Страница:
– Что, устала, милая… милая… милая… - донеслось откуда-то издалека. - И то, уж сколько часов поезда ждем… ждем… ждем…
Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…
– Да что вы тут ходите все, высматриваете? - прорвался извне строгий голос.
– Жида ищем, гражданин прапорщик.
– Какого такого жида?
– Ходил тут. Не видали?
– А что он сделал?
– Да ничего… Жид!
Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный "кокаинистый" взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.
– Супружница ваша устала. - Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. - Пусть приляжет к вам… Полегче будет.
– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! - Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. "Бог шельму метит", - почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.
– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? - обратился чернобородый к священнику.
– Отчего же? - Священник искоса взглянул на него.
– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм… - Произнеся последний слог, мужчина, видимо для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. - Ведь он - что ваше христианство. Только раннее, скажем так, христианство. Не боитесь?
– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако - не вино. Достаточно пригубить.
– А мы при социализме вино отменим - нечего пробовать будет, - ухмыльнулся чернобородый. - Все станут клюквенный сок пить.
– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, - назидательно проговорил священник.
– Я бы, если позволите, сказал так, - оживившись, вступил в разговор Ракелов. - В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.
– Именно так! - Священник, почувствовав поддержку, приободрился. - Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!
– Социализм ни-ко-го просить не станет! - Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.
– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, - Ракелов повернул голову в его сторону, - провозгласил, если не ошибаюсь - "В борьбе ", то есть в грубой силе, "обретешь ты право свое".
– Ники, что за дебаты? К чему это? - прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. - Вокзал - не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.
Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. "В борьбе обретешь ты право свое…" - промелькнуло в голове. Сожаление от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное, скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, - некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: "И что дальше?" На вспотевшем лице Ники была растерянность.
– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же, сейчас поезд тронется!- В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри. Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел - поезд тронулся. С отчаянным криком: "Там мой муж остался!" - она рванулась к окну. Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: "Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика", - и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про "бар, от коих вечно одна досада", по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.
– Ники… Слава Богу… Я уже не чаяла увидеть тебя… - Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда - сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это - число смерти.
На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того - с "кокаинистыми" глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская страшные стоны, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно, потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.
Ирина с ужасом смотрела на происходящее. От желудка начала подниматься отвратительная волна тошноты. Поезд медленно, со стоном, оторвался от перрона, оставляя позади страшную картину, но она все никак не могла отвести глаз от окна, будто какой-то незнакомый и жесткий голос внутри приказывал: "Смотри и запоминай!"
Попутчики угрюмо молчали. По лицу чернобородого снова пробежала усмешка.
Ирина полными слез глазами посмотрела на мужа.
– Это, мой милый львеныш, - в самое ухо шепнул ей Ники, - называется пе-ре-во-рот.
– Что?! - Она вздрогнула.
– Да, милая… - продолжил Ники, обняв ее за плечи. - Я не хотел говорить тебе в Москве. Временное правительство рухнуло. Партия Ленина - Троцкого взяла власть. Все правительственные посты заняты комиссарами-евреями, замаскированными под русскими фамилиями. Говорят, в Петрограде беспорядки, погромы - банды солдат и матросов врываются в дома, грабят, убивают. Все - в руках черни, и, похоже, никто не знает, как все это остановить.
Поезд набрал ход. Холодный, продуваемый осенним ветром и пропахший паровозным дымом вагон, казалось, перемещается в безвременье. Ирине, прижавшейся к плечу мужа, почему-то захотелось рвануть ручку стоп-крана и остановить состав. Она, готова была поклясться, что слышит в ночной темноте еле различаемый стон поезда, мчавшегося в неведомое, словно по узкому лезвию, рассекавшему время и людей надвое…
В купе было холодно, сквозь разбитое окно, прикрытое намокшей холстиной, прорывались струйки дождя. Ракелову не спалось, хотя монотонный перестук колес уже убаюкал попутчиков. Ирина беспокойно дремала на его плече. Вероятно, ей что-то снилось - тело ее время от времени вздрагивало, а губы шевелились, выговаривая неразличимые слова. Только чернобородый, откинув голову, сидел с полуприкрытыми глазами,так что было непонятно, спит он или нет.
Итак, скоро они с Ириной вернутся домой. Что дальше?.. Поручения Александра Федоровича, в том числе и секретные, выполнены, да только самого Керенского у власти уже нет. Неужели нужно было брать еще левее? Туда, где Троцкий и Ленин, бросающие в толпу безответственные, но простые и оттого безмерно привлекательные лозунги, проповедующие, в отличие от эсеров, уже не индивидуальный, а массовый террор, использующие самые низменные инстинкты толпы, которую они стали называть народными массами? Как же это Александр Федорович упустил ситуацию?
О предстоящем выступлении большевиков было известно заранее. С середины октября многие газеты даже ввели на своих страницах постоянную рубрику "К выступлению большевиков". Все с удовольствием, не воспринимая всерьез, обсуждали эту щекочущую нервы тему, одновременно ругали правительство за неспособность наладить, обеспечить, организовать… На самом деле, и - это Ракелов знал точно - у Временного правительства была только одна действительно неразрешимая проблема - невозможность выиграть войну либо достойно выйти из нее. Международные интересы Братства - выше национальных и уж тем более личных.
Жалел ли он, что связал себя масонской клятвой, превосходящей все прочие клятвы? Пройдя ритуал посвящения, поставить себя выше законов, а порой и интересов страны, в которой родился и которой служишь, без тени сомнения и скепсиса, всегда быть готовым к тому, что не только человек, которого ты недолюбливаешь или вовсе не уважаешь, но порой и политический враг может, подав тайный знак, оказаться твоим братом, - все это было непросто. Но он не сожалел и не сомневался. До сегодняшнего дня…
Неужели он все-таки ошибся и его мозг просчитал неверную комбинацию? В бурное время перемен, находясь рядом с главой правительства, вполне можно было рассчитывать на пост товарища министра юстиции, а там, глядишь, и… Нет, конечно, Ракелов не считал себя вождем, но был человеком организованным, образованным и исполнительным, готовым при определенных условиях ставить интересы дела выше личных, а такие люди нужны всегда, при любой власти. Так что без дела он скорее всего не останется. Однако ж не пришлось бы просить рекомендации к Ленину у Александра Федоровича - они, по слухам, оба из Симбирска и даже учились в одной школе.
