Страница:
Уже стоя в проеме двери, перед лестницей, ведущей в подъезд, он печально проговорил:
– Знаю, не свидимся мы больше… - помолчав, добавил, -…в этой жизни. Уезжать мне отсюда время пришло. Тебя только и ждал.
…Ирина вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая небо клюквенным морсом…
На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал", ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но в конце концов соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное вечернее совещание.
– Алё! Мальцев у аппарата! - раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.
– Господин, ой, простите, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, - с легким акцентом произнесла Ирина.
– Зинаида, говоришь, тебя зовут? - в голосе послышались теплые нотки.
– Да, да. Блю-мен-дорф. Из американских Соединенных Штатов.
– Слышал, слышал, - в голосе появилось напряжение. - Где негров угнетают и рабочий класс эксплуатируют.
– Я в Москве с делегацией Соцрабинтерна, - на всякий случай уточнила Ирина.
– Так ты из своих, что ли? - напряжение в голосе спало. - Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.
– Видите ли, Петр Петрович, я пишу статью о героях гражданской войны и нашим читателям было бы очень интересно узнать правду обо всем, как у вас говорят, из первых рук - от реальных участников и героев, таких, как вы и ваши товарищи - Ракелов, Тушкевич, Серегин.
– Ну, Зин, какие ж мы герои? - в голосе послышались довольные нотки. - Партия нам все дала и героями сделала. А ты откуда про друганов моих - Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?
– Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? Вот мне и рекомендовали…
Трубка довольно засопела.
– Да… дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней… Да только раскидало нас сейчас - каждый на своем посту партии служит. Сашок - в Париже интересы родины отстаивает, а Степаныч вот приболел, - в трубке послышался треск, - паралич у него, - пояснил Мальцев. - Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда…
– Как заболел? - ахнула Ирина. - Что ж и увидеть его нельзя?
– Увидеть-то, чего ж нельзя, можно - в санатории он отдыхает рядом с Горками Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара продиктует, да проку- то что - не говорит Степаныч совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! - он замолчал, видимо подбирая нужные слова. - Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали…
– А что Тушкевич? - поинтересовалась Ирина. - Хотелось бы встретиться с вами обоими и…
– Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька- то я враз представлю. В Москве он, в нашей системе работает.
– Только давайте, Петр Петрович, - она не могла поверить в такую удачу, - заранее о встрече договоримся. Вы - человек занятой, и у вас все, как я понимаю, заранее расписано.
На том конце провода возникла пауза.
– Может быть, вы подумаете, а я завтра перезвоню? - внутренне сжавшись, спросила Ирина. - Правда, я в Москве всего три дня пробуду…
– Чего ж это завтра? Да помню я все, помню, выдь отсюда! - раздраженным голосом приказал он кому-то. - Сейчас прикинем. В десять - совещание, потом - с докладом, после обеда… нет, не выйдет - собрание.., так… Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим…
– Нет-нет! - поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. - Мне и так неловко отнимать у вас время, и поэтому мое предложение следующее - я хотела бы пригласить вас в ресторан. С вашим боевым другом Тушкевичем. Это будет моим извинением за отнятое у вас время. Знаете на углу Кузнецкого моста и Петровки ресторан "Париж"? Мне сказали, там уютно и кормят вкусно.
– В ресторан, говоришь? - трубка задумалась. - Ох и хитрая ты, Зин! Именно в ресторан ей надо. Ну да ладно, уговорила! Время… время… - послышалось шуршание перелистываемых страниц. - Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею. Ну, ты когда придешь - во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся - палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме - хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты… - в трубке раздался смешок, - судя по голосу - интересная… товарищ будешь… Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье… Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным приветом!
Уточнив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, Ирина положила трубку и в лихорадочном возбуждении заметалась по номеру. Завтра она с самого утра едет в санаторий навестить больного. Ирина подумала, что ей трудно называть его по фамилии. Такое странное совпадение. Жестокая ирония судьбы. Только надо успеть в магазин за одеждой попроще… Итак - уже завтра…
Через час с небольшим, войдя в гостиницу и оставив сверток с одеждой у портье, Ирина прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку, непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам" и "Спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ - судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом - каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави - полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, - не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.
– Хорошо, котик, - на лице женщины появилось скорбное выражение, свидетельствующее о размере приносимой ею жертвы, - значит, это платье из креп-жоржета покупать не будем. - Горестно вздохнув, на всякий случай выдержала паузу, а затем, внезапно оживившись, продолжила: - Тогда привези мне из Парижа эксцентричное что-нибудь из крепа, на чехле, синий люстрин, непременно духи "Монбодюр" и пудру - "Аракс". Лучше - две коробки, - показала она пальцами. - И не забудь про платье, запомнил? На чехле! - в голосе зазвучали истеричные нотки. - Не могу я рисковать и ходить в том, в чем жены твоих подчиненных. - Мужчина напрягся. - Но ты - паинька, ты в прошлый раз все просто типаньки, - она причмокнула пухлыми губами, - как привез! Пуся, знаешь… - перехватив взгляд Ирины и быстро осмотрев ее с ног до головы, женщина, фыркнув, что-то зашептала на ухо своему спутнику, вцепившись ему в рукав френча. Слышны были отдельные слова - "домой", "мигрень", "кроватка"… Через несколько минут неприятная особа, повиливая бедрами, гордо удалилась, крепко держа под руку своего покорного спутника.
