Страница:
течение ряда лет, располагая многими сотнями исполнителей в разных частях
страны. За этот период произведены многие десятки тысяч обысков и арестов в
среде оппозиции. Казалось бы, ГПУ, перлюстрирующее письма, подслушивающее
телефонные разговоры, не связанное никакими правовыми ограничениями, должно
было бы располагать до настоящего времени грандиозным музеем вещественных
доказательств. Ничего подобного нет и в помине: ни одного письма, ни одного
документа, не говоря уже о пулеметах, бомбах и адских машинах. Гг. Притты и
Розенмарки даже не ставят перед собою вопроса о том, как объяснить эту
тайну. На самом деле, у ГПУ есть, конечно, десятки тысяч оппозиционных
документов и писем. Но они не подходят к замыслу. Они не отвечают теме. Они
могут только разрушить впечатление от покаяний. Объективные факты не
отвечают субъективным конструкциям276. Московские процессы порочны в самой
своей основе, ибо под монотонными покаяниями невозможно обнаружить какую бы
то ни было материальную основу. Но откуда все же берутся покаяния? Каким
образом они вымогаются? История не начинается с процесса 16-и. Для того, кто
внимательно следил за эволюцией сталинского режима, ложные самообвинения
жертв ГПУ не являются загадкой. До августа 1936 г. Зиновьев и Каменев
каялись публично не менее десяти раз, причем их покаяния располагаются в
виде своего рода геометрической прогрессии. Все обвиняемые, имена которых
мне известны, принадлежали ранее к оппозиции, затем испугались раскола или
преследований и решили во что бы то ни стало вернуться в ряды партии. За
бывшими вождями оппозиции шли по тому же пути тысячи и тысячи рядовых
членов. Правящая клика требовала от них признать, что их программа ложна и,
в частности, что политика Троцкого противна интересам пролетариата. Ни один
из серьезных оппозиционеров не думал этого. Наоборот, все они были уверены в
том, что развитие доказало правоту оппозиции. Тем не менее они подписали в
конце 1927 года заявление, в котором ложно возводили на себя обвинение в
"уклонах", "ошибках", несовершенных преступлениях против партии и
возвеличивали новых вождей, к которым не питали уважения. В эмбриональной
форме перед нами здесь уже заложены целиком будущие московские процессы.
Первой капитуляцией дело, однако, не ограничилось. Наоборот, она, как
уже сказано, открывала геометрическую прогрессию покаяний. Режим становился
все более тоталитарным, борьба с оппозицией все более бешеной, обвинения
против оппозиции - все более чудовищными. Политических дискуссий бюрократия
допустить не могла, ибо дело шло о защите ее произвола и привилегий. Чтобы
сажать оппозиционеров в тюрьмы, ссылать их и расстреливать, недостаточно
было провозгласить, что у оппозиции ложная программа. Нужно было обвинить
оппозицию в стремлении расколоть партию, разложить армию, низвергнуть
советскую власть. Чтобы подкрепить эти обвинения перед народом, бюрократия
вытягивала на свет божий вчерашних капитулянтов, одновременно в качестве
свидетелей и обвиняемых. Кто из них отказывался подписать новые
самообвинения, новые самооклеветания, тому отвечали: "Значит, ваше покаяние
было неискренне!", после чего следовали снова тюрьма и ссылка. Так
капитулянты превращались постепенно в профессиональных лжесвидетелей против
оппозиции и против себя самих задолго до того, как дело дошло до судебных
процессов. Во всех покаянных заявлениях неизменно фигурировало мое имя как
"врага номер первый" советской бюрократии: без этого документ не имел силы.
Сперва дело шло лишь о моих "социал-демократических" тенденциях; на
следующем этапе требовалось заявление о том, что моя политика объективно
ведет к контрреволюционным последствиям. Еще через несколько месяцев
следовало утверждение, что я являюсь "объективно" агентом буржуазии, еще
дальше, - что я состою де факто, если не де юре в союзе с буржуазией против
СССР. Всякий из капитулянтов, который на новом этапе пытался сопротивляться,
ссылаясь на свою работу и свое послушание, встречал один и тот же ответ:
"Все ваши предшествующие заявления были неискренни, раз вы не хотите помочь
партии (т. е. бюрократии) против Троцкого. Вы тайный враг партии". Так
последовательные покаяния становились ядром на ногах у каждого капитулянта и
тянули его на дно277.
Время от времени злосчастных капитулянтов снова арестовывали или
ссылали, по совершенно ничтожным или фиктивным поводам: задача состояла в
том, чтобы разрушить нервную систему, убить личное достоинство, сломить
волю. После каждой новой репрессии новую амнистию можно было получить только
ценою нового, вдвойне унизительного самообвинения. Требовалось заявлять в
печати: "Я признаю, что обманывал в прошлом партию, что держал себя в
отношении советской власти нечестно, что был фактическим агентом буржуазии,
но отныне я окончательно разрываю с троцкистскими ренегатами..." и т. д. Так
совершалось шаг за шагом "воспитание" (точнее сказать: деморализация)
десятков тысяч членов партии, а косвенно и всей партии обвиняемых, как и
обвинителей, в течение 11 лет (1923-1934). За эти годы успел выработаться
ритуал, согласно которому люди публично оплевывали себя якобы в интересах
партии, а в сущности для того, чтобы отстоять свое местечко в рядах
бюрократии. Правящей клике этот постыдный ритуал нужен был для того, чтобы в
зародыше заглушить всякое движение критической мысли.