" Да-а… - вздохнул он, - не самое полезное и приятное дело - во время политических катаклизмов оказаться в пути… Впрочем, скорее бы уж доехать, а там видно будет".
Заскрежетали тормоза. Поезд начал замедлять ход. Все проснулись и зашевелились, тихо переговариваясь. Ирина открыла глаза:
– Что, уже приехали?
– Замерзла? - Ракелов провел рукой по ее щеке.
Сидевший у окна солдат отодвинул холстину. За окном, в тусклом свете фонарей, выплыла надпись - "Бологое". Последний толчок, металлический лязг, прокатившийся по всей длине состава. Поезд остановился.
Хотелось выйти на перрон, размяться, однако сделать это было невозможно - никто из пассажиров, с трудом прорвавшихся в вагон, не хотел покидать своих с боем завоеванных мест.
– Поезд остановлен для революционного досмотру! - раздался с улицы резкий мужской голос. Вскоре показался и его обладатель - коренастый человек в кожаной тужурке, с револьвером в руке - в сопровождении нескольких матросов, вооруженных винтовками. - Па-а-апрошу всех с вещичками на выход!
Пожилой солдат озабоченно покачал головой:
– Да-а, видать, сурьезные дела. Раньше- то в заградительном отряде, что мешочников потрошил, по большей части студенты состояли, а теперь вишь солдат да братков понагнали.
По крыше вагона прогромыхали чьи-то поспешные шаги. С улицы послышались окрики: "Стой! Стой, твою мать! Стрелять буду!" Раздались резкие хлопки винтовочных выстрелов. В вагоне началась суета. Все, похватав вещи, ринулись к выходу.
– Ироды! Тише вы! Дитё раздавите! - истошно кричала взлохмаченная рыжеволосая женщина с цветным свертком на руках, которая прямо напротив их купе в толчее никак не могла развернуться по ходу движения.
– Ники… Мне нехорошо… - шепнула побледневшая Ирина, вцепившись в руку мужа.
Ракелов, памятуя о том, что после случая около бакалейной лавки у нее появилась боязнь толпы, растерянно взглянув по сторонам, обратился к попутчикам:
– Простите, вы не поможете нам… жене плохо… давка… она не переносит… я выпрыгну в окно, а вы мне ее передадите.
– И то правда. Как вошли, так и выйдем! - бросив взгляд в окно, неожиданно весело откликнулся чернобородый и, решительно отодвинув плечом стоящих рядом людей, помог Ракелову спрыгнуть на землю.
– Ириша, девочка, иди ко мне! О стекло не порежься… - Только и успел проговорить Ракелов, как ощутил, что ему в спину уперся штык винтовки.
– Тикать вздумал, вражина? От нас не убегешь, гнида буржуйская!
– Не-е, Степа, на рожу его побачь, да! То ж - шпиён германьский! Я ихного брата нутром чую. - Солдат шумно втянул носом воздух и сплюнул. - С мешочниками, паскуда, затеял в Питер просклизнуть…
– Это недоразумение… - Пробормотал ошарашенный Ракелов, поворачиваясь к ним. - Я документы покажу… - Он полез в нагрудный карман и тут же охнул, согнувшись от неожиданного тычка прикладом в пах. Задыхаясь от жгучей боли, почувствовал еще один жестокий удар по спине. Мокрая, грязная земля качнулась под ногами и встала на дыбы. Уже теряя сознание, он услышал свое имя в истошном женском крике…
…Ирина не помнила, как очутилась на перроне, как, расталкивая людей, не обращая внимания на окрики и ругань солдат, прорвалась сквозь оцепление, пытаясь найти тех двоих, которые волоком, через пути, куда-то утащили тело мужа. Их нигде не было - ни на перроне, ни в станционной постройке. Она снова метнулась к поезду, на четвереньках, пачкая одежду и обдирая ладони, пробралась под вагоном на другую сторону, огляделась, не зная, куда бежать дальше. И вдруг из-за аккуратно сложенных штабелями шпал услышала голоса. Найдя узкий проход, подобралась поближе и, осторожно выглянув из-за угла, в трех шагах от себя в неярком свете болтающейся на столбе лампочки увидела мужа. Ники, в перемазанном грязью пальто с разорванным рукавом, без головного убора, стоял, привалившись спиной к штабелю. Перед ним были двое с винтовками в солдатской форме - один молодой, другой, показалось, постарше. Сбоку еще один, с одутловатым лицом под сдвинутой набок бескозыркой, в матросском бушлате. И чуть поодаль - Ирина не поверила своим глазам - чернобородый с родимым пятном на щеке. Матрос, нетвердо стоявший на ногах, обшаривал карманы Ники.
– О, братва, глянь, у него кошелек имеется. А в кошельке-то что у нас? - Раскрыв портмоне, вытряхнул содержимое в снятую бескозырку, которую дал подержать одному из солдат. - Де-неж-ки… - Его лицо исказила пьяная улыбка, - что вы, буржуи, - ткнул Ракелова револьвером в лицо, - из трудового народа вместе с кровью сосали. - Та-ак, - он вынул из бескозырки документы, повернул их к свету, - бумажки всякие ненужные, - скомкав, отбросил в сторону.
– Вы не имеете права, - с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил Ракелов.
– Спорить будешь, гнида буржуйская? - Матрос, качнувшись, уперся револьвером ему в грудь. Ирина заметила на его руке татуировку - большой темно-зеленый якорь, похожий на клешню. Жесткий голос внутри снова приказал: "Смотри и запоминай".
– Помнится, любезнейший, - ласково улыбнувшись, вмешался в разговор чернобородый, - на вокзале в Твери вы вполне соглашались с христианской идеей добровольно отдать ближнему рубаху. Теперь же, когда до дела дошло, отказываетесь пренебрегать материальным счастьем. Нехорошо, ой как нехорошо… - Он укоризненно покачал головой.
