Валё Пер. Современный шведский детектив

   — Стой, я сама отгадаю! Тогда возникло новое трио. Твой дед, твой отец и ты сам. А поскольку ты самый молодой, ты у них вроде курьера. Например, едешь в Скугу с завещанием Альберты. Я рада, что оно в надежных руках.
   В карих глазах Сванте мелькнула растерянность.
   — Если б только курьер. Дело гораздо сложнее, — неожиданно признался он. — По чистой нелепице Алиберта Фабиан именно меня назначила своим душеприказчиком.
   — Ты шутишь, — не поверила Полли.
   — В денежных делах не шутят.
   — Как, как?
   — Это цитата, — сказал молодой адвокат из Эребру. — Цитата из «Сведенйельма».
   — Из «Сведенйельмов».
   — Почему?
   — Потому что эта комедия называется «Сведенйельмы», — терпеливо объяснила она. — Там речь идет о целой семье.
   — У меня совсем нет опыта, — сокрушался Сванте Странд. — Я первый раз имею дело с таким большим наследством. Боюсь, мне не справиться.
   — Не вешай нос, Альберта знала, что делала. Пойдем на кухню, я напою тебя чаем или кофе — чем ты захочешь.
   — От чая не откажусь.
   В холле он, наконец, избавился от пальто, но кожаный портфель так и стоял у его ног, пока он подкреплялся остатками салата и ароматным чаем.
   Теперь выражение растерянности исчезло с его лица, он держался непринужденней и разговорился. В порыве чистосердечия он поведал своей бледной сероглазой собеседнице, что закончил университет в Упсале, до сил пор свободен, одинок, не женат и даже не обручен, что долгие снежные вечера в Эребру все больше и больше нагоняют на него тоску, он страдает от одиночества и чувства неудовлетворенности. А затем поинтересовался, отличает-ея ли одиночество в большом городе от одиночества в маленьком.
   — Там еще хуже, — ответила она, — живешь среди уличного шума и выхлопных газов, и окружают тебя толпы незнакомых, равнодушных людей.
   — Значит, ты Полли Томссон? Одна из наследников Альберты? — спросил Сванте Странд.
   — О нет. Я просто воспитанница, а не приемная дочь и в родстве с Альбертой не состою.
   — Жаль, — посочувствовал он. — Закон не признает за воспитанниками никаких прав на наследство. Воспитанники и приемные дети приравниваются к родным, только когда дело касается налога на наследство. Одним словом, будь ты вписана в завещание, тебе пришлось бы уплатить меньший налог на наследство, чем другим.
   — Кому это другим?
   — Ну, например, брату и сестре фру Фабиан. Полли, для которой этот разговор не имел практического значения, равнодушно уточнила:
   — Сестра фру Фабиан умерла, остался только брат.
   — Пастор из Лубергсхюттана? — спросил адвокат. — Он-то мне и нужен.
   — Он здесь. Разговаривает в гостиной с Эрком Берггреном. Если хочешь…
   — Нет, нет. Это не к спеху, — торопливо сказал Сванте Странд. — Я бы выпил еще чаю.
   — Тебе в тягость твои обязанности?
   — Да, — признался он. — И знаешь почему? Я не уверен, что твоя приемная мать полностью отдавала себе отчет в том, что она делает. По-моему, с одной стороны, она находилась под влиянием моего деда, с другой — моего имени.
   — Какое отношение к этому имеет твое имя?
   — Самое прямое. Мой дядя, вернее, двоюродный дед был поверенным управляющего Фабиана. Он же проводил опись имущества после его смерти, и, когда Альберта написала завещание, она назначила его исполнителем своей воли. Его звали Сванте Странд. Прошлой осенью он умер. А я унаследовал его имя и его место.
   — Значит, как только ты попал в контору, на тебя легли его обязанности?
