Страница:
экзальтированными либералами. Мы видим, с другой стороны, в лице ПОУМ левый
центризм на практике, в действии. Центризм есть промежуточное течение между
реформизмом и революцией. Однако революционная обстановка не допускает
ничего промежуточного. Отсюда трагическая и печальная судьба ПОУМа. Своими
словами, формулами, статьями он разогревал революционные страсти масс. Своей
нерешительностью, двойственностью, колебаниями, отсутствием ясной программы
он лишал себя возможности дать массам твердое революционное руководство, без
которого победа невозможна.
В ваших собственных рядах нашлось некоторое число колеблющихся или
сентиментальных революционеров, которые из симпатии к испанской революции
готовы были закрывать глаза на трагические и преступные ошибки руководства.
Запомним твердо, товарищи: это не наша политика. Мы обязаны открыто говорить
то, что есть, и называть каждую вещь своим именем. Рабочему классу нужна
полная правда, как бы горька она ни была.
Я твердо надеюсь на то, что ваш съезд пройдет под знаком уверенности в
своем будущем и в то же время - беспощадной критики всех недостатков и
слабостей настоящего. Чего часто нехватало революционным организациям во
Франции, - это внимания к деталям, системы, правильной организации, начиная
с правильной финансовой отчетности и тщательной корректуры изданий. Великое
качество французского рабочего класса - дух инициативы и импровизации,
который не раз обнаруживался в истории с таким неподражаемым блеском. Надо
дать этому пролетариату научную, до конца продуманную программу и точную,
безошибочно работающую организацию.
"Это трудно!" - скажут, может быть, слабые духом. Конечно, трудно!
Социалистическая эмансипация пролетариата - вообще трудное дело. Но среди
вас, надеюсь, слабых духом нет. Я обращаюсь с этим письмом к мужественным,
сильным, смелым и готовым идти до конца.
Вне IV Интернационала нет исторического пути. Идите по этому пути без
колебаний. Победа вам обеспечена!
Л.Троцкий
Койоакан,
22 мая 1937 г.
Общее социальное развитие все более толкает рабочие массы Соединенных
Штатов на путь борьбы. Традиционная идеология американизма во всех ее
разновидностях рушится вместе с перспективой вечного капиталистического
преуспеяния. Все классы общества испытывают потребность в новой
ориентировке. Лабораторией идеологии является интеллигенция. Однако она
оказывается неспособной выполнить свою историческую функцию. Правда,
значительные группы американской интеллигенции отошли за последние годы от
традиционных предрассудков "американизма". Но они не нашли ни правильного
пути, ни надежного метода. Политическая радикализация означала для них
прежде всего огульное, некритическое признание "русского опыта". Между тем
изолированное рабочее государство успело увенчаться чудовищным
бюрократическим аппаратом, деспотическим, жадным и невежественным.
Коммунистический Интернационал стал в свою очередь бездушным орудием в руках
Кремля и главным тормозом революции в Испании, как и в других странах.
Рабочее движение Соединенных Штатов, несмотря на свой широкий размах,
лишено программы и научной доктрины. Американская интеллигенция не имеет
по-прежнему корней в массах, которым она неспособна ничего предложить и
которые поэтому не предъявляют на нее спроса. Так в поисках новой
ориентировки квазиреволюционная интеллигенция без доктрины и социальной
опоры не находит ничего лучшего, как становиться на колени перед советской
бюрократией. Освободившись наполовину от традиционной буржуазной идеологии,
она попадает в плен мертвящей духовной инквизиции.
Не только политика, но и наука, литература, искусство - все обязано
служить оправданию, упрочению, возвеличиванию бонапартистской диктатуры.
Всякая самостоятельная мысль преследуется, как худшая опасность. Творить
разрешается только по команде. Немудрено, если вскрытые революцией источники
духовного творчества быстро иссякли. Экономика, политика, социология не
произвели ни одной книги, которая могла бы занять место в библиотеке
человечества. Философия выродилась в постыдную схоластику. Литература,
живопись, архитектура, музыка, которые могли бы достигнуть новых высот на
службе социализма, поражены клеймом бесплодия. Дело не ограничивается
пределами СССР. Через посредство Коминтерна все средства приводятся в
движение, чтобы унизить, оскопить, закабалить освободительное движение в
любой стране. Авторитет Октябрьской революции подменяется авторитетом
непогрешимого "вождя" и дополняется небывалой в истории системой подкупа.
Капральство, византийство, ханжество, иезуитство, ложь и фальшь отравляют
атмосферу, которою дышат радикальные элементы интеллигенции вместе с
передовыми рабочими. Деморализующая работа мирового масштаба прикрывается
знаменем "защиты СССР".
Журнал "Нью Массес"346 представляет в своем ничтожестве выражение этой
системы. Менее яркой, но не менее убедительной иллюстрацией нового
сервилизма радикальной интеллигенции является судьба "Нэйшон" и "Нью
Рипаблик"347. У нас нет основания идеализировать прошлое этих журналов. Но
нельзя отрицать, что в своей демократической ограниченности они выполняли
все же прогрессивную роль. За последние годы они формально перешли с
демократической позиции на полумарксистскую, т. е. как бы совершили шаг
вперед! На деле же экс-демократические органы попали в вассальные отношения
к "Нью Массес", который является ни чем иным, как официозом ГПУ.
Решающим фактором исторического будущего в Соединенных Штатах, как и в
других странах, явится революционная рабочая партия. Не станем предрешать,
какими путями и в каких формах она сложится. Наш журнал не берет на себя
ответственной задачи строить ее. Наши цели скромнее. Прежде чем строить,
надо очистить площадь от хлама и мусора. Надо вывести радикальное крыло
американского общественного мнения из тупика. Надо освободить его от
жандармского режима. Надо вырвать марксизм из тисков инквизиции. Надо снова
отвоевать свободу критики и творчества. Надо восстановить в правах
честность, искренность, правду. Надо вернуть революционной мысли ее
независимость, ее достоинство, ее веру в себя.
С чего начать? Прежде всего с подлинного марксистского журнала, не
связанного никакими другими обязательствами, кроме обязательств
теоретической честности. Марксизм по самому существу своему есть критика,
которая не останавливается ни перед какими табу. Долой идолопоклонничество!
Нужно остро отточить все режущие и колющие орудия мысли. Нужно не стесняться
брать в руки бич, чтобы прогонять с трибуны пророков по найму, сикофантов,
клянущихся лакеев, загримированных революционерами, презренных карьеристов,
заменяющих убеждения и знания безнаказанной клеветой.
