Страница:
прозвучал в тишине,
повлажневшая зелень
поднялась по стене,
ветерка дуновение
пронеслось по сосне,
лунно-льдистые блики
по утуну скользят...
Это - осень душистая
во дворце на холодной луне.*
Бесконечная прядь седины,
расписной теремок
и балкон вдоль стены.
Торопливые чайки да цапли
снуют суетливой гурьбой
под горой,
над леском -
чуть заметные облака,
тростником заросли берега,
и приткнулись пустые челны.
ТОСКА В ГИНЕКЕЕ* ВЕСЕННИМ ВЕЧЕРОМ
Вот уже тополя зацвели,
и холмы развиднелись вдали,
и прогрелась река в глубине...
Соловьи за зеленым окном,
расскажите же мне, -
где Владыка весны?
Мы тоскою весенней больны,
незаметно уязвлены...
Близок праздник Цинмин,
только заперт мой дом,
и стучится
лишь дождик один.
Тучи скрыли луну.
В одиночестве
сны так пугливы!
И светильник угас.
Зябко мне,
сиротливо.
Весь в росе,
как в слезах,
одинокий цветок,
на осеннем ветру
стонет,
мечется ива...
Ах, влетел дикий гусь -
он принес мне письмо в теремок!
Над холмами
закатные тучи неспешно плывут,
сохранила весна
благовоние
на лепестках.
Закручинившись,
милую громко зову -
не мелькнет ли зеленая юбка
в цветах?..
Золотистую иволгу
скрыла густая листва,
под волшебными пальцами
цитра
чиста и ясна.
Дождь весенних цветов
ввечеру перестал,
над моим теремком
засияла луна.
Разбилось зеркальце на два куска,
порвались струны лютни драгоценной.
Была любовь,
теперь - одна тоска,
все жду я гуся в облаках,
цветы увяли в волосах,
и спрятан веер мой с четой священной*.
Вернется ласточка весной,
а я
вся изойду тоской.
К могилам предков
перед храмом припаду,
на челн взойду -
в реке
увижу лик свой, раненный весной.
Улетают утром сны,
щеки без румян бледны.
Мысли,
князь мой,
горечью полны:
десять лет
я жду от Вас вестей.
На речных брегах
в бирюзе весны
абрикосы на ветвях красны.
То черные тучи,
то синь небес.
Угрюмо
вздымается лес.
По лотосам нежным,
по глади озерных вод
дождь бьет и бьет.
Так ветер свистит,
так ливень стучит,
что даже сонливый Чэнь Бо*
встревожен,
не спит.
В раздумьях печальных
душа безотрадна,
и слезы струятся,
и дрожь...
Стрекочет озябший сверчок,
но смолкла, замерзнув,
цикада,
и мерными каплями
бьет по бананам
дождь.
Заснежила вьюга,
врата замела.
В душистых покоях
я невесела:
увянуть
назначено прелести роз,
взлелеянных здесь,
над водою Цинцзяна* бурливой.
Кто ласковым взглядом
согреет печальную?
В спальне мороз
и пусто...
Склонясь на перила,
стою сиротливо.
Кричит козодой:
"Возвращайся домой!"
Весна-то вернется.
Вернешься ли ты, дорогой?
Пушинки от ивы летят над рекой,
тоскою
душа истомилась моя.
Пришлешь ли мне весточку-птицу
однажды весной?
Как ласточкам, строящим гнезда,
завидую я!..
Над берегом - ивы.
Мой челн расписной,
подхваченный ветром,
летит по воде торопливо.
Держу на звезду я -
веселый, хмельной,
забыв о настенных стихах на Горе Золотой*.
Когда ж протрезвею -
исчезнут красотки,
что были со мной,
и будет возвратный мой путь
озарен лишь холодной луной.
Снежинки, танцуя,
как сливовые лепестки,
сокрыли деревню,
где редкие вились дымки,
красивой густой пеленой.
Из леса
доносится карканье птицы ночной.
Смотрю на засохший тростник,
отраженный рекой,
на челн,
что оставили осенью здесь рыбаки.
Неужто уходит весна?
Сережки летят с тополей.
В покоях моих тишина,
но утром -
поет соловей.
Увы, бесполезна парчовая нынче строка,
лишь только во сне
вернуться возлюбленный может.
Одежда на мне широка,
а талия,
хоть и тонка, -
я в доме одна.
И день ото дня
морщины
тоска моя множит.
Взяла я цинь на колени,
душа печали полна,
струится прозрачная песня -
разлукой она рождена.
Луна
за узорным окошком ясна,
порывы ночного зефира тихи.
Пальцы легки,
скорбная песня людям слышна.
Внемлю
чистой мелодии,
павшей на спящую землю.
Пою эту осень в стихах!