– Я не собирался оказывать сопротивление и полез не за оружием, а… - растерянно пытался объяснить Ракелов.
– …а за хренометром, - загоготал матрос над собственной шуткой, с довольным выражением вытягивая из кармана Ракелова часы на цепочке, подаренные Ириной в день венчания.
– Похоже, золотые… - нерешительно, почти жалобно пробормотал молодой солдат.
– При социализме из золота отхожие места будут строить, понял? - Чернобородый, отобрав часы у матроса, с размаху швырнул их наземь. Часы разбились о камень, выглядывающий из-под шпал.
Ирина, наблюдавшая за унизительной и страшной сценой, молила Бога только о том, чтобы эти нелюди отпустили Ники.
Ракелов вдруг распрямился.
– Да как вы смеете? - Его голос, до этого нерешительный и просящий, окреп.
Один из солдат, тот, что помоложе, мгновенно вскинул винтовку и, направив ему в живот, передернул затвор.
– Брось, Санек, не стреляй, маслинки для других дел сгодятся. Штыком ткнем разок - с него и хватит, - тихим голосом проговорил тот, что постарше, равнодушно глядя на Ракелова узкими колючими глазами и поглаживая винтовку с примкнутым штыком короткими, будто обрубленными пальцами, на каждом из которых виднелась крупная татуировка в виде отдельной буквы. "САША" - успела прочитать Ирина. Почувствовав, что через мгновение может случиться непоправимое, она выскочила из укрытия и, подбежав к чернобородому, схватила за рукав куртки и принялась изо всех сил трясти его.
– Отпустите, прошу вас! Вы же знаете, это мой муж, он ни в чем не виноват! - Отчаянно кричала она. - Он… у нас… свадебное путешествие, - ухватилась за спасительную мысль, считая, что простые, нормальные слова смогут пробудить в этих людях понимание и сочувствие, вернут в обычную человеческую реальность. - Да, да! Свадебное путешествие! - Повторяла она, обращаясь то к одному, то к другому. - Умоляю - отпустите…
Чернобородый, немного растерявшийся вначале от ее неожиданного появления, увидев, что она одна, крепко схватил Ирину за кисть руки.
– А жены при социализме, - он похотливо улыбнулся, - будут общие…
Матрос понимающе кивнул и, расставив руки, нетвердыми шагами двинулся в ее сторону.
– …посему и свадебные путешествия - пережиток, который мы не возьмем с собой в светлое будущее.
– Ира, уходи! Уходи скорее! - Закричал Ракелов.
– Ники! - Оттолкнув матроса, она бросилась к мужу, думая только об одном: "Пусть, если хотят, убивают вместе. Я - его жена!"
– Куда, сука?! - Короткопалый наотмашь, со всей силы ударил ее по лицу. Потеряв равновесие, Ирина, раскинув руки, опрокинулась на спину, наткнувшись плечом на какую-то острую железку, пронзившую тонкую ткань пальто и с хрустом вонзившуюся в тело. Ирина, хватая ртом воздух, беспомощно лежала на земле, теряя сознание от нестерпимой боли, унижения и безысходности.
– Ира-а! - Ракелов рванулся в ее сторону.
– Тикает, братва! Пли!..
…Она не услышала выстрелов. В последний момент увидела только, как из стволов винтовок и револьвера изрыгнулись язычки пламени, как, с широко открытыми удивленными глазами, словно подрубленный, упал Ники, как в страшном танце смерти задергалось его тело, отпуская душу туда, откуда она пришла.
…Она не услышала выстрелов. Только странный звук, похожий на стон оборвавшейся струны, словно где-то на небесах заплакал их не родившийся ребенок…
13
Она молчала, пытаясь еще хоть на мгновение продлить ощущения…
– Да что вы тут ходите все, высматриваете? - прорвался извне строгий голос.
– Жида ищем, гражданин прапорщик.
– Какого такого жида?
– Ходил тут. Не видали?
– А что он сделал?
– Да ничего… Жид!
Повернув голову, Ирина натолкнулась на мутный "кокаинистый" взгляд солдата с винтовкой. Отвела глаза.
– Супружница ваша устала. - Пожилой священник в тулупе поверх черной рясы участливо обратился к Ракелову. - Пусть приляжет к вам… Полегче будет.
– Ничего, не беспокойтесь, батюшка, мне очень хорошо! - Ирина нежно взглянула на мужа, неторопливым, плавным движением поправила прическу, поймав на себе заинтересованный взгляд бледного взлохмаченного мужчины с черной бородкой, видимо недавно севшего рядом со священником. На его щеке даже сквозь бороду проглядывало родимое пятно, похожее на насосавшуюся крови пиявку. "Бог шельму метит", - почему-то вспомнилась поговорка, которую она слышала от матушки.
– Ну что, святой отец, кончаются ваши времена? - обратился чернобородый к священнику.
– Отчего же? - Священник искоса взглянул на него.
– А скоро на смену вашему христианству придет со-ци-а-лизм… - Произнеся последний слог, мужчина, видимо для убедительности, хлопнул себя по колену зажатым в руке картузом. - Ведь он - что ваше христианство. Только раннее, скажем так, христианство. Не боитесь?
– А что бояться? Клюквенный сок похож на вино, однако - не вино. Достаточно пригубить.
– А мы при социализме вино отменим - нечего пробовать будет, - ухмыльнулся чернобородый. - Все станут клюквенный сок пить.
– Человек по воле своей все должен делать, а не по запрету да принуждению. Тогда благо будет, - назидательно проговорил священник.
– Я бы, если позволите, сказал так, - оживившись, вступил в разговор Ракелов. - В христианстве есть свобода, а это тот спирт, которого недостает социализму. Христианство добрее и милосерднее, потому как предлагает отдать свое имущество, социализм же предлагает отнять чужое.
– Именно так! - Священник, почувствовав поддержку, приободрился. - Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху!
– Социализм ни-ко-го просить не станет! - Мужчина с пятном на щеке многозначительно оглядел собеседников.
– Ну да. Маркс, которого я, признаюсь, внима-ательно читал, - Ракелов повернул голову в его сторону, - провозгласил, если не ошибаюсь - "В борьбе ", то есть в грубой силе, "обретешь ты право свое".
