Страница:
Ирина почувствовала легкое головокружение. Не хватало воздуха. Пробормотав извинения, провожаемая недоуменными взглядами сестер, она выскочила из комнаты и, подбежав к окну в галерее, рванула на себя раму. Холодный воздух освежил лицо и прояснил голову. "Определенно в папиросках что-то не то. Не иначе травка какая примешана". Прикрыв окно, она вернулась в комнату.
Софи стояла перед сестрой с бокалом в руке. Леночка смотрела на нее с обожанием. Услышав шаги, они повернулись. Показалось, что в глазах Софи промелькнула снисходительная насмешка.
– А, Ирэн… Входи.
– Ирэн, ты пропустила самое интересное! Тут Софи еще такое рассказала… Не поверишь! - Леночка весело взглянула на сестру блестящими глазами. - Софи, повтори, пожалуйста! В двух словах!
– Оставь, Элен. - Софи скорчила гримасу. - Не могу же я все по два раза рассказывать. - Томно потянувшись, она направилась в сторону двери, плавно покачивая бедрами. - Пойду ванну приму. Хватит уж прислуге спать. Проветри, не забудь. А то отец опять меня воспитывать примется… - бросила она через плечо и вышла из комнаты.
Леночка усадила Ирину рядом на диван.
– Ты не представляешь! - громким шепотом проговорила она, наклонясь к ее уху. - Знаешь, что у Софи теперь там…ну, там…внутри?
– Ре-ребенок? - с сомнением в голосе спросила Ирина, мысленно прикидывая, может ли такое быть.
– Какой ребенок, о чем ты?! У нее… там… шарик.
– Какой еще шарик?
– Господи, обычный! То есть не обычный, конечно. Из камня. Обсидана. Кажется, так называется. Теперь шарик все время у нее там внутри будет. Ну, не все время, его и вынуть можно, но ОН сказал, что надо для тренировки наших женских мышц его удерживать там подольше. Потом такие ощущения получаются!.. - Леночка закатила глаза.
– Глупость какая! - смутилась Ирина.
– И ничего не глупость! ОН знает!
– Да кто он-то? - Ирина расстегнула верхнюю пуговицу платья.
– Как?! Ты не поняла? Распутин! Софи имела сношение с САМИМ Распутиным! Представляешь? Она у нас теперь как царица… Та ведь, ты знаешь, тоже с ним… В связи.
– Вранье все это! - нахмурилась Ирина.
– Какое еще вранье? Все об этом знают! Даже наши раненые из госпиталя говорят, что на фронте и то про это слышали! А в синематографе запретили давать фильму, где Государь возлагает на себя Георгиевский крест, знаешь, почему? Всякий раз, как это показывают, кто-то в зале непременно да и скажет из темноты: "Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием…"
– Лена! - Ирина решительно поднялась с дивана. - Как вы все можете это пересказывать и втаптывать в грязь самое святое! Я не могу, понимаешь, не могу слушать, когда унижают нашего Государя и Государыню. И как можно сейчас… именно сейчас… перед врагами внешними, внутренними, во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия! Стыдно, право! Неужели ты не понимаешь, что это - стыдно?!
Леночка растерянно поднялась с дивана. Губы ее дрожали.
– Зря сердишься. Ты не веришь, а весь Петроград - верит! - Она перешла на повышенный тон. - Да из-за твоего любимого Государя рушится все, на чем держалась Россия! Ирэн! Неужели ты ничего не понимаешь? Страна гибнет из-за слабости одного мужа к одной жене! Это же ужасно!
Ирина поняла - в этом споре победителей не будет. Она грустно посмотрела на Леночку.
– Знаешь, Ленусь, ты не обижайся, я, пожалуй, домой поеду. Прости.
Ирина прошла в свою комнату и начала торопливо складывать вещи, запихивая их в саквояж, как попало. От неосторожного движения флакончик с духами, подаренный Ники, опрокинулся на платье, лежащее рядом. По комнате распространился весенний запах "флер д,оранж". "Господи, когда же вернется Ники?" - с тоской подумала она.
На крыльце возле пролетки, в пальто, наброшенном на плечи, со скорбным видом стояла Леночка. Пухлые губки ее были поджаты.
– Не обижайся! - Выдавила из себя улыбку Ирина. - Мне, право, было очень хорошо у вас. Спасибо. Просто мне хочется побыть одной. - Она уселась в пролетку, ожидая, пока извозчик закрепит ее саквояж.
– Надеюсь, мы с сестрой можем рассчитывать на твою порядочность? - холодно спросила Леночка, приподнимая воротник.
– На порядочность мою вы можете рассчитывать всегда, - вспыхнув, проговорила Ирина раздражающе спокойным голосом. - И не понимаю, как ты могла об этом подумать! Поехали же! Скорее! - приказала она извозчику, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
Пролетка дернулась с места, отбросив ее на жесткую спинку сиденья…
До дома доехали быстро - улицы были пустынными. Извозчик донес саквояж до двери квартиры. Ирина вошла, с удовольствием вдохнув родной запах. Дома никого не было: у прислуги выходной, отец - в Москве на каком-то совещании. Сегодня она наконец-то сможет побыть одна. Глупо было столько времени провести в чужом доме. Глупость. Конечно, это была глупость. Она разобрала саквояж, умылась, надела белую шелковую сорочку и, сев у туалетного столика, принялась расчесывать волосы. О том, что произошло, не хотелось думать. Не покидало ощущение, будто ее всю - с головы до пят -окунули в грязь. "Но разве Леночка виновата в этом? - подумала Ирина. - Грязь сейчас повсюду. Скоро все просто захлебнутся ею. Забыв о чести, порядочности, совести, сладострастно лапают бывших идолов и кумиров, которым самозабвенно поклонялись, в сторону которых и посмотреть-то раньше боялись. Всеобщая вольница! Cercle vicieux (Порочный круг - фр.) вседозволенности, разврата, пошлости и лжи. Нет, - она нахмурилась, - скорее гигантская воронка, засасывающая все чистое, светлое, святое, что составляло гордость России. Словно какое-то дьявольское наваждение! - Ирина положила гребень на столик. - Распутин просто не мог не появиться в России. И стоит ли удивляться, что он притягивает к себе родственные души? Как говорится, подобное притягивается подобным".