Потревоженные царедворцы будут вопить, что мы потрясаем основы СССР,
ослабляем демократию и служим фашизму. Мы заранее отвечаем на эти вопли
презрением, которое без труда найдет для себя оружие иронии и сарказма в тех
случаях, когда оно не ограничится пинком ноги. Все живое изнашивается и
обновляется. Больше всего нуждается в обновлении окостеневшая революция. Мы
не имеем ничего общего с привилегированным концентрационным лагерем "друзей
СССР". Мы стоим полностью на почве советского режима. Мы ненавидим его
эксплуататоров, его паразитов, его могильщиков. В интересах СССР и мирового
пролетариата мы объявляем непримиримую войну сталинскому бонапартизму и его
международным лакеям. Вавилонское пленение348 революционной мысли не может и
не будет длиться вечно. Московские судебные подлоги знаменуют начало конца.
Мы хотим ускорить крушение полицейского командования над авангардом Запада и
Востока. В этом главная задача проектируемого нами издания. Мы не закрываем
глаза на трудности. Наша эпоха ставит грандиозные проблемы во всех областях
человеческого творчества. Готовых решений нет. Марксизм означает анализ
живого исторического процесса. Свободный анализ предполагает неизбежность
разногласий на основах самого марксизма. Нашему журналу будет чужд дух
мертвого догматизма. На его страницах столкнутся разные оттенки
революционной мысли. Свободная трибуна займет в нем видное место. Редакция
приложит все свои силы, чтобы своевременно подвести итог каждой дискуссии.
Мы начинаем нашу работу со скромными силами и средствами, но с
несокрушимой верой в будущее. Наши задачи имеют международное значение. Мы
рассчитываем поэтому на международное содействие. Через все препятствия и
наперекор всем трудностям мы намерены довести нашу работу до конца!
[Л.Д.Троцкий]
29 мая 1937 г.
Господин Ломбардо Толедано349 в ряде публичных выступлений приписывает
мне акты вмешательства во внутреннюю жизнь Мексики (в частности например,
призыв... ко всеобщей стачке). В такого рода утверждениях нет ни слова
правды. Г[осподин] Толедано не может этого не знать. Не из внимания к автору
инсинуаций, а из уважения к общественному мнению Мексики я считаю
необходимым повторить снова: добровольно данное мною обязательство о
невмешательстве во внутреннюю жизнь страны, оказавшей мне гостеприимство, я
выполняю с абсолютной добросовестностью. Всякое утверждение, от кого бы оно
ни исходило, о прямом или косвенном участии моем в мексиканской политике
(хотя бы только в виде частных бесед, советов и пр.) представляет заведомую
и сознательную ложь. Незачем пояснять, где находятся источники этой лжи и
кому служат ее распространители. Если я не привлекал до сих пор лжецов и
клеветников к суду, то только потому, что хотел и хочу избежать сенсационных
процессов: перед мексиканским общественным мнением стоят другие, неизмеримо
более важные задачи.
Тот же г. Толедано заявляет, что своей критикой советского
правительства я служу фашизму. Здесь дело идет уже о внутренней политике
СССР, а не Мексики. Вряд ли имеет смысл вдаваться в полемику с г. Толедано
по поводу вопросов, в которых он ничем решительно не доказал своей
компетентности. Скажу кратко: наилучшую помощь фашизму - в Германии, Италии,
Испании, как и во всем мире - оказывает сейчас правящая советская клика, как
общим направлением своей политики, так и своими бесчестными методами.
Худшими врагами социализма, революции и советского народа являются так
называемые "друзья" правящей советской клики. К их числу я отношу г.
Толедано. Учиться у этих господ, как защищать социализм и революцию, я не
собираюсь, как не думаю отвечать на их дальнейшие инсинуации.
Л.Троцкий
26 июня 1937 г.
Мексика, 6 июля 1937 г.
Дорогая Анжелика!
Сердечное Вам спасибо за внимание к моему здоровью. Оно не так хорошо,
как было бы желательно, но и не так плохо, как могло быть. Сейчас я уезжаю
на некоторое время на отдых и надеюсь поправиться.
Ваше принципиальное письмо я в свое время получил. Не ответил я на него
отнюдь, разумеется, не из-за недостатка внимания. Но я убедился из письма,
что теоретические и политические разногласия наши настолько велики, что
полемика в виде частных писем способна только вносить огорчение, отнюдь не
содействовать сближению. А так как я сохранил к Вам старые личные симпатии,
то я и решил не пускаться в полемику.
То, что Вы пишете сейчас по поводу американских "троцкистов", кажется
мне в высшей степени неопределенным. В Комитете, как и вокруг Комиссии, идет
неизбежная борьба разных политических группировок. В такой борьбе всегда
есть излишества, ошибки и прямые глупости. Поскольку мог, я старался
смягчать трения, чтоб обеспечить работу расследования в наиболее
благоприятных условиях. Что касается вопроса о социалистической партии,
положение оказывается иным. Там дело идет не об отдельном конкретном вопросе
(расследование московских процессов), а о программе и обо всей политике.
Борются разные тенденции. Борются не на жизнь, а на смерть. В Испании
ПОУМисты исключают троцкистов, а сталинцы и социалисты арестуют ПОУМистов.
Разумеется, эта борьба не может не найти острого отражения внутри всех
рабочих организаций, в том числе и Социалистической партии Америки. Вы
пишете, что политические разногласия Вас не интересуют, что Вы возмущены
"интригами". Такой постановки вопроса я не могу ни признать, ни понять. Для
меня вопрос решается именно политическими разногласиями. Что Вы называете
"интригами" и кого вы называете "лучшими людьми", мне не ясно. В письме я не
нахожу ни одного конкретного факта, ни одного имени, ни одного примера, не
говоря уже о политических принципах, которые Вы сознательно устраняете. Вы
пишете, что политическая борьба может повлиять на работу Комиссии. Может
быть. Но неужели же я могу требовать от своих единомышленников, чтобы они
отказались от своих взглядов или от борьбы за них в рабочем движении для
того, чтобы "не раздражать" того или другого члена Комиссии? Этого, надеюсь,
Вы от меня требовать не станете.
Прибавлю еще одно соображение: сталинские подлоги разоблачают ныне сами
себя. Всякий, кто прямо или косвенно связан с ними, будет посрамлен.
Наоборот, кто хоть косвенно принимал участие в разоблачении подлогов, будет
гордиться этим. Участие в работе Комитета или Комиссии я не могу поэтому
рассматривать как "одолжение" Троцкому или троцкистам. Я не требую, чтобы
Норман Томас менял свои идеи или методы. Но и со своей стороны не собираюсь
жертвовать в пользу Нормана Томаса ни крупицей своих взглядов или методов.
