражением распада капиталистической системы. Другими словами: и для Англии
не исключена такая политическая обстановка, когда какой-нибудь фат, вроде
Мосли, сможет по примеру своих наставников Муссолини и Гитлера сыграть
историческую роль.
Со стороны фабианцев может последовать возражение в том смысле, что у
английского пролетариата есть полная возможность овладеть властью
парламентским путем, произвести легально, мирно и постепенно все необходимые
изменения в капиталистической системе и тем самым не только сделать ненужным
революционный терроризм, но и вырвать почву из-под ног контрреволюционного
авантюризма. Такого рода перспектива приобретает на первый взгляд особую
убедительность в свете крупнейших избирательных успехов Рабочей партии. Но
только на первый и притом очень поверхностный взгляд. Фабианскую перспективу
надо считать, к сожалению, заранее исключенной. Я говорю "к сожалению",
потому что мирный, парламентский переход к новому общественному строю
представлял бы, несомненно, очень серьезные преимущества с точки зрения
интересов культуры, а следовательно, и социализма. Но нет ничего более
пагубного в политике, как принимать желательное за возможное. С одной
стороны, избирательная победа Рабочей партии вовсе еще не означала бы
сосредоточения в ее руках действительной власти. С другой стороны, рабочая
партия и не стремится к полноте власти, ибо в лице своих верхов не хочет
экспроприации буржуазии. Гендерсоны, Ленсбери и пр[очие] не имеют в себе
ничего от великих реформаторов общества: они просто мелкобуржуазные
консерваторы, и только. Мы видели социал-демократию у власти в Австрии и
Германии. В Англии мы также дважды наблюдали так называемое рабочее
правительство. Социал-демократические правительства стоят сейчас во главе
Дании и Швеции. Во всех этих случаях ни один волос не упал с головы
капитализма. Правительство Гендерсона-Ленсбери ничем не отличалось бы от
правительства Германа Мюллера в Германии. Оно не посмело бы наложить руку на
собственность буржуазии и было бы обречено на попытки мелких реформ,
которые, разочаровывая рабочих, раздражали бы буржуазию: крупные социальные
реформы неосуществимы в условиях падающего капитализма. Рабочие все
настойчивее требовали бы от правительства более решительных мер. В
парламентской фракции рабочей партии выделилось бы революционное крыло;
правое крыло все более открыто тяготело бы к капитуляции по примеру
Макдональда. Для противовеса рабочему правительству и для предупреждения
революционных действий со стороны масс крупный капитал стал бы усиленно
поддерживать фашистскую организацию (что он начал делать уже сейчас).
Корона, палата лордов, буржуазное меньшинство палаты депутатов, бюрократия,
военный и морской штабы, банки, тресты, большая печать сплотились бы в
контрреволюционный блок, всегда готовый привлечь на помощь регулярным
вооруженным силам банды Мосли или другого более пригодного авантюриста.
Иными словами, "парламентская перспектива" роковым образом вела бы на путь
гражданской войны, которая грозила бы принять тем более затяжной, жестокий и
невыгодный для пролетариата характер, чем менее руководство рабочей партии
было бы к ней подготовлено.
Вывод отсюда тот, что британский пролетариат не должен рассчитывать ни
на какие исторические привилегии. Ему придется бороться за власть
революционным путем и удерживать ее в руках, подавляя ожесточенное
сопротивление эксплуататоров. Другого пути к социализму нет. Проблемы
революционного насилия, или "терроризма", сохраняют, следовательно,
практический интерес и для Англии. Такова причина, по которой я согласился
на новое английское издание этой книги.
*
На Генуэзской конференции (1922 г.)8 французский представитель Кольра
заявил: "Советская Россия, которая привела страну к границе экономического
краха, не имеет права учить другие народы социализму". Сейчас он, конечно,
затруднился бы повторить эти слова. Советский Союз успел с того времени
практически показать, насколько велики экономические возможности, заложенные
в национализации средств производства. Эта демонстрация тем более
убедительна, что дело идет об отсталой стране без резервной армии
квалифицированных рабочих и техников.
В период гражданской войны, когда писалась эта книга, советы стояли еще
под знаком "военного коммунизма"9. Этот режим был не "иллюзией", как
утверждали впоследствии не раз филистеры, а железной необходимостью. Дело
шло о распределении нищих запасов, главным образом для нужд войны, и о
поддержании для тех же целей хоть минимального производства без возможности
оплачивать труд. Военный коммунизм выполнил свою миссию, поскольку сделал
возможной победу в гражданской войне. "Иллюзиями", насколько здесь вообще
уместно это слово, можно скорее назвать те хозяйственные расчеты, которые
связывались с развитием мировой революции. Общее и безраздельное убеждение
всей партии в тот период состояло в том, что скорая победа пролетариата на
Западе, начиная с Германии, откроет грандиозные технические и культурные
возможности и тем позволит от военного коммунизма непосредственно перейти к
социалистическому производству. Идея пятилетних планов была в этот период не
только сформулирована, но для некоторых областей хозяйства и технически
разработана.