Поднявшись, она подошла к кровати, откинула край одеяла и легла, с наслаждением опустив голову на подушку. Сон не приходил. Рой беспорядочных мыслей жалил перевозбужденный мозг. Ей всегда казалось, будто в ней живут два существа - одно действует, а другое молча, будто со стороны, наблюдает. Второе существо обычно начинало говорить перед сном, когда никто не мешал. Этот разговор зачастую забавлял, иногда - раздражал, но всегда был ею ожидаем. Вот и сейчас заданный вопрос и вывод были как всегда точны:
"Если для тебя все это - грязь, зачем ты слушала рассказ Софи? Ты ничуть не лучше их всех".
"Мне было любопытно"
"Значит, тебя манит порок? И тебе интересно подсматривать в замочную скважину?"
"Нет! Как ты можешь так говорить?" - Хотя… когда-то она действительно любила подсматривать в замочную скважину. И подслушивать тоже любила. Но это было давно, в детстве, когда окружавший ее мир заполняли запреты, взрослые тайны, к которым ее не подпускали… Это было… очень давно… Сейчас она совсем другая… Хотя, конечно, узнала еще не все…
Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. Еще один… и еще. Уже ближе и громче.
Ирина приоткрыла глаза. "Наверное, Леночка. Видно, тоже переживает" - сквозь сон подумала она. "Не подойду. Хочу спать… Я очень хочу спать…"
Она повернулась набок, натянув одеяло на голову. В комнате было холодно.
…Резкий звонок в дверь вспугнул сон. "Который сейчас час? - Ирина села на кровати. - Может, это вернулся отец из Москвы? Вот было бы чудесно…"
Накинув одеяло поверх сорочки, она на цыпочках подошла к двери и негромко спросила:
– Рара, это ты?
– Ирэн, милая, ну, слава Богу!
Сердце узнало звук этого голоса быстрее разума.
– Ники?!
Она распахнула дверь. На пороге стоял Николай Ракелов в расстегнутом длинном пальто. На меховом воротнике и шапке поблескивали уже начавшие подтаивать снежинки.
– Ирэн, простите! - Он снял шапку. - Я прямо с поезда. Позвонил Трояновским, Лена мне сообщила о вашем отъезде, я вам звонил, никто не брал трубку, я решил отбросить все приличия и… я… - Она молча сделала шаг назад. Он торопливо переступил порог в ответ на ее безмолвное приглашение. -… беспокоился за вас… батюшка ваш в отсутствии… вы одна… доехали ли…
Ирина, зябко обняв себя за плечи, вглядывалась в его взволнованное лицо.
– Холодно… - еле слышно сказала она.
– Я…с поезда… к вам. Я очень… очень… - Он оборвал себя на полуслове.
– Холодно… - повторила она.
Ракелов осторожно прикоснулся пальцами к ее губам.
– Какие губы у вас…
– Какие? - Она растерянно улыбнулась.
– Нежные. - Выдохнул он. - А воздух… - Его рука замерла. - Вы чувствуете, какой сегодня воздух?
Она удивленно приподняла бровь.
– Воздух сегодня густой… Не то что движениям - мыслям сквозь него пробраться мудрено. Для всего усилия нужны. - Его голос дрогнул. - А усилия происходят от неуверенности в необходимости замысленного. Ежели делаешь что, ощущая сопротивление, значит, Бог тебе делать это не велит, дьявол сделать торопит, а душа предостерегает.
– Так что же, душа вас предостерегает? - Ирина посмотрела ему прямо в глаза.
– Может, и предостерегает. Только я последнее время что-то слеп стал да глух… - Пробормотал он и, сбросив пальто на пол, подхватил ее на руки и понес в комнату…
…Отражавшиеся в огромном зеркале на стене двойники повторяли все их движения… Звезды за окном, словно подвешенные на тоненьких небесных нитях, дрожа от любопытства, пытались заглянуть в спальню. Круглая сонная луна снисходительно улыбалась. Она тоже иногда позволяла себе заглядывать в окна, но только туда, где ее ждали, мучительно вглядываясь в подрагивающий перламутровый лик, туда, где слова любви и страшных признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За страсть и за то, что она делает с людьми…
7
8
Софи стояла перед сестрой с бокалом в руке. Леночка смотрела на нее с обожанием. Услышав шаги, они повернулись. Показалось, что в глазах Софи промелькнула снисходительная насмешка.
– А, Ирэн… Входи.
– Ирэн, ты пропустила самое интересное! Тут Софи еще такое рассказала… Не поверишь! - Леночка весело взглянула на сестру блестящими глазами. - Софи, повтори, пожалуйста! В двух словах!
– Оставь, Элен. - Софи скорчила гримасу. - Не могу же я все по два раза рассказывать. - Томно потянувшись, она направилась в сторону двери, плавно покачивая бедрами. - Пойду ванну приму. Хватит уж прислуге спать. Проветри, не забудь. А то отец опять меня воспитывать примется… - бросила она через плечо и вышла из комнаты.
Леночка усадила Ирину рядом на диван.
– Ты не представляешь! - громким шепотом проговорила она, наклонясь к ее уху. - Знаешь, что у Софи теперь там…ну, там…внутри?