Кленовые листья в ручьях.
Укутала тропку сосновая тень,
прикрыли хрисанфы
восточный плетень.*
Чиновный халат свой
на белое платье сменивший давно*,
подносит мне Тао
бокал с ароматным вином.
Снимаю
чиновный венец!
Все рано иль поздно имеет конец.
Домой ворочусь!
Подобно великому Тао, -
напьюсь!
Что сравнится
с роскошной весной?
Опьяняет,
как чаша вина.
На земле
цветистый ковер,
в чистых водах -
голубизна.
Я стреножил коня
в цветах
и от ивы челн отвязал.
Как сказочный конь Хуалю*,
по воде он меня помчал.
Плачут
птицы в тенистых ветвях,
милый -
за белой стеной.
Нас застигло
чувство весеннее...
Его смоет
осенней волной.
Безотрадна душа.
Сколько дней и ночей
мне томиться осталось
в любовной тоске?
Как снежинки,
пушинки летят с тополей.
За холмом,
за ручьем
ты исчез вдалеке...
Когда захочу -
брожу,
а то в холодке посижу,
голоден - ем и пью,
песни пою во хмелю,
устану - лягу,
ковер из трав подстелю.
Бескрайня земля,
чиста,
не угасает звезда...
Будь беззаботен всегда!
Как норовистый конь,
сердце рвется куда-то...
Прочь! -
От злобных ветров,
от назойливой пыли мирской!
Сон под кроной густой...
Не тревожьте меня,
не надо.
Я покину ристалище славы,
найду свою радость
в пещере глухой.
У ХРАМА ГАНЬЛУ ВСПОМИНАЮ СТАРИНУ*
Храм ушедших веков
притаился
в ветвях у воды,
Циньхуай* пронзена красотою осенней.
Меж руинами травы густы,
вдоль стены
опадают листы
на поросшие мохом ступени.
Мой любимый на юге, далек,
убегает поток на восток*,
солнце
к западу хочет уйти,
лишь магнолия -
передо мной.
Но ответствуй мне,
старец святой:
для кого же
теперь ей цвести?
Солнце взошло,
ароматы летят.
Принесите кувшинчик вина!
Сердце трепещет
в Долине Златой,
куропатка печальна, грустна,
плачет кукушка,
цветы осыпаются,
нас покидает весна.
Вся красота -
то ли смыта дождем,
то ли ветром неистовым унесена.
Выдала бровь
нетерпенье дождя -
заподозрила чуткая мать,
выдали очи
влечение тучки* -
и люди сумели узнать,
выдали губы,
а ветер разнес -
всполошилась родня...
Так мы расстались -
то ли тебя в том винить,
то ли меня?
Ласточки вьются у старой стены,
уткам на отмели
видятся сны,
ивы,
к которым привязаны кони,
уже зелены.
Вижу -
в лавку идет он,
все ближе, ближе...
Лучше с качелей сойду,
спрячусь
среди абрикосов в саду.
К чистым горным источникам
белые цапли летят,
а по склону горы
растянулся нефритовый змей.
Все кругом, словно красная яшма,
радует взгляд.
Ив пушинки-снежинки
сдувают ветра,
затаилась луна
среди веточек мэй,
журавля
убаюкала
молчаливая эта гора.
Тропка вьется в бамбуках,
тучки белой мазок,
в пол-окна
светлый месяц,
и сосновый лесок...
Ах, блаженства Пэнлая
в суете не обрящешь мирской:
тот сидит обезьянкой -
и орех за щекой,
этот внемлет желудку,
словно черный дракон, -
в созерцание таинств
даос погружен.
Из цикла "ВОСЕМЬ ПЕЙЗАЖЕЙ РЕКИ УЦЗЯН"
Ввечеру
разошлись облака,
и светило ушло на закат.
Зелены листья кленов,
сверкает река,
шелестят камыши,
обрамляя брега,
цапли с чайками рядышком спят,
и покинули овцы луга.
Мириадами бликов искрясь,
убегают
волна за волной,
как хрустальный дворец,
холодны,
покидают угаснувший день.
Даль закатная
дымкою скрыта густой,
древо сохлое
высвечено зарей,
и чернеет
вороны вечерняя тень.
Жил один старичок,
беззаботный и странный такой:
он любил посидеть
над заснеженной речкой с удой
и поплавать в реке,
освещенной луной.
Феникс вспомнил о нем
и призвал в высочайший покой,
но и там
думал он лишь про отмель свою -
как прицепит к крючкам по большому червю,
порыбалит в реке под Фучуньской горой.*
На запад, на восток
ручьи
бегут, журчат,
а над горою
облака летят.
С осенним ветром
борется мой челн.
И берег в дымку облачен,
и чуть заметен
хижин редкий ряд.