Уже заканчивая ужин, Ирина обратила внимание на вошедшую в зал высокую темноволосую женщину в элегантном черном платье, с охапкой цветов в руках, которая, скользнув по ней почти равнодушным, но мгновенно оценивающим взглядом, каким умеют смотреть друг на друга красивые женщины, направилась к соседнему столику у окна.
– Зинаида Николаевна, какая честь! - официант бросился к новой посетительнице, подхватывая букеты и одновременно пытаясь отодвинуть стул. - Прошу. Вы сегодня одна? - его лицо светилось счастливой улыбкой.
– Нет, - устало-надменно ответила женщина. - Всеволод Эмильевич скоро подъедет. Несите, все как обычно. И поскорее. Я голодна! - громко распорядилась она, небрежным движением руки отпуская официанта.
Неспешно достав папироску, Ирина аккуратно вставила ее в мундштук. Услужливая рука официанта с зажженной спичкой немедленно появилась перед ее лицом.
– Кто эта дама? - негромко спросила она.
– О-о-о! Это - наша знаменитая актриса, Зинаида Райх. Жена режиссера Мейерхольда. - Наклонившись поближе, он добавил громким шепотом. - И бывшая - Сергея Есенина.
– Понятно. Идите, идите, друг мой, - отпустила его Ирина, заметив краем глаза, как дрогнуло лицо Зинаиды, услышавшей имя поэта.
Официант беззвучно исчез. Втянув папиросный дым, Ирина незаметно оглядела посетителей ресторана. Кроме нее и актрисы, в зале было еще несколько человек. Во время ужина, да и сейчас она ощущала чей-то взгляд, не таящий опасности, но чем-то беспокоящий, и, повернув голову, в дальнем углу зала почти у входа увидела своего попутчика - старичка Поля, который, всем своим видом излучая радость от встречи, приветливо помахал рукой. Ирина улыбнулась ему.
"Однако, голубушка моя, нервишки-то у тебя расшалились. Нельзя так!" - с досадой подумала она, и тут же услышала возглас Райх, оживившейся при виде вошедшего в зал мужчины.
– Сева! Ну, наконец-то!
К столику энергичной походкой подошел Мейерхольд.
"Почти не изменился за эти годы. Такой же взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий. Разве что лицо стало худее, от чего его выдающийся нос стал еще выразительнее" - усмехнулась Ирина.
Она не спешила уходить из ресторана, стараясь как можно дольше оставаться на людях. Так ей было легче не думать о завтрашнем дне…
Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и жестом подозвал официанта.
– Сиди уж, - ворчливо произнесла Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, что подходить не нужно, - я все заказала, сейчас принесут. Я уж думала, не дождусь тебя! - в голосе прозвучал упрек.
– Да смех сплошной! - громким, хорошо поставленным голосом проговорил он. - Представь, встретил Соколова…
– Володю?
– Ну да… и он меня просто уморил. Представляешь, ставит в Берлине на немецком языке "Идиота"… - откусив кусочек хлеба, Мейерхольд быстро прожевал его и закончил: -…Достоевского.
– Я поняла, что не Мариенгофа, - мгновенно вспыхнув, проговорила Зинаида.
– И вот - читает Володька актерам пьесу, - продолжил он, словно не заметив реакции жены, - причем, заметь, это - крупнейшие немецкие актеры…
Официант поднес к их столику глиняные горшочки с дымящимся супом.
– Прошу… Уха с расстегайчиками…
– Отлично! - Мейерхольд, потирая руки, придвинул горшочек и, наклонив голову, будто принюхиваясь, взял очередной кусок хлеба и ложку. - Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, что валялся он пьяный ночью на улице в Пскове - и собаки его объели… - Мейерхольд с удовольствием начал есть обжигающую уху. - Только прочел - глядит, немцы все от смеха покатываются… Спрашивает, в чем дело? Отвечают - перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. "Чего смеяться-то?" - злится. "А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли этого самого Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?!"
Зинаида с недоумением посмотрела на мужа.
Ирина, торопливо поднеся мундштук к губам, с трудом сдержала улыбку.
– Нет, Зиночка, ты представь только, - Мейерхольд, оторвавшись от еды, весело продолжил рассказ, - пришлось ведь это место - вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить…
Райх меланхолично отломила кусочек расстегая.
– Не знаю, Сева, что здесь смешного. Выкидывать из Достоевского куски - преступление! - произнесла она наставительным тоном. - И собаки на улицах без намордников - преступление! Собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место. - Со скорбным видом положив отломленный кусочек пирога обратно на тарелку, она неожиданно улыбнулась. - Всевочка, прекрати корчить рожи! Ты просто невыносим! - рассмеявшись произнесла Зинаида.
– Ура-а!! Мы победили!! - Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.
"Сразу видно - счастливая женщина" - отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.
" Сколь удивительными свойствами наделена музыка… - думала Ирина, опустив, словно занавес, глаза и отдаваясь волшебным звукам. - Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как "да" и "нет", как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души - если они способны вступить с ней в молчаливый диалог".
Шопен с новой силой напомнил о себе. Звуки обволакивали, закручиваясь вокруг Ирины в невидимый кокон…
Зинаида Райх, бросив взгляд на сидящую за столиком напротив красивую женщину, самозабвенно слушающую музыку, вздохнув, подумала: "Сразу видно - счастливая…"
20
– Знаю, не свидимся мы больше… - помолчав, добавил, -…в этой жизни. Уезжать мне отсюда время пришло. Тебя только и ждал.