   — Ну, не совсем. Для этого я еще слишком неопытен… Но мой дед всегда переоценивал мои способности, он-то и посоветовал фру Фабиан передать полномочия по завещанию Сванте Младшему. Она послушалась его и в январе этого года сделала дополнение к завещанию, подписанное по всей форме двумя свидетелями.
   — Разве ты не мог отказаться?
   — Тогда это казалось мне чепухой. К тому же я рассчитывал, что в случае необходимости отец или дед помогут мне.
   — Так в чем же дело? Конечно, помогут.
   — Нет, не помогут, — удрученно сказал он. — Отец сейчас в другом полушарии. А дед… больно говорить, но он вконец одряхлел, плохо соображает и все путает. При этом он не терпит возражений. Сегодня потребовал, чтобы я бросил все дела и немедленно отправился в Скугу.
   — Кстати, ты так и не объяснил своего загадочного появления, — напомнила Полли. — Зачем тебя понесло по самой грязи к заднему крыльцу? Ты мог спокойно пройти с улицы.
   — В этом виноват один маленький негодяй, — сердито ответил адвокат. — Он загнал меня в грязь, уверив, что это и есть Хюттгатан. Вернее, не совсем так, он сообщил, что покойница жила здесь, у озера. И показал на тропинку как на самый удобный путь. По его словам, вчера тут была «скорая помощь», и он был явно разочарован, что сюда не пригнали пожарную команду. Здесь, мол, так горело, так горело, что она задохнулась и умерла. Вид у него при этом был самый ангельский. А глаза такие же большие и голубые, как у тебя.
   — У меня они не голубые, — возразила Полли.
   — Тут, как я погляжу, времени даром не теряют, — сказал вдруг чей-то женский голос.
   — Разрешите познакомить, — сказала Полли. — Адвокат Странд. Фру Вийк.
   Адвокат Странд вскочил со стула, воззрившись на седовласую даму.
   — Фру… фру Вийк? — запинаясь, спросил он. — Значит, вы… вы и есть мать знаменитого Кристера Вийка?
   А когда Елена Вийк утвердительно кивнула, он засиял как медный грош:
   — Вот не думал, что мне так повезет. Я представитель фирмы «Странд, Странд и Странд» из Эребру. Привез завещание Альберты Фабиан.
   — Завещание? Уже? — удивилась фру Вийк. — К чему такая спешка? — И повернулась к Полли: — Похороны состоятся самое раннее в четверг в два часа пополудни. В церкви святого Улофа, в Лубергсхюттане. По крайней мере так сказал пастор. Я иду домой. Будь здорова, не падай духом.
   И фру Вийк ушла вместе с Эрком Берггреном. Полли охватило смутное чувство подавленности и тревоги.
   Чтобы заглушить его, она занялась хозяйством. Проводив Сванте Странда с его портфелем в гостиную, девушка воспользовалась случаем и забрала оттуда поднос с грязной посудой. На кухне она вымыла и перетерла дорогой датский сервиз, обследовала содержимое морозилки и холодильника, гадая, сколько человек останется к обеду. Затем собрала в пакет мусор и вынесла его в сад.
   Когда она вернулась, в прихожей звонил телефон. Это была Мирьям; верная себе, она без лишних слов выведала все новости и дала точные указания.
   Полли знала по опыту, что спорить с Мирьям бесполезно. Повесив трубку, она открыла дверь в гостиную, и все взгляды устремились на нее. Полли коротко сообщила:
   — Это Мирьям. Позвонит снова через час. Ее интересует завещание.
   Светлые глаза Еспера Экерюда блеснули синевой.
   — Узнаю Мирьям, — сказал он. — Ее интересует. Она позвонит. Откуда ей вообще известно, что существует какое-то завещание?
   — Я проболталась, — сдержанно ответила Полли. Глазки-бусинки Лиселотт Люнден вспыхнули любопытством.
   — Но ведь это превосходная мысль, — вмешалась она. — Завещание здесь, адвокат тоже — чего мы ждем?