– Ре-ребенок? - с сомнением в голосе спросила Ирина, мысленно прикидывая, может ли такое быть.
– Какой ребенок, о чем ты?! У нее… там… шарик.
– Какой еще шарик?
– Господи, обычный! То есть не обычный, конечно. Из камня. Обсидана. Кажется, так называется. Теперь шарик все время у нее там внутри будет. Ну, не все время, его и вынуть можно, но ОН сказал, что надо для тренировки наших женских мышц его удерживать там подольше. Потом такие ощущения получаются!.. - Леночка закатила глаза.
– Глупость какая! - смутилась Ирина.
– И ничего не глупость! ОН знает!
– Да кто он-то? - Ирина расстегнула верхнюю пуговицу платья.
– Как?! Ты не поняла? Распутин! Софи имела сношение с САМИМ Распутиным! Представляешь? Она у нас теперь как царица… Та ведь, ты знаешь, тоже с ним… В связи.
– Вранье все это! - нахмурилась Ирина.
– Какое еще вранье? Все об этом знают! Даже наши раненые из госпиталя говорят, что на фронте и то про это слышали! А в синематографе запретили давать фильму, где Государь возлагает на себя Георгиевский крест, знаешь, почему? Всякий раз, как это показывают, кто-то в зале непременно да и скажет из темноты: "Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием…"
– Лена! - Ирина решительно поднялась с дивана. - Как вы все можете это пересказывать и втаптывать в грязь самое святое! Я не могу, понимаешь, не могу слушать, когда унижают нашего Государя и Государыню. И как можно сейчас… именно сейчас… перед врагами внешними, внутренними, во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия! Стыдно, право! Неужели ты не понимаешь, что это - стыдно?!
Леночка растерянно поднялась с дивана. Губы ее дрожали.
– Зря сердишься. Ты не веришь, а весь Петроград - верит! - Она перешла на повышенный тон. - Да из-за твоего любимого Государя рушится все, на чем держалась Россия! Ирэн! Неужели ты ничего не понимаешь? Страна гибнет из-за слабости одного мужа к одной жене! Это же ужасно!
Ирина поняла - в этом споре победителей не будет. Она грустно посмотрела на Леночку.
– Знаешь, Ленусь, ты не обижайся, я, пожалуй, домой поеду. Прости.
Ирина прошла в свою комнату и начала торопливо складывать вещи, запихивая их в саквояж, как попало. От неосторожного движения флакончик с духами, подаренный Ники, опрокинулся на платье, лежащее рядом. По комнате распространился весенний запах "флер д,оранж". "Господи, когда же вернется Ники?" - с тоской подумала она.
На крыльце возле пролетки, в пальто, наброшенном на плечи, со скорбным видом стояла Леночка. Пухлые губки ее были поджаты.
– Не обижайся! - Выдавила из себя улыбку Ирина. - Мне, право, было очень хорошо у вас. Спасибо. Просто мне хочется побыть одной. - Она уселась в пролетку, ожидая, пока извозчик закрепит ее саквояж.
– Надеюсь, мы с сестрой можем рассчитывать на твою порядочность? - холодно спросила Леночка, приподнимая воротник.
– На порядочность мою вы можете рассчитывать всегда, - вспыхнув, проговорила Ирина раздражающе спокойным голосом. - И не понимаю, как ты могла об этом подумать! Поехали же! Скорее! - приказала она извозчику, чувствуя, как глаза наполняются слезами.
Пролетка дернулась с места, отбросив ее на жесткую спинку сиденья…
***
До дома доехали быстро - улицы были пустынными. Извозчик донес саквояж до двери квартиры. Ирина вошла, с удовольствием вдохнув родной запах. Дома никого не было: у прислуги выходной, отец - в Москве на каком-то совещании. Сегодня она наконец-то сможет побыть одна. Глупо было столько времени провести в чужом доме. Глупость. Конечно, это была глупость. Она разобрала саквояж, умылась, надела белую шелковую сорочку и, сев у туалетного столика, принялась расчесывать волосы. О том, что произошло, не хотелось думать. Не покидало ощущение, будто ее всю - с головы до пят -окунули в грязь. "Но разве Леночка виновата в этом? - подумала Ирина. - Грязь сейчас повсюду. Скоро все просто захлебнутся ею. Забыв о чести, порядочности, совести, сладострастно лапают бывших идолов и кумиров, которым самозабвенно поклонялись, в сторону которых и посмотреть-то раньше боялись. Всеобщая вольница! Cercle vicieux (Порочный круг - фр.) вседозволенности, разврата, пошлости и лжи. Нет, - она нахмурилась, - скорее гигантская воронка, засасывающая все чистое, светлое, святое, что составляло гордость России. Словно какое-то дьявольское наваждение! - Ирина положила гребень на столик. - Распутин просто не мог не появиться в России. И стоит ли удивляться, что он притягивает к себе родственные души? Как говорится, подобное притягивается подобным".
Поднявшись, она подошла к кровати, откинула край одеяла и легла, с наслаждением опустив голову на подушку. Сон не приходил. Рой беспорядочных мыслей жалил перевозбужденный мозг. Ей всегда казалось, будто в ней живут два существа - одно действует, а другое молча, будто со стороны, наблюдает. Второе существо обычно начинало говорить перед сном, когда никто не мешал. Этот разговор зачастую забавлял, иногда - раздражал, но всегда был ею ожидаем. Вот и сейчас заданный вопрос и вывод были как всегда точны:
"Если для тебя все это - грязь, зачем ты слушала рассказ Софи? Ты ничуть не лучше их всех".
"Мне было любопытно"
"Значит, тебя манит порок? И тебе интересно подсматривать в замочную скважину?"