– Ники, что за дебаты? К чему это? - прошептала Ирина, почувствовав беспокойство. - Вокзал - не место для подобных разговоров. Да еще с незнакомыми людьми.
Резкий звон вокзального колокола и печальный паровозный гудок известили о приближении поезда, заставив всех вскочить с мест. Началась суета. Люди хватали вещи, торопясь к выходу. У дверей образовалась давка. Крики, ругань, детский плач… Ирина, побледнев и чувствуя, что задыхается, крепко схватила мужа за руку. Людская волна подхватила их и выбросила на перрон. В дверном проеме кто-то, с силой рванув, выхватил у нее дорожный саквояж. "В борьбе обретешь ты право свое…" - промелькнуло в голове. Сожаление от потери не возникло, хотя в саквояже находилось все необходимое, в том числе документы. Ощущением потери был пропитан воздух. Похоже, мир рушится, до мелочей ли сейчас? Главное, скорее попасть домой. Поезд, с трудом, словно нехотя остановившийся у перрона, был уже переполнен людьми, в основном мешочниками, - некоторые сидели даже на крышах вагонов. Многие стекла были выбиты. В купейном вагоне, в котором они ехали из Москвы, кое-где еще болтались грязные обрывки шторок. Десятки людей с чемоданами, баулами, корзинами начали штурмовать двери. Ирина посмотрела на мужа: "И что дальше?" На вспотевшем лице Ники была растерянность.
– Эй! Полезайте сюда! Да быстрее же, сейчас поезд тронется!- В окне появилось знакомое лицо человека с пятном, неведомым образом уже оказавшегося внутри. Ракелов, бросив на землю свой саквояж, поднял Ирину. Несколько рук подхватили ее и втянули внутрь. Купе встретило кисло-приторным запахом и жаркой волной мужского пота. Ирину усадили на жесткую лавку между охотно потеснившимися мужчинами, сразу же плотно прижавшимися к ее бедрам. Чернобородый, с такой готовностью только что помогавший ей, неожиданно равнодушно отвернулся от окна, за которым виднелось недоуменное лицо Ники, и, с ухмылкой взглянув на Ирину, медленно опустился на лавку напротив. Вагон дрогнул и заскрипел - поезд тронулся. С отчаянным криком: "Там мой муж остался!" - она рванулась к окну. Пожилой мужчина в солдатской шинели, сидевший у окна, поднялся, пробурчал сиплым голосом: "Да не беспокойся ты, дамочка, сейчас втяну твово мужика", - и, протянув руки, помог Ники взобраться в купе. Один из попутчиков, недовольно ворча себе под нос про "бар, от коих вечно одна досада", по просьбе Ракелова без охоты освободил место рядом с Ириной и перебрался к чернобородому, который, надвинув картуз на глаза, сидел откинувшись на спинку, изображая полную отрешенность и безразличие.
– Ники… Слава Богу… Я уже не чаяла увидеть тебя… - Ирина уткнулась ему в плечо, ощутив на несколько мгновений счастье и покой. Почему-то вспомнилось, как еще в Москве обратила внимание на номер поезда - сто тридцать семь. Порфирий как-то говорил, что это - число смерти.
На перроне раздались брань и крики. Несколько солдат, среди которых она заметила того - с "кокаинистыми" глазами, били прикладами винтовок, а затем, повалив на землю, ногами по голове старого седого человека в генеральской шинели без погон. Несчастный, испуская страшные стоны, вначале пытался прикрывать распухшее, ставшее похожим на бесформенный кусок мяса, залитое кровью лицо с вытекшим глазом, однако вскоре, очевидно, потеряв сознание, перестал сопротивляться и затих.
Ирина с ужасом смотрела на происходящее. От желудка начала подниматься отвратительная волна тошноты. Поезд медленно, со стоном, оторвался от перрона, оставляя позади страшную картину, но она все никак не могла отвести глаз от окна, будто какой-то незнакомый и жесткий голос внутри приказывал: "Смотри и запоминай!"
Попутчики угрюмо молчали. По лицу чернобородого снова пробежала усмешка.
Ирина полными слез глазами посмотрела на мужа.
– Это, мой милый львеныш, - в самое ухо шепнул ей Ники, - называется пе-ре-во-рот.
– Что?! - Она вздрогнула.
– Да, милая… - продолжил Ники, обняв ее за плечи. - Я не хотел говорить тебе в Москве. Временное правительство рухнуло. Партия Ленина - Троцкого взяла власть. Все правительственные посты заняты комиссарами-евреями, замаскированными под русскими фамилиями. Говорят, в Петрограде беспорядки, погромы - банды солдат и матросов врываются в дома, грабят, убивают. Все - в руках черни, и, похоже, никто не знает, как все это остановить.
Поезд набрал ход. Холодный, продуваемый осенним ветром и пропахший паровозным дымом вагон, казалось, перемещается в безвременье. Ирине, прижавшейся к плечу мужа, почему-то захотелось рвануть ручку стоп-крана и остановить состав. Она, готова была поклясться, что слышит в ночной темноте еле различаемый стон поезда, мчавшегося в неведомое, словно по узкому лезвию, рассекавшему время и людей надвое…
***
В купе было холодно, сквозь разбитое окно, прикрытое намокшей холстиной, прорывались струйки дождя. Ракелову не спалось, хотя монотонный перестук колес уже убаюкал попутчиков. Ирина беспокойно дремала на его плече. Вероятно, ей что-то снилось - тело ее время от времени вздрагивало, а губы шевелились, выговаривая неразличимые слова. Только чернобородый, откинув голову, сидел с полуприкрытыми глазами,так что было непонятно, спит он или нет.
Итак, скоро они с Ириной вернутся домой. Что дальше?.. Поручения Александра Федоровича, в том числе и секретные, выполнены, да только самого Керенского у власти уже нет. Неужели нужно было брать еще левее? Туда, где Троцкий и Ленин, бросающие в толпу безответственные, но простые и оттого безмерно привлекательные лозунги, проповедующие, в отличие от эсеров, уже не индивидуальный, а массовый террор, использующие самые низменные инстинкты толпы, которую они стали называть народными массами? Как же это Александр Федорович упустил ситуацию?