   Ее муж устало провел рукой по седеющим волосам, снял очки и закрыл глаза.
   — Так не принято, — с неодобрением сказал он. — После похорон — другое дело. Тогда каждый наследник незамедлительно получит копию завещания. Но на другой день после трагической гибели Альберты! Мне кажется… по-моему, это неприлично… Нет, нет, Полли, не уходи, останься.
   — Ну пожалуйста, Рудольф, — уговаривала мужа Лиселотт. — Никто ведь не требует бумаг сию же минуту, и в детали можно не вникать. Пусть господин Странд ознакомит нас с завещанием только в общих чертах.
   — А то, дядя, будешь сам объясняться с Мирьям, когда она позвонит через час, — пригрозил Еспер. — Как твое мнение, Сванте?
   — Я не против, — отозвался адвокат. — Наоборот, дед настаивал, чтобы по крайней мере пастор ознакомился с документом немедленно.
   — Ну если так, я повинуюсь, — сдался Рудольф Люнден и снова надел очки. — Слушаем вас, господин адвокат. Только, пожалуйста, опустите все ваши юридические закорючки и изложите нам самую суть.
   Сванде Странд Младший поправил галстук, открыл портфель и откашлялся.
   — Завещание составлено в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, — начал он. — Через год после смерти управляющего Франса Эрика Фабиана.
   Он помедлил, подбирая слова; в гостиной царила мертвая тишина.
   — Две крупные суммы завещаны на общественные нужды. Одна — приходу святого Улофа, на попечительство о детях, а также на воспитание и образование молодежи. Проценты от другой суммы составят музыкальную стипендию в местной гимназии.
   Он заметил, что пастор одобрительно кивнул, а Полли радостно заулыбалась.
   — Остальное делится на три части. Одна из них завещана брату фру Фабиан, пастору Рудольфу Люндену.
   Пасторша с облегчением вздохнула.
   — Другая — сестре покойной, Ёте Экерюд, урожденной Люнден. — Сванте Странд оторвал взгляд от бумаг и уточнил: — В шестьдесят седьмом году фру Экерюд скончалась. Поэтому долю фру Экерюд получат ее дети и разделят поровну. Таким образом, Еспер Экерюд и Мирьям Экерюд получат по одной шестой части наследства.
   — Незабвенная тетя Альберта! — воскликнул Еспер. — Да будет ей земля пухом. Простите бестактный вопрос, но на какую примерно сумму я могу рассчитывать?
   — Пока неизвестно, — ответил Сванте Странд. — Налог на наследство очень высок. Но после продажи виллы и уплаты налога, думаю, каждому из вас останется пятьдесят или шестьдесят тысяч крон, не считая движимого имущества.
   — Боже, — прошептала Лиселотт Люнден, — значит, мы получим вдвое больше!
   — Остается еще одна треть, — напомнил пастор.
   — Эту часть, согласно воле Альберты Фабиан, — тут голос Сванте Странда потеплел, — получит ее любимая воспитанница Полли Томссон. Положение Полли в смысле налога самое выгодное, ибо воспитанник, который до шестнадцати лет постоянно жил под одной крышей с воспитателем, имеет те же налоговые льготы, что и родные дети.
   Тишина в комнате сразу как бы сгустилась.
   Нарушил ее Рудольф Люнден.
   — Мудрое и справедливое решение, — заключил он. Полли, прямая как свечка, замерла на краешке старинного гобеленового кресла.
   — Но я не хочу… — начала было она.
   — Чего не хочешь? — изумленно спросил пастор.
   — Я не хочу участвовать в дележе виллы, — взволнованно заговорила Полли. — Я пожертвую свою долю тому из вас, у кого хватит средств сохранить дом.
   — Ты шутишь?
   — В денежных делах не шутят, — многозначительно произнесла Полли. — Я только что узнала это от нашего адвоката.