Убийство Кирова (декабрь 1934 г.) придало процессу растления партийной
совести новую, небывалую ранее остроту. В свое время я доказал в печати и
берусь доказать перед любой беспристрастной комиссией, что покушение на
Кирова готовилось с ведома Сталина агентами ГПУ для того, чтобы вовлечь в
это дело оппозицию (метод полицейской "амальгамы") и затем раскрыть
покушение накануне его осуществления. Выстрел Николаева278, у которого были,
очевидно, свои мотивы, раздался, однако, раньше, чем амальгама была
закончена. После ряда колебаний, противоречивых и лживых заявлений,
бюрократии пришлось ограничиться полумерой, именно, "признанием" Зиновьева,
Каменева и других в том, что на них лежит "моральная ответственность" за
убийство Кирова. Это "добровольное" заявление было исторгнуто простым
аргументом: "Если вы не поможете нам задушить оппозицию, возложив на нее
хотя бы моральную ответственность за террористические акты, вы обнаружите
тем свое фактическое сочувствие оппозиции и террору, и мы с вами поступим
как с худшими врагами". Перед бывшими оппозиционерами на каждом новом этапе
вставала одна и та же альтернатива: либо отказаться от всех прежних
капитуляций и вступить в безнадежный конфликт с бюрократией, не имея ни
программы, ни организации, ни личного авторитета; либо сделать еще шаг вниз,
взвалить на себя и на других еще большие гнусности и возложить за все это
ответственность на меня. Такова эта отвратительная прогрессия падений. Если
установить ее приблизительный "коэффициент", то можно заранее предвидеть
характер капитуляции на следующем этапе. Я не раз проводил эту операцию в
печати.
"Маленькая" оплошность ГПУ, за которую Киров поплатился головой, не
остановила, разумеется, Сталина. Вокруг трупа Кирова он решил построить
новый процесс, чтобы от моральной ответственности оппозиции перейти к
фактической и юридической. Терроризированный Зиновьев шел на все, Каменев
сопротивлялся. Тогда для Каменева устроили новый, специальный суд при
закрытых дверях (июль 1935 г.), где его поставили лицом к лицу с призраком
смерти. Каменев сдался. Отныне подготовка нового процесса велась в широком
масштабе. Кандидатов в подсудимые было достаточно в тюрьмах Сталина. Тем,
кто соглашался взять на себя вину в терроре и скомпрометировать себя,
обещано было сохранение жизни, а через некоторое время и полное помилование.
За пять дней до суда Сталин провел особый закон, дающий приговоренным к
смерти за террор право апелляции: надо было поддержать надежду и у
подсудимых до конца279. Зиновьев, Каменев и другие выпили чашу унижений до
дна. После этого их обманули, поставив к стенке.
Сталин предусмотрителен. Уже во время процесса 16-и ГПУ заставило
Радека и Пятакова напечатать в "Правде" статьи, в которых признавалась
правильность обвинения и требовалась казнь подсудимых280. Радек и Пятаков
отлично знали, что поддерживают ("в интересах партии") ужасающий судебный
подлог, но они не догадывались, что своими статьями затягивают петлю на
собственной шее. После того, как они признали, что вожди и бывшие вожди
оппозиции (Троцкий, Зиновьев и пр.) способны не только на скрытый, трусливый
террор из-за угла, но и на союз с Гестапо, Радек и Пятаков преградили себе
все пути отступления: чем они, в самом деле, лучше Зиновьева, Каменева или
Смирнова?
Если бы процесс Зиновьева убедил мировое общественное мнение в том, что
я тайный террорист и союзник Гитлера, не потребовалось бы, вероятно, второго
процесса. Но, несмотря на все усилия заграничных адвокатов ГПУ, дело
Зиновьева-Каменева вызвало возмущение, недоверие или, по крайней мере,
недоумение. Именно поэтому и понадобился новый, более "убедительный"
процесс. Радек и Пятаков явились естественными корифеями новой инсценировки.
Конечно, после процесса 16-и у них было меньше иллюзий относительно
собственной судьбы, чем у Зиновьева и Каменева. Но что этим морально
раздавленным людям оставалось делать? Им приходилось выбирать между верной и
немедленной смертью во дворе тюрьмы и между бледным проблеском надежды.
Сталин передавал им, несомненно, через следователей ГПУ: "Зиновьева,
Каменева и других мы не могли не расстрелять, ибо это были затаенные враги;
вашему раскаянию мы больше доверяем и сделаем все, чтобы спасти вас и
вернуть позже к работе". В подкрепление к этим доводам ГПУ расстреливало тех
обвиняемых, которые проявляли упорство.
Механика, как видим, сама по себе несложна. Она требует лишь для своего
осуществления тоталитарного режима, т. е. отсутствия малейшей свободы
критики, военного подчинения подсудимых, следователей, прокуроров, судей
одному и тому же лицу и полной монолитности прессы, которая своим монотонным
волчьим воем устрашает и деморализует обвиняемых и все общественное мнение.
К этому надо прибавить постоянную возможность расстрелять без суда всякого
подсудимого, который пытается внести диссонанс.
Московские процессы состоялись не потому, что ГПУ раскрыло следы
какого-либо заговора и накрыло преступников; также и не потому, что внезапно
охваченные угрызениями совести преступники - все до одного - добровольно
повинились в совершенных преступлениях. Нет, московские процессы состоялись
потому, что в распоряжении ГПУ есть неограниченное количество людей, которых
оно в зависимости от политических потребностей может по своему усмотрению
месить как тесто; людей, которые воспитаны в системе ложных покаяний и
вынуждены принять на себя любое преступление, чтобы доказать свою
"искренность" и попытаться спасти себя. Московские процессы не имеют ничего
общего с судом; это чисто театральные инсценировки с заранее расписанными
ролями и с абсолютным "фюрером" в качестве режиссера. Политическая цель:
убить оппозицию, раздавить того, кто говорит от ее имени и отравить раз
навсегда самые источники критической мысли. Достигла ли бюрократия своей
цели? Нет. Сталин грубо просчитался. Последствия этого просчета будут
фатальны для его диктатуры. Мы это увидим в недалеком будущем.
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
Телеграммы об арестах следуют непрерывно. Арестованы Бухарин и Рыков,
бывшие вожди бывшей правой оппозиции. Томский, самый замечательный рабочий,
которого выдвинула большевистская партия, не арестован только потому, что
покончил с собой, чтобы избегнуть последнего унижения. Бухарин и Рыков давно
подчинились; но они слишком много знают; они слишком хорошо понимают
механику подлога; они могут многое рассказать. Крупская, вдова Ленина,
несмотря на все предшествующие унижения, окружена, несомненно, непроницаемым
кордоном ГПУ. Арестован Белобородов, вождь уральских рабочих, бывший член ЦК
и министр внутренних дел. Причина: Белобородов слишком много знает.