Задержка в развитии революции на Западе внесла глубокое изменение в
хозяйственные методы советов. Открылся период новой экономической политики.
Он привел, с одной стороны, к общему оживлению хозяйства, с другой - к
возрождению мелкой буржуазии, особенно кулачества. Советская бюрократия
впервые почувствовала себя менее зависимой от пролетариата. Она стояла
теперь "между классами", регулируя их взаимоотношения. Вместе с тем она
утрачивала постепенно доверие и интерес к западному пролетариату. С осени
1924 г. Сталин в полном противоречии с традицией партии и с тем, что он сам
писал еще весною того же года, выдвигает впервые теорию "социализма в
отдельной стране". Бухарин дополняет ее теорией "постепенного врастания
кулака в социализм". Сталин и Бухарин идут рука об руку.
Трудности революции, лишения, жертвы, гибель лучших рабочих во время
гражданской войны, медленность хозяйственных успехов вызвали тем временем
неизбежную реакцию в массах населения. Упадок надежды на европейских рабочих
повысил зависимость русских рабочих от собственной бюрократии. С другой
стороны, реакция усталости в массах способствовала дальнейшему росту
независимости государственного аппарата. Опираясь на консервативные силы
мелкой буржуазии и эксплуатируя поражения мирового пролетариата и упадочные
настроения советских масс, сталинская фракция, этот штаб бюрократии,
производит разгром так называемой левой оппозиции ("троцкисты"). Октябрьская
революция вступает в стадию бюрократического перерождения.
Однако кулак вовсе не прельщается перспективой "мирного врастания в
социализм". Он хочет восстановления свободы торговли. Он сосредоточивает в
своих руках запасы хлеба и отказывает в них государству. Он требует расплаты
по векселям, выданным ему бюрократией во время борьбы с левой оппозицией. Из
союзника он становится врагом.
Бюрократия вынуждена обороняться. Она открывает поход против кулака,
которого она вчера отрицала, и против правого крыла партии, своего союзника
по борьбе с левой оппозицией. Новый политический курс, открывшийся в 1928
году, ярко обнаружил зависимость советской бюрократии от экономических
основ, заложенных октябрьским переворотом. Упираясь и сопротивляясь, она
вынуждена была встать на путь индустриализации и коллективизации. Она
впервые открывает при этом те неизмеримые производственные возможности,
которые обеспечены сосредоточением средств производства в руках государства.
Крупные, хотя крайне несогласованные успехи пятилетнего плана,
естественно, подняли самоуверенность бюрократии. Коллективизация миллионов
мелких крестьян создала для нее одновременно новую социальную базу.
Поражения мирового пролетариата, рост фашистских и бонапартистских диктатур
в Европе содействовали успеху доктрины "социализма в отдельной стране".
Бюрократии удалось фактически ликвидировать большевистскую партию, как и
советы, сохранившиеся лишь по имени. Власть перешла от масс, от советов, от
партии к централизованной бюрократии, от нее - к замкнутой верхушке, и
наконец - к одному лицу, как воплощению бесконтрольной бюрократии.
Многих наблюдателей поражает и отталкивает "религия вождя", которая так
унизительно сближает нынешний советский режим с режимом Гитлера. "Партия"
здесь, как и там, имеет одно-единственное право: соглашаться с вождем.
Партийные съезды являются лишь парадами заранее обеспеченного единогласия.
Чем же советский порядок лучше фашистского? - спрашивают демократы,
пацифисты, идеалисты, неспособные глядеть глубже политической надстройки.
Нимало не защищая бюрократической карикатуры на советский режим, мы
отвечаем, однако, на такую одностороннюю его критику указанием на его
социальную базу. Режим Гитлера является последней, поистине отчаянной формой
самообороны гниющего и распадающегося капитализма. Режим Сталина является
уродливой бюрократической формой самообороны строящегося социализма. Это не
одно и то же.
Поскольку советская бюрократия вынуждена собственными интересами
охранять границы и учреждения СССР от внешних и внутренних врагов и
заботиться о развитии национализированных производительных сил, постольку
она имеет право на поддержку мирового рабочего класса. Но суть в том, что
задачи экономического и культурного строительства чем дальше, тем меньше
могут разрешаться бюрократическими методами. Распределение производительных
сил и средств совершается ныне на глаз начальства, по команде сверху, без
участия трудящихся в решении вопросов, от которых зависят их труд и их
жизнь. Диспропорции и несоответствия в хозяйстве накапливаются. Повышение
жизненного уровня масс происходит крайне медленно, неравномерно, далеко
отставая от технических достижений и затрат трудовой энергии. Так,
экономические успехи, временно укрепившие самодержавие бюрократии, в
дальнейшем своем развитии все больше направляются против нее.