7. СКОЛЬКО ПАМЯТЬ ХРАНИТ ПУСТЯКОВ

   Следующие дни Полли жила будто во сне или в тумане.
   Часть времени она находилась в Стокгольме, но мысленно всегда была в Скуге. В редакции от нее не было никакого толку.
   Она без конца ездила в Скугу. Началось это с самой пасхи. Поезд. Автобус. Автомобиль.
   Автомобили случались разные, как и обстоятельства, которые призывали ее в Скугу.
   Дребезжащий «вольво» Еспера — на другой день после известия о смерти Альберты. Серое утро, серый автомобиль.
   Новенький «пассат» Мирьям — кремация Альберты. Красный автомобиль, набитый людьми в трауре.
   — В таком автомобиле к церкви подъезжать неудобно, — сказал Рудольф Люнден. — Из пасторской усадьбы мы пойдем в церковь пешком.
   Мирьям фыркнула, но покорилась. К счастью, погода в Лубергсхюттане была сносной, правда, в лесу еще лежал глубокий снег.
   Во всем Бергслагене не помнили такой снежной зимы. Не помнили здесь и паводка, который принес бы столько разрушений.
   В субботу, седьмого мая, Полли Томссон вновь ехала в Скугу. Неожиданно место в машине ей предложил комиссар Вийк, муж Камиллы, который, как и она, был обеспокоен весенним разливом озера в Скуге, а главное, опасностью, грозившей прибрежным домам.
   Полли с благодарностью, но не без страха приняла его предложение. Она едва знала комиссара и боялась, что, как собеседница разочарует его гораздо раньше, чем они доберутся до Скуги. Однако весьма скоро обнаружила, что с ним одинаково легко и разговаривать, и молчать.
   — Вот это машина! — восхитилась Полли, когда огромный черный лимузин, вырвавшись из сутолоки большого города на шоссе Е-18, наконец пустил в ход все свои лошадиные силы.
   — Это что, двести пятидесятый?
   — Да, — отозвался он. — Двести пятидесятый. Чуть ли не каждый год я меняю машины, а на этой вот решил остановиться. «Мерседес-двести пятьдесят» как раз то, что надо при моей работе. Надежный, быстрый и в глаза не бросается. В нем просторно даже высокому человеку с длинными ногами.
   Полли украдкой изучала его строгий профиль, гладкие черные волосы, руки, лежащие на руле.
   — А какой у тебя рост? — робко спросила она.
   — Метр девяносто девять.
   Полли ахнула, но казалось, что думает она о другом.
   До самого моста Стекет они не разговаривали. Даже при виде озера Меларен Полли не выразила восторга, только спросила, указав на трубку, лежавшую на приборной доске:
   — Твоя? Кури, если хочешь. Мне это не помешает.
   — Трубке надо отдаваться целиком, — объяснил он. — Я не умею сочетать курение с вождением машины. Вот если за рулем сидит другой, тогда я охотно курю, это успокаивает нервы. Я, видишь ли, не доверяю другим водителям.
   — В таком случае признаюсь, что солгала. На самом деле я не выношу табачного дыма. У меня от него першит в горле.
   — Понимаю. У Камиллы то же самое. Ради нее я почти совсем бросил курить, но это стоило мне нечеловеческих усилий.
   — Камилла отказалась выступать в «Метрополитен», Большом и «Ковент-Гардене», — сказала Полли, — а ты — от своей трубки. Как это чудесно!
   — Ты хочешь сказать, жертва за жертву? Наверно, это необходимо, чтобы брак не распался. Хотя аплодисменты в «Метрополитен» весят неизмеримо больше, чем удовольствие от нескольких затяжек. Такие вещи нельзя даже сравнивать.
   Перед Энчёпингом дорога постепенно сузилась и стала неудобной. Комиссар сбавил скорость и открылбоковое окно, чтобы впустить в машину немного майского солнца и тепла. Полли была одета по погоде — брюки и белая вязаная кофта это он сразу отметил.
   — Ты был вчера на премьере? — спросила она, снова вступая в разговор.
   — Когда поет не Камилла, меня на «Летучего голландца» арканом не затащишь, — ответил комиссар Вийк, который не переносил Вагнера, хотя женился на одной из лучших его исполнительниц. — По-моему, все это какой-то романтический бред. Призрачный корабль, самоубийство, в оркестре бушует настоящий ураган. К тому же слов не разобрать, и большую часть времени на сцене царит кромешная тьма.
   — Ты несправедлив! — горячо возразила будущая певица. — Ты никогда даже не пытался понять эту оперу. Вспомни дивный монолог Голландца или божественную балладу Сенты. Я однажды пробовала спеть ее на уроке у Камиллы. А потом она спела сама. Если б ты слышал, как поет Камилла, ты бы так не говорил.
   — А я слышал, — невозмутимо отозвался комиссар. — Камилла не первый раз поет в «Летучем голландце».