"Нет! Как ты можешь так говорить?" - Хотя… когда-то она действительно любила подсматривать в замочную скважину. И подслушивать тоже любила. Но это было давно, в детстве, когда окружавший ее мир заполняли запреты, взрослые тайны, к которым ее не подпускали… Это было… очень давно… Сейчас она совсем другая… Хотя, конечно, узнала еще не все…
Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. Еще один… и еще. Уже ближе и громче.
Ирина приоткрыла глаза. "Наверное, Леночка. Видно, тоже переживает" - сквозь сон подумала она. "Не подойду. Хочу спать… Я очень хочу спать…"
Она повернулась набок, натянув одеяло на голову. В комнате было холодно.
…Резкий звонок в дверь вспугнул сон. "Который сейчас час? - Ирина села на кровати. - Может, это вернулся отец из Москвы? Вот было бы чудесно…"
Накинув одеяло поверх сорочки, она на цыпочках подошла к двери и негромко спросила:
– Рара, это ты?
– Ирэн, милая, ну, слава Богу!
Сердце узнало звук этого голоса быстрее разума.
– Ники?!
Она распахнула дверь. На пороге стоял Николай Ракелов в расстегнутом длинном пальто. На меховом воротнике и шапке поблескивали уже начавшие подтаивать снежинки.
– Ирэн, простите! - Он снял шапку. - Я прямо с поезда. Позвонил Трояновским, Лена мне сообщила о вашем отъезде, я вам звонил, никто не брал трубку, я решил отбросить все приличия и… я… - Она молча сделала шаг назад. Он торопливо переступил порог в ответ на ее безмолвное приглашение. -… беспокоился за вас… батюшка ваш в отсутствии… вы одна… доехали ли…
Ирина, зябко обняв себя за плечи, вглядывалась в его взволнованное лицо.
– Холодно… - еле слышно сказала она.
– Я…с поезда… к вам. Я очень… очень… - Он оборвал себя на полуслове.
– Холодно… - повторила она.
Ракелов осторожно прикоснулся пальцами к ее губам.
– Какие губы у вас…
– Какие? - Она растерянно улыбнулась.
– Нежные. - Выдохнул он. - А воздух… - Его рука замерла. - Вы чувствуете, какой сегодня воздух?
Она удивленно приподняла бровь.
– Воздух сегодня густой… Не то что движениям - мыслям сквозь него пробраться мудрено. Для всего усилия нужны. - Его голос дрогнул. - А усилия происходят от неуверенности в необходимости замысленного. Ежели делаешь что, ощущая сопротивление, значит, Бог тебе делать это не велит, дьявол сделать торопит, а душа предостерегает.
– Так что же, душа вас предостерегает? - Ирина посмотрела ему прямо в глаза.
– Может, и предостерегает. Только я последнее время что-то слеп стал да глух… - Пробормотал он и, сбросив пальто на пол, подхватил ее на руки и понес в комнату…
***
…Отражавшиеся в огромном зеркале на стене двойники повторяли все их движения… Звезды за окном, словно подвешенные на тоненьких небесных нитях, дрожа от любопытства, пытались заглянуть в спальню. Круглая сонная луна снисходительно улыбалась. Она тоже иногда позволяла себе заглядывать в окна, но только туда, где ее ждали, мучительно вглядываясь в подрагивающий перламутровый лик, туда, где слова любви и страшных признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За страсть и за то, что она делает с людьми…
7
Автомобиль подъехал к дому на Мойке. Распутин вслед за Юсуповым вошел в дом с заднего крыльца. Сверху доносились веселые голоса и смех.
– У тебя гости? - недовольно нахмурился Распутин.
– Григорий Ефимович, это у жены, друзья. Скоро уйдут. Давайте пока пройдем в столовую.
Распутин снял шубу, расправил расшитую васильками шелковую рубашку, подвязанную толстым малиновым шнуром, и, спустившись по лестнице вниз, огляделся. Большая арка разделяла столовую на две части. Скользнув взглядом по коврам, красным вазам китайского фарфора, массивной дубовой мебели, он подошел к инкрустированному шкафу со множеством бронзовых колонок и ящичков.
– Затейливый шкафчик. - Распутин принялся открывать и закрывать ящики, забавляясь, как ребенок. Подняв голову, он заметил стоящее сверху распятие из горного хрусталя и гравированного серебра.
– Итальянская работа. - Юсупов перехватил его взгляд.
Распутин молча оглядел распятие и снова занялся игрой с ящичками.
Юсупов подошел к большому дубовому столу, на котором рядом с дымящимся самоваром было выставлено блюдо с бисквитами и сластями. На душе было спокойно. Два часа перед этой встречей он провел в молитве в Казанском соборе. И сейчас не испытывал никаких душевных мук, ощущая себя лишь исполнителем возложенной на него миссии.
– Григорий Ефимович, пожалуйте к столу! - радушно пригласил он гостя, ставя на стол тарелку с пирожными, которые, кроме крема, содержали огромную дозу цианистого калия, способную вызвать немедленную смерть сразу множества людей.
– Сяду… коли просишь. Не обижу. - Распутин обернулся и, сев за стол, внимательно посмотрел на князя.
Юсупов выдержал взгляд и не отвел глаза. Распутин развеселился.
"Ишь, глазенки-то как блестят. Гляжу, не наигрался еще. Коли так, надобно тебя, милок, чуток попужать".
– Промежду прочим, - небрежно бросил он, - Протопопов сегодня приходил. Просил из дому не выходить в эти дни. А знаешь, мил-друг, почему?
– И почему же? - почти равнодушно спросил Юсупов, оглядывая стол.
"Ох, Феликс-Феликс… Не знаешь будто, ёрник этакий". Распутин протянул руку к пирожным.