Застыли румяна.
За персиком скрылась луна,
над ивами -
легкий, как яшма, порыв ветерка.
За ширмою - дева.
По ширме плывут облака.
Никак не встряхнусь
от вина,
напевами флейты
душа пронзена.
С похмелья глаза мои -
в зеркальце вижу -
досадой полны.
Хлопочут стрижи,
ароматы угасли весны.
Луна на перилах -
пятнами средь темноты.
Я накрепко дверь заперла.
Спускается ночь.
Опадают цветы.
Ветер смолк,
тишина.
Рассиялась луна.
Уже пали вечерние росы,
дремлют
бабочки, пчелы и осы.
Распаляет все страсти
весна,
и соловушка сладкоголосый
не заметил,
что груша цветущая сна лишена.
Снятся травам
южные равнины,
мнятся тучам
Чуские вершины,
жаждут реки
встреч, как Сян и Сяо*.
Парочками
беззаботно вьются птицы,
парой фениксов
заколка золотится,
пара нежных уток
на атласном одеяле
выткана искусной мастерицей.
Всем
весною что-то
грезится
иль снится.
Был густой снегопад над деревней
вчера поутру,
а сегодня
за тучкой желтеет луна ввечеру.
Ветви мэй встрепенулись -
весны услыхали шаги,
розоватых цветков
очертились круги:
словно
старый изгнанник
опять нам читает стихи.*
Пара с парой танцуют -
убор жемчугами искрится,
то ли вешней красой околдованы,
то ли вином.
Но позвольте спросить вас,
гуляки и чаровницы:
распустились цветы на хайтане давно*,
а когда же нам весть о цветении
вышлет пион?
Сотни сотен излучин,
и чайки на всех берегах,
три-четыре строенья,
сокрытые в сизых дымках.
Вверх плывем по реке -
за косою коса,
за горою гора,
и хаос в облаках.
И прежде весны
мне приносили тоску,
тоску и нынче
день весенний принес.
Где же скрыться
я от тоски смогу?
Весна не хочет
ответить на мой вопрос.
Цинмин.
На Сиху -
вся краса цветоносной весны:
разрезали воду челны,
гуляки по тропкам пошли,
ковром распростерлись цветы,
тенистые ивы густы,
и травы - на долгие ли.
Не надо нам яств,
пусть закуски просты,
лишь были бы чарки с вином не пусты:
чем больше мы выпьем вина,
тем ближе к нам будет весна,
украсят прически цветы,
и путь озарит нам луна.
Песня яшмовой флейты
из тучи слышна,
кто-то внемлет,
к перилам склонясь.
Занавески дрожит бирюза,
на платане застыла роса,
бьются тени цветов,
и луна -
в пол-окна.
В сердце полный покой.
Небосвод голубой,
вешний ветер швыряет сережки
в окошко ко мне,
белый грушевый дождь,
видно, выпадет к третьей луне.
Строят ласточки гнезда -
пора уходить весне!
Как увидеть мне гуся? -
Одни облака, облака.
Как заметить мне карпа? -
Река широка, глубока.
За два года разлуки -
хотя бы одна строка!
Поднимаюсь на башню,
она высока,
но вдали - ничего,
кроме туч да холмов,
и никто не приходит ко мне
от родных очагов.
За водоемом водоем...
над озером
весенний гром.
Как живописны эти воды,
как все тут яшмою звенит,
и к кисти и вину манит
и в дождь,
и в ясную погоду
злаченый озера котел!
Здесь Су Дунпо,
былой, изгнанник,
под ивами приют нашел.
Попугаев коса,
юаньян островок,
под бамбуками утлый челнок,
над ветвями дымок,
за горой теремок,
сел баклан на песок -
встреча Сяо и Сян
здесь, на веере, -
осени поздней краса.
Я ушел
от себя.
Укрываюсь дождем и туманом,
дровосеков напевы
и песнь пастуха постигаю.
Вместе с ясной луной,
и ветром живым, неустанным
трое нас,
безмятежных, свободных и странных.
Грани между "вчера" и "сегодня"
мы вместе стираем.
Святая вершина Тяньтай -
в отдаленье,
свершают
неспешное тучи движенье,
устал я в пути,
и Цзяннань позади.
Прекрасно Сиху,
да бессильны стихи.
О, куст мэйхуа,
я вернусь,
погоди!
О, синее небо,
не хочешь ли выпить со мной?
За мраком
приходит рассвет,
грядет за разрухой - расцвет.
Зимует рыбешка на дне,
журавль на вершине пустой,
встревожены птицы с утра...
Как тень тополей
на стене расходилась!
А кто-то под грушей
играет на флейте,
напевы - белее снегов,
чище ветров,
светлее луны -
из давних веков.