Социалистическое хозяйство должно служить для всестороннего
удовлетворения человеческих потребностей. Разрешить такую проблему нельзя
путем голого командования. Чем выше производительные силы, чем сложнее
техника, чем сложнее потребности, тем необходимее широкая и свободная
творческая инициатива организованных производителей и потребителей.
Социалистическая культура предполагает высшее развитие человеческой
личности. Продвигаться на этом пути можно не путем стандартизованного
пресмыкательства перед безответственными "вождями", а лишь посредством
сознательного и критического участия всех в социалистическом творчестве.
Молодые поколения нуждаются в самостоятельности, которая вполне совместима с
твердым руководством, но исключает полицейское командование. Так
бюрократический режим, подавивший советы и партию, приходит во все более
явное противоречие с основными потребностями развития хозяйства и культуры.
Рабочее государство существует впервые в истории. Ни формы, ни методы
его, ни этапы, через которые оно должно пройти, не могли и не могут быть
предопределены заранее. Буржуазное общество развивалось в течение столетий и
пришло к господству, сменяя десятки политических режимов. Можно с
достаточным основанием рассчитывать, что социалистическое общество достигнет
полного развития несравненно более коротким и экономным путем. Но было бы
все же жалкой иллюзией воображать, будто "просвещенная бюрократия" способна
довести на уздечке человечество до социализма по прямой линии. Рабочее
государство еще не раз обновит свои методы, прежде чем раствориться в
коммунистическом обществе. Та большая историческая реформа, которая стоит
ныне на очереди, требует освобождения советского государства от
бюрократического абсолютизма, иными словами: восстановления творческой роли
советов на новой, более высокой хозяйственной и культурной основе. Эта
задача неразрешима без борьбы рабочих масс против узурпаторской бюрократии.
Историческая роль государственного насилия естественно меняется вместе
с изменением характера рабочего государства. Поскольку бюрократическое
насилие, как бы жестоко оно подчас ни было, ограждает социальные основы
нового режима, постольку оно исторически оправдано. Но защита советского
государства и защита позиций бюрократии в советском государстве - не одно и
то же. Чем дальше, тем циничнее бюрократия прибегает к террору против партии
и рабочего класса для ограждения своих экономических и политических
привилегий. Она заинтересована, разумеется, в том, чтобы свою кастовую
самооборону выдавать за ограждение высших интересов социализма. Отсюда
возрастающая фальшь официальной идеологии, отвратительный культ вождей и
прямой обман рабочих масс посредством политических и судебных подлогов.
Особенно преступный характер имеет политика советской бюрократии в
отношении международного пролетариата. Отказавшись по существу давно уже от
надежд на мировую революцию, бюрократия держит секции Коммунистического
Интернационала в чисто военном подчинении, превращая их во вспомогательные
органы для своей дипломатии. Революционная защита Советского Союза давно уже
подменена адвокатской защитой всех действий правящей советской верхушки.
Вожди Коминтерна все больше обнажаются перед рабочими, как независимые от
масс чиновники.
Казавшаяся столь внушительной германская коммунистическая партия при
столкновении с серьезной опасностью оказалась политическим нулем. Слепое
подчинение не есть доблесть революционера. Коминтерн опустошен, обезличен,
обездушен. Если в Англии, несмотря на исключительно благоприятные условия,
коммунистическая партия остается незначительной организацией без влияния,
без авторитета, без будущего, то ответственность за это ложится прежде всего
на советскую бюрократию.
Вся обстановка в Англии готовит революционную развязку. Благоприятный
перелом экономической конъюнктуры, сам по себе возможный и даже неизбежный,
имел бы по необходимости лишь эпизодический характер и скоро уступил бы
место новому жестокому кризису. На капиталистическом пути спасения нет.
Приход к власти Рабочей партии будет иметь лишь то прогрессивное значение,
что снова обнаружит, притом несравненно ярче, чем до сих пор,
несостоятельность методов и иллюзий парламентаризма в условиях распада
капиталистической системы. Тем самым необходимость новой, подлинно
революционной партии раскроется во всей своей остроте. Британский
пролетариат войдет в эпоху политического кризиса и теоретической критики.
Проблемы революционного насилия встанут перед ним во весь рост. Доктрина
Маркса и Ленина впервые найдет массовую аудиторию. В этих условиях, может
быть, и настоящая книга не окажется лишней.
Л.Троцкий
10 января 1935 г.
Соглашаясь голосовать за империалистическую армию, если она "очистится"
от фашистов, французские сталинцы показывают этим, что дело идет для них,
как и для Блюма, не о защите Советского Союза, а о французской "демократии".
Они поставили себе отныне высокую цель: насадить чистую демократию в
офицерском корпусе версальской армии (версальской в смысле Коммуны и в
смысле Версальского мира). Каким путем? Посредством правительства Даладье.