   — Как жаль, что на этой премьере пела не она. Хотя Маргарету Халлин я тоже люблю. Наверняка она была изумительной Сентой.
   — Значит, и ты не была на премьере? Почему?
   Он искоса глянул на бледное узкое лицо Полли. Интересно, всегда ли она такая грустная и неестественно бледная?
   — Я уступила свой билет Есперу. Это он написал статью о Камилле. Да мне и не хотелось в театр, мне теперь все безразлично.
   — Этак ты пропустишь и майские спектакли Камиллы, — сказал муж певицы. — Возвращайся в Стокгольм к понедельнику, не то…
   Она отрицательно мотнула русой головой.
   — У нас будет опись имущества, а во вторник — захоронение урны.
   Машина медленно ползла на север, пока за Вестеросом дорога опять не стала шире. Комиссар осторожно, но настойчиво начал расспрашивать Полли о последних событиях; им руководило не столько профессиональное любопытство, сколько стремление дать девушке выговориться, облегчить душу. Нервы у нее были явно напряжены до предела, ее равнодушие к окружающему и подавленность внушали тревогу. Она оживилась только раз, защищая оперу раннего Рихарда Вагнера.
   Комиссар Вийк ухватился за эту тему.
   — Пренебрегать Вагнером нынче немодно, — сказал он, — и прямо-таки опасно. В вашем с Камиллой кругу я прослыл музыкальным невеждой. А ведь в свое время я ходил в любимцах у Альберты Люнден. Пускай я был самым невежественным, зато подавал большие надежды. Комиссара одарили широкой и открытой улыбкой. Эта улыбка вмиг сделала Полли Томссон очень хорошенькой.
   — Правда? Ты учился у Альберты?
   — Истинная правда. Она обычно замещала отсутствующих учителей. У таких заместителей мы, как правило, на головах ходили, но музыкальные уроки фрекен Люнден были для нас праздником, никто и не думал безобразничать. Она устраивала викторины, уроки по нашей собственной программе, мы выступали, пели песенки. Бывало, взбредет кому-нибудь в голову поиграть на барабане — пожалуйста, барабань на здоровье. Ее методика учить игре на фортепьяно была удивительно современной. Меня, например, Альберта никогда не заставляла играть гаммы или разучивать этюды Шопена, она позволяла мне импровизировать. Так, играючи, и добивалась нужного результата. Но главным образом я учился, слушая, как играет она сама, она была изумительная пианистка. Бывало, после такого урока мчишься домой и упражняешься, упражняешься, чтобы играть так же. Но ты знаешь все это лучше меня, твои воспоминания свежее.
   — Пожалуй, — согласилась Полли, — но весь ужас в том, что скоро я уже не смогу вспомнить, как она играла и как выглядела. У меня в голове вертятся только случайные обрывки ее рассказов.
   — Какие, например?
   — Боюсь, высокие материи мне недоступны, — удрученно призналась Полли. — Потому что все мои воспоминания связаны с деньгами и житейской прозой. Она рассказывала, что семья ее жила очень бедно, отец был торговцем, из тех, кого вечно преследуют неудачи. Он постоянно разорялся, они то и дело продавали или закладывали мебель. Неприкосновенными оставались только пианино Альберты и книжный шкаф Рудольфа. Они недоедали, сидели в долгах, зато откладывали по грошу, лишь бы дать Альберте музыкальное, а Рудольфу — духовное образование. Рудольф стал пастором, получил приход в Лубергсхюттане и подружился с управляющим завода Фабианом, про которого все знали, что у него денег куры не клюют. Ему так и не удалось расплатиться с долгами за учение, Рудольфу Люндену, разумеется, не Фабиану. У Альберты в Скуге была славная квартирка, но годы шли, учеников становилось все меньше и меньше, с деньгами — туже, ей опять пришлось продавать мебель. Под конец у нее оставались только кровать, стул да пианино. В это время к ней и посватался Фабиан. Вот когда она зажила: у нее появилась розовая вилла на берегу озера, «бехштейн», картины, серебро, персидские ковры, дорогие сервизы и шторы. Внезапно Полли насторожилась:
   — Тебе смешно? Я ведь предупредила, что помню одну чепуху. Не думай, Альберта была не такая глупая, какой выглядит в моем рассказе. На самом деле деньги для нее ничего не значили, она любила дядю Франса Эрика. И меня тоже.
   — То, что ты рассказываешь, вовсе не глупо, — успокоил ее комиссар Вийк. — Даже твой беглый рассказ о ее жизни звучит как увлекательная история Яльмара Бергмана ^[29]или Диккенса. Только почему ты зовешь свою приемную мать просто Альбертой, а приемного отца — дядей Франсом Эриком?
 