Ветви мэй
над водой,
на снегу
лепестки.
Потускнела краса в зеркалах
рядом с яркой весной.
Белой тучей мелькнув,
не развеяла греза тоски.
И луна - в пол-окна
среди глади ночной...
С платана срывается лист
невесом,
тоскливо
капель по банану стучит,
лишь с третьею стражей
приходит сон
в мерцании слабой свечи.
Луг
вновь зацветет...
Но сейчас я одна
и долго лежу без сна.
В Цзяннани бескрайняя тьма,
и грустью душа полна.
В бирюзовое окошко
смотрят красные цветы,
нависают опахалом
изумрудные листы.
Яркий шелк долин весенних,
серебро хмельных напитков,
девы - нежные певуньи,
песни звучные просты...
Нам не станет сил подняться,
мы без чарки будем пьяны,
нет преграды для веселья,
если рядом друг желанный.
Сосна на макушке бугра... Образы сосны и кипариса постоянно встречаются
в китайской поэзии, символизируя духовную стойкость, неизменность
устремлений, жизненную силу, долголетие. Образы эти пришли из фольклора и
встречаются еще в "Шицзине" ("Книге песен", XI-VII вв. до н. э.). В
конфуцианской канонической "Книге установлений", определяющей нормы
взаимоотношений между людьми, говорится об идеальном человеке, чье сердце
подобно сердцевине сосны и кипариса. Деревья эти не меняют свое убранство, и
столь же неизменным, постоянным в своих убеждениях и поступках остается
"благородный муж". "Сосна и кипарис - лучшие из деревьев", - писал
знаменитый историограф древности Сыма Цянь (ок. 145-86 гг. до н. э.),
которого китайская традиция считает образцом именно такого постоянства и
принципиальности.
Кажущаяся неподвластность времени вечнозеленых сосны и кипариса
связывала эти образы в воображении людей средневековья с идеей долголетия и
бессмертия. Недаром одного из самых ранних китайских бессмертных, якобы
жившего во времена Шэнь Нуна ("Святого пахаря") звали Чи Сунцзы - "Учитель
красной сосны". Для продления жизни даосские маги пользовались смолой и
семенами сосны и кипариса: в "Жизнеописании Чжао Цюя", составленном в III
в., утверждается, например, что, употребляя их внутрь, он не только
вылечился от проказы, когда состояние его казалось совсем безнадежным, но и
обрел "жизнь вечную". Однако когда в качестве "символа вечности" сосну и
кипарис стали сажать на кладбищах, их образы стали вызывать и другие
ассоциации: печальные думы о смерти, грустные мысли о быстротечности жизни и
непрочности человеческого существования. В безымянных "древних стихах" (I
в.) мы читаем:
Вечно зелен растет
кипарис на склоне горы.
. . . . . . . . . . . . . . . .
А живет человек
Между небом и этой землей
Так непрочно, как будто
Он странник и в дальнем пути.
(Пер. Л. Эйдлина)
На дне моей чаши лесной хризантемы цветы... - В старом Китае иногда
пили вино с лепестками хризантемы, горечь которых как бы напоминала о
приходе печальной осени.
Белые росы - см. предисловие. Наиболее ранний случай употребления
образа росы в качестве символа быстротечности жизни мы встречаем в народной
песне юэфу эпохи Хань (II в. до н. э.):
Роса на диком луке
Так быстро высыхает,
Но, высохши теперь,
Назавтра утром
Опять падет...
А человек умрет,
Уйдет однажды -
Когда он воротится?!
(Пер. И. Лисевича)
Высятся деревья [...] Голая равнина стелется кругом. - В этой антитезе
можно усмотреть завуалированное противопоставление людей высоких
устремлений, "благородных мужей" и "людей ничтожных", чиновной "черни",
погрязшей в суете мира.
Как Фу Си мудрейший и почтенный Тан. Фу Си - мифический культурный
герой, приобщивший китайцев к начаткам цивилизации. Он обычно входит в число
"Трех владык" глубочайшей древности, среди которых могут быть названы и
богиня Нюйва, создавшая людей и починившая небосвод, прохудившийся во
времена потопа, и Суйжэнь, научивший людей добывать огонь, и Шэнь Нун,
обучивший их землепашеству. По преданию, Фу Си научил предков китайцев
варить пищу, ловить рыбу сетями, дал им брачные установления, открыл законы
музыкальной гармонии и изобрел лютню (цинь) и цитру (сэ). Однако наиболее
важным считается введение Фу Си иероглифического письма взамен прежнего,
узелкового. Ему приписывается создание "восьми триграмм", которые легли
затем в основу знаменитой "Книги перемен" ("Ицзин").