О предстоящем выступлении большевиков было известно заранее. С середины октября многие газеты даже ввели на своих страницах постоянную рубрику "К выступлению большевиков". Все с удовольствием, не воспринимая всерьез, обсуждали эту щекочущую нервы тему, одновременно ругали правительство за неспособность наладить, обеспечить, организовать… На самом деле, и - это Ракелов знал точно - у Временного правительства была только одна действительно неразрешимая проблема - невозможность выиграть войну либо достойно выйти из нее. Международные интересы Братства - выше национальных и уж тем более личных.
Жалел ли он, что связал себя масонской клятвой, превосходящей все прочие клятвы? Пройдя ритуал посвящения, поставить себя выше законов, а порой и интересов страны, в которой родился и которой служишь, без тени сомнения и скепсиса, всегда быть готовым к тому, что не только человек, которого ты недолюбливаешь или вовсе не уважаешь, но порой и политический враг может, подав тайный знак, оказаться твоим братом, - все это было непросто. Но он не сожалел и не сомневался. До сегодняшнего дня…
Неужели он все-таки ошибся и его мозг просчитал неверную комбинацию? В бурное время перемен, находясь рядом с главой правительства, вполне можно было рассчитывать на пост товарища министра юстиции, а там, глядишь, и… Нет, конечно, Ракелов не считал себя вождем, но был человеком организованным, образованным и исполнительным, готовым при определенных условиях ставить интересы дела выше личных, а такие люди нужны всегда, при любой власти. Так что без дела он скорее всего не останется. Однако ж не пришлось бы просить рекомендации к Ленину у Александра Федоровича - они, по слухам, оба из Симбирска и даже учились в одной школе.
" Да-а… - вздохнул он, - не самое полезное и приятное дело - во время политических катаклизмов оказаться в пути… Впрочем, скорее бы уж доехать, а там видно будет".
***
Заскрежетали тормоза. Поезд начал замедлять ход. Все проснулись и зашевелились, тихо переговариваясь. Ирина открыла глаза:
– Что, уже приехали?
– Замерзла? - Ракелов провел рукой по ее щеке.
Сидевший у окна солдат отодвинул холстину. За окном, в тусклом свете фонарей, выплыла надпись - "Бологое". Последний толчок, металлический лязг, прокатившийся по всей длине состава. Поезд остановился.
Хотелось выйти на перрон, размяться, однако сделать это было невозможно - никто из пассажиров, с трудом прорвавшихся в вагон, не хотел покидать своих с боем завоеванных мест.
– Поезд остановлен для революционного досмотру! - раздался с улицы резкий мужской голос. Вскоре показался и его обладатель - коренастый человек в кожаной тужурке, с револьвером в руке - в сопровождении нескольких матросов, вооруженных винтовками. - Па-а-апрошу всех с вещичками на выход!
Пожилой солдат озабоченно покачал головой:
– Да-а, видать, сурьезные дела. Раньше- то в заградительном отряде, что мешочников потрошил, по большей части студенты состояли, а теперь вишь солдат да братков понагнали.
По крыше вагона прогромыхали чьи-то поспешные шаги. С улицы послышались окрики: "Стой! Стой, твою мать! Стрелять буду!" Раздались резкие хлопки винтовочных выстрелов. В вагоне началась суета. Все, похватав вещи, ринулись к выходу.
– Ироды! Тише вы! Дитё раздавите! - истошно кричала взлохмаченная рыжеволосая женщина с цветным свертком на руках, которая прямо напротив их купе в толчее никак не могла развернуться по ходу движения.
– Ники… Мне нехорошо… - шепнула побледневшая Ирина, вцепившись в руку мужа.
Ракелов, памятуя о том, что после случая около бакалейной лавки у нее появилась боязнь толпы, растерянно взглянув по сторонам, обратился к попутчикам:
– Простите, вы не поможете нам… жене плохо… давка… она не переносит… я выпрыгну в окно, а вы мне ее передадите.
– И то правда. Как вошли, так и выйдем! - бросив взгляд в окно, неожиданно весело откликнулся чернобородый и, решительно отодвинув плечом стоящих рядом людей, помог Ракелову спрыгнуть на землю.
– Ириша, девочка, иди ко мне! О стекло не порежься… - Только и успел проговорить Ракелов, как ощутил, что ему в спину уперся штык винтовки.
– Тикать вздумал, вражина? От нас не убегешь, гнида буржуйская!
– Не-е, Степа, на рожу его побачь, да! То ж - шпиён германьский! Я ихного брата нутром чую. - Солдат шумно втянул носом воздух и сплюнул. - С мешочниками, паскуда, затеял в Питер просклизнуть…
– Это недоразумение… - Пробормотал ошарашенный Ракелов, поворачиваясь к ним. - Я документы покажу… - Он полез в нагрудный карман и тут же охнул, согнувшись от неожиданного тычка прикладом в пах. Задыхаясь от жгучей боли, почувствовал еще один жестокий удар по спине. Мокрая, грязная земля качнулась под ногами и встала на дыбы. Уже теряя сознание, он услышал свое имя в истошном женском крике…
…Ирина не помнила, как очутилась на перроне, как, расталкивая людей, не обращая внимания на окрики и ругань солдат, прорвалась сквозь оцепление, пытаясь найти тех двоих, которые волоком, через пути, куда-то утащили тело мужа. Их нигде не было - ни на перроне, ни в станционной постройке. Она снова метнулась к поезду, на четвереньках, пачкая одежду и обдирая ладони, пробралась под вагоном на другую сторону, огляделась, не зная, куда бежать дальше. И вдруг из-за аккуратно сложенных штабелями шпал услышала голоса. Найдя узкий проход, подобралась поближе и, осторожно выглянув из-за угла, в трех шагах от себя в неярком свете болтающейся на столбе лампочки увидела мужа. Ники, в перемазанном грязью пальто с разорванным рукавом, без головного убора, стоял, привалившись спиной к штабелю. Перед ним были двое с винтовками в солдатской форме - один молодой, другой, показалось, постарше. Сбоку еще один, с одутловатым лицом под сдвинутой набок бескозыркой, в матросском бушлате. И чуть поодаль - Ирина не поверила своим глазам - чернобородый с родимым пятном на щеке. Матрос, нетвердо стоявший на ногах, обшаривал карманы Ники.