Вот все, что я могу Вам по этому поводу сказать.
На всякий случай прилагаю копию своих ответов на вопросы Венделина
Томаса350, т. к. они имеют некоторое отношение к затронутым Вами вопросам.
Крепко жму руку и желаю Вам бодрости и здоровья.
Наталья Ивановна сердечно обнимает Вас.
[Л.Д.Троцкий]
[7 июля 1937 г.] 352
Милая Наталочка, только что закончил свое "вооружение". Никто ни о чем
не был предупрежден. Заехали в одно имение - по ошибке. По ошибке там...
пообедали. Потом переехали в другое имение, где будто нас ждали. Никто не
ждал. Но все-таки приняли дружественно и сделали... что можно. Не уверен,
выйдет ли что-нибудь. Разве что хозяин приедет и наладит. Пока что на
бивуаке, но духа не теряю. Будь здорова и спокойна, как я спокоен. Обнимаю
крепко.
Твой
[Л.Д.Троцкий]
8/VII [1937 г.]
Милая моя, пишу на другой день утром по приезде. Спал с перерывами, но
не плохо, без всяких снотворных. Сейчас большая слабость, но слабость
отдыха, ничего тревожного. Надеюсь, что все будет хорошо. Поправляйся,
успокойся, спи хорошо, лечи глаза, думай обо мне без тревоги. Крепко
обнимаю. Твой. Крепко твой.
P.S. Фрида353 прислала через Сиксто354 целую аптечку. Поблагодари ее
при случае.
[Л.Д.Троцкий]
[9 июля 1937 г.]355
Милая Наталочка, еще одну ночь проспал здесь. Посылаю открытку с
оказией. Телеграммы посылать нелегко. Отдыхаю. Желудок сразу исправился.
Одиночество полное. Сижу или лежу. Будь спокойна, лечись, не тревожься обо
мне совершенно. Обнимаю крепко.
Твой Л.[Д.Троцкий]
10 июля [1937 г.]
Наталочка, милая, где ты? Надеюсь, у тебя все хорошо. Пишу тебе пятое
или шестое письмецо, - пишу без всякого напряжение: гуляю очень мало
(слабость и дождь); поэтому тянет немножко к перу. Надеюсь сегодня иметь от
тебя весть. Хотел бы знать хоть немножко, как ты живешь, хорошо ли спишь,
много ли выходишь? Некоторое рассеяние для тебя, мне кажется, сейчас
необходимая форма отдыха. Вчера утро было без дождя, сегодня дождь с утра.
Кожаная покрышка годится только на соломенную шляпу соответственного
размера. Но это сейчас не важно: о рыбной ловле нет и речи, как и об охоте
(да и не тянет). Нервы все же отдыхают, а это главное. Долго ли выдержу
здесь, видно будет.
И Сиксто и Казас356 очень-очень стараются. Готовит (неплохо) та полная
женщина, которую мы с тобой видели здесь. Обнимаю крепко.
Твой
Л.[Д.Троцкий]
[10 июля 1937 г.]357
Милая моя, пишу чаще, чем думал. Тихо, дождь. Слабость такая, что
ходить не хочется: слабость отдыхающего организма. Много сплю. Мысли и
чувства приглушены и смутны. Так лучше. Надеюсь окрепнуть на этом пути.
Беспокоит меня, как у тебя... Сегодня гулял впервые около часу. Сикст
старается изо всех сил.
Сейчас пятый час вечера, после дождя, пойду посижу во дворе в обществе
старого индюка и старого петуха (они меня навещают). Будь здорова, моя
милая, будь спокойна, поправляйся, остальное приложится.
Обнимаю.
Твой
[Л.Д.Троцкий]
11/VII [1937 г.]
Наталочка, сегодня какой-то перелом произошел. Утром, вытираясь
спиртом, я засмеялся - и удивился: чему? Предшествующие дни смеха не было
совсем, только приглушенная грусть. На утренней прогулке ноги не
подкашивались: значит, окреп. Погода с утра стояла прекрасная. На прогулке
встретил меня Gomez, племянник Landero358, привез удочку. Я половил немножко
(поймал 2 штуки). Вернулся домой около 12 (первый раз!) и сел писать тебе.
Вдруг гости: Фрида в сопровождении Марина359 и того же Gomez[а]. Фрида
сказала, что ты "не могла" приехать. В первую минуту мне очень жалко стало,
а потом понял, что ты права. Восемь-девять часов езды (во время которой ты
чувствовала бы, что стесняешь спутников), пять часов пребывания здесь, на
людях, ничего не оставили бы, кроме чувства усталости и
неудовлетворенности...
Нет, мы увидимся иначе...
Гости (все три) обедали со мной, причем много пили и оживленно
разговаривали по-испански (я участвовал, когда мог). После обеда Гомес повел
нас всех показывать бывшие мины и главную усадьбу (парадные покои, цветники
- роскошь), по дороге смотрели базальтовое ущелье... Никаких достойных
внимания разговоров не было, кроме сообщения о тебе. После наспех выпитого
кофе Фрида с Мариным уехали, чтобы доехать засветло (дорога плоха). Сейчас,
после их отъезда, я засел за это письмо, при стеариновых свечах (в комнате
темно, небо снова обложено). Визит (обед, поездка, осмотры, разговоры)
утомил меня немножко, но, надеюсь, не нарушит начавшегося перелома к
лучшему. Фрида мне "хорошо" говорила о тебе - о концерте, о синема360 -
может быть, слишком "оптимистически", чтобы успокоить меня, но все же мне
показалось, что и у тебя маленький поворот к лучшему. Или это неверно? От
тебя пока не было ни одной весточки, но это меня не пугает, мы так
условились (береги глаза!). Как твое обоняние? Фрида сказала, что ты
получила от меня 2 письмеца (из пяти) - хорошо и то. Надеюсь, и остальные
дойдут. Дождь снова льет, как из ведра. Завтра утром отмечу, как спал, не
выбил ли меня сегодняшний "необычный" день из колеи (надеюсь, что нет!).
Письмо имеет, как видишь, чисто описательный характер. Но мне кажется, оно
исчерпывает все, что тебя может интересовать. В общем, от посещения осталось
такое впечатление: напрасно меня потревожили.
12-го, 7 ч[асов] утра (утро прекрасное), спал неплохо, не хуже, чем в
предшествующую ночь. Прежней слабости и тяжести в теле не ощущаю. Очевидно,
поворот (я все время опасался, что слабость сменится повышенной
температурой). Ближайшие дни определят положение окончательно. Обнимаю тебя
крепко, милая моя.