Чэн Тан - легендарный основатель китайской династии Шан Инь (правил
повлажневшая зелень
поднялась по стене,
ветерка дуновение
пронеслось по сосне,
лунно-льдистые блики
по утуну скользят...
Это - осень душистая
во дворце на холодной луне.*
Бесконечная прядь седины,
расписной теремок
и балкон вдоль стены.
Торопливые чайки да цапли
снуют суетливой гурьбой
под горой,
над леском -
чуть заметные облака,
тростником заросли берега,
и приткнулись пустые челны.
ТОСКА В ГИНЕКЕЕ* ВЕСЕННИМ ВЕЧЕРОМ
Вот уже тополя зацвели,
и холмы развиднелись вдали,
и прогрелась река в глубине...
Соловьи за зеленым окном,
расскажите же мне, -
где Владыка весны?
Мы тоскою весенней больны,
незаметно уязвлены...
Близок праздник Цинмин,
только заперт мой дом,
и стучится
лишь дождик один.
Тучи скрыли луну.
В одиночестве
сны так пугливы!
И светильник угас.
Зябко мне,
сиротливо.
Весь в росе,
как в слезах,
одинокий цветок,
на осеннем ветру
стонет,
мечется ива...
Ах, влетел дикий гусь -
он принес мне письмо в теремок!
Над холмами
закатные тучи неспешно плывут,
сохранила весна
благовоние
на лепестках.
Закручинившись,
милую громко зову -
не мелькнет ли зеленая юбка
в цветах?..
Золотистую иволгу
скрыла густая листва,
под волшебными пальцами
цитра
чиста и ясна.
Дождь весенних цветов
ввечеру перестал,
над моим теремком
засияла луна.
Разбилось зеркальце на два куска,
порвались струны лютни драгоценной.
Была любовь,
теперь - одна тоска,
все жду я гуся в облаках,
цветы увяли в волосах,
и спрятан веер мой с четой священной*.
Вернется ласточка весной,
а я
вся изойду тоской.
К могилам предков
перед храмом припаду,
на челн взойду -
в реке
увижу лик свой, раненный весной.
Улетают утром сны,
щеки без румян бледны.
Мысли,
князь мой,
горечью полны:
десять лет
я жду от Вас вестей.
На речных брегах
в бирюзе весны
абрикосы на ветвях красны.
То черные тучи,
то синь небес.
Угрюмо
вздымается лес.
По лотосам нежным,
по глади озерных вод
дождь бьет и бьет.
Так ветер свистит,
так ливень стучит,
что даже сонливый Чэнь Бо*
встревожен,
не спит.
В раздумьях печальных
душа безотрадна,
и слезы струятся,
и дрожь...
Стрекочет озябший сверчок,
но смолкла, замерзнув,
цикада,
и мерными каплями
бьет по бананам
дождь.
Заснежила вьюга,
врата замела.
В душистых покоях
я невесела:
увянуть
назначено прелести роз,
взлелеянных здесь,
над водою Цинцзяна* бурливой.
Кто ласковым взглядом
согреет печальную?
В спальне мороз
и пусто...
Склонясь на перила,
стою сиротливо.
Кричит козодой:
"Возвращайся домой!"
Весна-то вернется.
Вернешься ли ты, дорогой?
Пушинки от ивы летят над рекой,
тоскою
душа истомилась моя.
Пришлешь ли мне весточку-птицу
однажды весной?
Как ласточкам, строящим гнезда,
завидую я!..
Над берегом - ивы.
Мой челн расписной,
подхваченный ветром,
летит по воде торопливо.
Держу на звезду я -
веселый, хмельной,
забыв о настенных стихах на Горе Золотой*.
Когда ж протрезвею -
исчезнут красотки,
что были со мной,
и будет возвратный мой путь
озарен лишь холодной луной.
Снежинки, танцуя,
как сливовые лепестки,
сокрыли деревню,
где редкие вились дымки,
красивой густой пеленой.
Из леса
доносится карканье птицы ночной.
Смотрю на засохший тростник,
отраженный рекой,
на челн,
что оставили осенью здесь рыбаки.
Неужто уходит весна?
Сережки летят с тополей.
В покоях моих тишина,
но утром -
поет соловей.
Увы, бесполезна парчовая нынче строка,
лишь только во сне
вернуться возлюбленный может.
Одежда на мне широка,
а талия,
хоть и тонка, -
я в доме одна.
И день ото дня
морщины
тоска моя множит.
Взяла я цинь на колени,
душа печали полна,
струится прозрачная песня -
разлукой она рождена.
Луна
за узорным окошком ясна,
порывы ночного зефира тихи.
Пальцы легки,
скорбная песня людям слышна.
Внемлю
чистой мелодии,
павшей на спящую землю.
Пою эту осень в стихах!