Арестованы Раковский, Мдивани и много других. Выслана в Сибирь бывшая жена
Каменева, моя сестра281, пожилая и больная женщина: она, конечно, не ведет
борьбы, но она знает и может рассказать. Арестован Сергей Седов: только
потому, что он мой сын. Арестовываются вообще сыновья и дочери казненных и
арестованных. Младшее поколение опасно тем, что может попытаться отомстить
за физическую или моральную смерть отцов. У арестованных сыновей есть
невесты или жены, у тех есть братья... Так работает этот страшный конвейер.
Сталин уже не может остановиться. Он похож на человека, который пьет соляной
раствор, чтобы утолить жажду.
Потрясает чудовищный характер обвинений, источником которых может
явиться лишь фантазия садиста: удушение рабочих газами, намеренные крушения
поездов, отравление населения бактериями и прочее в том же роде. Чтобы найти
хоть отдаленную аналогию, нужно вернуться к средним векам, когда ведьм
обвиняли в распространении эпидемий, а евреев - в употреблении христианской
крови. Известно, что ведьмы, еретики и евреи чистосердечно каялись в руках
святейшей инквизиции во всех своих преступлениях. Той же цели достигает и
Сталин. Каким путем? При помощи тоталитарного режима, монолитной прессы,
монолитной партии, герметически замкнутых ящиков для подсудимых,
монолитности следователей, судей и адвокатов и постоянной возможности
расстрелять без огласки любого, кто пытается отстоять правду и свою честь.
Непосвященному кажется непонятным, как можно заставить взрослого
человека обвинить самого себя в том, что он совершал крушения поездов по
предписанию Троцкого. На самом деле механика таких признаний дьявольски
проста. Наркому путей сообщения Кагановичу нужны высокие достижения, слишком
высокие для техники транспорта: отсюда ряд грандиозных крушений. Нет ничего
легче, как расстрелять стрелочника, начальника поезда или начальника
железной дороги. Такие расстрелы совершаются регулярно после каждого
крушения. Сейчас ГПУ применяет в отношении наиболее видных железнодорожных и
промышленных деятелей другой метод. "Мы тебя расстреляем за крушение поезда,
за взрыв мины и пр[очее] в 24 часа; но если ты согласен заявить, что ты
совершил крушение по наущению Троцкого в интересах Японии, ты спасешь свою
жизнь". Это все. Это страшно просто. Но это действует. Упорствующих выводят
несколько раз в день из камеры в тот двор, который служит для расстрела, и
затем возвращают в камеру. Это очень просто. Но это действует. Каленого
железа не применяют. Вероятно, не применяют и специальных медикаментов.
Достаточно "морального" воздействия. К тому же все предшествующие покаяния
пролагают путь последующим. Так действует этот дьявольский конвейер.
Л.Троцкий
29 января 1937 г.,
Койоакан, Д.Ф.
В московских официальных кругах начинают намекать, правда, в очень
неопределеннйо форме, на возможность требования моей выдачи. Я горячо
приветствую эту идею. Более того, я требую, со своей стороны, от московского
правительства, чтобы оно предъявило такое требование. Уже во время процесса
16-ти я требовал от Москвы предъявления доказательств норвежской юстиции, в
целях моей выдачи. Выступая в качестве свидетеля перед норвежским судом 11
декабря 1936 г. по делу о нападенеии фашистов на мою квартиру282 я под
судебной присягой разоблачил перступлный московский судебный подлог. К
несчастью, двери суда были закрыты. Я готов повторить эту работу гораздо
более обстоятельно при открытых дверях - перед мексиканским судом. Лучшего
исхода я не могу себе представить.
Обращение к Лиге Наций
Особая комисия юристов при Лиге Наций вырабатывает статуты будущего
интернациолнального суда против террористов (начало восходит к убийству
югославского короля Александра и французского министра Барту). 22 октября
1936 года я послал этой комиссии заявление283, в котором писал, что будущий
трибунал, помимо защиты правительственных интересов от террористических
покушений, "должен обладать возможностью вступаться также за интересы
частных лиц, против которых по чисто политическим соображениям выдвинуто
ложное обвинение в терроризме..."
Таково сейчас мое положение. Я убежден, что советское правительство,
требовавшее моей высылки из Норвегии и тем причинившее мне и моей семье
великий ущерб, ни в коем случае не обратится к международному трибуналу,
когда последний будет создан. Потому что открытое судебное рассмотрение
могло бы лишь разоблачить преступные махинации ГПУ. В этих условиях я в
качестве потерпевшего должен иметь возможность обратиться к
интернациональному трибуналу. Если заинтересованное правительство откажется
принимать участие в судебном расследовании, то выдвинутое им обвинение со
всеми его международными последствиями должно быть аннулировано". Ввиду
условий интернирования мое письмо комиссии Лиги Наций было подписано не мною
лично, а моим адвокатом. За No ЗА/15105/15085 секретариат Лиги Наций
известил моего адвоката о получении моего заявления. Оно и сегодня остается
в силе. Как только международный трибунал против терроризма будет создан, я
предприму все необходимые легальные шаги к тому, чтобы выдвинутые против
меня обвинения были рассмотрены в полном объеме.
Л.Троцкий
Койоакан, Л.Ф.,
29 января 1937 г.
Прокурор Вышинский - не только прокурор, но и символ. Самой судьбою он
призван защищать Октябрьскую революцию от старых большевиков. В 1905 году
Вышинский был короткое время меньшевиком, затем бросил политику и помирился
с режимом царизма. В 1917 году, после низвержения царя, он снова
перекрашивается в меньшевика, ведет бешеную борьбу против Октябрьской
революции, а после ее победы исчезает на три года с политического горизонта:
Вышинский выжидает. Только в 1920 году этот господин вступает в партию
большевиков. Ныне он спасает Октябрьскую революцию от всех тех, которые ее
совершили. Отмечу мимоходом, что большинство советских послов и других
высоких администраторов имеют биографию, вполне аналогичную биографии
Вышинского. Ныне все они служат большевизму за хорошее жалованье.
Будут ли подсудимые расстреляны?
Вышинский требует головы всех обвиняемых. Он играет наверняка: приговор
был составлен уже до начала процесса. Возможно, что два-три подсудимых будут
пощажены, чтобы избежать чрезмерной "монолитности". Главные обвиняемые
будут, во всяком случае, приговорены к смертной казни. Будут ли они
действительно расстреляны? Расстрел произведет ужасающее впечатление на
общественное мнение и окончательно запятнает Сталина, как Каина, в глазах
мирового рабочего класса. С другой стороны, помиловать подсудимых,
обвиненных в преступлениях, неизмеримо более тяжких, чем преступления
Зиновьева-Каменева, значило бы показать всему миру, что весь суд есть
презренная комедия. Такова альтернатива, перед которой стоит Сталин.