– Тебя убьют, - говорит.
– А вы что же ответили? - Юсупов с улыбкой пододвинул тарелку. - Угощайтесь, Григорий Ефимович.
– Да вот, вишь, - Распутин отправил пирожное в рот, - тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я. - Он насмешливо посмотрел на князя, во взгляде которого застыло ожидание. "Словечко таперича тебе такое скажу - век помнить будешь". Взяв с тарелки еще пирожное, он уперся взглядом в Юсупова и проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:
– Меня… убить… нельзя.
Князь, насупившись, молчал.
– Вина мне налей. Пить хочу. - Распутин неспешно облизал пальцы.
Юсупов торопливо налил вино в бокал, на дно которого был также положен яд. Доктор Лазоверт сделал это прямо перед их приходом, чтобы действие яда не ослабло. Распутин в несколько глотков опустошил бокал и вытер рот ладонью.
– Славное винцо!
Яд не действовал.
– Это наше собственное. В Крыму производим. - Юсупов снова суетливо наполнил бокал Распутина. - У нас там, Григорий Ефимович, полные погреба. Рад, что угодил, - через силу улыбнулся он.
Распутин подхватил еще одно пирожное и принялся задумчиво его рассматривать.
– Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я… Вынут - и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, - он уколол Юсупова быстрым взглядом, - укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят… так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение - душе радость, понимашь?
Юсупов, разом вспотев, с изумлением считал отравленные пирожные, которые с аппетитом поедал Старец. Третье, четвертое, пятое…
– Я и царице втолковываю: покуда я с вами - за себя и монархию не бойся. Ну, а Мама - баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть… - Распутин поднял глаза на князя. "Ну, голубок, спрашивай, чего ж такое царица-то понимает?"
Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.
– И что же она понимает?
– Понимает, мил-человек, - ухмыльнулся Распутин, - что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли.
– Ну, так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… - Князь запнулся.
Распутин насмешливо улыбнулся. "Чего, кот этакий, прикидываешь, можно ли со мной об умностях поговорить? А ты говори, не боись, и не с такими беседы беседовал".
Юсупов закашлялся, будто подавившись печеньем.
– Чего замолк? Никак речи лишился? - проговорил Распутин, поглаживая бороду.
Юсупов подергал себя за мочку уха.
– В Карфагене постоянно новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для этого были отведены.
– А молились при этом о чем? - Старец прищурился.
Юсупов почувствовав, как у него пересыхает во рту, глотнул воды.
– Молились, чтоб Бог принял жертву и дал власти. А если, точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву принесешь, считалось - к Богу приблизишься, святым станешь. - Он сделал еще глоток.
– Своих деток-то?
– Своих… У них же много жен и наложниц было…
– И чем этот Карфаген… кончил? - Распутин наклонил голову. - Напомни, запамятовал я. Стар, понимашь, стал… - Он с насмешливой улыбкой взял пирожное. "Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не разумею, ничего-то не чую… Прям дурак дураком". Развеселившись, он почесал живот, оставив на рубахе темные пятна от жирного крема.
– Разрушили его вандалы. Стерли с лица земли.
– Вот то-то и оно. Коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они - власти да святости просили. Потому - убийства это были. Вот кровь невинно убиенных деток на их голову смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же - как штуковина этакая, что в грозу от молний, пытаюсь от них погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой. Слыхал небось, что меня "святым чертом" кличут?
Юсупов неопределенно качнул головой. Ему становилось не по себе.
– Вижу, слыхал. Но, я гляжу, все не веришь? - Распутин взял еще одно пирожное. - Все сумневаешься?
– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и супруга все просит - познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный! - с трудом сдерживая отвращение, проговорил князь, глядя, как гость, поковыряв в зубах, сплюнул на пол изюм.
– И то правда! - При упоминании красавицы Ирины Юсуповой в глазах Старца появился плотоядный блеск. - Дождусь ли? - Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. - Хорошо мне сегодня. Покойно очень. Будто заново родился.
– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть…
– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? Красиво сказал. И - верно. Запомню. - Распутин подался вперед. - Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую. - Он протянул бокал. - Лей давай!
– Пожалуй, я в другой налью! - Юсупов, стараясь унять противную дрожь в руках, потянулся за новым бокалом с ядом на дне. - Не стоит мешать вина. Аромат пропадет.
Он не сводил глаз с Распутина, пока тот не опустошил бокал. Яд снова не подействовал. "Меня убить нельзя", - обожгла мозг произнесенная сегодня Старцем фраза. - "Колдовство какое-то!" Предательская капелька пота скатилась по виску. Юсупов налил вина в свой бокал и торопливо выпил.
– Душно тут у тебя, Феликс. - Распутин расстегнул ворот рубахи. Князь приободрился:
– Что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте семнадцатого к большому наступлению?
– А… - Распутин расстроенно махнул рукой. - Война эта никчемная… Вот, мил- человек, от чего иногда все зависит! Помнишь небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло. Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: "Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?" Он послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага - подтирушка, слово живо - только одно и есть. Да… Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство - всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя. - Распутин пристально посмотрел на князя. Юсупов, ощутив нервный озноб, поднялся.
"Ага… вскочил, как будто ему углей в штаны наложили. Ну, спрашивай, таперича, как это - все делать можно?"
– Как это, Григорий Ефимович, все делать можно? Грешить можно? - Юсупов облокотился на спинку стула.
Распутин хрипло рассмеялся:
– Помнишь, Христос с блудницами толковал да с собою водил? "Кто из вас без греха…" Помнишь? А разбойнику-то что сказал? "Нынче же будешь в раю". Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит, али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я скажу так: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е… там только тараканов сыщешь. Во грехе правда… И Христа во грехе узнаешь… Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, штоль? - Распутин помолчал. - Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?