…Ирина вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая небо клюквенным морсом…
***
На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал", ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но в конце концов соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное вечернее совещание.
– Алё! Мальцев у аппарата! - раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.
– Господин, ой, простите, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, - с легким акцентом произнесла Ирина.
– Зинаида, говоришь, тебя зовут? - в голосе послышались теплые нотки.
– Да, да. Блю-мен-дорф. Из американских Соединенных Штатов.
– Слышал, слышал, - в голосе появилось напряжение. - Где негров угнетают и рабочий класс эксплуатируют.
– Я в Москве с делегацией Соцрабинтерна, - на всякий случай уточнила Ирина.
– Так ты из своих, что ли? - напряжение в голосе спало. - Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.
– Видите ли, Петр Петрович, я пишу статью о героях гражданской войны и нашим читателям было бы очень интересно узнать правду обо всем, как у вас говорят, из первых рук - от реальных участников и героев, таких, как вы и ваши товарищи - Ракелов, Тушкевич, Серегин.
– Ну, Зин, какие ж мы герои? - в голосе послышались довольные нотки. - Партия нам все дала и героями сделала. А ты откуда про друганов моих - Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?
– Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? Вот мне и рекомендовали…
Трубка довольно засопела.
– Да… дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней… Да только раскидало нас сейчас - каждый на своем посту партии служит. Сашок - в Париже интересы родины отстаивает, а Степаныч вот приболел, - в трубке послышался треск, - паралич у него, - пояснил Мальцев. - Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда…
– Как заболел? - ахнула Ирина. - Что ж и увидеть его нельзя?
– Увидеть-то, чего ж нельзя, можно - в санатории он отдыхает рядом с Горками Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара продиктует, да проку- то что - не говорит Степаныч совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! - он замолчал, видимо подбирая нужные слова. - Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали…
– А что Тушкевич? - поинтересовалась Ирина. - Хотелось бы встретиться с вами обоими и…
– Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька- то я враз представлю. В Москве он, в нашей системе работает.
– Только давайте, Петр Петрович, - она не могла поверить в такую удачу, - заранее о встрече договоримся. Вы - человек занятой, и у вас все, как я понимаю, заранее расписано.
На том конце провода возникла пауза.
– Может быть, вы подумаете, а я завтра перезвоню? - внутренне сжавшись, спросила Ирина. - Правда, я в Москве всего три дня пробуду…
– Чего ж это завтра? Да помню я все, помню, выдь отсюда! - раздраженным голосом приказал он кому-то. - Сейчас прикинем. В десять - совещание, потом - с докладом, после обеда… нет, не выйдет - собрание.., так… Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим…
– Нет-нет! - поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. - Мне и так неловко отнимать у вас время, и поэтому мое предложение следующее - я хотела бы пригласить вас в ресторан. С вашим боевым другом Тушкевичем. Это будет моим извинением за отнятое у вас время. Знаете на углу Кузнецкого моста и Петровки ресторан "Париж"? Мне сказали, там уютно и кормят вкусно.
– В ресторан, говоришь? - трубка задумалась. - Ох и хитрая ты, Зин! Именно в ресторан ей надо. Ну да ладно, уговорила! Время… время… - послышалось шуршание перелистываемых страниц. - Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею. Ну, ты когда придешь - во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся - палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме - хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты… - в трубке раздался смешок, - судя по голосу - интересная… товарищ будешь… Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье… Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным приветом!
Уточнив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, Ирина положила трубку и в лихорадочном возбуждении заметалась по номеру. Завтра она с самого утра едет в санаторий навестить больного. Ирина подумала, что ей трудно называть его по фамилии. Такое странное совпадение. Жестокая ирония судьбы. Только надо успеть в магазин за одеждой попроще… Итак - уже завтра…
***
Через час с небольшим, войдя в гостиницу и оставив сверток с одеждой у портье, Ирина прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку, непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам" и "Спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ - судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом - каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави - полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, - не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.
– Хорошо, котик, - на лице женщины появилось скорбное выражение, свидетельствующее о размере приносимой ею жертвы, - значит, это платье из креп-жоржета покупать не будем. - Горестно вздохнув, на всякий случай выдержала паузу, а затем, внезапно оживившись, продолжила: - Тогда привези мне из Парижа эксцентричное что-нибудь из крепа, на чехле, синий люстрин, непременно духи "Монбодюр" и пудру - "Аракс". Лучше - две коробки, - показала она пальцами. - И не забудь про платье, запомнил? На чехле! - в голосе зазвучали истеричные нотки. - Не могу я рисковать и ходить в том, в чем жены твоих подчиненных. - Мужчина напрягся. - Но ты - паинька, ты в прошлый раз все просто типаньки, - она причмокнула пухлыми губами, - как привез! Пуся, знаешь… - перехватив взгляд Ирины и быстро осмотрев ее с ног до головы, женщина, фыркнув, что-то зашептала на ухо своему спутнику, вцепившись ему в рукав френча. Слышны были отдельные слова - "домой", "мигрень", "кроватка"… Через несколько минут неприятная особа, повиливая бедрами, гордо удалилась, крепко держа под руку своего покорного спутника.