Кленовые листья в ручьях.
Укутала тропку сосновая тень,
прикрыли хрисанфы
восточный плетень.*
Чиновный халат свой
на белое платье сменивший давно*,
подносит мне Тао
бокал с ароматным вином.
Снимаю
чиновный венец!
Все рано иль поздно имеет конец.
Домой ворочусь!
Подобно великому Тао, -
напьюсь!
Что сравнится
с роскошной весной?
Опьяняет,
как чаша вина.
На земле
цветистый ковер,
в чистых водах -
голубизна.
Я стреножил коня
в цветах
и от ивы челн отвязал.
Как сказочный конь Хуалю*,
по воде он меня помчал.
Плачут
птицы в тенистых ветвях,
милый -
за белой стеной.
Нас застигло
чувство весеннее...
Его смоет
осенней волной.
Безотрадна душа.
Сколько дней и ночей
мне томиться осталось
в любовной тоске?
Как снежинки,
пушинки летят с тополей.
За холмом,
за ручьем
ты исчез вдалеке...
Когда захочу -
брожу,
а то в холодке посижу,
голоден - ем и пью,
песни пою во хмелю,
устану - лягу,
ковер из трав подстелю.
Бескрайня земля,
чиста,
не угасает звезда...
Будь беззаботен всегда!
Как норовистый конь,
сердце рвется куда-то...
Прочь! -
От злобных ветров,
от назойливой пыли мирской!
Сон под кроной густой...
Не тревожьте меня,
не надо.
Я покину ристалище славы,
найду свою радость
в пещере глухой.
У ХРАМА ГАНЬЛУ ВСПОМИНАЮ СТАРИНУ*
Храм ушедших веков
притаился
в ветвях у воды,
Циньхуай* пронзена красотою осенней.
Меж руинами травы густы,
вдоль стены
опадают листы
на поросшие мохом ступени.
Мой любимый на юге, далек,
убегает поток на восток*,
солнце
к западу хочет уйти,
лишь магнолия -
передо мной.
Но ответствуй мне,
старец святой:
для кого же
теперь ей цвести?
Солнце взошло,
ароматы летят.
Принесите кувшинчик вина!
Сердце трепещет
в Долине Златой,
куропатка печальна, грустна,
плачет кукушка,
цветы осыпаются,
нас покидает весна.
Вся красота -
то ли смыта дождем,
то ли ветром неистовым унесена.
Выдала бровь
нетерпенье дождя -
заподозрила чуткая мать,
выдали очи
влечение тучки* -
и люди сумели узнать,
выдали губы,
а ветер разнес -
всполошилась родня...
Так мы расстались -
то ли тебя в том винить,
то ли меня?
Ласточки вьются у старой стены,
уткам на отмели
видятся сны,
ивы,
к которым привязаны кони,
уже зелены.
Вижу -
в лавку идет он,
все ближе, ближе...
Лучше с качелей сойду,
спрячусь
среди абрикосов в саду.
К чистым горным источникам
белые цапли летят,
а по склону горы
растянулся нефритовый змей.
Все кругом, словно красная яшма,
радует взгляд.
Ив пушинки-снежинки
сдувают ветра,
затаилась луна
среди веточек мэй,
журавля
убаюкала
молчаливая эта гора.
Тропка вьется в бамбуках,
тучки белой мазок,
в пол-окна
светлый месяц,
и сосновый лесок...
Ах, блаженства Пэнлая
в суете не обрящешь мирской:
тот сидит обезьянкой -
и орех за щекой,
этот внемлет желудку,
словно черный дракон, -
в созерцание таинств
даос погружен.
Из цикла "ВОСЕМЬ ПЕЙЗАЖЕЙ РЕКИ УЦЗЯН"
Ввечеру
разошлись облака,
и светило ушло на закат.
Зелены листья кленов,
сверкает река,
шелестят камыши,
обрамляя брега,
цапли с чайками рядышком спят,
и покинули овцы луга.
Мириадами бликов искрясь,
убегают
волна за волной,
как хрустальный дворец,
холодны,
покидают угаснувший день.
Даль закатная
дымкою скрыта густой,
древо сохлое
высвечено зарей,
и чернеет
вороны вечерняя тень.
Жил один старичок,
беззаботный и странный такой:
он любил посидеть
над заснеженной речкой с удой
и поплавать в реке,
освещенной луной.
Феникс вспомнил о нем
и призвал в высочайший покой,
но и там
думал он лишь про отмель свою -
как прицепит к крючкам по большому червю,
порыбалит в реке под Фучуньской горой.*
На запад, на восток
ручьи
бегут, журчат,
а над горою
облака летят.
С осенним ветром
борется мой челн.
И берег в дымку облачен,
и чуть заметен
хижин редкий ряд.