Твой
Л.[Д.Троцкий]
Жаль, что нет щеточки для ногтей (при рыбной ловле набивается грязь).
[12 июля 1937 г.]
Отправляю письмо во вторник утром (13-го?). Прекрасный день. Я спокоен.
Приеду на день в четверг или пятницу. Читай письмо спокойно, жизнь моя, как
я сейчас спокоен361.
Понедельник.
Наталочка, Ната, боюсь, ты спрашиваешь себя с тревогой: почему я тебя
не вызываю сюда. Три причины, малая, средняя и большая. Здесь грязновато,
постельное белье плохое, кровати узенькие, одному трудно повернуться, в
дождливые и пасмурные дни трудно без электричества. Но это "малая" причина.
Мне кажется, что тебе надо отдохнуть от меня, пожить "самостоятельно",
заняться собою, - глаза, обоняние, туалет, - посвятить временно себя себе
самой. Это средняя причина. А главная - та, что я не уверен в себе, т[о]
е[сть] не уверен в том, что не помешаю твоему отдыху. Первые дни были днями
прострации, но я все жил нашим вчерашним днем, т[о] е[сть] нашими муками
воспоминаний, и муками моего мучительства, только в очень ослабленном,
заглушенном виде. И все же, милая моя, прости, что пишу тебе об этом, - у
меня непрерывно вертелись в голове всякие "незаданные" или "неотвеченные"
вопросы...
Только что получил твое первое письмо. Спасибо, родная моя, - но боюсь,
что слишком много пишешь. Вижу, что "отчет" Фриды был тенденциозный (я так и
подозревал это). Не вижу ясно из письма твоего, как сама ты смотришь на свою
скорую поездку сюда. Умолчание твое объясняю тем, что ты предоставляешь
инициативу мне, как и было говорено при прощании. Из слов Ф[риды] выходило,
что ты не могла с нею поехать. Из твоего письма вытекает скорее, что ты
собиралась приехать. Возможно, что был какой-нибудь "маневр"... Ну, да дело
не в этом.
Вопрос об обонянии страшно беспокоит меня. Не созвать ли консилиум? Мне
кажется это необходимым. Думаешь ли ты, что могла бы поправиться здесь со
мною? Если думаешь, если надеешься, то приезжай. Приезжай, Наталочка...
Читая твое письмо, я поплакал. Милая, милая... Все, что ты говорила мне о
нашем прошлом, правильно, я и сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не
чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому
назад362? Над деталями? И тем не менее какой-нибудь ничтожный вопрос встает
передо мною с такой силой, как если бы от ответа на него зависела вся наша
жизнь... И я бегу к бумаге - написать вопрос. Наталочка, я со стыдом, с
ненавистью к себе пишу тебе об этом. Я несомненно окреп, но вместе с тем
стал несколько хуже спать. Письмо твое принесло мне радость, нежность (как я
люблю тебя, Ната, - моя единственная, моя вечная, моя верная, моя любовь и
моя жертва!..) - но вместе с тем и слезы, - слезы жалости, раскаяния и...
мучительства. Я сожгу, Наталочка, свои глупые, жалкие, ростовщические
"вопросы". Приезжай!..
Нет, я не пошлю тебе сейчас этого письма, я подожду второй вести от
тебя. Я еще проверю себя... Сегодня с 9-11 ловил рыбу (поймал... одну штуку
себе на обед). С 11 - до 1 ч[аса] сидел в chaise-longue363 во дворе, читал,
отдыхал, ждал писем. В 1 ч[ас] обедал. Потом немножко читал. Пробовал
заснуть (в первые дни я спал после обеда 1-2 часа). При помощи брома удалось
задремать на несколько минут. Потом (около 3-х) сел писать это письмо... В 3
1/2 получилась почта: твое письмо и газета, сейчас около 4-х, скоро дадут
чай. К вечеру как будто собирается дождь. Утро было прекрасное.
Я пользуюсь удочкой Ландеро (или его племянника Gomez[а] и очень боюсь
ее сломать. Удочка на форель стоит недешево (кажется, около 5 долларов), но
придется, пожалуй, купить, если решить мне оставаться здесь еще недели две.
Что ты сейчас делаешь, Ната, - в понедельник, 4 часа пополудни? О, если бы я
мог еще внести в твою жизнь хоть немного радости... Я встаю после каждых
двух-трех строк, шагаю по своей комнате и плачу - слезами укора себе,
благодарности тебе, а, главное, слезами застигнувшей нас врасплох старости.
Я спрашиваю себя: смею ли я посылать тебе это письмо и подвергать новым
испытаниям твои глаза... о, твои глаза, Наташа, в которых отражалась вся моя
молодость, вся моя жизнь!.. "Старость, - сказала ты раз в Домже364... - это
когда нет перспектив". А в то же время мы так свежи душами, мы оба, Ната, и
особенно ты, нетленная моя...
Может быть, лучше было бы выдержать программу: телеграммы или
коротенькие открытки вместо писем, - ничего не воротишь, дать залечиться
ранам.
Визит Золингера365 меня совсем не радует. Что я с ним буду делать?
Лучше пусть уж приезжает целая компания (Бахи366, Рюле367), это легче, чем
один человек.
Вот я представил себе, как ты приезжаешь ко мне и как молодо
прижимаются друг к другу наши губы, наши души, наши тела. Буквы кривы от
слез, Наталочка, но разве есть что-нибудь выше этих слез? И все же я возьму
себя в руки. Перелом (к новому размягчению) принесло твое письмо. Завтра,
кажется, поеду на прогулку верхом. Буду, во всяком случае, ловить рыбу. Ты
приедешь ко мне. Мы еще поживем, Наталочка...
5 ч. 40 мин. Только что совершил неожиданную прогулку в автомобиле -
3-4 километра - до соседней деревни, где есть, как оказывается, почтовое
отделение, действующее 3 раза в неделю: это все же лучше, чем через
посредников. Сообщу тебе немедленно адрес. В деревне меня узнали, один
парень приветствовал поднятым вверх сжатым кулаком, девицы улыбались,
старухи смотрели с тревогой.
У Казаса с девицами знакомство, так что приветливые улыбки, надо
думать, относились больше к нему, чем ко мне.
Мы еще поживем, Наташа!..
7 ч. 30 м. вечера.
Только что ушел наш "почтовый" камион368 в Пачуку. Я сильно колебался,
отправлять или не отправлять это письмо. Камион тем временем ушел. Я
поступлю так: завтра (вторник) отправлю это письмо, а сам приеду на сутки в
Койоакан в четверг или пятницу, сейчас после получения тобою этого письма.