Уже заканчивая ужин, Ирина обратила внимание на вошедшую в зал высокую темноволосую женщину в элегантном черном платье, с охапкой цветов в руках, которая, скользнув по ней почти равнодушным, но мгновенно оценивающим взглядом, каким умеют смотреть друг на друга красивые женщины, направилась к соседнему столику у окна.
– Зинаида Николаевна, какая честь! - официант бросился к новой посетительнице, подхватывая букеты и одновременно пытаясь отодвинуть стул. - Прошу. Вы сегодня одна? - его лицо светилось счастливой улыбкой.
– Нет, - устало-надменно ответила женщина. - Всеволод Эмильевич скоро подъедет. Несите, все как обычно. И поскорее. Я голодна! - громко распорядилась она, небрежным движением руки отпуская официанта.
Неспешно достав папироску, Ирина аккуратно вставила ее в мундштук. Услужливая рука официанта с зажженной спичкой немедленно появилась перед ее лицом.
– Кто эта дама? - негромко спросила она.
– О-о-о! Это - наша знаменитая актриса, Зинаида Райх. Жена режиссера Мейерхольда. - Наклонившись поближе, он добавил громким шепотом. - И бывшая - Сергея Есенина.
– Понятно. Идите, идите, друг мой, - отпустила его Ирина, заметив краем глаза, как дрогнуло лицо Зинаиды, услышавшей имя поэта.
Официант беззвучно исчез. Втянув папиросный дым, Ирина незаметно оглядела посетителей ресторана. Кроме нее и актрисы, в зале было еще несколько человек. Во время ужина, да и сейчас она ощущала чей-то взгляд, не таящий опасности, но чем-то беспокоящий, и, повернув голову, в дальнем углу зала почти у входа увидела своего попутчика - старичка Поля, который, всем своим видом излучая радость от встречи, приветливо помахал рукой. Ирина улыбнулась ему.
"Однако, голубушка моя, нервишки-то у тебя расшалились. Нельзя так!" - с досадой подумала она, и тут же услышала возглас Райх, оживившейся при виде вошедшего в зал мужчины.
– Сева! Ну, наконец-то!
К столику энергичной походкой подошел Мейерхольд.
"Почти не изменился за эти годы. Такой же взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий. Разве что лицо стало худее, от чего его выдающийся нос стал еще выразительнее" - усмехнулась Ирина.
Она не спешила уходить из ресторана, стараясь как можно дольше оставаться на людях. Так ей было легче не думать о завтрашнем дне…
Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и жестом подозвал официанта.
– Сиди уж, - ворчливо произнесла Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, что подходить не нужно, - я все заказала, сейчас принесут. Я уж думала, не дождусь тебя! - в голосе прозвучал упрек.
– Да смех сплошной! - громким, хорошо поставленным голосом проговорил он. - Представь, встретил Соколова…
– Володю?
– Ну да… и он меня просто уморил. Представляешь, ставит в Берлине на немецком языке "Идиота"… - откусив кусочек хлеба, Мейерхольд быстро прожевал его и закончил: -…Достоевского.
– Я поняла, что не Мариенгофа, - мгновенно вспыхнув, проговорила Зинаида.
– И вот - читает Володька актерам пьесу, - продолжил он, словно не заметив реакции жены, - причем, заметь, это - крупнейшие немецкие актеры…
Официант поднес к их столику глиняные горшочки с дымящимся супом.
– Прошу… Уха с расстегайчиками…
– Отлично! - Мейерхольд, потирая руки, придвинул горшочек и, наклонив голову, будто принюхиваясь, взял очередной кусок хлеба и ложку. - Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, что валялся он пьяный ночью на улице в Пскове - и собаки его объели… - Мейерхольд с удовольствием начал есть обжигающую уху. - Только прочел - глядит, немцы все от смеха покатываются… Спрашивает, в чем дело? Отвечают - перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. "Чего смеяться-то?" - злится. "А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли этого самого Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?!"
Зинаида с недоумением посмотрела на мужа.
Ирина, торопливо поднеся мундштук к губам, с трудом сдержала улыбку.
– Нет, Зиночка, ты представь только, - Мейерхольд, оторвавшись от еды, весело продолжил рассказ, - пришлось ведь это место - вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить…
Райх меланхолично отломила кусочек расстегая.
– Не знаю, Сева, что здесь смешного. Выкидывать из Достоевского куски - преступление! - произнесла она наставительным тоном. - И собаки на улицах без намордников - преступление! Собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место. - Со скорбным видом положив отломленный кусочек пирога обратно на тарелку, она неожиданно улыбнулась. - Всевочка, прекрати корчить рожи! Ты просто невыносим! - рассмеявшись произнесла Зинаида.
– Ура-а!! Мы победили!! - Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.
"Сразу видно - счастливая женщина" - отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.
" Сколь удивительными свойствами наделена музыка… - думала Ирина, опустив, словно занавес, глаза и отдаваясь волшебным звукам. - Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как "да" и "нет", как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души - если они способны вступить с ней в молчаливый диалог".
Шопен с новой силой напомнил о себе. Звуки обволакивали, закручиваясь вокруг Ирины в невидимый кокон…
Зинаида Райх, бросив взгляд на сидящую за столиком напротив красивую женщину, самозабвенно слушающую музыку, вздохнув, подумала: "Сразу видно - счастливая…"
20
Хрустящий мелкий гравий под ногами. Приторный аромат жасмина. Изящный изгиб реки. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой скатерти еще влажной от росы травы. Березовая роща на холме, освещенная мутным утренним солнцем. Далекий голос меланхоличной кукушки. Сонная ворона, задумчиво взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суету воробьев около лужи. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: " Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами.