Помилование представляет еще одну громадную опасность. До тех пор, пока
обвиняемые живы, рабочее движение будет добиваться пересмотра дела, свидания
с осужденными, их допроса международной следственной комиссией и прочее. Эта
опасность для Сталина слишком велика! Вот почему я склоняюсь к мысли, что
Сталин скорее всего прикажет расстрелять подсудимых, которым он во время
следствия обещал сохранить жизнь285. Недаром Ленин говорил о Сталине: "Он
заключит гнилой компромисс, а потом обманет".
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
Сегодня утром я писал по поводу предстоящего вердикта: "Возможно, что
два-три подсудимых будут пощажены, чтоб избежать чрезмерной "монолитности".
Главные обвиняемые будут, во всяком случае, приговорены к смертной казни".
Последняя телеграмма гласит, что пощажены 4 подсудимых, на 25 % больше, чем
я предполагал286. Но, признаться, я не ждал, что в число привилегированных
попадут Радек и Сокольников. Насколько можно было понять из телеграмм, оба
они взяли на себя, подобно Зиновьеву и Каменеву, террор, но сверх того еще и
государственную измену. Сокольников каялся в том, т. е. клеветал на себя,
будто он передавал японскому дипломату военные секреты. Почему же Радек и
Сокольников отделались тюрьмой? Объяснение одно: они слишком известны на
Западе и Востоке. Здесь нельзя не видеть частичного отступления Сталина
(нельзя ни минуты сомневаться в том, что приговоры решались в Политбюро и
сообщались Ульриху287 по секретному телефону) перед мировым общественным
мнением. Сталин не только не расстрелял Радека и Сокольникова, но даже не
приговорил их к расстрелу. Это - отступление, выражающее чувство
неуверенности. 13 приговорены к смерти, на первом месте Пятаков. Возможно,
что среди неизвестных нам подсудимых имеются действительные шпионы,
притянутые к делу для амальгамы. Но Пятаков, Серебряков, Муралов,
Богуславский, Дробнис виноваты в терроре и шпионаже не больше, чем Радек и
Сокольников. Почему же этим расстрел? Напомним, что они обвинялись сверх
того в организации промышленного саботажа. Очевидно, в рабочих массах
накопилось негодование по поводу многочисленных катастроф, стоивших многих
сотен жизней. Здесь нужны искупительные жертвы. Отсюда приговор к смерти.
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
20 час.
Уважаемые слушатели!
Вы легко поймете, если свое краткое обращение к вам я начну с выражения
горячей признательности мексиканскому народу и тому, кто с таким
достоинством и мужеством его возглавляет, президенту Карденасу289. В
условиях, когда против меня и членов моей семьи выдвинуты были чудовищные,
непостижимые, немыслимые обвинения; когда моя жена и я сидели под замком
норвежского правительства без возможности защищаться, мексиканское
правительство открыло нам дверь в эту прекрасную страну и сказало: "На этой
почве вы можете свободно защищать ваши права и вашу честь". Не симпатия моим
взглядам руководила при этом президентом Карденасом, а верность своим
собственным взглядам: тем большей признательности заслуживает его акт
демократического гостеприимства, столь редкого в наши дни!
Московская судебная инсценировка еще не успела закончиться, когда из
Осло раздались первые оглушительные опровержения. Главное признание главного
обвиняемого Пятакова состояло в том, будто он прилетел ко мне на аэроплане в
декабре 1935 г., чтобы получить от меня преступные инструкции. Но вот
компетентные норвежские власти установили, что в период, указанный
Пятаковым, ни один иностранный аэроплан не опускался на аэродром Осло! Не
было моего свидания с Пятаковым, не было инструкций, - был и есть подлог.
Все судопроизводство Сталина построено на фальшивых признаниях, исторгнутых
инквизиционными методами новейшего типа в интересах правящей клики. В
истории не было преступлений, более страшных по замыслу и исполнению, чем
московские процессы Зиновьева-Каменева и Пятакова-Радека. За этими
процессами стоит не коммунизм, не социализм, а сталинизм, т. е. деспотия
безответственной бюрократии над народом! Какова сейчас моя главная задача?
Обнаружить правду. Раскрыть всему миру глаза на московские процессы.
Показать и доказать, что подлинные преступники рядятся в тогу обвинителей.
Каков ближайший этап на этом пути? Создание американской, европейской, а
затем и интернациональной следственной комиссии из лиц, пользующихся
неоспоримым авторитетом и общим доверием. Я обязуюсь представить такой
следственной комиссии все свои архивы, многие тысячи личных и циркулярных
писем, в которых ход моей мысли и деятельности отражается изо дня в день без
всяких пробелов. Мне нечего скрывать! Сотни свидетелей, находящихся за
границей, обладают неоценимыми фактами для освещения московских подлогов.
Работа следственной комиссии должна, на мой взгляд, закончиться большим
контрпроцессом. Где именно? Пусть этот вопрос решит общественное мнение.
Контрпроцесс необходим, чтобы очистить атмосферу от бацилл лжи, клеветы,
фальсификации, подлога, источником которых является ГПУ, упавшее до методов
Гестапо. От независимой печати, от всех честных граждан я жду помощи в
раскрытии правды. Уважаемые слушатели! Можно по-разному относиться к моим
взглядам и моей сорокалетней политической деятельности. Но беспристрастное
расследование подтвердит, что на моей чести - человека и политика - нет ни
одного пятна. В глубоком сознании своей правоты я горячо приветствую граждан
Нового Света!
Л.Троцкий.
30 января 1937 г.