Юсупов неуверенно кивнул.
– Пойду узнаю, уходят ли гости. - Он торопливо вышел за дверь.
Распутин остался один. "Интересное это дело - за людишками наблюдать. Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья - сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. А ты, милок, коли хочешь… что ж - доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь". Распутин хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…
– У тебя гости? - недовольно нахмурился Распутин.
– Григорий Ефимович, это у жены, друзья. Скоро уйдут. Давайте пока пройдем в столовую.
Распутин снял шубу, расправил расшитую васильками шелковую рубашку, подвязанную толстым малиновым шнуром, и, спустившись по лестнице вниз, огляделся. Большая арка разделяла столовую на две части. Скользнув взглядом по коврам, красным вазам китайского фарфора, массивной дубовой мебели, он подошел к инкрустированному шкафу со множеством бронзовых колонок и ящичков.
– Затейливый шкафчик. - Распутин принялся открывать и закрывать ящики, забавляясь, как ребенок. Подняв голову, он заметил стоящее сверху распятие из горного хрусталя и гравированного серебра.
– Итальянская работа. - Юсупов перехватил его взгляд.
Распутин молча оглядел распятие и снова занялся игрой с ящичками.
Юсупов подошел к большому дубовому столу, на котором рядом с дымящимся самоваром было выставлено блюдо с бисквитами и сластями. На душе было спокойно. Два часа перед этой встречей он провел в молитве в Казанском соборе. И сейчас не испытывал никаких душевных мук, ощущая себя лишь исполнителем возложенной на него миссии.
– Григорий Ефимович, пожалуйте к столу! - радушно пригласил он гостя, ставя на стол тарелку с пирожными, которые, кроме крема, содержали огромную дозу цианистого калия, способную вызвать немедленную смерть сразу множества людей.
– Сяду… коли просишь. Не обижу. - Распутин обернулся и, сев за стол, внимательно посмотрел на князя.
Юсупов выдержал взгляд и не отвел глаза. Распутин развеселился.
"Ишь, глазенки-то как блестят. Гляжу, не наигрался еще. Коли так, надобно тебя, милок, чуток попужать".
– Промежду прочим, - небрежно бросил он, - Протопопов сегодня приходил. Просил из дому не выходить в эти дни. А знаешь, мил-друг, почему?
– И почему же? - почти равнодушно спросил Юсупов, оглядывая стол.
"Ох, Феликс-Феликс… Не знаешь будто, ёрник этакий". Распутин протянул руку к пирожным.
– Тебя убьют, - говорит.
– А вы что же ответили? - Юсупов с улыбкой пододвинул тарелку. - Угощайтесь, Григорий Ефимович.
– Да вот, вишь, - Распутин отправил пирожное в рот, - тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я. - Он насмешливо посмотрел на князя, во взгляде которого застыло ожидание. "Словечко таперича тебе такое скажу - век помнить будешь". Взяв с тарелки еще пирожное, он уперся взглядом в Юсупова и проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:
– Меня… убить… нельзя.
Князь, насупившись, молчал.
– Вина мне налей. Пить хочу. - Распутин неспешно облизал пальцы.
Юсупов торопливо налил вино в бокал, на дно которого был также положен яд. Доктор Лазоверт сделал это прямо перед их приходом, чтобы действие яда не ослабло. Распутин в несколько глотков опустошил бокал и вытер рот ладонью.
– Славное винцо!
Яд не действовал.
– Это наше собственное. В Крыму производим. - Юсупов снова суетливо наполнил бокал Распутина. - У нас там, Григорий Ефимович, полные погреба. Рад, что угодил, - через силу улыбнулся он.
Распутин подхватил еще одно пирожное и принялся задумчиво его рассматривать.
– Убить вот меня ищут враги, а подпорочка-то ведь я… Вынут - и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, - он уколол Юсупова быстрым взглядом, - укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят… так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение - душе радость, понимашь?
Юсупов, разом вспотев, с изумлением считал отравленные пирожные, которые с аппетитом поедал Старец. Третье, четвертое, пятое…
– Я и царице втолковываю: покуда я с вами - за себя и монархию не бойся. Ну, а Мама - баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть… - Распутин поднял глаза на князя. "Ну, голубок, спрашивай, чего ж такое царица-то понимает?"
Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.
– И что же она понимает?
– Понимает, мил-человек, - ухмыльнулся Распутин, - что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли.
– Ну, так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… - Князь запнулся.
Распутин насмешливо улыбнулся. "Чего, кот этакий, прикидываешь, можно ли со мной об умностях поговорить? А ты говори, не боись, и не с такими беседы беседовал".
Юсупов закашлялся, будто подавившись печеньем.
– Чего замолк? Никак речи лишился? - проговорил Распутин, поглаживая бороду.
Юсупов подергал себя за мочку уха.
– В Карфагене постоянно новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для этого были отведены.
– А молились при этом о чем? - Старец прищурился.
Юсупов почувствовав, как у него пересыхает во рту, глотнул воды.
– Молились, чтоб Бог принял жертву и дал власти. А если, точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву принесешь, считалось - к Богу приблизишься, святым станешь. - Он сделал еще глоток.
– Своих деток-то?
– Своих… У них же много жен и наложниц было…
– И чем этот Карфаген… кончил? - Распутин наклонил голову. - Напомни, запамятовал я. Стар, понимашь, стал… - Он с насмешливой улыбкой взял пирожное. "Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не разумею, ничего-то не чую… Прям дурак дураком". Развеселившись, он почесал живот, оставив на рубахе темные пятна от жирного крема.