"Sovjets partout!", "Daladier au pouvoir!"10. Но почему же великий демократ
Даладье, который два года был военным министром (1932-1934), не позаботился
очистить армию от фашистов, бонапартистов и роялистов? Не потому ли, что сам
Даладье еще не очистился тогда в живительном источнике "народного фронта"?
Пусть "Юманите" со свойственной ей глубиной и честностью объяснит нам эту
загадку. Пусть заодно ответит на вопрос: почему Даладье капитулировал при
первом натиске вооруженной реакции в феврале 1934 года? Мы ответим за
"Юманите"! Потому что партия радикалов есть самая жалкая, трусливая,
лакейская из всех партий финансового капитала. Стоит гг. де Венделю11,
Шнейдеру12, Ротшильду13, Мерсье14 и К топнуть ногой, - радикалы всегда
станут на колени: сперва Эррио, а немного спустя и Даладье.
Допустим однако, что на этот раз правительству "народного фронта"
удастся для демонстрации, т. е. для обмана масс, уволить из армии несколько
второстепенных реакционеров и распустить (на бумаге) несколько бандитских
лиг. Что изменится в природе? Армия останется по-прежнему важнейшим орудием
империализма. Генеральный штаб армии останется по-прежнему штабом военного
перспектив: практически это ни к чему не обязывало. Но когда война и
послевоенная эпоха поставили проблемы революции ребром, Каутский
окончательно занял позицию по ту сторону баррикады. Не порывая с
фразеологией марксизма, он стал прокурором пролетарской революции, адвокатом
пассивности, пресмыкательства и капитуляций перед империализмом.
В довоенную эпоху Карл Каутский и вожди Британской рабочей партии3
стояли, казалось, на разных полюсах Второго Интернационала. Наше поколение,
которое было тогда молодым, в борьбе с оппортунизмом Макдональда, Гендерсона
и братии не раз пользовалось оружием из арсеналов Каутского. Правда, мы и в
те времена шли гораздо дальше, чем того хотел нерешительный и двусмысленный
учитель. Роза Люксембург, ближе других знавшая Каутского, уже до войны
беспощадно разоблачала маргариновый характер его радикализма. Новейшая эпоха
внесла в положение во всяком случае полную ясность: политически Каутский
принадлежит к одному лагерю с Гендерсоном; если первый продолжает прибегать
к цитатам из Маркса, а второй предпочитает псалмы царя Давида4, это различие
индивидуальных привычек нисколько не нарушает их солидарности. Все основное,
что в этой книге сказано против Каутского, можно, таким образом, почти без
ограничений перенести на вождей британских трэд-юнионов и Рабочей партии.
Одна из глав книги посвящена так называемой австрийской школе марксизма
(Отто Бауэр, Карл Реннер5 и др.). По сути дела, эта школа выполняла ту же
функцию, что и Каутский: при помощи стерилизованных формул марксизма она
прикрывала политику оппортунистической прострации и трусливо отгораживалась
от смелых решений, которых неотвратимо требовал ход классовой борьбы.
События принесли беспощадную проверку каутскианству, как и австро-марксизму.
Могущественные некогда социал-демократические партии Германии и Австрии,
вознесенные против их собственной воли революционным движением 1918 года на
вершину власти, добровольно сдавали по частям свои позиции буржуазии, пока
не оказались ею беспощадно раздавлены. История этих двух партий является
неоценимой иллюстрацией к вопросу о роли революционного и
контрреволюционного насилия в истории.
В интересах преемственности я сохраняю за книгой то заглавие, под
которым вышло первое английское издание: "В защиту терроризма". Необходимо,
однако, сразу оговорить, что заглавие это, принадлежавшее издателю, а не
автору, слишком широко и способно даже подать повод к недоразумениям. Дело
вовсе не идет о защите "терроризма" как такового. Меры принуждения и
устрашения, вплоть до физического истребления противников, в неизмеримо
большей степени служили до сих пор и продолжают служить делу реакции в лице
переживших себя эксплуататорских классов, чем делу исторического прогресса в
лице пролетариата. Присяжные моралисты, осуждающие "терроризм" вообще,
имеют, в сущности, в виду революционные действия угнетенных, стремящихся к
освобождению. Лучший пример тому - г. Рамзей Макдональд. Он неутомимо
осуждал насилие во имя вечных заветов морали и религии. Но когда распад
капиталистической системы и обострение классовой борьбы поставили и для
Англии в порядок дня революционную борьбу пролетариата за власть, Макдональд
перешел из лагеря рабочих в лагерь консервативной буржуазии с такой же
простотой, с какой пассажир переходит из купе для курящих в купе для
некурящих. Сейчас благочестивый противник терроризма поддерживает при помощи
аппарата насилия "мирный" режим безработицы, колониального гнета, вооружений
и подготовки новых войн.
Настоящая работа далека, следовательно, от мысли защищать терроризм
вообще. Она защищает историческую правомерность пролетарской революции.
Основная мысль книги: история не выдумала до сих пор другого способа вести
человечество вперед, как противопоставляя каждый раз консервативному насилию
переживших себя классов революционное насилие прогрессивного класса.