центризм на практике, в действии. Центризм есть промежуточное течение между
реформизмом и революцией. Однако революционная обстановка не допускает
ничего промежуточного. Отсюда трагическая и печальная судьба ПОУМа. Своими
словами, формулами, статьями он разогревал революционные страсти масс. Своей
нерешительностью, двойственностью, колебаниями, отсутствием ясной программы
он лишал себя возможности дать массам твердое революционное руководство, без
которого победа невозможна.
В ваших собственных рядах нашлось некоторое число колеблющихся или
сентиментальных революционеров, которые из симпатии к испанской революции
готовы были закрывать глаза на трагические и преступные ошибки руководства.
Запомним твердо, товарищи: это не наша политика. Мы обязаны открыто говорить
то, что есть, и называть каждую вещь своим именем. Рабочему классу нужна
полная правда, как бы горька она ни была.
Я твердо надеюсь на то, что ваш съезд пройдет под знаком уверенности в
своем будущем и в то же время - беспощадной критики всех недостатков и
слабостей настоящего. Чего часто нехватало революционным организациям во
Франции, - это внимания к деталям, системы, правильной организации, начиная
с правильной финансовой отчетности и тщательной корректуры изданий. Великое
качество французского рабочего класса - дух инициативы и импровизации,
который не раз обнаруживался в истории с таким неподражаемым блеском. Надо
дать этому пролетариату научную, до конца продуманную программу и точную,
безошибочно работающую организацию.
"Это трудно!" - скажут, может быть, слабые духом. Конечно, трудно!
Социалистическая эмансипация пролетариата - вообще трудное дело. Но среди
вас, надеюсь, слабых духом нет. Я обращаюсь с этим письмом к мужественным,
сильным, смелым и готовым идти до конца.
Вне IV Интернационала нет исторического пути. Идите по этому пути без
колебаний. Победа вам обеспечена!
Л.Троцкий
Койоакан,
22 мая 1937 г.
Общее социальное развитие все более толкает рабочие массы Соединенных
Штатов на путь борьбы. Традиционная идеология американизма во всех ее
разновидностях рушится вместе с перспективой вечного капиталистического
преуспеяния. Все классы общества испытывают потребность в новой
ориентировке. Лабораторией идеологии является интеллигенция. Однако она
оказывается неспособной выполнить свою историческую функцию. Правда,
значительные группы американской интеллигенции отошли за последние годы от
традиционных предрассудков "американизма". Но они не нашли ни правильного
пути, ни надежного метода. Политическая радикализация означала для них
прежде всего огульное, некритическое признание "русского опыта". Между тем
изолированное рабочее государство успело увенчаться чудовищным
бюрократическим аппаратом, деспотическим, жадным и невежественным.
Коммунистический Интернационал стал в свою очередь бездушным орудием в руках
Кремля и главным тормозом революции в Испании, как и в других странах.
Рабочее движение Соединенных Штатов, несмотря на свой широкий размах,
лишено программы и научной доктрины. Американская интеллигенция не имеет
по-прежнему корней в массах, которым она неспособна ничего предложить и
которые поэтому не предъявляют на нее спроса. Так в поисках новой
ориентировки квазиреволюционная интеллигенция без доктрины и социальной
опоры не находит ничего лучшего, как становиться на колени перед советской
бюрократией. Освободившись наполовину от традиционной буржуазной идеологии,
она попадает в плен мертвящей духовной инквизиции.
Не только политика, но и наука, литература, искусство - все обязано
служить оправданию, упрочению, возвеличиванию бонапартистской диктатуры.
Всякая самостоятельная мысль преследуется, как худшая опасность. Творить
разрешается только по команде. Немудрено, если вскрытые революцией источники
духовного творчества быстро иссякли. Экономика, политика, социология не
произвели ни одной книги, которая могла бы занять место в библиотеке
человечества. Философия выродилась в постыдную схоластику. Литература,
живопись, архитектура, музыка, которые могли бы достигнуть новых высот на
службе социализма, поражены клеймом бесплодия. Дело не ограничивается
пределами СССР. Через посредство Коминтерна все средства приводятся в
движение, чтобы унизить, оскопить, закабалить освободительное движение в
любой стране. Авторитет Октябрьской революции подменяется авторитетом
непогрешимого "вождя" и дополняется небывалой в истории системой подкупа.
Капральство, византийство, ханжество, иезуитство, ложь и фальшь отравляют
атмосферу, которою дышат радикальные элементы интеллигенции вместе с
передовыми рабочими. Деморализующая работа мирового масштаба прикрывается
знаменем "защиты СССР".
Журнал "Нью Массес"346 представляет в своем ничтожестве выражение этой
системы. Менее яркой, но не менее убедительной иллюстрацией нового
сервилизма радикальной интеллигенции является судьба "Нэйшон" и "Нью
Рипаблик"347. У нас нет основания идеализировать прошлое этих журналов. Но
нельзя отрицать, что в своей демократической ограниченности они выполняли
все же прогрессивную роль. За последние годы они формально перешли с
демократической позиции на полумарксистскую, т. е. как бы совершили шаг
вперед! На деле же экс-демократические органы попали в вассальные отношения
к "Нью Массес", который является ни чем иным, как официозом ГПУ.
Решающим фактором исторического будущего в Соединенных Штатах, как и в
других странах, явится революционная рабочая партия. Не станем предрешать,
какими путями и в каких формах она сложится. Наш журнал не берет на себя
ответственной задачи строить ее. Наши цели скромнее. Прежде чем строить,
надо очистить площадь от хлама и мусора. Надо вывести радикальное крыло
американского общественного мнения из тупика. Надо освободить его от
жандармского режима. Надо вырвать марксизм из тисков инквизиции. Надо снова
отвоевать свободу критики и творчества. Надо восстановить в правах
честность, искренность, правду. Надо вернуть революционной мысли ее
независимость, ее достоинство, ее веру в себя.
С чего начать? Прежде всего с подлинного марксистского журнала, не
связанного никакими другими обязательствами, кроме обязательств
теоретической честности. Марксизм по самому существу своему есть критика,
которая не останавливается ни перед какими табу. Долой идолопоклонничество!
Нужно остро отточить все режущие и колющие орудия мысли. Нужно не стесняться
брать в руки бич, чтобы прогонять с трибуны пророков по найму, сикофантов,
клянущихся лакеев, загримированных революционерами, презренных карьеристов,
заменяющих убеждения и знания безнаказанной клеветой.