– Разрушили его вандалы. Стерли с лица земли.
– Вот то-то и оно. Коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они - власти да святости просили. Потому - убийства это были. Вот кровь невинно убиенных деток на их голову смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же - как штуковина этакая, что в грозу от молний, пытаюсь от них погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой. Слыхал небось, что меня "святым чертом" кличут?
Юсупов неопределенно качнул головой. Ему становилось не по себе.
– Вижу, слыхал. Но, я гляжу, все не веришь? - Распутин взял еще одно пирожное. - Все сумневаешься?
– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и супруга все просит - познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный! - с трудом сдерживая отвращение, проговорил князь, глядя, как гость, поковыряв в зубах, сплюнул на пол изюм.
– И то правда! - При упоминании красавицы Ирины Юсуповой в глазах Старца появился плотоядный блеск. - Дождусь ли? - Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. - Хорошо мне сегодня. Покойно очень. Будто заново родился.
– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть…
– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? Красиво сказал. И - верно. Запомню. - Распутин подался вперед. - Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую. - Он протянул бокал. - Лей давай!
– Пожалуй, я в другой налью! - Юсупов, стараясь унять противную дрожь в руках, потянулся за новым бокалом с ядом на дне. - Не стоит мешать вина. Аромат пропадет.
Он не сводил глаз с Распутина, пока тот не опустошил бокал. Яд снова не подействовал. "Меня убить нельзя", - обожгла мозг произнесенная сегодня Старцем фраза. - "Колдовство какое-то!" Предательская капелька пота скатилась по виску. Юсупов налил вина в свой бокал и торопливо выпил.
– Душно тут у тебя, Феликс. - Распутин расстегнул ворот рубахи. Князь приободрился:
– Что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте семнадцатого к большому наступлению?
– А… - Распутин расстроенно махнул рукой. - Война эта никчемная… Вот, мил- человек, от чего иногда все зависит! Помнишь небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло. Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: "Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?" Он послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага - подтирушка, слово живо - только одно и есть. Да… Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство - всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя. - Распутин пристально посмотрел на князя. Юсупов, ощутив нервный озноб, поднялся.
"Ага… вскочил, как будто ему углей в штаны наложили. Ну, спрашивай, таперича, как это - все делать можно?"
– Как это, Григорий Ефимович, все делать можно? Грешить можно? - Юсупов облокотился на спинку стула.
Распутин хрипло рассмеялся:
– Помнишь, Христос с блудницами толковал да с собою водил? "Кто из вас без греха…" Помнишь? А разбойнику-то что сказал? "Нынче же будешь в раю". Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит, али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я скажу так: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е… там только тараканов сыщешь. Во грехе правда… И Христа во грехе узнаешь… Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, штоль? - Распутин помолчал. - Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?
Юсупов неуверенно кивнул.
– Пойду узнаю, уходят ли гости. - Он торопливо вышел за дверь.
Распутин остался один. "Интересное это дело - за людишками наблюдать. Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья - сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. А ты, милок, коли хочешь… что ж - доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь". Распутин хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…
8
Белоснежная скатерть, торжественное столовое серебро, хрустальные бокалы для шампанского, изящный фарфоровый подсвечник со свечами в центре стола, запах хвои от стоящей в углу елки и, как в детстве, предощущение чуда. Стрелка каминных часов приближалась к одиннадцати.
Сергей Ильич, сидящий во главе стола, аккуратно резал мясо, незаметно наблюдая за сидящими друг напротив друга дочерью, которая была очень хороша в темно-зеленом платье, и ее гостем, Николаем Сергеевичем Ракеловым - молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, так же, как и он сам, был выпускником Московского университета и юристом по образованию.
Ирина была очень оживлена, ее глаза лучились счастьем. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, обдумывающий какой-то чрезвычайно важный шаг. По лицу его то и дело скользили тени - тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина. "Таким и должен быть настоящий юрист, - с удовлетворением отметил Сергей Ильич. - Эмоции в нашей профессии - вещь излишняя". Лицо гостя казалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же сейчас было неудобно - Ракелов при встрече повел себя так, будто хорошо знал Сергея Ильича.
Гость едва заметно откинулся к спинке стула. Ирина вспыхнула и покосилась на отца - не заметил ли чего? Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку. "Ох, молодость, молодость… Думают небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он - шустрый малый! - бросил обеспокоенный взгляд на гостя. - Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего…"
– Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились? - Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку параллельно друг другу. - Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту. - Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: - Уж больно сложное дело!
– Да, все сложилось удачно, слава Богу! - Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой, слегка отодвинулся от стола.
– Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! Впрочем, - Сергей Ильич оживился, - здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. "I pray to God!" или "May God have mercy on your soul!" - Ракелов понимающе кивнул. - Но вдумайтесь только, - продолжил Сергей Ильич,- каков парадокс! Судья - человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: "В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!" Этого невозможно понять! Ведь суд - не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди "не судите…"
– Что же, папа, - вступила в разговор Ирина, - и уничтожение Распутина, по-твоему, не богоугодное дело? А вспомни, что было позавчера в театрах, и у нас здесь, и в Москве, когда вечером докатилось известие о его смерти? Люди, христиане, и, заметь, это - элита общества, ликовали, прерывая представления, вставали с мест и в едином порыве требовали исполнения гимна! Мы сами видели - да, Ники? - она обернулась к Ракелову, - как в Александринке все - и зрители, и актеры - стоя пели "Боже, царя храни!" и плакали от счастья! Да-да, плакали! И я - плакала!
– Да, кстати, - Сергей Ильич начал говорить тише, - я был у председателя Государственной думы Родзянко, когда к ним домой пришел князь Юсупов. Вы знаете, он - племянник им. Не стесняясь меня, они с женой обняли Феликса, поздравляли друг друга: "Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось…"
– Ага, видишь, папа, опять - "Богу было угодно"! - воскликнула Ирина.