– Товарищ, как пройти к главному врачу?
– Прямо по коридору - и направо. И запишите фамилию в книге посетителей!
– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!
– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас - борьба за стерильность!
– Товарищ, к главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова… Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…
– Как говорите фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А… Да… Совсем в параличе. Не разговаривает, но вроде все понимает. Ну, хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите к Ракелову.
– Он сейчас на веранде… У него ванны из кислородной среды.
– Маша, это называется "воздушные ванны", сколько раз…
– Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно. Не заденьте. Не опрокиньте. Направо. Налево. Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны. Остальные - на солнце. А ему нельзя. Мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю. Не за что.
Металлическая кровать с аккуратно подокнутым одеялом… Худой мужчина с заострившимися чертами лица, темными кругами под глазами и перекошенным ртом… Черная с проседью бородка и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся пиявку… Вот и он…
Нельзя говорить "здравствуй"…
– Ну, вот и свиделись, наконец, дядюшка, любимый! -Ирина, радостно улыбнувшись, придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и благодарно кивнула секретарю главного врача, которая, отойдя на несколько шагов к перилам веранды, внимательно наблюдала за ней. Мужчина смотрел на Ирину безразличным, отрешенным взглядом, словно она была одним из немногих ничего не значащих движущихся предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним неизвестно зачем, то исчезали куда-то непонятно почему. Вдруг взгляд его почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся. Сколько она уже видела таких глаз - серых, карих, голубых, зеленых, - которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных телах, кричали и умоляли, силились рассказать, признавались в последней любви, боялись и плакали, исповедовались и прощались. Что скажут ей эти глаза?
– Лежи, лежи, дядюшка! - воскликнула Ирина. - Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. Вот я и приехала к тебе, теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся - сколько надо, столько здесь и пробуду. Найдется, где на ночлег устроиться? - Ирина повернулась к секретарю.
– Этот вопрос не мне решать. Прикажут - поможем. Ну, - изобразила на строгом лице улыбку, - я пойду, не буду мешать - Она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
– Вот и встретились… - выдохнула Ирина, наклоняясь к чернобородому, который теперь уже неотрывно смотрел на нее. - Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю - вот вхожу я к тебе, а ты так радуешься, так радуешься…
– Зу…вю…зю…ю… - промычал чернобородый, взгляд которого, показалось, стал осмысленнее.
– Так и я рада тебе, дядюшка. Помнишь, когда виделись в последний раз? - Ирина приоткрыла сумочку, нащупывая конфету, начиненную ядом.
"И что теперь?" - пришел в голову неожиданный вопрос.
Она, бывшая сестра милосердия, глядя на лежащее перед ней немощное тело чернобородого, которого столько раз убивала в мыслях, сейчас вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что он… болен и беззащитен. "Но Ники тоже был беззащитен перед ними! - старалась убедить себя Ирина. - У них было оружие, а у него? Что было у Ники, кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас ты достанешь конфету с ядом, и -вдавишь в его поганый рот. Что дает паралич, помноженный на паралич? Так действуй! Ну, действуй же скорее, пока кто-нибудь не вошел!" Ирина запустила руку в сумочку.
Дверь неожиданно распахнулась.
– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел! - На веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки, держащая в руках лоток со шприцами. - Укольчик! - повторила она, подходя к кровати и откидывая край одеяла. - Поворачиваемся…
– Помогите же, девушка! - обратилась медсестра к Ирине. - Сам- то он не сможет, а мне, видите же, не с руки. Вот та-ак. Даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая. Все говорят… - ворковала она, растирая место укола ваткой, намоченной спиртом. - А вы то чего бледненькая такая? Переживаете, небось. Оно и понятно - за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух, да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо - лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная - все свежее.
Чернобородый издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та приветливо взглянула на Ирину.
– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился. - Она улыбнулась. - Кабы не знала, что племянница вы ему, подумала бы, что полюбовница. Уж очень рад! Ну, не буду мешать. - Напевая себе под нос, медсестра направилась к двери.
Глаза чернобородого широко раскрылись, рука, в беспомощной попытке подняться, чуть дернулась, сухие желтоватые пальцы ответили на эту попытку легким подрагиванием. "Узнал!" - теперь уже точно поняла Ирина, опускаясь на край кровати и приближая голову к его лицу. В темных глазах чернобородого бились волны ненависти, через край выбрасывая на впалые щеки соленые брызги выступивших от бессилия слез.
"А ведь он точно был счастлив! - содрогнулась от неожиданной мысли Ирина. - Доживал последние дни в полной уверенности, что жил не зря, фанатично верил и беззаветно служил своей светлой идее, не замечая, что идея эта облачена в кровавые дьявольские одежды. Фанатизм, не оставляющий места сомнениям, для одних становится дорогой к жертвенному подвигу, других превращает в орудие зла и смерти. А в мире этого человека есть только черное и белое, которые непостижимым образом поменялись местами".