   — Потому что он был намного старше ее. Ему было шестьдесят восемь, когда они поженились и подобрали меня в Лубергсхюттане. А ей только что исполнился пятьдесят один год, и по сравнению с ним она была молодая, энергичная и красивая.
 
   — Ну, красивой я бы ее не назвал, — заметил комиссар. — Хотя сразу было видно, что личность незаурядная.
 
   — То же самое сказал и Эдуард, когда впервые увидел ее в крещенский сочельник, — сухо заметила Полли.
 
   — Ну вот и последний съезд перед Кульбеком, теперь скоро и Чёпинг. А что это за Эдуард?
 
   — Один противный парень, перед которым стелется Мирьям. Ради него она на все готова. По-моему, он тянет из нее деньги. Мирьям нашла его в какой-то датской больнице, приехал он то ли из Бразилии, то ли из Венесуэлы, но хорошо говорит по-шведски.
 
   — Красивый малый?
 
   — Ни капли, — решительно ответила Полли. — Только Мирьям и считает его красивым. Она повсюду таскает его за собой. Недавно вырядила его в черный костюм и привезла на кремацию. Дядя Рудольф прямо из себя вышел от такой бестактности.
 
   — Потому что они с Мирьям не женаты?
 
   — Да, и еще потому, что в церкви она усадила его среди нас, на скамье для родных. Но Мирьям и дядя вечно на ножах. У них разные взгляды буквально на все. На еженедельник, на женщин-пасторов, на цвет автомобиля, в котором едут на похороны, на таяние снега в Лубергсхюттане — на все.
 
   Они миновали длинный виадук у въезда в Чёпинг.
 
   — Словом, — подытожил Кристер Вийк, — опись имущества обещает быть весьма драматическим событием.
 
   — Боюсь, что да. Ужасно хочется удрать подальше и выждать, пока улягутся страсти.
 
   — Но ведь ты, как я слыхал, тоже наследница? Почему ты говорила Камилле, что не рассчитываешь ни на какое наследство?
 
   — Это мне внушили еще в раннем детстве, — горько призналась Полли.
 
   — Кто же внушил? Альберта или управляющий Фабиан?
 
   Полли сдвинула темные брови, она была смущена.
 
   — Главным образом он. Помню, как-то вечером, незадолго до смерти, он отвел меня в свой кабинет и там с глазу на глаз попытался объяснить мне, что со временем я останусь одна и мне придется жить самостоятельно, — мне было тогда лет восемь, не больше. Я не поняла и половины из его слов, но он все время, как припев, повторял одну и ту же фразу: «Все Альберте, все Альберте».
 