Неизлечимые фабианцы6 повторят, конечно, что, если доводы этой книги
верны для отсталой России, то они совершенно неприменимы к передовым
странам, особенно к старым демократиям, как Великобритания. Эта утешительная
иллюзия могла бы, пожалуй, иметь подобие убедительности лет 15 или 10 тому
назад. Но с того времени волна фашистских или военно-полицейских диктатур
затопила б Европе: "Демократические учреждения показали, что не
выдерживают напора современных противоречий, то международных, то
внутренних, чаще - тех и других вместе... По аналогии с электротехникой
демократия может быть определена как система выключателей и предохранителей
против слишком сильных токов национальной или социальной борьбы. Ни одна
эпоха человеческой истории не была и в отдаленной степени так насыщена
антагонизмами, как наша. Перегрузка тока все чаще обнаруживается в разных
пунктах европейской сети. Под слишком высоким напряжением классовых и
международных противоречий выключатели демократии плавятся или взрываются.
Такова суть короткого замыкания диктатуры. Первыми поддаются, конечно,
наиболее слабые выключатели. Но ведь сила внутренних и мировых противоречий
не ослабевает, а растет. Вряд ли есть основания утешать себя тем, что
процесс захватил только периферию капиталистического мира. Подагра
начинается с большого пальца ноги, но начавшись, доходит до сердца"7.
За истекшие после написания этих строк шесть лет "короткие замыкания"
диктатуры произошли в Германии, Австрии и Испании; в этой последней стране -
после недолгого революционного расцвета демократии. Все те же
демократические иллюзионисты, которые пытались истолковать итальянский
фашизм как эпизодическое явление, возникшее в сравнительно отсталой стране в
результате послевоенного психоза, встретили самое немилосердное опровержение
со стороны фактов. Из больших европейских стран парламентарный режим
сохраняется ныне еще только во Франции и в Англии. Но после проделанного
Европой опыта нужна совершенно исключительная доза слепоты, чтобы считать
Францию и Англию огражденными от гражданской войны и диктатуры. 6 февраля
1934 г. французский парламентаризм получил первое предостережение.
Чрезвычайно поверхностна мысль, будто относительная устойчивость
британского политического режима определяется давностью парламентских
традиций и в возрастании этой давности автоматически черпает силу
сопротивления. Нигде не доказано, что старые вещи при прочих равных условиях
прочнее новых. На самом деле британский парламентаризм держится лучше других
в условиях кризиса капиталистической системы только потому, что былое
господство над миром позволило правящим классам Великобритании скопить
несметные богатства, которые ныне продолжают скрашивать их черные дни. Иначе
сказать: британская парламентская демократия держится не мистической силой
традиции, а жировыми отложениями, оставшимися в наследство от эпохи
преуспеяния.
Дальнейшая судьба британской демократии зависит не от ее внутренних
свойств, а от судьбы британского и вообще мирового капитализма. Если бы
правящие знахари и чудотворцы действительно открыли секрет омоложения
капитализма, вместе с ним омолодилась бы, несомненно, и буржуазная
демократия. Но мы не видим основания верить знахарям и чудотворцам. Уже
последняя империалистическая война явилась выражением и вместе с тем
доказательством того исторического факта, что мировой капитализм исчерпал
свою прогрессивную миссию до конца. Развитие производительных сил упирается
в два реакционных барьера: частную собственность на средства производства и
границы национального государства. Без устранения этих двух барьеров, то
есть без сосредоточения средств производства в руках общества и без
организации планового хозяйства, способного постепенно охватить весь мир,
экономический и культурный упадок человечества предопределен. Дальнейшие
короткие замыкания реакционных диктатур распространились бы в этом случае
неизбежно и на Великобританию: успехи фашизма являются лишь политическим
выражением распада капиталистической системы. Другими словами: и для Англии
не исключена такая политическая обстановка, когда какой-нибудь фат, вроде
Мосли, сможет по примеру своих наставников Муссолини и Гитлера сыграть
историческую роль.