– О, братва, глянь, у него кошелек имеется. А в кошельке-то что у нас? - Раскрыв портмоне, вытряхнул содержимое в снятую бескозырку, которую дал подержать одному из солдат. - Де-неж-ки… - Его лицо исказила пьяная улыбка, - что вы, буржуи, - ткнул Ракелова револьвером в лицо, - из трудового народа вместе с кровью сосали. - Та-ак, - он вынул из бескозырки документы, повернул их к свету, - бумажки всякие ненужные, - скомкав, отбросил в сторону.
– Вы не имеете права, - с трудом шевеля разбитыми губами, проговорил Ракелов.
– Спорить будешь, гнида буржуйская? - Матрос, качнувшись, уперся револьвером ему в грудь. Ирина заметила на его руке татуировку - большой темно-зеленый якорь, похожий на клешню. Жесткий голос внутри снова приказал: "Смотри и запоминай".
– Помнится, любезнейший, - ласково улыбнувшись, вмешался в разговор чернобородый, - на вокзале в Твери вы вполне соглашались с христианской идеей добровольно отдать ближнему рубаху. Теперь же, когда до дела дошло, отказываетесь пренебрегать материальным счастьем. Нехорошо, ой как нехорошо… - Он укоризненно покачал головой.
– Я не собирался оказывать сопротивление и полез не за оружием, а… - растерянно пытался объяснить Ракелов.
– …а за хренометром, - загоготал матрос над собственной шуткой, с довольным выражением вытягивая из кармана Ракелова часы на цепочке, подаренные Ириной в день венчания.
– Похоже, золотые… - нерешительно, почти жалобно пробормотал молодой солдат.
– При социализме из золота отхожие места будут строить, понял? - Чернобородый, отобрав часы у матроса, с размаху швырнул их наземь. Часы разбились о камень, выглядывающий из-под шпал.
Ирина, наблюдавшая за унизительной и страшной сценой, молила Бога только о том, чтобы эти нелюди отпустили Ники.
Ракелов вдруг распрямился.
– Да как вы смеете? - Его голос, до этого нерешительный и просящий, окреп.
Один из солдат, тот, что помоложе, мгновенно вскинул винтовку и, направив ему в живот, передернул затвор.
– Брось, Санек, не стреляй, маслинки для других дел сгодятся. Штыком ткнем разок - с него и хватит, - тихим голосом проговорил тот, что постарше, равнодушно глядя на Ракелова узкими колючими глазами и поглаживая винтовку с примкнутым штыком короткими, будто обрубленными пальцами, на каждом из которых виднелась крупная татуировка в виде отдельной буквы. "САША" - успела прочитать Ирина. Почувствовав, что через мгновение может случиться непоправимое, она выскочила из укрытия и, подбежав к чернобородому, схватила за рукав куртки и принялась изо всех сил трясти его.
– Отпустите, прошу вас! Вы же знаете, это мой муж, он ни в чем не виноват! - Отчаянно кричала она. - Он… у нас… свадебное путешествие, - ухватилась за спасительную мысль, считая, что простые, нормальные слова смогут пробудить в этих людях понимание и сочувствие, вернут в обычную человеческую реальность. - Да, да! Свадебное путешествие! - Повторяла она, обращаясь то к одному, то к другому. - Умоляю - отпустите…
Чернобородый, немного растерявшийся вначале от ее неожиданного появления, увидев, что она одна, крепко схватил Ирину за кисть руки.
– А жены при социализме, - он похотливо улыбнулся, - будут общие…
Матрос понимающе кивнул и, расставив руки, нетвердыми шагами двинулся в ее сторону.
– …посему и свадебные путешествия - пережиток, который мы не возьмем с собой в светлое будущее.
– Ира, уходи! Уходи скорее! - Закричал Ракелов.
– Ники! - Оттолкнув матроса, она бросилась к мужу, думая только об одном: "Пусть, если хотят, убивают вместе. Я - его жена!"
– Куда, сука?! - Короткопалый наотмашь, со всей силы ударил ее по лицу. Потеряв равновесие, Ирина, раскинув руки, опрокинулась на спину, наткнувшись плечом на какую-то острую железку, пронзившую тонкую ткань пальто и с хрустом вонзившуюся в тело. Ирина, хватая ртом воздух, беспомощно лежала на земле, теряя сознание от нестерпимой боли, унижения и безысходности.
– Ира-а! - Ракелов рванулся в ее сторону.
– Тикает, братва! Пли!..
***
…Она не услышала выстрелов. В последний момент увидела только, как из стволов винтовок и револьвера изрыгнулись язычки пламени, как, с широко открытыми удивленными глазами, словно подрубленный, упал Ники, как в страшном танце смерти задергалось его тело, отпуская душу туда, откуда она пришла.
…Она не услышала выстрелов. Только странный звук, похожий на стон оборвавшейся струны, словно где-то на небесах заплакал их не родившийся ребенок…
13
Ирина открыла глаза. Осеннее солнце пробивалось сквозь щели между досками, закрывавшими небольшое окно почти под самым потолком. Кирпичные своды. Обшарпанная стена с подтеками. Грязный матрац прямо на полу. Соломенная труха и песок. Тяжелая дверь с окошком.
Чей-то стон. Нет, плач.
– Слава тебе, Господи! Очнулась, родимая!
Незнакомый голос. Добрые, окруженные сеткой мелких морщин глаза пожилой женщины в черном платке.
– Уж я не и чаяла. Третий день, поди, лежишь.
Ирина попыталась приподняться. Плечо отозвалось тупой болью.
– Где я? - Не узнала свой голос - глухой и надтреснутый.