По поводу ареста моего младшего сына Сергея проскользнуло сообщение о
том, что советская пресса разоблачает, что действительная фамилия
арестованного не Седов, а Бронштейн. Сам по себе вопрос не имеет, казалось
бы, никакого значения, но тенденция разоблачений совершенно ясна. Дело
обстоит на самом деле следующим образом: с 1902 года я нес неизменно фамилию
страны. За этот период произведены многие десятки тысяч обысков и арестов в
среде оппозиции. Казалось бы, ГПУ, перлюстрирующее письма, подслушивающее
телефонные разговоры, не связанное никакими правовыми ограничениями, должно
было бы располагать до настоящего времени грандиозным музеем вещественных
доказательств. Ничего подобного нет и в помине: ни одного письма, ни одного
документа, не говоря уже о пулеметах, бомбах и адских машинах. Гг. Притты и
Розенмарки даже не ставят перед собою вопроса о том, как объяснить эту
тайну. На самом деле, у ГПУ есть, конечно, десятки тысяч оппозиционных
документов и писем. Но они не подходят к замыслу. Они не отвечают теме. Они
могут только разрушить впечатление от покаяний. Объективные факты не
отвечают субъективным конструкциям276. Московские процессы порочны в самой
своей основе, ибо под монотонными покаяниями невозможно обнаружить какую бы
то ни было материальную основу. Но откуда все же берутся покаяния? Каким
образом они вымогаются? История не начинается с процесса 16-и. Для того, кто
внимательно следил за эволюцией сталинского режима, ложные самообвинения
жертв ГПУ не являются загадкой. До августа 1936 г. Зиновьев и Каменев
каялись публично не менее десяти раз, причем их покаяния располагаются в
виде своего рода геометрической прогрессии. Все обвиняемые, имена которых
мне известны, принадлежали ранее к оппозиции, затем испугались раскола или
преследований и решили во что бы то ни стало вернуться в ряды партии. За
бывшими вождями оппозиции шли по тому же пути тысячи и тысячи рядовых
членов. Правящая клика требовала от них признать, что их программа ложна и,
в частности, что политика Троцкого противна интересам пролетариата. Ни один
из серьезных оппозиционеров не думал этого. Наоборот, все они были уверены в
том, что развитие доказало правоту оппозиции. Тем не менее они подписали в
конце 1927 года заявление, в котором ложно возводили на себя обвинение в
"уклонах", "ошибках", несовершенных преступлениях против партии и
возвеличивали новых вождей, к которым не питали уважения. В эмбриональной
форме перед нами здесь уже заложены целиком будущие московские процессы.
Первой капитуляцией дело, однако, не ограничилось. Наоборот, она, как
уже сказано, открывала геометрическую прогрессию покаяний. Режим становился
все более тоталитарным, борьба с оппозицией все более бешеной, обвинения
против оппозиции - все более чудовищными. Политических дискуссий бюрократия
допустить не могла, ибо дело шло о защите ее произвола и привилегий. Чтобы
сажать оппозиционеров в тюрьмы, ссылать их и расстреливать, недостаточно
было провозгласить, что у оппозиции ложная программа. Нужно было обвинить
оппозицию в стремлении расколоть партию, разложить армию, низвергнуть
советскую власть. Чтобы подкрепить эти обвинения перед народом, бюрократия
вытягивала на свет божий вчерашних капитулянтов, одновременно в качестве
свидетелей и обвиняемых. Кто из них отказывался подписать новые
самообвинения, новые самооклеветания, тому отвечали: "Значит, ваше покаяние
было неискренне!", после чего следовали снова тюрьма и ссылка. Так
капитулянты превращались постепенно в профессиональных лжесвидетелей против
оппозиции и против себя самих задолго до того, как дело дошло до судебных
процессов. Во всех покаянных заявлениях неизменно фигурировало мое имя как
"врага номер первый" советской бюрократии: без этого документ не имел силы.
Сперва дело шло лишь о моих "социал-демократических" тенденциях; на
следующем этапе требовалось заявление о том, что моя политика объективно
ведет к контрреволюционным последствиям. Еще через несколько месяцев
следовало утверждение, что я являюсь "объективно" агентом буржуазии, еще
дальше, - что я состою де факто, если не де юре в союзе с буржуазией против
СССР. Всякий из капитулянтов, который на новом этапе пытался сопротивляться,
ссылаясь на свою работу и свое послушание, встречал один и тот же ответ:
"Все ваши предшествующие заявления были неискренни, раз вы не хотите помочь
партии (т. е. бюрократии) против Троцкого. Вы тайный враг партии". Так
последовательные покаяния становились ядром на ногах у каждого капитулянта и
тянули его на дно277.
Время от времени злосчастных капитулянтов снова арестовывали или
ссылали, по совершенно ничтожным или фиктивным поводам: задача состояла в
том, чтобы разрушить нервную систему, убить личное достоинство, сломить
волю. После каждой новой репрессии новую амнистию можно было получить только
ценою нового, вдвойне унизительного самообвинения. Требовалось заявлять в
печати: "Я признаю, что обманывал в прошлом партию, что держал себя в
отношении советской власти нечестно, что был фактическим агентом буржуазии,
но отныне я окончательно разрываю с троцкистскими ренегатами..." и т. д. Так
совершалось шаг за шагом "воспитание" (точнее сказать: деморализация)
десятков тысяч членов партии, а косвенно и всей партии обвиняемых, как и
обвинителей, в течение 11 лет (1923-1934). За эти годы успел выработаться
ритуал, согласно которому люди публично оплевывали себя якобы в интересах
партии, а в сущности для того, чтобы отстоять свое местечко в рядах
бюрократии. Правящей клике этот постыдный ритуал нужен был для того, чтобы в
зародыше заглушить всякое движение критической мысли.
Убийство Кирова (декабрь 1934 г.) придало процессу растления партийной
совести новую, небывалую ранее остроту. В свое время я доказал в печати и
берусь доказать перед любой беспристрастной комиссией, что покушение на
Кирова готовилось с ведома Сталина агентами ГПУ для того, чтобы вовлечь в
это дело оппозицию (метод полицейской "амальгамы") и затем раскрыть
покушение накануне его осуществления. Выстрел Николаева278, у которого были,
очевидно, свои мотивы, раздался, однако, раньше, чем амальгама была
закончена. После ряда колебаний, противоречивых и лживых заявлений,
бюрократии пришлось ограничиться полумерой, именно, "признанием" Зиновьева,
Каменева и других в том, что на них лежит "моральная ответственность" за
убийство Кирова. Это "добровольное" заявление было исторгнуто простым
аргументом: "Если вы не поможете нам задушить оппозицию, возложив на нее
хотя бы моральную ответственность за террористические акты, вы обнаружите
тем свое фактическое сочувствие оппозиции и террору, и мы с вами поступим
как с худшими врагами". Перед бывшими оппозиционерами на каждом новом этапе
вставала одна и та же альтернатива: либо отказаться от всех прежних
капитуляций и вступить в безнадежный конфликт с бюрократией, не имея ни
программы, ни организации, ни личного авторитета; либо сделать еще шаг вниз,
взвалить на себя и на других еще большие гнусности и возложить за все это
ответственность на меня. Такова эта отвратительная прогрессия падений. Если
установить ее приблизительный "коэффициент", то можно заранее предвидеть
характер капитуляции на следующем этапе. Я не раз проводил эту операцию в
печати.