Застыли румяна.
За персиком скрылась луна,
над ивами -
легкий, как яшма, порыв ветерка.
За ширмою - дева.
По ширме плывут облака.
Никак не встряхнусь
от вина,
напевами флейты
душа пронзена.
С похмелья глаза мои -
в зеркальце вижу -
досадой полны.
Хлопочут стрижи,
ароматы угасли весны.
Луна на перилах -
пятнами средь темноты.
Я накрепко дверь заперла.
Спускается ночь.
Опадают цветы.
Ветер смолк,
тишина.
Рассиялась луна.
Уже пали вечерние росы,
дремлют
бабочки, пчелы и осы.
Распаляет все страсти
весна,
и соловушка сладкоголосый
не заметил,
что груша цветущая сна лишена.
Снятся травам
южные равнины,
мнятся тучам
Чуские вершины,
жаждут реки
встреч, как Сян и Сяо*.
Парочками
беззаботно вьются птицы,
парой фениксов
заколка золотится,
пара нежных уток
на атласном одеяле
выткана искусной мастерицей.
Всем
весною что-то
грезится
иль снится.
Был густой снегопад над деревней
вчера поутру,
а сегодня
за тучкой желтеет луна ввечеру.
Ветви мэй встрепенулись -
весны услыхали шаги,
розоватых цветков
очертились круги:
словно
старый изгнанник
опять нам читает стихи.*
Пара с парой танцуют -
убор жемчугами искрится,
то ли вешней красой околдованы,
то ли вином.
Но позвольте спросить вас,
гуляки и чаровницы:
распустились цветы на хайтане давно*,
а когда же нам весть о цветении
вышлет пион?
Сотни сотен излучин,
и чайки на всех берегах,
три-четыре строенья,
сокрытые в сизых дымках.
Вверх плывем по реке -
за косою коса,
за горою гора,
и хаос в облаках.
И прежде весны
мне приносили тоску,
тоску и нынче
день весенний принес.
Где же скрыться
я от тоски смогу?
Весна не хочет
ответить на мой вопрос.
Цинмин.
На Сиху -
вся краса цветоносной весны:
разрезали воду челны,
гуляки по тропкам пошли,
ковром распростерлись цветы,
тенистые ивы густы,
и травы - на долгие ли.
Не надо нам яств,
пусть закуски просты,
лишь были бы чарки с вином не пусты:
чем больше мы выпьем вина,
тем ближе к нам будет весна,
украсят прически цветы,
и путь озарит нам луна.
Песня яшмовой флейты
из тучи слышна,
кто-то внемлет,
к перилам склонясь.
Занавески дрожит бирюза,
на платане застыла роса,
бьются тени цветов,
и луна -
в пол-окна.
В сердце полный покой.
Небосвод голубой,
вешний ветер швыряет сережки
в окошко ко мне,
белый грушевый дождь,
видно, выпадет к третьей луне.
Строят ласточки гнезда -
пора уходить весне!
Как увидеть мне гуся? -
Одни облака, облака.
Как заметить мне карпа? -
Река широка, глубока.
За два года разлуки -
хотя бы одна строка!
Поднимаюсь на башню,
она высока,
но вдали - ничего,
кроме туч да холмов,
и никто не приходит ко мне
от родных очагов.
За водоемом водоем...
над озером
весенний гром.
Как живописны эти воды,
как все тут яшмою звенит,
и к кисти и вину манит
и в дождь,
и в ясную погоду
злаченый озера котел!
Здесь Су Дунпо,
былой, изгнанник,
под ивами приют нашел.
Попугаев коса,
юаньян островок,
под бамбуками утлый челнок,
над ветвями дымок,
за горой теремок,
сел баклан на песок -
встреча Сяо и Сян
здесь, на веере, -
осени поздней краса.
Я ушел
от себя.
Укрываюсь дождем и туманом,
дровосеков напевы
и песнь пастуха постигаю.
Вместе с ясной луной,
и ветром живым, неустанным
трое нас,
безмятежных, свободных и странных.
Грани между "вчера" и "сегодня"
мы вместе стираем.
Святая вершина Тяньтай -
в отдаленье,
свершают
неспешное тучи движенье,
устал я в пути,
и Цзяннань позади.
Прекрасно Сиху,
да бессильны стихи.
О, куст мэйхуа,
я вернусь,
погоди!
О, синее небо,
не хочешь ли выпить со мной?
За мраком
приходит рассвет,
грядет за разрухой - расцвет.
Зимует рыбешка на дне,
журавль на вершине пустой,
встревожены птицы с утра...
Как тень тополей
на стене расходилась!
А кто-то под грушей
играет на флейте,
напевы - белее снегов,
чище ветров,
светлее луны -
из давних веков.