Со стороны фабианцев может последовать возражение в том смысле, что у
английского пролетариата есть полная возможность овладеть властью
парламентским путем, произвести легально, мирно и постепенно все необходимые
изменения в капиталистической системе и тем самым не только сделать ненужным
революционный терроризм, но и вырвать почву из-под ног контрреволюционного
авантюризма. Такого рода перспектива приобретает на первый взгляд особую
убедительность в свете крупнейших избирательных успехов Рабочей партии. Но
только на первый и притом очень поверхностный взгляд. Фабианскую перспективу
надо считать, к сожалению, заранее исключенной. Я говорю "к сожалению",
потому что мирный, парламентский переход к новому общественному строю
представлял бы, несомненно, очень серьезные преимущества с точки зрения
интересов культуры, а следовательно, и социализма. Но нет ничего более
пагубного в политике, как принимать желательное за возможное. С одной
стороны, избирательная победа Рабочей партии вовсе еще не означала бы
сосредоточения в ее руках действительной власти. С другой стороны, рабочая
партия и не стремится к полноте власти, ибо в лице своих верхов не хочет
экспроприации буржуазии. Гендерсоны, Ленсбери и пр[очие] не имеют в себе
ничего от великих реформаторов общества: они просто мелкобуржуазные
консерваторы, и только. Мы видели социал-демократию у власти в Австрии и
Германии. В Англии мы также дважды наблюдали так называемое рабочее
правительство. Социал-демократические правительства стоят сейчас во главе
Дании и Швеции. Во всех этих случаях ни один волос не упал с головы
капитализма. Правительство Гендерсона-Ленсбери ничем не отличалось бы от
правительства Германа Мюллера в Германии. Оно не посмело бы наложить руку на
собственность буржуазии и было бы обречено на попытки мелких реформ,
которые, разочаровывая рабочих, раздражали бы буржуазию: крупные социальные
реформы неосуществимы в условиях падающего капитализма. Рабочие все
настойчивее требовали бы от правительства более решительных мер. В
парламентской фракции рабочей партии выделилось бы революционное крыло;
правое крыло все более открыто тяготело бы к капитуляции по примеру
Макдональда. Для противовеса рабочему правительству и для предупреждения
революционных действий со стороны масс крупный капитал стал бы усиленно
поддерживать фашистскую организацию (что он начал делать уже сейчас).
Корона, палата лордов, буржуазное меньшинство палаты депутатов, бюрократия,
военный и морской штабы, банки, тресты, большая печать сплотились бы в
контрреволюционный блок, всегда готовый привлечь на помощь регулярным
вооруженным силам банды Мосли или другого более пригодного авантюриста.
Иными словами, "парламентская перспектива" роковым образом вела бы на путь
гражданской войны, которая грозила бы принять тем более затяжной, жестокий и
невыгодный для пролетариата характер, чем менее руководство рабочей партии
было бы к ней подготовлено.
Вывод отсюда тот, что британский пролетариат не должен рассчитывать ни
на какие исторические привилегии. Ему придется бороться за власть
революционным путем и удерживать ее в руках, подавляя ожесточенное
сопротивление эксплуататоров. Другого пути к социализму нет. Проблемы
революционного насилия, или "терроризма", сохраняют, следовательно,
практический интерес и для Англии. Такова причина, по которой я согласился
на новое английское издание этой книги.
*
На Генуэзской конференции (1922 г.)8 французский представитель Кольра
заявил: "Советская Россия, которая привела страну к границе экономического
краха, не имеет права учить другие народы социализму". Сейчас он, конечно,
затруднился бы повторить эти слова. Советский Союз успел с того времени
практически показать, насколько велики экономические возможности, заложенные
в национализации средств производства. Эта демонстрация тем более
убедительна, что дело идет об отсталой стране без резервной армии
квалифицированных рабочих и техников.
В период гражданской войны, когда писалась эта книга, советы стояли еще
под знаком "военного коммунизма"9. Этот режим был не "иллюзией", как
утверждали впоследствии не раз филистеры, а железной необходимостью. Дело
шло о распределении нищих запасов, главным образом для нужд войны, и о
поддержании для тех же целей хоть минимального производства без возможности
оплачивать труд. Военный коммунизм выполнил свою миссию, поскольку сделал
возможной победу в гражданской войне. "Иллюзиями", насколько здесь вообще
уместно это слово, можно скорее назвать те хозяйственные расчеты, которые
связывались с развитием мировой революции. Общее и безраздельное убеждение
всей партии в тот период состояло в том, что скорая победа пролетариата на
Западе, начиная с Германии, откроет грандиозные технические и культурные
возможности и тем позволит от военного коммунизма непосредственно перейти к
социалистическому производству. Идея пятилетних планов была в этот период не
только сформулирована, но для некоторых областей хозяйства и технически
разработана.
Задержка в развитии революции на Западе внесла глубокое изменение в
хозяйственные методы советов. Открылся период новой экономической политики.
Он привел, с одной стороны, к общему оживлению хозяйства, с другой - к
возрождению мелкой буржуазии, особенно кулачества. Советская бюрократия
впервые почувствовала себя менее зависимой от пролетариата. Она стояла
теперь "между классами", регулируя их взаимоотношения. Вместе с тем она
утрачивала постепенно доверие и интерес к западному пролетариату. С осени
1924 г. Сталин в полном противоречии с традицией партии и с тем, что он сам
писал еще весною того же года, выдвигает впервые теорию "социализма в
отдельной стране". Бухарин дополняет ее теорией "постепенного врастания
кулака в социализм". Сталин и Бухарин идут рука об руку.