"Маленькая" оплошность ГПУ, за которую Киров поплатился головой, не
остановила, разумеется, Сталина. Вокруг трупа Кирова он решил построить
новый процесс, чтобы от моральной ответственности оппозиции перейти к
фактической и юридической. Терроризированный Зиновьев шел на все, Каменев
сопротивлялся. Тогда для Каменева устроили новый, специальный суд при
закрытых дверях (июль 1935 г.), где его поставили лицом к лицу с призраком
смерти. Каменев сдался. Отныне подготовка нового процесса велась в широком
масштабе. Кандидатов в подсудимые было достаточно в тюрьмах Сталина. Тем,
кто соглашался взять на себя вину в терроре и скомпрометировать себя,
обещано было сохранение жизни, а через некоторое время и полное помилование.
За пять дней до суда Сталин провел особый закон, дающий приговоренным к
смерти за террор право апелляции: надо было поддержать надежду и у
подсудимых до конца279. Зиновьев, Каменев и другие выпили чашу унижений до
дна. После этого их обманули, поставив к стенке.
Сталин предусмотрителен. Уже во время процесса 16-и ГПУ заставило
Радека и Пятакова напечатать в "Правде" статьи, в которых признавалась
правильность обвинения и требовалась казнь подсудимых280. Радек и Пятаков
отлично знали, что поддерживают ("в интересах партии") ужасающий судебный
подлог, но они не догадывались, что своими статьями затягивают петлю на
собственной шее. После того, как они признали, что вожди и бывшие вожди
оппозиции (Троцкий, Зиновьев и пр.) способны не только на скрытый, трусливый
террор из-за угла, но и на союз с Гестапо, Радек и Пятаков преградили себе
все пути отступления: чем они, в самом деле, лучше Зиновьева, Каменева или
Смирнова?
Если бы процесс Зиновьева убедил мировое общественное мнение в том, что
я тайный террорист и союзник Гитлера, не потребовалось бы, вероятно, второго
процесса. Но, несмотря на все усилия заграничных адвокатов ГПУ, дело
Зиновьева-Каменева вызвало возмущение, недоверие или, по крайней мере,
недоумение. Именно поэтому и понадобился новый, более "убедительный"
процесс. Радек и Пятаков явились естественными корифеями новой инсценировки.
Конечно, после процесса 16-и у них было меньше иллюзий относительно
собственной судьбы, чем у Зиновьева и Каменева. Но что этим морально
раздавленным людям оставалось делать? Им приходилось выбирать между верной и
немедленной смертью во дворе тюрьмы и между бледным проблеском надежды.
Сталин передавал им, несомненно, через следователей ГПУ: "Зиновьева,
Каменева и других мы не могли не расстрелять, ибо это были затаенные враги;
вашему раскаянию мы больше доверяем и сделаем все, чтобы спасти вас и
вернуть позже к работе". В подкрепление к этим доводам ГПУ расстреливало тех
обвиняемых, которые проявляли упорство.
Механика, как видим, сама по себе несложна. Она требует лишь для своего
осуществления тоталитарного режима, т. е. отсутствия малейшей свободы
критики, военного подчинения подсудимых, следователей, прокуроров, судей
одному и тому же лицу и полной монолитности прессы, которая своим монотонным
волчьим воем устрашает и деморализует обвиняемых и все общественное мнение.
К этому надо прибавить постоянную возможность расстрелять без суда всякого
подсудимого, который пытается внести диссонанс.
Московские процессы состоялись не потому, что ГПУ раскрыло следы
какого-либо заговора и накрыло преступников; также и не потому, что внезапно
охваченные угрызениями совести преступники - все до одного - добровольно
повинились в совершенных преступлениях. Нет, московские процессы состоялись
потому, что в распоряжении ГПУ есть неограниченное количество людей, которых
оно в зависимости от политических потребностей может по своему усмотрению
месить как тесто; людей, которые воспитаны в системе ложных покаяний и
вынуждены принять на себя любое преступление, чтобы доказать свою
"искренность" и попытаться спасти себя. Московские процессы не имеют ничего
общего с судом; это чисто театральные инсценировки с заранее расписанными
ролями и с абсолютным "фюрером" в качестве режиссера. Политическая цель:
убить оппозицию, раздавить того, кто говорит от ее имени и отравить раз
навсегда самые источники критической мысли. Достигла ли бюрократия своей
цели? Нет. Сталин грубо просчитался. Последствия этого просчета будут
фатальны для его диктатуры. Мы это увидим в недалеком будущем.
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
Телеграммы об арестах следуют непрерывно. Арестованы Бухарин и Рыков,
бывшие вожди бывшей правой оппозиции. Томский, самый замечательный рабочий,
которого выдвинула большевистская партия, не арестован только потому, что
покончил с собой, чтобы избегнуть последнего унижения. Бухарин и Рыков давно
подчинились; но они слишком много знают; они слишком хорошо понимают
механику подлога; они могут многое рассказать. Крупская, вдова Ленина,
несмотря на все предшествующие унижения, окружена, несомненно, непроницаемым
кордоном ГПУ. Арестован Белобородов, вождь уральских рабочих, бывший член ЦК
и министр внутренних дел. Причина: Белобородов слишком много знает.
Арестованы Раковский, Мдивани и много других. Выслана в Сибирь бывшая жена
Каменева, моя сестра281, пожилая и больная женщина: она, конечно, не ведет
борьбы, но она знает и может рассказать. Арестован Сергей Седов: только
потому, что он мой сын. Арестовываются вообще сыновья и дочери казненных и
арестованных. Младшее поколение опасно тем, что может попытаться отомстить
за физическую или моральную смерть отцов. У арестованных сыновей есть
невесты или жены, у тех есть братья... Так работает этот страшный конвейер.