Недовольно посмотрев на дочь, Сергей Ильич закончил фразу:
– "…и глаза императора открылись на правду". Я уверен, - он торжественно поднял указательный палец, - что теперь все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну. Все говорят о готовящемся наступлении наших войск. Я думаю, мы теперь в воодушевлении начнем атаковать.
Ирина отодвинула тарелку.
– Глаша, куда ты запропастилась? - крикнула она в сторону двери. В комнату поспешно вошла служанка, принявшаяся убирать со стола.
– Ну да, - усмехнулся Ракелов. - Самое время атаковать! Мне это напомнило историю с генералом Фошем.
Сергей Ильич, сидящий во главе стола, аккуратно резал мясо, незаметно наблюдая за сидящими друг напротив друга дочерью, которая была очень хороша в темно-зеленом платье, и ее гостем, Николаем Сергеевичем Ракеловым - молодым мужчиной с приятными манерами, спокойным приветливым лицом, говорившим негромко, ясно излагавшим мысли, который, к удовольствию Сергея Ильича, так же, как и он сам, был выпускником Московского университета и юристом по образованию.
Ирина была очень оживлена, ее глаза лучились счастьем. Николай Сергеевич, напротив, был сдержан, точнее сказать, сосредоточен, словно человек, обдумывающий какой-то чрезвычайно важный шаг. По лицу его то и дело скользили тени - тени улыбки, задумчивости, неуверенности, решимости. Трудно было понять, что он на самом деле думает и чувствует в данный момент. Чувства, окрашенные в полутона, не выдавали своего хозяина. "Таким и должен быть настоящий юрист, - с удовлетворением отметил Сергей Ильич. - Эмоции в нашей профессии - вещь излишняя". Лицо гостя казалось Сергею Ильичу знакомым, хотя он не мог точно вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел его, спросить же сейчас было неудобно - Ракелов при встрече повел себя так, будто хорошо знал Сергея Ильича.
Гость едва заметно откинулся к спинке стула. Ирина вспыхнула и покосилась на отца - не заметил ли чего? Сергей Ильич, наклонив голову, спрятал улыбку. "Ох, молодость, молодость… Думают небось, они первые изобрели эти игры с прикосновением под столом. А он - шустрый малый! - бросил обеспокоенный взгляд на гостя. - Хоть с виду тихоня. Кабы у них не вышло чего…"
– Так вы, Николай Сергеевич, значит, с этим делом справились? - Сергей Ильич доел последний кусочек мяса и положил нож с вилкой на тарелку параллельно друг другу. - Молодцом! Подсудимый-то на редкость убогий человечишко был! Не всякий бы взялся за его защиту. - Поймав на себе укоризненный взгляд дочери, поспешно добавил: - Уж больно сложное дело!
– Да, все сложилось удачно, слава Богу! - Ракелов, промокнув губы белой накрахмаленной салфеткой, слегка отодвинулся от стола.
– Ох, голубчик, никогда в деле нашем не ссылайтесь на божественный промысел! Впрочем, - Сергей Ильич оживился, - здесь вы не одиноки. И в английском суде, впрочем, как и у нас, и стороны, и судьи постоянно упоминают Бога. "I pray to God!" или "May God have mercy on your soul!" - Ракелов понимающе кивнул. - Но вдумайтесь только, - продолжил Сергей Ильич,- каков парадокс! Судья - человек, называющий себя христианином, обращается к другому человеку и говорит ему: "В наказание мы вас повесим и подержим в петле полчасика, донеже последует смерть. Да примет вашу душу милосердный Господь!" Этого невозможно понять! Ведь суд - не божеское дело, а человеческое. Мы творим его от имени земной власти, а не по евангельскому учению. Хотя насилие суда необходимо для существования современного общественного строя, но оно, любезнейший Николай Сергеевич, остается насилием и нарушением христианской заповеди "не судите…"
– Что же, папа, - вступила в разговор Ирина, - и уничтожение Распутина, по-твоему, не богоугодное дело? А вспомни, что было позавчера в театрах, и у нас здесь, и в Москве, когда вечером докатилось известие о его смерти? Люди, христиане, и, заметь, это - элита общества, ликовали, прерывая представления, вставали с мест и в едином порыве требовали исполнения гимна! Мы сами видели - да, Ники? - она обернулась к Ракелову, - как в Александринке все - и зрители, и актеры - стоя пели "Боже, царя храни!" и плакали от счастья! Да-да, плакали! И я - плакала!
– Да, кстати, - Сергей Ильич начал говорить тише, - я был у председателя Государственной думы Родзянко, когда к ним домой пришел князь Юсупов. Вы знаете, он - племянник им. Не стесняясь меня, они с женой обняли Феликса, поздравляли друг друга: "Богу было угодно, чтобы общее дело, наконец, свершилось…"
– Ага, видишь, папа, опять - "Богу было угодно"! - воскликнула Ирина.
Недовольно посмотрев на дочь, Сергей Ильич закончил фразу:
– "…и глаза императора открылись на правду". Я уверен, - он торжественно поднял указательный палец, - что теперь все истинно русские сплотятся, чтобы спасти свою страну. Все говорят о готовящемся наступлении наших войск. Я думаю, мы теперь в воодушевлении начнем атаковать.
Ирина отодвинула тарелку.
– Глаша, куда ты запропастилась? - крикнула она в сторону двери. В комнату поспешно вошла служанка, принявшаяся убирать со стола.
– Ну да, - усмехнулся Ракелов. - Самое время атаковать! Мне это напомнило историю с генералом Фошем.