– Как где, милая? В тюрьме, известно где. Третий день в беспамятстве лежишь. Уж думала, и не очнешься. Да ты лежи, лежи, не вставай. Рана у тебя на плече. Не зажила еще. В первую ночь такой жар был - думала преставишься. Слава Богу, два дня доктор тут с нами был. Добрый. Кабы не он, так эти ироды тебя б вынесли да закопали. А он не дал. Самого-то намедни ввечеру увели, так и не возвертался еще. Не замучили б, нечестивцы. Дай Бог, чтоб на волю отпустили. - Перекрестилась. - Тебя как звать-то?
– Ирина. - Cобственное имя показалось чужим.
– Ну и слава Богу. - Женщина снова перекрестилась. - А то, кабы померла, раба Божья, так я б и не знала, за кого молиться. А меня Дарьей назвали. Батюшка у нас в станице, который крестил, сказал - имя персидское. "Море" означает. А я моря- то отродясь и не видала. И не увижу, поди. Какое оно? Говорили, лазоревое да просторное. И вода соленая. И как это, воды много и вся - соленая? Чудно. Эх, кабы разок глянуть!..
Ирина, с трудом приподняв голову, огляделась. Огромный подвал был полон людей. Мужчины и женщины - все вместе. А где же Ники? Она прикрыла глаза, мучительно стараясь восстановить события, с трудом, как бусинки, нанизывая их на тонкую нить памяти. Москва… вокзал в Твери… чернобородый с пятном на щеке… пьяные солдаты, убивающие старика на перроне… Бологое… растерянное лицо Ники за вагонным окном… штабеля со шпалами… чернобородый… пьяный матрос и солдаты… удар… боль в плече… вспышки ружейных стволов… тело Ники, сотрясаемое предсмертной судорогой… И лица… спокойные… с равнодушными пустыми глазами…
"Ники больше нет… - вдруг поняла она. - И больше не будет… Никогда…"
Никогда. Самое страшное слово из всех существующих на свете. Страшное, на каком бы языке оно ни произносилось. Слово-убийца. Как топор в руках палача. За мгновение, которое остается до смерти, можно успеть лишь выдохнуть его.
Сдавило горло, дрогнули губы, но слез не было. Только вопрос, обжигающий воспаленный мозг: "За что?.."
– …Заговорила я тебя, поди, - донесся до нее голос Дарьи. - Ты, слышь, не серчай. Лучше помолись. От разговору жизнь возвращается, а от молитвы - силы. У меня и образок имеется - Пресвятая Богородица. - Дарья извлекла из-под одежды маленькую иконку, перекрестилась и приложилась к ней губами. Ирина отрицательно покачала головой.
– Ну, не хочешь - как хочешь. Полежи. Тебе коли надо - у нас все бабьи удобства вон там, за занавеской, - указала она рукой на перегораживающую дальний угол холстину.
Ирина кивнула и прикрыла глаза…
Подвал, похожий на склад, на скорую руку приспособленный под тюрьму, был переполнен. Каждый день сюда приводили все новых несчастных, видимо пассажиров очередного подошедшего поезда, задержанных при "революционном досмотре" на перроне. Верным признаком прибытия очередного поезда был паровозный гудок, гомон, отчаянные крики и сухие хлопки винтовочных выстрелов, доносившиеся со стороны станции. Задержанные были в основном люди прилично одетые, державшиеся с достоинством, считавшие случившееся простым недоразумением, которое вскоре должно разрешиться. Кого-то, как правило, мешочников, почти сразу уводили на допрос, и мало кто из них возвращался обратно. Некоторые же, к их числу относилась и Ирина, сидели здесь уже больше недели, словно были забыты организаторами конвейера по переработке человеческого материала. Те же, кого приводили после допроса, были в большинстве своем подавлены и молчаливы, будто столкнулись с чем-то необъяснимым, пугающим, выходящим за рамки нормального человеческого восприятия.
По ночам Ирина старалась не спать - мучили кошмары, поэтому невольно слышала то, о чем тихо переговаривались обитатели душного подвала. До ее обострившегося слуха доносились еле слышные перешептывания мужчин. "Если б били… Физическую боль легче перенести, чем нравственную… Им же непременно унизить надо… Не понимаю, ради чего мучают… Деньги… драгоценности… Удовольствия ради… Сорвавшиеся с цепи голодные псы… Говорят, они к себе какого-то китайца пригласили - специалиста по пыткам… Теперь у нас по ночам, можно сказать, тень маркиза де Сада бродит… Честь- это последнее, что у нас осталось…"
Ирину удивляло поведение мужчин, волей судьбы оказавшихся ее сокамерниками. Многие из них испытывали неловкость и смущение друг перед другом, особенно перед женщинами, за происходящее. Они были похожи на хозяев, которые пригласили гостей, но перед самым их приходом вдруг разом лишились приготовленных угощений, посуды, чистой одежды, да, собственно, и самого дома, и потому - растеряны и огорчены, но стараются всеми силами не показать вида, как и положено настоящим хозяевам.
Утром задержанным полагался "кофе" - еле окрашенная в коричневатый цвет тепловатая вода, и, возможно потому, что вода эта часто была не окрашена вовсе, "кофе" вскоре переименовали в кипяток. На обед и ужин - суп, которым называлась серая, слегка подсоленная водичка, наваренная на небольшом количестве картофелин, настолько плохо промытых, что в проржавевших мисках на дне оставался слой земли. Ирина, несмотря на причитания сердобольной Дарьи, предпочла не есть вовсе, нежели питаться тем, что им приносили. Пила только воду…
Лежа на набитом соломенной трухой грязном матраце, она прислушалась к себе и поняла - чувство голода, мучившее уже несколько дней, ушло, в голове появилась удивительная ясность, все чувства обострились, и она с удивлением обнаружила, что даже серый цвет в полумраке подвала имеет оттенки не менее ясные и яркие, чем живые цвета. Это открытие поразило ее, всегда считавшую, что серый цвет - это и не цвет вовсе, а всего лишь случайное смешение черного и белого…
Чей-то стон. Нет, плач.
– Слава тебе, Господи! Очнулась, родимая!
Незнакомый голос. Добрые, окруженные сеткой мелких морщин глаза пожилой женщины в черном платке.
– Уж я не и чаяла. Третий день, поди, лежишь.
Ирина попыталась приподняться. Плечо отозвалось тупой болью.