Потревоженные царедворцы будут вопить, что мы потрясаем основы СССР,
ослабляем демократию и служим фашизму. Мы заранее отвечаем на эти вопли
презрением, которое без труда найдет для себя оружие иронии и сарказма в тех
случаях, когда оно не ограничится пинком ноги. Все живое изнашивается и
обновляется. Больше всего нуждается в обновлении окостеневшая революция. Мы
не имеем ничего общего с привилегированным концентрационным лагерем "друзей
СССР". Мы стоим полностью на почве советского режима. Мы ненавидим его
эксплуататоров, его паразитов, его могильщиков. В интересах СССР и мирового
пролетариата мы объявляем непримиримую войну сталинскому бонапартизму и его
международным лакеям. Вавилонское пленение348 революционной мысли не может и
не будет длиться вечно. Московские судебные подлоги знаменуют начало конца.
Мы хотим ускорить крушение полицейского командования над авангардом Запада и
Востока. В этом главная задача проектируемого нами издания. Мы не закрываем
глаза на трудности. Наша эпоха ставит грандиозные проблемы во всех областях
человеческого творчества. Готовых решений нет. Марксизм означает анализ
живого исторического процесса. Свободный анализ предполагает неизбежность
разногласий на основах самого марксизма. Нашему журналу будет чужд дух
мертвого догматизма. На его страницах столкнутся разные оттенки
революционной мысли. Свободная трибуна займет в нем видное место. Редакция
приложит все свои силы, чтобы своевременно подвести итог каждой дискуссии.
Мы начинаем нашу работу со скромными силами и средствами, но с
несокрушимой верой в будущее. Наши задачи имеют международное значение. Мы
рассчитываем поэтому на международное содействие. Через все препятствия и
наперекор всем трудностям мы намерены довести нашу работу до конца!
[Л.Д.Троцкий]
29 мая 1937 г.
Господин Ломбардо Толедано349 в ряде публичных выступлений приписывает
мне акты вмешательства во внутреннюю жизнь Мексики (в частности например,
призыв... ко всеобщей стачке). В такого рода утверждениях нет ни слова
правды. Г[осподин] Толедано не может этого не знать. Не из внимания к автору
инсинуаций, а из уважения к общественному мнению Мексики я считаю
необходимым повторить снова: добровольно данное мною обязательство о
невмешательстве во внутреннюю жизнь страны, оказавшей мне гостеприимство, я
выполняю с абсолютной добросовестностью. Всякое утверждение, от кого бы оно
ни исходило, о прямом или косвенном участии моем в мексиканской политике
(хотя бы только в виде частных бесед, советов и пр.) представляет заведомую
и сознательную ложь. Незачем пояснять, где находятся источники этой лжи и
кому служат ее распространители. Если я не привлекал до сих пор лжецов и
клеветников к суду, то только потому, что хотел и хочу избежать сенсационных
процессов: перед мексиканским общественным мнением стоят другие, неизмеримо
более важные задачи.
Тот же г. Толедано заявляет, что своей критикой советского
правительства я служу фашизму. Здесь дело идет уже о внутренней политике
СССР, а не Мексики. Вряд ли имеет смысл вдаваться в полемику с г. Толедано
по поводу вопросов, в которых он ничем решительно не доказал своей
компетентности. Скажу кратко: наилучшую помощь фашизму - в Германии, Италии,
Испании, как и во всем мире - оказывает сейчас правящая советская клика, как
общим направлением своей политики, так и своими бесчестными методами.
Худшими врагами социализма, революции и советского народа являются так
называемые "друзья" правящей советской клики. К их числу я отношу г.
Толедано. Учиться у этих господ, как защищать социализм и революцию, я не
собираюсь, как не думаю отвечать на их дальнейшие инсинуации.
Л.Троцкий
26 июня 1937 г.
Мексика, 6 июля 1937 г.
Дорогая Анжелика!
Сердечное Вам спасибо за внимание к моему здоровью. Оно не так хорошо,
как было бы желательно, но и не так плохо, как могло быть. Сейчас я уезжаю
на некоторое время на отдых и надеюсь поправиться.
Ваше принципиальное письмо я в свое время получил. Не ответил я на него
отнюдь, разумеется, не из-за недостатка внимания. Но я убедился из письма,
что теоретические и политические разногласия наши настолько велики, что
полемика в виде частных писем способна только вносить огорчение, отнюдь не
содействовать сближению. А так как я сохранил к Вам старые личные симпатии,
то я и решил не пускаться в полемику.
То, что Вы пишете сейчас по поводу американских "троцкистов", кажется
мне в высшей степени неопределенным. В Комитете, как и вокруг Комиссии, идет
неизбежная борьба разных политических группировок. В такой борьбе всегда
есть излишества, ошибки и прямые глупости. Поскольку мог, я старался
смягчать трения, чтоб обеспечить работу расследования в наиболее
благоприятных условиях. Что касается вопроса о социалистической партии,
положение оказывается иным. Там дело идет не об отдельном конкретном вопросе
(расследование московских процессов), а о программе и обо всей политике.
Борются разные тенденции. Борются не на жизнь, а на смерть. В Испании
ПОУМисты исключают троцкистов, а сталинцы и социалисты арестуют ПОУМистов.
Разумеется, эта борьба не может не найти острого отражения внутри всех
рабочих организаций, в том числе и Социалистической партии Америки. Вы
пишете, что политические разногласия Вас не интересуют, что Вы возмущены
"интригами". Такой постановки вопроса я не могу ни признать, ни понять. Для
меня вопрос решается именно политическими разногласиями. Что Вы называете
"интригами" и кого вы называете "лучшими людьми", мне не ясно. В письме я не
нахожу ни одного конкретного факта, ни одного имени, ни одного примера, не
говоря уже о политических принципах, которые Вы сознательно устраняете. Вы
пишете, что политическая борьба может повлиять на работу Комиссии. Может
быть. Но неужели же я могу требовать от своих единомышленников, чтобы они
отказались от своих взглядов или от борьбы за них в рабочем движении для
того, чтобы "не раздражать" того или другого члена Комиссии? Этого, надеюсь,
Вы от меня требовать не станете.
Прибавлю еще одно соображение: сталинские подлоги разоблачают ныне сами
себя. Всякий, кто прямо или косвенно связан с ними, будет посрамлен.
Наоборот, кто хоть косвенно принимал участие в разоблачении подлогов, будет
гордиться этим. Участие в работе Комитета или Комиссии я не могу поэтому
рассматривать как "одолжение" Троцкому или троцкистам. Я не требую, чтобы
Норман Томас менял свои идеи или методы. Но и со своей стороны не собираюсь
жертвовать в пользу Нормана Томаса ни крупицей своих взглядов или методов.