– Что, дядюшка, никак сердишься? А ты не сердись. Хочешь, для… упокоения сказку расскажу? - Чернобородый смотрел на Ирину так, словно пытался затянуть ее в себя черными омутами ненависти, прихватить с собой в царство смерти еще хотя бы одного врага. - Коли молчишь - значит не против. А коли не против - значит слушай. - Она помолчала. - В некотором царстве, в некотором государстве, жила-была девица. Умница-раскрасавица. И отдала она сердце юноше славному с душою чистою и помыслами добрыми. Справили молодые свадебку, да отправились на ковре самолетном в путешествие - обещал ей жених мир людской показать. Да налетела на то царство сила нечистая, темная, стала кровью людской упиваться, все доброе да хорошее в клочья рвать да испепелять. Слуги ее друг друга по глазам, да по словам поганым узнавали. Дальше рассказывать? - Его губы дрогнули. - Вижу, вижу, нравится сказка. Тогда слушай. Схватили они молодых, разорвали ковер самолетный на мелкие кусочки, чтоб летать больше никому не повадно было, поставили юношу перед собой да говорят: "Не нравишься ты нам! Уж очень глаза у тебя умные да добрые. А глаза-то не такими должны быть. Глянь, какие у нас. Видишь? Пустые да холодные. Вот такими-то и должны быть глаза. И скоро у всех людей в земле вашей глаза такими станут! А что есть белое - станет черным. А черное будет белым называться. Посему решаем мы тебя, юноша, жизни лишить!" Бросилась тут к ним в ноги девица, плачет, убивается. Не губите, говорит, счастье мое! Да не послушали ее мольбу нечестивцы злобные и растерзали прекрасного юношу. А девицу ту отдали своим прислужникам на поругание. - По руке чернобородого пробежала мелкая дрожь. - Что дергаешься, дядюшка? Гляжу, не нравится сказка? Так я еще не всю рассказала. Ты как думаешь, - Ирина наклонилась к его лицу, - наказала ли судьба этих нелюдей? - Чернобородый попытался прикрыть глаза. Она не могла ему этого позволить. - А ну, гляди на меня! В глаза мне гляди! Видишь глаза-то мои? Чем не как у вас всех?! И у меня теперь глаза - пустые, да холодные. Значит, и я теперь убивать могу!
Лицо чернобородого побагровело, дыхание стало прерывистым.
– Зю-ю-узю-а-аа-а…уза-аал… - простонал он и, несколько раз судорожно попытавшись набрать воздух, затих, вперив в нее неподвижный взгляд. Ирина прикоснулась к кисти его руки. Пульса не было. Она встала и медленно пошла к выходу…
– До свидания. Да, кажется, заснул. Да, видела, что рад. Завтра с утра снова приду. Спасибо.
– Эй, гражданка, вы что ж, так в тапочках и пойдете?
– Гражданочка, сколько можно говорить - не ступайте по ковру! Идти надобно рядом с перилом. Ходют тут, ходют. Ковров на вас не напасешься…
…Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: "Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Ворона, в задумчивости взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суетливых воробьев около лужи. Далекий голос меланхоличной кукушки. Березовая роща на холме, залитая солнечными лучами. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой молодой траве. Изящный изгиб реки. Приторный аромат жасмина. Хрустящий мелкий гравий под ногами.
Родина…
Часы показывали шесть, а заседание все еще продолжалось. Выступающие на трибуне сменяли один другого, в разных вариациях повторяя одни и те же фразы о неминуемой победе мировой революции, которая принесет освобождение угнетенным на всем земном шаре и гибель всем угнетателям и их прислужникам. Пожилой переводчик на немецкий, едва успевавший в коротких паузах между выступлениями сделать глоток воды, уже не обращая внимания на лежащие перед ним листы с отпечатанным текстом, заученно повторял однообразные слова, время от времени вместо "угнетатели" говоря "эксплуататоры" или "буржуазия", и заменяя "угнетенных" на "пролетариев" или "народные массы".
– Вам не кажется, фрау Зинаида, что они все похожи на кукол с заводным механизмом? - наклонился к ней рыжеволосый Фридрих, несказанно обрадовавшийся в начале заседания тому, что их места оказались рядом. - Утром хозяин завел их, и они, полные сил и, главное, энтузиазма, весь день энергично двигают руками, ногами и головой, неутомимо и бездумно двигаясь в заданном направлении, чтобы к вечеру, когда завод кончится, упасть в ожидании утреннего прикосновения руки хозяина, которое позволит им снова начать движение. Нет?
– Нет, - сухо ответила она и посмотрела на часы.
– Товарищ, как пройти к главному врачу?
– Прямо по коридору - и направо. И запишите фамилию в книге посетителей!
– Гражданочка, не ступайте по ковру! Идти надобно у перилов рядом с ковром. На то и перилы, чтоб рядышком идти, а не посередке. Ковров на всех не напасешься!
– Эй, товарищ гражданка, наденьте тапочки! У нас - борьба за стерильность!
– Товарищ, к главврачу надо записываться за два дня. И что, что далеко? Приехали, записались, через два дня снова… Василь Василич, я гражданку не пускаю, а она…
– Как говорите фамилия? Ракелов? Вы, собственно, кто? Родственница? Только узнали? Издалека приехали? А… Да… Совсем в параличе. Не разговаривает, но вроде все понимает. Ну, хорошо. В виде исключения. Проходите, но недолго. Маша, проводите к Ракелову.
– Он сейчас на веранде… У него ванны из кислородной среды.