Ветви мэй
над водой,
на снегу
лепестки.
Потускнела краса в зеркалах
рядом с яркой весной.
Белой тучей мелькнув,
не развеяла греза тоски.
И луна - в пол-окна
среди глади ночной...
С платана срывается лист
невесом,
тоскливо
капель по банану стучит,
лишь с третьею стражей
приходит сон
в мерцании слабой свечи.
Луг
вновь зацветет...
Но сейчас я одна
и долго лежу без сна.
В Цзяннани бескрайняя тьма,
и грустью душа полна.
В бирюзовое окошко
смотрят красные цветы,
нависают опахалом
изумрудные листы.
Яркий шелк долин весенних,
серебро хмельных напитков,
девы - нежные певуньи,
песни звучные просты...
Нам не станет сил подняться,
мы без чарки будем пьяны,
нет преграды для веселья,
если рядом друг желанный.
Сосна на макушке бугра... Образы сосны и кипариса постоянно встречаются
в китайской поэзии, символизируя духовную стойкость, неизменность
устремлений, жизненную силу, долголетие. Образы эти пришли из фольклора и
встречаются еще в "Шицзине" ("Книге песен", XI-VII вв. до н. э.). В
конфуцианской канонической "Книге установлений", определяющей нормы
взаимоотношений между людьми, говорится об идеальном человеке, чье сердце
подобно сердцевине сосны и кипариса. Деревья эти не меняют свое убранство, и
столь же неизменным, постоянным в своих убеждениях и поступках остается
"благородный муж". "Сосна и кипарис - лучшие из деревьев", - писал
знаменитый историограф древности Сыма Цянь (ок. 145-86 гг. до н. э.),
которого китайская традиция считает образцом именно такого постоянства и
принципиальности.
Кажущаяся неподвластность времени вечнозеленых сосны и кипариса
связывала эти образы в воображении людей средневековья с идеей долголетия и
бессмертия. Недаром одного из самых ранних китайских бессмертных, якобы
жившего во времена Шэнь Нуна ("Святого пахаря") звали Чи Сунцзы - "Учитель
красной сосны". Для продления жизни даосские маги пользовались смолой и
семенами сосны и кипариса: в "Жизнеописании Чжао Цюя", составленном в III
в., утверждается, например, что, употребляя их внутрь, он не только
вылечился от проказы, когда состояние его казалось совсем безнадежным, но и
обрел "жизнь вечную". Однако когда в качестве "символа вечности" сосну и
кипарис стали сажать на кладбищах, их образы стали вызывать и другие
ассоциации: печальные думы о смерти, грустные мысли о быстротечности жизни и
непрочности человеческого существования. В безымянных "древних стихах" (I
в.) мы читаем:
Вечно зелен растет
кипарис на склоне горы.
. . . . . . . . . . . . . . . .
А живет человек
Между небом и этой землей
Так непрочно, как будто
Он странник и в дальнем пути.
(Пер. Л. Эйдлина)
На дне моей чаши лесной хризантемы цветы... - В старом Китае иногда
пили вино с лепестками хризантемы, горечь которых как бы напоминала о
приходе печальной осени.
Белые росы - см. предисловие. Наиболее ранний случай употребления
образа росы в качестве символа быстротечности жизни мы встречаем в народной
песне юэфу эпохи Хань (II в. до н. э.):
Роса на диком луке
Так быстро высыхает,
Но, высохши теперь,
Назавтра утром
Опять падет...
А человек умрет,
Уйдет однажды -
Когда он воротится?!
(Пер. И. Лисевича)
Высятся деревья [...] Голая равнина стелется кругом. - В этой антитезе
можно усмотреть завуалированное противопоставление людей высоких
устремлений, "благородных мужей" и "людей ничтожных", чиновной "черни",
погрязшей в суете мира.
Как Фу Си мудрейший и почтенный Тан. Фу Си - мифический культурный
герой, приобщивший китайцев к начаткам цивилизации. Он обычно входит в число
"Трех владык" глубочайшей древности, среди которых могут быть названы и
богиня Нюйва, создавшая людей и починившая небосвод, прохудившийся во
времена потопа, и Суйжэнь, научивший людей добывать огонь, и Шэнь Нун,
обучивший их землепашеству. По преданию, Фу Си научил предков китайцев
варить пищу, ловить рыбу сетями, дал им брачные установления, открыл законы
музыкальной гармонии и изобрел лютню (цинь) и цитру (сэ). Однако наиболее
важным считается введение Фу Си иероглифического письма взамен прежнего,
узелкового. Ему приписывается создание "восьми триграмм", которые легли
затем в основу знаменитой "Книги перемен" ("Ицзин").
Чэн Тан - легендарный основатель китайской династии Шан Инь (правил