Вот все, что я могу Вам по этому поводу сказать.
На всякий случай прилагаю копию своих ответов на вопросы Венделина
Томаса350, т. к. они имеют некоторое отношение к затронутым Вами вопросам.
Крепко жму руку и желаю Вам бодрости и здоровья.
Наталья Ивановна сердечно обнимает Вас.
[Л.Д.Троцкий]
[7 июля 1937 г.] 352
Милая Наталочка, только что закончил свое "вооружение". Никто ни о чем
не был предупрежден. Заехали в одно имение - по ошибке. По ошибке там...
пообедали. Потом переехали в другое имение, где будто нас ждали. Никто не
ждал. Но все-таки приняли дружественно и сделали... что можно. Не уверен,
выйдет ли что-нибудь. Разве что хозяин приедет и наладит. Пока что на
бивуаке, но духа не теряю. Будь здорова и спокойна, как я спокоен. Обнимаю
крепко.
Твой
[Л.Д.Троцкий]
8/VII [1937 г.]
Милая моя, пишу на другой день утром по приезде. Спал с перерывами, но
не плохо, без всяких снотворных. Сейчас большая слабость, но слабость
отдыха, ничего тревожного. Надеюсь, что все будет хорошо. Поправляйся,
успокойся, спи хорошо, лечи глаза, думай обо мне без тревоги. Крепко
обнимаю. Твой. Крепко твой.
P.S. Фрида353 прислала через Сиксто354 целую аптечку. Поблагодари ее
при случае.
[Л.Д.Троцкий]
[9 июля 1937 г.]355
Милая Наталочка, еще одну ночь проспал здесь. Посылаю открытку с
оказией. Телеграммы посылать нелегко. Отдыхаю. Желудок сразу исправился.
Одиночество полное. Сижу или лежу. Будь спокойна, лечись, не тревожься обо
мне совершенно. Обнимаю крепко.
Твой Л.[Д.Троцкий]
10 июля [1937 г.]
Наталочка, милая, где ты? Надеюсь, у тебя все хорошо. Пишу тебе пятое
или шестое письмецо, - пишу без всякого напряжение: гуляю очень мало
(слабость и дождь); поэтому тянет немножко к перу. Надеюсь сегодня иметь от
тебя весть. Хотел бы знать хоть немножко, как ты живешь, хорошо ли спишь,
много ли выходишь? Некоторое рассеяние для тебя, мне кажется, сейчас
необходимая форма отдыха. Вчера утро было без дождя, сегодня дождь с утра.
Кожаная покрышка годится только на соломенную шляпу соответственного
размера. Но это сейчас не важно: о рыбной ловле нет и речи, как и об охоте
(да и не тянет). Нервы все же отдыхают, а это главное. Долго ли выдержу
здесь, видно будет.
И Сиксто и Казас356 очень-очень стараются. Готовит (неплохо) та полная
женщина, которую мы с тобой видели здесь. Обнимаю крепко.
Твой
Л.[Д.Троцкий]
[10 июля 1937 г.]357
Милая моя, пишу чаще, чем думал. Тихо, дождь. Слабость такая, что
ходить не хочется: слабость отдыхающего организма. Много сплю. Мысли и
чувства приглушены и смутны. Так лучше. Надеюсь окрепнуть на этом пути.
Беспокоит меня, как у тебя... Сегодня гулял впервые около часу. Сикст
старается изо всех сил.
Сейчас пятый час вечера, после дождя, пойду посижу во дворе в обществе
старого индюка и старого петуха (они меня навещают). Будь здорова, моя
милая, будь спокойна, поправляйся, остальное приложится.
Обнимаю.
Твой
[Л.Д.Троцкий]
11/VII [1937 г.]
Наталочка, сегодня какой-то перелом произошел. Утром, вытираясь
спиртом, я засмеялся - и удивился: чему? Предшествующие дни смеха не было
совсем, только приглушенная грусть. На утренней прогулке ноги не
подкашивались: значит, окреп. Погода с утра стояла прекрасная. На прогулке
встретил меня Gomez, племянник Landero358, привез удочку. Я половил немножко
(поймал 2 штуки). Вернулся домой около 12 (первый раз!) и сел писать тебе.
Вдруг гости: Фрида в сопровождении Марина359 и того же Gomez[а]. Фрида
сказала, что ты "не могла" приехать. В первую минуту мне очень жалко стало,
а потом понял, что ты права. Восемь-девять часов езды (во время которой ты
чувствовала бы, что стесняешь спутников), пять часов пребывания здесь, на
людях, ничего не оставили бы, кроме чувства усталости и
неудовлетворенности...
Нет, мы увидимся иначе...
Гости (все три) обедали со мной, причем много пили и оживленно
разговаривали по-испански (я участвовал, когда мог). После обеда Гомес повел
нас всех показывать бывшие мины и главную усадьбу (парадные покои, цветники
- роскошь), по дороге смотрели базальтовое ущелье... Никаких достойных
внимания разговоров не было, кроме сообщения о тебе. После наспех выпитого
кофе Фрида с Мариным уехали, чтобы доехать засветло (дорога плоха). Сейчас,
после их отъезда, я засел за это письмо, при стеариновых свечах (в комнате
темно, небо снова обложено). Визит (обед, поездка, осмотры, разговоры)
утомил меня немножко, но, надеюсь, не нарушит начавшегося перелома к
лучшему. Фрида мне "хорошо" говорила о тебе - о концерте, о синема360 -
может быть, слишком "оптимистически", чтобы успокоить меня, но все же мне
показалось, что и у тебя маленький поворот к лучшему. Или это неверно? От
тебя пока не было ни одной весточки, но это меня не пугает, мы так
условились (береги глаза!). Как твое обоняние? Фрида сказала, что ты
получила от меня 2 письмеца (из пяти) - хорошо и то. Надеюсь, и остальные
дойдут. Дождь снова льет, как из ведра. Завтра утром отмечу, как спал, не
выбил ли меня сегодняшний "необычный" день из колеи (надеюсь, что нет!).
Письмо имеет, как видишь, чисто описательный характер. Но мне кажется, оно
исчерпывает все, что тебя может интересовать. В общем, от посещения осталось
такое впечатление: напрасно меня потревожили.
12-го, 7 ч[асов] утра (утро прекрасное), спал неплохо, не хуже, чем в
предшествующую ночь. Прежней слабости и тяжести в теле не ощущаю. Очевидно,
поворот (я все время опасался, что слабость сменится повышенной
температурой). Ближайшие дни определят положение окончательно. Обнимаю тебя
крепко, милая моя.