Сталин уже не может остановиться. Он похож на человека, который пьет соляной
раствор, чтобы утолить жажду.
Потрясает чудовищный характер обвинений, источником которых может
явиться лишь фантазия садиста: удушение рабочих газами, намеренные крушения
поездов, отравление населения бактериями и прочее в том же роде. Чтобы найти
хоть отдаленную аналогию, нужно вернуться к средним векам, когда ведьм
обвиняли в распространении эпидемий, а евреев - в употреблении христианской
крови. Известно, что ведьмы, еретики и евреи чистосердечно каялись в руках
святейшей инквизиции во всех своих преступлениях. Той же цели достигает и
Сталин. Каким путем? При помощи тоталитарного режима, монолитной прессы,
монолитной партии, герметически замкнутых ящиков для подсудимых,
монолитности следователей, судей и адвокатов и постоянной возможности
расстрелять без огласки любого, кто пытается отстоять правду и свою честь.
Непосвященному кажется непонятным, как можно заставить взрослого
человека обвинить самого себя в том, что он совершал крушения поездов по
предписанию Троцкого. На самом деле механика таких признаний дьявольски
проста. Наркому путей сообщения Кагановичу нужны высокие достижения, слишком
высокие для техники транспорта: отсюда ряд грандиозных крушений. Нет ничего
легче, как расстрелять стрелочника, начальника поезда или начальника
железной дороги. Такие расстрелы совершаются регулярно после каждого
крушения. Сейчас ГПУ применяет в отношении наиболее видных железнодорожных и
промышленных деятелей другой метод. "Мы тебя расстреляем за крушение поезда,
за взрыв мины и пр[очее] в 24 часа; но если ты согласен заявить, что ты
совершил крушение по наущению Троцкого в интересах Японии, ты спасешь свою
жизнь". Это все. Это страшно просто. Но это действует. Упорствующих выводят
несколько раз в день из камеры в тот двор, который служит для расстрела, и
затем возвращают в камеру. Это очень просто. Но это действует. Каленого
железа не применяют. Вероятно, не применяют и специальных медикаментов.
Достаточно "морального" воздействия. К тому же все предшествующие покаяния
пролагают путь последующим. Так действует этот дьявольский конвейер.
Л.Троцкий
29 января 1937 г.,
Койоакан, Д.Ф.
В московских официальных кругах начинают намекать, правда, в очень
неопределеннйо форме, на возможность требования моей выдачи. Я горячо
приветствую эту идею. Более того, я требую, со своей стороны, от московского
правительства, чтобы оно предъявило такое требование. Уже во время процесса
16-ти я требовал от Москвы предъявления доказательств норвежской юстиции, в
целях моей выдачи. Выступая в качестве свидетеля перед норвежским судом 11
декабря 1936 г. по делу о нападенеии фашистов на мою квартиру282 я под
судебной присягой разоблачил перступлный московский судебный подлог. К
несчастью, двери суда были закрыты. Я готов повторить эту работу гораздо
более обстоятельно при открытых дверях - перед мексиканским судом. Лучшего
исхода я не могу себе представить.
Обращение к Лиге Наций
Особая комисия юристов при Лиге Наций вырабатывает статуты будущего
интернациолнального суда против террористов (начало восходит к убийству
югославского короля Александра и французского министра Барту). 22 октября
1936 года я послал этой комиссии заявление283, в котором писал, что будущий
трибунал, помимо защиты правительственных интересов от террористических
покушений, "должен обладать возможностью вступаться также за интересы
частных лиц, против которых по чисто политическим соображениям выдвинуто
ложное обвинение в терроризме..."
Таково сейчас мое положение. Я убежден, что советское правительство,
требовавшее моей высылки из Норвегии и тем причинившее мне и моей семье
великий ущерб, ни в коем случае не обратится к международному трибуналу,
когда последний будет создан. Потому что открытое судебное рассмотрение
могло бы лишь разоблачить преступные махинации ГПУ. В этих условиях я в
качестве потерпевшего должен иметь возможность обратиться к
интернациональному трибуналу. Если заинтересованное правительство откажется
принимать участие в судебном расследовании, то выдвинутое им обвинение со
всеми его международными последствиями должно быть аннулировано". Ввиду
условий интернирования мое письмо комиссии Лиги Наций было подписано не мною
лично, а моим адвокатом. За No ЗА/15105/15085 секретариат Лиги Наций
известил моего адвоката о получении моего заявления. Оно и сегодня остается
в силе. Как только международный трибунал против терроризма будет создан, я
предприму все необходимые легальные шаги к тому, чтобы выдвинутые против
меня обвинения были рассмотрены в полном объеме.
Л.Троцкий
Койоакан, Л.Ф.,
29 января 1937 г.
Прокурор Вышинский - не только прокурор, но и символ. Самой судьбою он
призван защищать Октябрьскую революцию от старых большевиков. В 1905 году
Вышинский был короткое время меньшевиком, затем бросил политику и помирился
с режимом царизма. В 1917 году, после низвержения царя, он снова
перекрашивается в меньшевика, ведет бешеную борьбу против Октябрьской
революции, а после ее победы исчезает на три года с политического горизонта:
Вышинский выжидает. Только в 1920 году этот господин вступает в партию
большевиков. Ныне он спасает Октябрьскую революцию от всех тех, которые ее
совершили. Отмечу мимоходом, что большинство советских послов и других
высоких администраторов имеют биографию, вполне аналогичную биографии
Вышинского. Ныне все они служат большевизму за хорошее жалованье.
Будут ли подсудимые расстреляны?
Вышинский требует головы всех обвиняемых. Он играет наверняка: приговор
был составлен уже до начала процесса. Возможно, что два-три подсудимых будут
пощажены, чтобы избежать чрезмерной "монолитности". Главные обвиняемые
будут, во всяком случае, приговорены к смертной казни. Будут ли они
действительно расстреляны? Расстрел произведет ужасающее впечатление на
общественное мнение и окончательно запятнает Сталина, как Каина, в глазах
мирового рабочего класса. С другой стороны, помиловать подсудимых,
обвиненных в преступлениях, неизмеримо более тяжких, чем преступления
Зиновьева-Каменева, значило бы показать всему миру, что весь суд есть
презренная комедия. Такова альтернатива, перед которой стоит Сталин.