– Маша, это называется "воздушные ванны", сколько раз…
– Следуйте за мной, гражданка. Аккуратно. Не заденьте. Не опрокиньте. Направо. Налево. Вот в эту стеклянную дверь. Проходите. Он один лежит с той стороны. Остальные - на солнце. А ему нельзя. Мозговой удар. Сколько вам времени выделить? Полчаса? Выделяю. Не за что.
Металлическая кровать с аккуратно подокнутым одеялом… Худой мужчина с заострившимися чертами лица, темными кругами под глазами и перекошенным ртом… Черная с проседью бородка и родимое пятно на щеке, похожее на насосавшуюся пиявку… Вот и он…
Нельзя говорить "здравствуй"…
– Ну, вот и свиделись, наконец, дядюшка, любимый! -Ирина, радостно улыбнувшись, придвинула к кровати табурет, окрашенный в белый больничный цвет, и благодарно кивнула секретарю главного врача, которая, отойдя на несколько шагов к перилам веранды, внимательно наблюдала за ней. Мужчина смотрел на Ирину безразличным, отрешенным взглядом, словно она была одним из немногих ничего не значащих движущихся предметов, которые в последнее время то появлялись перед ним неизвестно зачем, то исчезали куда-то непонятно почему. Вдруг взгляд его почти неуловимо изменился, а уголок рта дернулся. Сколько она уже видела таких глаз - серых, карих, голубых, зеленых, - которые, оставаясь последними каплями жизни на почти безжизненных телах, кричали и умоляли, силились рассказать, признавались в последней любви, боялись и плакали, исповедовались и прощались. Что скажут ей эти глаза?
– Лежи, лежи, дядюшка! - воскликнула Ирина. - Вижу, что рад. Однако ж волноваться тебе никак нельзя. Болезнь у тебя серьезная. Вот я и приехала к тебе, теперь буду за тобой ухаживать. Ты не беспокойся - сколько надо, столько здесь и пробуду. Найдется, где на ночлег устроиться? - Ирина повернулась к секретарю.
– Этот вопрос не мне решать. Прикажут - поможем. Ну, - изобразила на строгом лице улыбку, - я пойду, не буду мешать - Она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.
– Вот и встретились… - выдохнула Ирина, наклоняясь к чернобородому, который теперь уже неотрывно смотрел на нее. - Если б ты знал, как я ждала нашей встречи! Иногда ночью проснусь и представляю - вот вхожу я к тебе, а ты так радуешься, так радуешься…
– Зу…вю…зю…ю… - промычал чернобородый, взгляд которого, показалось, стал осмысленнее.
– Так и я рада тебе, дядюшка. Помнишь, когда виделись в последний раз? - Ирина приоткрыла сумочку, нащупывая конфету, начиненную ядом.
"И что теперь?" - пришел в голову неожиданный вопрос.
Она, бывшая сестра милосердия, глядя на лежащее перед ней немощное тело чернобородого, которого столько раз убивала в мыслях, сейчас вдруг осознала, что не может решиться сделать это наяву потому, что он… болен и беззащитен. "Но Ники тоже был беззащитен перед ними! - старалась убедить себя Ирина. - У них было оружие, а у него? Что было у Ники, кроме моей любви? Прочь, жалость! Прочь! Сейчас ты достанешь конфету с ядом, и -вдавишь в его поганый рот. Что дает паралич, помноженный на паралич? Так действуй! Ну, действуй же скорее, пока кто-нибудь не вошел!" Ирина запустила руку в сумочку.
Дверь неожиданно распахнулась.
– Укольчик, укольчик, товарищ Ракелов, к вам пришел! - На веранде появилась молоденькая медсестра с косичками, задорно торчащими из-под косынки, держащая в руках лоток со шприцами. - Укольчик! - повторила она, подходя к кровати и откидывая край одеяла. - Поворачиваемся…
– Помогите же, девушка! - обратилась медсестра к Ирине. - Сам- то он не сможет, а мне, видите же, не с руки. Вот та-ак. Даже и не почувствует ничегошеньки. У меня рука легкая. Все говорят… - ворковала она, растирая место укола ваткой, намоченной спиртом. - А вы то чего бледненькая такая? Переживаете, небось. Оно и понятно - за ним сейчас как за дитем малым уход нужен. Потому из городской больницы к нам и перевезли на воздух, да на природу. Да вы не тревожьтесь. Ему у нас здесь хорошо - лежи себе круглый день, птички поют. Кормежка у нас справная - все свежее.
Чернобородый издал нечленораздельный звук, вперившись глазами в медсестру. Та приветливо взглянула на Ирину.
– Ишь, как он вам обрадовался! Не помер бы от радости. От нее ведь тоже, знаете, бывает. Глазенки-то, гляжу, блестят, вон, даже румянец появился. - Она улыбнулась. - Кабы не знала, что племянница вы ему, подумала бы, что полюбовница. Уж очень рад! Ну, не буду мешать. - Напевая себе под нос, медсестра направилась к двери.
Глаза чернобородого широко раскрылись, рука, в беспомощной попытке подняться, чуть дернулась, сухие желтоватые пальцы ответили на эту попытку легким подрагиванием. "Узнал!" - теперь уже точно поняла Ирина, опускаясь на край кровати и приближая голову к его лицу. В темных глазах чернобородого бились волны ненависти, через край выбрасывая на впалые щеки соленые брызги выступивших от бессилия слез.