Трудности революции, лишения, жертвы, гибель лучших рабочих во время
гражданской войны, медленность хозяйственных успехов вызвали тем временем
неизбежную реакцию в массах населения. Упадок надежды на европейских рабочих
повысил зависимость русских рабочих от собственной бюрократии. С другой
стороны, реакция усталости в массах способствовала дальнейшему росту
независимости государственного аппарата. Опираясь на консервативные силы
мелкой буржуазии и эксплуатируя поражения мирового пролетариата и упадочные
настроения советских масс, сталинская фракция, этот штаб бюрократии,
производит разгром так называемой левой оппозиции ("троцкисты"). Октябрьская
революция вступает в стадию бюрократического перерождения.
Однако кулак вовсе не прельщается перспективой "мирного врастания в
социализм". Он хочет восстановления свободы торговли. Он сосредоточивает в
своих руках запасы хлеба и отказывает в них государству. Он требует расплаты
по векселям, выданным ему бюрократией во время борьбы с левой оппозицией. Из
союзника он становится врагом.
Бюрократия вынуждена обороняться. Она открывает поход против кулака,
которого она вчера отрицала, и против правого крыла партии, своего союзника
по борьбе с левой оппозицией. Новый политический курс, открывшийся в 1928
году, ярко обнаружил зависимость советской бюрократии от экономических
основ, заложенных октябрьским переворотом. Упираясь и сопротивляясь, она
вынуждена была встать на путь индустриализации и коллективизации. Она
впервые открывает при этом те неизмеримые производственные возможности,
которые обеспечены сосредоточением средств производства в руках государства.
Крупные, хотя крайне несогласованные успехи пятилетнего плана,
естественно, подняли самоуверенность бюрократии. Коллективизация миллионов
мелких крестьян создала для нее одновременно новую социальную базу.
Поражения мирового пролетариата, рост фашистских и бонапартистских диктатур
в Европе содействовали успеху доктрины "социализма в отдельной стране".
Бюрократии удалось фактически ликвидировать большевистскую партию, как и
советы, сохранившиеся лишь по имени. Власть перешла от масс, от советов, от
партии к централизованной бюрократии, от нее - к замкнутой верхушке, и
наконец - к одному лицу, как воплощению бесконтрольной бюрократии.
Многих наблюдателей поражает и отталкивает "религия вождя", которая так
унизительно сближает нынешний советский режим с режимом Гитлера. "Партия"
здесь, как и там, имеет одно-единственное право: соглашаться с вождем.
Партийные съезды являются лишь парадами заранее обеспеченного единогласия.
Чем же советский порядок лучше фашистского? - спрашивают демократы,
пацифисты, идеалисты, неспособные глядеть глубже политической надстройки.
Нимало не защищая бюрократической карикатуры на советский режим, мы
отвечаем, однако, на такую одностороннюю его критику указанием на его
социальную базу. Режим Гитлера является последней, поистине отчаянной формой
самообороны гниющего и распадающегося капитализма. Режим Сталина является
уродливой бюрократической формой самообороны строящегося социализма. Это не
одно и то же.
Поскольку советская бюрократия вынуждена собственными интересами
охранять границы и учреждения СССР от внешних и внутренних врагов и
заботиться о развитии национализированных производительных сил, постольку
она имеет право на поддержку мирового рабочего класса. Но суть в том, что
задачи экономического и культурного строительства чем дальше, тем меньше
могут разрешаться бюрократическими методами. Распределение производительных
сил и средств совершается ныне на глаз начальства, по команде сверху, без
участия трудящихся в решении вопросов, от которых зависят их труд и их
жизнь. Диспропорции и несоответствия в хозяйстве накапливаются. Повышение
жизненного уровня масс происходит крайне медленно, неравномерно, далеко
отставая от технических достижений и затрат трудовой энергии. Так,
экономические успехи, временно укрепившие самодержавие бюрократии, в
дальнейшем своем развитии все больше направляются против нее.
Социалистическое хозяйство должно служить для всестороннего
удовлетворения человеческих потребностей. Разрешить такую проблему нельзя
путем голого командования. Чем выше производительные силы, чем сложнее
техника, чем сложнее потребности, тем необходимее широкая и свободная
творческая инициатива организованных производителей и потребителей.
Социалистическая культура предполагает высшее развитие человеческой
личности. Продвигаться на этом пути можно не путем стандартизованного
пресмыкательства перед безответственными "вождями", а лишь посредством
сознательного и критического участия всех в социалистическом творчестве.
Молодые поколения нуждаются в самостоятельности, которая вполне совместима с
твердым руководством, но исключает полицейское командование. Так
бюрократический режим, подавивший советы и партию, приходит во все более
явное противоречие с основными потребностями развития хозяйства и культуры.