   — Как ты к нему относилась? Так же, как к Альберте?
 
   — О нет. Он был такой старый и важный, я его боялась. Конечно, я уважала его, восхищалась им, но любила я только Альберту.
 
   Перед Арбугой, на прямом и безопасном отрезке пути, Кристер Вийк внезапно повернулся к Полли, и, застигнутая врасплох, она несколько секунд была вынуждена смотреть ему прямо в глаза.
 
   — Я понимаю, смерть Альберты — тяжкий удар для тебя, — сказал он. — Но ты чего-то не договариваешь. Ты боишься, Полли. Чего ты боишься?

8. СИДИМ РЯДКОМ — ГОВОРИМ ЛАДКОМ

   Может, в другое время Полли нашла бы в себе силы ответить.
   Но в Арбуге их встретила вода. Случай был упущен. — Кристер, смотри, полиция перекрыла дорогу.
   — Да, какое-то шоссе закрыто, возможно, наше. Молодой полицейский подтвердил его догадку.
   — Шоссе Двести сорок девять между Феллингсбру и Фрёви наглухо перекрыто. Внизу, в долине, положение продолжает осложняться. В четверг отменили один поезд через Эрваллу, а вчера и все остальные. Вода поднялась над рельсами на тридцать сантиметров. А теперь одно за другим выходят из строя шоссе. В Эребру вам лучше всего ехать по Е-восемнадцать.
   Возле переправы через реку Полли попросила:
   — Остановись на минутку, если можно. Мне хочется посмотреть.
   На мосту, несмотря на солнце, было зябко. Мирная река превратилась в широкий бурлящий поток, который в любую минуту грозил смыть с берега все красные коттеджи.
   С комиссаром Вийком поздоровался какой-то фоторепортер. Кивнув на воду, он сказал:
   — Видали, как разлилась? Почище Рейна или Дуная. Красивое зрелище, если бы не опасность.
   — Да, — задумчиво отозвался Кристер. — Вода идет с гор, из Лённстада и Скуги. Тебе что-нибудь известно про те места?
   — Грандиозное бедствие, — ответил репортер. — Но мне удалось сделать потрясающие снимки, особенно в Скуге. Там над самой высокой плотиной уровень воды поднялся до ста семидесяти сантиметров. Я только что оттуда…
   Но его уже никто не слушал. Кристер Вийк быстро усадил свою спутницу в машину, и они помчались в затопленную Скугу.
   Они почти не разговаривали, пока равнина не осталась позади и дорога не пошла круто вверх, на север, по лесистым горам.
   Но и тогда их краткие замечания вертелись вокруг одного и того же.
   — Снег, — сокрушалась Полли. — В лесу под елями еще лежат большие сугробы. Значит, вода будет прибывать.
   — Да, — согласился комиссар Вийк, — нечего и надеяться, что все уже стаяло.
   — Хотя теплая погода установилась уже давно, — сказала Полли. — Просто небывалая теплынь. Того и гляди растаешь на солнце.
   — Но и снег в этом году тоже небывалый. Метеорологи говорят, что в Бергслагене никогда не было такой снежной зимы.
   Нетерпение Полли росло, и, когда черный «мерседес», вынырнув из лесов, устремился вниз, в котловину, где лежали город, озеро и церковь, она взмолилась:
   — Скорей! Неужели ты не можешь прибавить скорость?
   — Могу, только не стану, — отвечал он с возмутительным хладнокровием. — Если уж мне суждено быть задержанным за превышение скорости, то отнюдь не там, где я играл в детстве. Видала нашу скромную речушку? Вон как вздулась — всю ложбину залила вместе с заводом.
   Но Полли сидела, закрыв глаза и сцепив руки. И потому не видела непривычного зрелища, открывшегося с верхней точки Блекслагаребаккен. Нижняя часть этой улицы «впадала» в покрытую гравием набережную озера, по которой любили прогуливаться горожане. Вернее, так было раньше.