"А ведь он точно был счастлив! - содрогнулась от неожиданной мысли Ирина. - Доживал последние дни в полной уверенности, что жил не зря, фанатично верил и беззаветно служил своей светлой идее, не замечая, что идея эта облачена в кровавые дьявольские одежды. Фанатизм, не оставляющий места сомнениям, для одних становится дорогой к жертвенному подвигу, других превращает в орудие зла и смерти. А в мире этого человека есть только черное и белое, которые непостижимым образом поменялись местами".
– Что, дядюшка, никак сердишься? А ты не сердись. Хочешь, для… упокоения сказку расскажу? - Чернобородый смотрел на Ирину так, словно пытался затянуть ее в себя черными омутами ненависти, прихватить с собой в царство смерти еще хотя бы одного врага. - Коли молчишь - значит не против. А коли не против - значит слушай. - Она помолчала. - В некотором царстве, в некотором государстве, жила-была девица. Умница-раскрасавица. И отдала она сердце юноше славному с душою чистою и помыслами добрыми. Справили молодые свадебку, да отправились на ковре самолетном в путешествие - обещал ей жених мир людской показать. Да налетела на то царство сила нечистая, темная, стала кровью людской упиваться, все доброе да хорошее в клочья рвать да испепелять. Слуги ее друг друга по глазам, да по словам поганым узнавали. Дальше рассказывать? - Его губы дрогнули. - Вижу, вижу, нравится сказка. Тогда слушай. Схватили они молодых, разорвали ковер самолетный на мелкие кусочки, чтоб летать больше никому не повадно было, поставили юношу перед собой да говорят: "Не нравишься ты нам! Уж очень глаза у тебя умные да добрые. А глаза-то не такими должны быть. Глянь, какие у нас. Видишь? Пустые да холодные. Вот такими-то и должны быть глаза. И скоро у всех людей в земле вашей глаза такими станут! А что есть белое - станет черным. А черное будет белым называться. Посему решаем мы тебя, юноша, жизни лишить!" Бросилась тут к ним в ноги девица, плачет, убивается. Не губите, говорит, счастье мое! Да не послушали ее мольбу нечестивцы злобные и растерзали прекрасного юношу. А девицу ту отдали своим прислужникам на поругание. - По руке чернобородого пробежала мелкая дрожь. - Что дергаешься, дядюшка? Гляжу, не нравится сказка? Так я еще не всю рассказала. Ты как думаешь, - Ирина наклонилась к его лицу, - наказала ли судьба этих нелюдей? - Чернобородый попытался прикрыть глаза. Она не могла ему этого позволить. - А ну, гляди на меня! В глаза мне гляди! Видишь глаза-то мои? Чем не как у вас всех?! И у меня теперь глаза - пустые, да холодные. Значит, и я теперь убивать могу!
Лицо чернобородого побагровело, дыхание стало прерывистым.
– Зю-ю-узю-а-аа-а…уза-аал… - простонал он и, несколько раз судорожно попытавшись набрать воздух, затих, вперив в нее неподвижный взгляд. Ирина прикоснулась к кисти его руки. Пульса не было. Она встала и медленно пошла к выходу…
– До свидания. Да, кажется, заснул. Да, видела, что рад. Завтра с утра снова приду. Спасибо.
– Эй, гражданка, вы что ж, так в тапочках и пойдете?
– Гражданочка, сколько можно говорить - не ступайте по ковру! Идти надобно рядом с перилом. Ходют тут, ходют. Ковров на вас не напасешься…
…Кумачовое полотно с огромными белыми буквами: "Коммунист не имеет права болеть!", растянутое над входом в особняк с облупившимися колоннами. Церквушка без креста с надписью "Склад инвентаря". Ворона, в задумчивости взирающая с головы безрукой мраморной нимфы на суетливых воробьев около лужи. Далекий голос меланхоличной кукушки. Березовая роща на холме, залитая солнечными лучами. Желтые леденцы одуванчиков, щедро рассыпанные на зеленой молодой траве. Изящный изгиб реки. Приторный аромат жасмина. Хрустящий мелкий гравий под ногами.
Родина…
***
Часы показывали шесть, а заседание все еще продолжалось. Выступающие на трибуне сменяли один другого, в разных вариациях повторяя одни и те же фразы о неминуемой победе мировой революции, которая принесет освобождение угнетенным на всем земном шаре и гибель всем угнетателям и их прислужникам. Пожилой переводчик на немецкий, едва успевавший в коротких паузах между выступлениями сделать глоток воды, уже не обращая внимания на лежащие перед ним листы с отпечатанным текстом, заученно повторял однообразные слова, время от времени вместо "угнетатели" говоря "эксплуататоры" или "буржуазия", и заменяя "угнетенных" на "пролетариев" или "народные массы".
– Вам не кажется, фрау Зинаида, что они все похожи на кукол с заводным механизмом? - наклонился к ней рыжеволосый Фридрих, несказанно обрадовавшийся в начале заседания тому, что их места оказались рядом. - Утром хозяин завел их, и они, полные сил и, главное, энтузиазма, весь день энергично двигают руками, ногами и головой, неутомимо и бездумно двигаясь в заданном направлении, чтобы к вечеру, когда завод кончится, упасть в ожидании утреннего прикосновения руки хозяина, которое позволит им снова начать движение. Нет?
– Нет, - сухо ответила она и посмотрела на часы.