Рабочее государство существует впервые в истории. Ни формы, ни методы
его, ни этапы, через которые оно должно пройти, не могли и не могут быть
предопределены заранее. Буржуазное общество развивалось в течение столетий и
пришло к господству, сменяя десятки политических режимов. Можно с
достаточным основанием рассчитывать, что социалистическое общество достигнет
полного развития несравненно более коротким и экономным путем. Но было бы
все же жалкой иллюзией воображать, будто "просвещенная бюрократия" способна
довести на уздечке человечество до социализма по прямой линии. Рабочее
государство еще не раз обновит свои методы, прежде чем раствориться в
коммунистическом обществе. Та большая историческая реформа, которая стоит
ныне на очереди, требует освобождения советского государства от
бюрократического абсолютизма, иными словами: восстановления творческой роли
советов на новой, более высокой хозяйственной и культурной основе. Эта
задача неразрешима без борьбы рабочих масс против узурпаторской бюрократии.
Историческая роль государственного насилия естественно меняется вместе
с изменением характера рабочего государства. Поскольку бюрократическое
насилие, как бы жестоко оно подчас ни было, ограждает социальные основы
нового режима, постольку оно исторически оправдано. Но защита советского
государства и защита позиций бюрократии в советском государстве - не одно и
то же. Чем дальше, тем циничнее бюрократия прибегает к террору против партии
и рабочего класса для ограждения своих экономических и политических
привилегий. Она заинтересована, разумеется, в том, чтобы свою кастовую
самооборону выдавать за ограждение высших интересов социализма. Отсюда
возрастающая фальшь официальной идеологии, отвратительный культ вождей и
прямой обман рабочих масс посредством политических и судебных подлогов.
Особенно преступный характер имеет политика советской бюрократии в
отношении международного пролетариата. Отказавшись по существу давно уже от
надежд на мировую революцию, бюрократия держит секции Коммунистического
Интернационала в чисто военном подчинении, превращая их во вспомогательные
органы для своей дипломатии. Революционная защита Советского Союза давно уже
подменена адвокатской защитой всех действий правящей советской верхушки.
Вожди Коминтерна все больше обнажаются перед рабочими, как независимые от
масс чиновники.
Казавшаяся столь внушительной германская коммунистическая партия при
столкновении с серьезной опасностью оказалась политическим нулем. Слепое
подчинение не есть доблесть революционера. Коминтерн опустошен, обезличен,
обездушен. Если в Англии, несмотря на исключительно благоприятные условия,
коммунистическая партия остается незначительной организацией без влияния,
без авторитета, без будущего, то ответственность за это ложится прежде всего
на советскую бюрократию.
Вся обстановка в Англии готовит революционную развязку. Благоприятный
перелом экономической конъюнктуры, сам по себе возможный и даже неизбежный,
имел бы по необходимости лишь эпизодический характер и скоро уступил бы
место новому жестокому кризису. На капиталистическом пути спасения нет.
Приход к власти Рабочей партии будет иметь лишь то прогрессивное значение,
что снова обнаружит, притом несравненно ярче, чем до сих пор,
несостоятельность методов и иллюзий парламентаризма в условиях распада
капиталистической системы. Тем самым необходимость новой, подлинно
революционной партии раскроется во всей своей остроте. Британский
пролетариат войдет в эпоху политического кризиса и теоретической критики.
Проблемы революционного насилия встанут перед ним во весь рост. Доктрина
Маркса и Ленина впервые найдет массовую аудиторию. В этих условиях, может
быть, и настоящая книга не окажется лишней.
Л.Троцкий
10 января 1935 г.
Соглашаясь голосовать за империалистическую армию, если она "очистится"
от фашистов, французские сталинцы показывают этим, что дело идет для них,
как и для Блюма, не о защите Советского Союза, а о французской "демократии".
Они поставили себе отныне высокую цель: насадить чистую демократию в
офицерском корпусе версальской армии (версальской в смысле Коммуны и в
смысле Версальского мира). Каким путем? Посредством правительства Даладье.
"Sovjets partout!", "Daladier au pouvoir!"10. Но почему же великий демократ
Даладье, который два года был военным министром (1932-1934), не позаботился
очистить армию от фашистов, бонапартистов и роялистов? Не потому ли, что сам
Даладье еще не очистился тогда в живительном источнике "народного фронта"?
Пусть "Юманите" со свойственной ей глубиной и честностью объяснит нам эту
загадку. Пусть заодно ответит на вопрос: почему Даладье капитулировал при
первом натиске вооруженной реакции в феврале 1934 года? Мы ответим за
"Юманите"! Потому что партия радикалов есть самая жалкая, трусливая,
лакейская из всех партий финансового капитала. Стоит гг. де Венделю11,
Шнейдеру12, Ротшильду13, Мерсье14 и К топнуть ногой, - радикалы всегда
станут на колени: сперва Эррио, а немного спустя и Даладье.
Допустим однако, что на этот раз правительству "народного фронта"
удастся для демонстрации, т. е. для обмана масс, уволить из армии несколько
второстепенных реакционеров и распустить (на бумаге) несколько бандитских
лиг. Что изменится в природе? Армия останется по-прежнему важнейшим орудием
империализма. Генеральный штаб армии останется по-прежнему штабом военного