Твой
Л.[Д.Троцкий]
Жаль, что нет щеточки для ногтей (при рыбной ловле набивается грязь).
[12 июля 1937 г.]
Отправляю письмо во вторник утром (13-го?). Прекрасный день. Я спокоен.
Приеду на день в четверг или пятницу. Читай письмо спокойно, жизнь моя, как
я сейчас спокоен361.
Понедельник.
Наталочка, Ната, боюсь, ты спрашиваешь себя с тревогой: почему я тебя
не вызываю сюда. Три причины, малая, средняя и большая. Здесь грязновато,
постельное белье плохое, кровати узенькие, одному трудно повернуться, в
дождливые и пасмурные дни трудно без электричества. Но это "малая" причина.
Мне кажется, что тебе надо отдохнуть от меня, пожить "самостоятельно",
заняться собою, - глаза, обоняние, туалет, - посвятить временно себя себе
самой. Это средняя причина. А главная - та, что я не уверен в себе, т[о]
е[сть] не уверен в том, что не помешаю твоему отдыху. Первые дни были днями
прострации, но я все жил нашим вчерашним днем, т[о] е[сть] нашими муками
воспоминаний, и муками моего мучительства, только в очень ослабленном,
заглушенном виде. И все же, милая моя, прости, что пишу тебе об этом, - у
меня непрерывно вертелись в голове всякие "незаданные" или "неотвеченные"
вопросы...
Только что получил твое первое письмо. Спасибо, родная моя, - но боюсь,
что слишком много пишешь. Вижу, что "отчет" Фриды был тенденциозный (я так и
подозревал это). Не вижу ясно из письма твоего, как сама ты смотришь на свою
скорую поездку сюда. Умолчание твое объясняю тем, что ты предоставляешь
инициативу мне, как и было говорено при прощании. Из слов Ф[риды] выходило,
что ты не могла с нею поехать. Из твоего письма вытекает скорее, что ты
собиралась приехать. Возможно, что был какой-нибудь "маневр"... Ну, да дело
не в этом.
Вопрос об обонянии страшно беспокоит меня. Не созвать ли консилиум? Мне
кажется это необходимым. Думаешь ли ты, что могла бы поправиться здесь со
мною? Если думаешь, если надеешься, то приезжай. Приезжай, Наталочка...
Читая твое письмо, я поплакал. Милая, милая... Все, что ты говорила мне о
нашем прошлом, правильно, я и сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не
чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому
назад362? Над деталями? И тем не менее какой-нибудь ничтожный вопрос встает
передо мною с такой силой, как если бы от ответа на него зависела вся наша
жизнь... И я бегу к бумаге - написать вопрос. Наталочка, я со стыдом, с
ненавистью к себе пишу тебе об этом. Я несомненно окреп, но вместе с тем
стал несколько хуже спать. Письмо твое принесло мне радость, нежность (как я
люблю тебя, Ната, - моя единственная, моя вечная, моя верная, моя любовь и
моя жертва!..) - но вместе с тем и слезы, - слезы жалости, раскаяния и...
мучительства. Я сожгу, Наталочка, свои глупые, жалкие, ростовщические
"вопросы". Приезжай!..
Нет, я не пошлю тебе сейчас этого письма, я подожду второй вести от
тебя. Я еще проверю себя... Сегодня с 9-11 ловил рыбу (поймал... одну штуку
себе на обед). С 11 - до 1 ч[аса] сидел в chaise-longue363 во дворе, читал,
отдыхал, ждал писем. В 1 ч[ас] обедал. Потом немножко читал. Пробовал
заснуть (в первые дни я спал после обеда 1-2 часа). При помощи брома удалось
задремать на несколько минут. Потом (около 3-х) сел писать это письмо... В 3
1/2 получилась почта: твое письмо и газета, сейчас около 4-х, скоро дадут
чай. К вечеру как будто собирается дождь. Утро было прекрасное.
Я пользуюсь удочкой Ландеро (или его племянника Gomez[а] и очень боюсь
ее сломать. Удочка на форель стоит недешево (кажется, около 5 долларов), но
придется, пожалуй, купить, если решить мне оставаться здесь еще недели две.
Что ты сейчас делаешь, Ната, - в понедельник, 4 часа пополудни? О, если бы я
мог еще внести в твою жизнь хоть немного радости... Я встаю после каждых
двух-трех строк, шагаю по своей комнате и плачу - слезами укора себе,
благодарности тебе, а, главное, слезами застигнувшей нас врасплох старости.
Я спрашиваю себя: смею ли я посылать тебе это письмо и подвергать новым
испытаниям твои глаза... о, твои глаза, Наташа, в которых отражалась вся моя
молодость, вся моя жизнь!.. "Старость, - сказала ты раз в Домже364... - это
когда нет перспектив". А в то же время мы так свежи душами, мы оба, Ната, и
особенно ты, нетленная моя...
Может быть, лучше было бы выдержать программу: телеграммы или
коротенькие открытки вместо писем, - ничего не воротишь, дать залечиться
ранам.
Визит Золингера365 меня совсем не радует. Что я с ним буду делать?
Лучше пусть уж приезжает целая компания (Бахи366, Рюле367), это легче, чем
один человек.
Вот я представил себе, как ты приезжаешь ко мне и как молодо
прижимаются друг к другу наши губы, наши души, наши тела. Буквы кривы от
слез, Наталочка, но разве есть что-нибудь выше этих слез? И все же я возьму
себя в руки. Перелом (к новому размягчению) принесло твое письмо. Завтра,
кажется, поеду на прогулку верхом. Буду, во всяком случае, ловить рыбу. Ты
приедешь ко мне. Мы еще поживем, Наталочка...
5 ч. 40 мин. Только что совершил неожиданную прогулку в автомобиле -
3-4 километра - до соседней деревни, где есть, как оказывается, почтовое
отделение, действующее 3 раза в неделю: это все же лучше, чем через
посредников. Сообщу тебе немедленно адрес. В деревне меня узнали, один
парень приветствовал поднятым вверх сжатым кулаком, девицы улыбались,
старухи смотрели с тревогой.
У Казаса с девицами знакомство, так что приветливые улыбки, надо
думать, относились больше к нему, чем ко мне.
Мы еще поживем, Наташа!..
7 ч. 30 м. вечера.
Только что ушел наш "почтовый" камион368 в Пачуку. Я сильно колебался,
отправлять или не отправлять это письмо. Камион тем временем ушел. Я
поступлю так: завтра (вторник) отправлю это письмо, а сам приеду на сутки в
Койоакан в четверг или пятницу, сейчас после получения тобою этого письма.