– Где я? - Не узнала свой голос - глухой и надтреснутый.
– Как где, милая? В тюрьме, известно где. Третий день в беспамятстве лежишь. Уж думала, и не очнешься. Да ты лежи, лежи, не вставай. Рана у тебя на плече. Не зажила еще. В первую ночь такой жар был - думала преставишься. Слава Богу, два дня доктор тут с нами был. Добрый. Кабы не он, так эти ироды тебя б вынесли да закопали. А он не дал. Самого-то намедни ввечеру увели, так и не возвертался еще. Не замучили б, нечестивцы. Дай Бог, чтоб на волю отпустили. - Перекрестилась. - Тебя как звать-то?
– Ирина. - Cобственное имя показалось чужим.
– Ну и слава Богу. - Женщина снова перекрестилась. - А то, кабы померла, раба Божья, так я б и не знала, за кого молиться. А меня Дарьей назвали. Батюшка у нас в станице, который крестил, сказал - имя персидское. "Море" означает. А я моря- то отродясь и не видала. И не увижу, поди. Какое оно? Говорили, лазоревое да просторное. И вода соленая. И как это, воды много и вся - соленая? Чудно. Эх, кабы разок глянуть!..
Ирина, с трудом приподняв голову, огляделась. Огромный подвал был полон людей. Мужчины и женщины - все вместе. А где же Ники? Она прикрыла глаза, мучительно стараясь восстановить события, с трудом, как бусинки, нанизывая их на тонкую нить памяти. Москва… вокзал в Твери… чернобородый с пятном на щеке… пьяные солдаты, убивающие старика на перроне… Бологое… растерянное лицо Ники за вагонным окном… штабеля со шпалами… чернобородый… пьяный матрос и солдаты… удар… боль в плече… вспышки ружейных стволов… тело Ники, сотрясаемое предсмертной судорогой… И лица… спокойные… с равнодушными пустыми глазами…
"Ники больше нет… - вдруг поняла она. - И больше не будет… Никогда…"
Никогда. Самое страшное слово из всех существующих на свете. Страшное, на каком бы языке оно ни произносилось. Слово-убийца. Как топор в руках палача. За мгновение, которое остается до смерти, можно успеть лишь выдохнуть его.
Сдавило горло, дрогнули губы, но слез не было. Только вопрос, обжигающий воспаленный мозг: "За что?.."
– …Заговорила я тебя, поди, - донесся до нее голос Дарьи. - Ты, слышь, не серчай. Лучше помолись. От разговору жизнь возвращается, а от молитвы - силы. У меня и образок имеется - Пресвятая Богородица. - Дарья извлекла из-под одежды маленькую иконку, перекрестилась и приложилась к ней губами. Ирина отрицательно покачала головой.
– Ну, не хочешь - как хочешь. Полежи. Тебе коли надо - у нас все бабьи удобства вон там, за занавеской, - указала она рукой на перегораживающую дальний угол холстину.
Ирина кивнула и прикрыла глаза…
***
Подвал, похожий на склад, на скорую руку приспособленный под тюрьму, был переполнен. Каждый день сюда приводили все новых несчастных, видимо пассажиров очередного подошедшего поезда, задержанных при "революционном досмотре" на перроне. Верным признаком прибытия очередного поезда был паровозный гудок, гомон, отчаянные крики и сухие хлопки винтовочных выстрелов, доносившиеся со стороны станции. Задержанные были в основном люди прилично одетые, державшиеся с достоинством, считавшие случившееся простым недоразумением, которое вскоре должно разрешиться. Кого-то, как правило, мешочников, почти сразу уводили на допрос, и мало кто из них возвращался обратно. Некоторые же, к их числу относилась и Ирина, сидели здесь уже больше недели, словно были забыты организаторами конвейера по переработке человеческого материала. Те же, кого приводили после допроса, были в большинстве своем подавлены и молчаливы, будто столкнулись с чем-то необъяснимым, пугающим, выходящим за рамки нормального человеческого восприятия.
По ночам Ирина старалась не спать - мучили кошмары, поэтому невольно слышала то, о чем тихо переговаривались обитатели душного подвала. До ее обострившегося слуха доносились еле слышные перешептывания мужчин. "Если б били… Физическую боль легче перенести, чем нравственную… Им же непременно унизить надо… Не понимаю, ради чего мучают… Деньги… драгоценности… Удовольствия ради… Сорвавшиеся с цепи голодные псы… Говорят, они к себе какого-то китайца пригласили - специалиста по пыткам… Теперь у нас по ночам, можно сказать, тень маркиза де Сада бродит… Честь- это последнее, что у нас осталось…"
Ирину удивляло поведение мужчин, волей судьбы оказавшихся ее сокамерниками. Многие из них испытывали неловкость и смущение друг перед другом, особенно перед женщинами, за происходящее. Они были похожи на хозяев, которые пригласили гостей, но перед самым их приходом вдруг разом лишились приготовленных угощений, посуды, чистой одежды, да, собственно, и самого дома, и потому - растеряны и огорчены, но стараются всеми силами не показать вида, как и положено настоящим хозяевам.
Утром задержанным полагался "кофе" - еле окрашенная в коричневатый цвет тепловатая вода, и, возможно потому, что вода эта часто была не окрашена вовсе, "кофе" вскоре переименовали в кипяток. На обед и ужин - суп, которым называлась серая, слегка подсоленная водичка, наваренная на небольшом количестве картофелин, настолько плохо промытых, что в проржавевших мисках на дне оставался слой земли. Ирина, несмотря на причитания сердобольной Дарьи, предпочла не есть вовсе, нежели питаться тем, что им приносили. Пила только воду…
***
Лежа на набитом соломенной трухой грязном матраце, она прислушалась к себе и поняла - чувство голода, мучившее уже несколько дней, ушло, в голове появилась удивительная ясность, все чувства обострились, и она с удивлением обнаружила, что даже серый цвет в полумраке подвала имеет оттенки не менее ясные и яркие, чем живые цвета. Это открытие поразило ее, всегда считавшую, что серый цвет - это и не цвет вовсе, а всего лишь случайное смешение черного и белого…