Помилование представляет еще одну громадную опасность. До тех пор, пока
обвиняемые живы, рабочее движение будет добиваться пересмотра дела, свидания
с осужденными, их допроса международной следственной комиссией и прочее. Эта
опасность для Сталина слишком велика! Вот почему я склоняюсь к мысли, что
Сталин скорее всего прикажет расстрелять подсудимых, которым он во время
следствия обещал сохранить жизнь285. Недаром Ленин говорил о Сталине: "Он
заключит гнилой компромисс, а потом обманет".
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
Сегодня утром я писал по поводу предстоящего вердикта: "Возможно, что
два-три подсудимых будут пощажены, чтоб избежать чрезмерной "монолитности".
Главные обвиняемые будут, во всяком случае, приговорены к смертной казни".
Последняя телеграмма гласит, что пощажены 4 подсудимых, на 25 % больше, чем
я предполагал286. Но, признаться, я не ждал, что в число привилегированных
попадут Радек и Сокольников. Насколько можно было понять из телеграмм, оба
они взяли на себя, подобно Зиновьеву и Каменеву, террор, но сверх того еще и
государственную измену. Сокольников каялся в том, т. е. клеветал на себя,
будто он передавал японскому дипломату военные секреты. Почему же Радек и
Сокольников отделались тюрьмой? Объяснение одно: они слишком известны на
Западе и Востоке. Здесь нельзя не видеть частичного отступления Сталина
(нельзя ни минуты сомневаться в том, что приговоры решались в Политбюро и
сообщались Ульриху287 по секретному телефону) перед мировым общественным
мнением. Сталин не только не расстрелял Радека и Сокольникова, но даже не
приговорил их к расстрелу. Это - отступление, выражающее чувство
неуверенности. 13 приговорены к смерти, на первом месте Пятаков. Возможно,
что среди неизвестных нам подсудимых имеются действительные шпионы,
притянутые к делу для амальгамы. Но Пятаков, Серебряков, Муралов,
Богуславский, Дробнис виноваты в терроре и шпионаже не больше, чем Радек и
Сокольников. Почему же этим расстрел? Напомним, что они обвинялись сверх
того в организации промышленного саботажа. Очевидно, в рабочих массах
накопилось негодование по поводу многочисленных катастроф, стоивших многих
сотен жизней. Здесь нужны искупительные жертвы. Отсюда приговор к смерти.
Л.Троцкий
Койоакан, Д.Ф.,
29 января 1937 г.
20 час.
Уважаемые слушатели!
Вы легко поймете, если свое краткое обращение к вам я начну с выражения
горячей признательности мексиканскому народу и тому, кто с таким
достоинством и мужеством его возглавляет, президенту Карденасу289. В
условиях, когда против меня и членов моей семьи выдвинуты были чудовищные,
непостижимые, немыслимые обвинения; когда моя жена и я сидели под замком
норвежского правительства без возможности защищаться, мексиканское
правительство открыло нам дверь в эту прекрасную страну и сказало: "На этой
почве вы можете свободно защищать ваши права и вашу честь". Не симпатия моим
взглядам руководила при этом президентом Карденасом, а верность своим
собственным взглядам: тем большей признательности заслуживает его акт
демократического гостеприимства, столь редкого в наши дни!
Московская судебная инсценировка еще не успела закончиться, когда из
Осло раздались первые оглушительные опровержения. Главное признание главного
обвиняемого Пятакова состояло в том, будто он прилетел ко мне на аэроплане в
декабре 1935 г., чтобы получить от меня преступные инструкции. Но вот
компетентные норвежские власти установили, что в период, указанный
Пятаковым, ни один иностранный аэроплан не опускался на аэродром Осло! Не
было моего свидания с Пятаковым, не было инструкций, - был и есть подлог.
Все судопроизводство Сталина построено на фальшивых признаниях, исторгнутых
инквизиционными методами новейшего типа в интересах правящей клики. В
истории не было преступлений, более страшных по замыслу и исполнению, чем
московские процессы Зиновьева-Каменева и Пятакова-Радека. За этими
процессами стоит не коммунизм, не социализм, а сталинизм, т. е. деспотия
безответственной бюрократии над народом! Какова сейчас моя главная задача?
Обнаружить правду. Раскрыть всему миру глаза на московские процессы.
Показать и доказать, что подлинные преступники рядятся в тогу обвинителей.
Каков ближайший этап на этом пути? Создание американской, европейской, а
затем и интернациональной следственной комиссии из лиц, пользующихся
неоспоримым авторитетом и общим доверием. Я обязуюсь представить такой
следственной комиссии все свои архивы, многие тысячи личных и циркулярных
писем, в которых ход моей мысли и деятельности отражается изо дня в день без
всяких пробелов. Мне нечего скрывать! Сотни свидетелей, находящихся за
границей, обладают неоценимыми фактами для освещения московских подлогов.
Работа следственной комиссии должна, на мой взгляд, закончиться большим
контрпроцессом. Где именно? Пусть этот вопрос решит общественное мнение.
Контрпроцесс необходим, чтобы очистить атмосферу от бацилл лжи, клеветы,
фальсификации, подлога, источником которых является ГПУ, упавшее до методов
Гестапо. От независимой печати, от всех честных граждан я жду помощи в
раскрытии правды. Уважаемые слушатели! Можно по-разному относиться к моим
взглядам и моей сорокалетней политической деятельности. Но беспристрастное
расследование подтвердит, что на моей чести - человека и политика - нет ни
одного пятна. В глубоком сознании своей правоты я горячо приветствую граждан
Нового Света!
Л.Троцкий.
30 января 1937 г.
По поводу ареста моего младшего сына Сергея проскользнуло сообщение о
том, что советская пресса разоблачает, что действительная фамилия
арестованного не Седов, а Бронштейн. Сам по себе вопрос не имеет, казалось
бы, никакого значения, но тенденция разоблачений совершенно ясна. Дело
обстоит на самом деле следующим образом: с 1902 года я нес неизменно фамилию