Страница:
– Нет, я пока не могу! Я это делала только своему мужу. Пока что я к этому не готова. Извини, но тебе придется еще подождать.
– Хорошо, а что ты тогда можешь?
– Я же сказала, я могу делать тебе оргазм рукой.
– Ладно, делай, что хочешь.
Пие очень не терпится от меня отделаться и поскорей завалиться набок, поэтому она работает усердно, не покладая рук, то павой, то левой. А я закидываю руки за голову и смотрю в потолок. Я думаю о том, что сейчас произойдет. То есть, что происходит, когда происходит извержение спермы, и каков механизм всего этого процесса.
Значит, так – в момент наступления оргазма хуй напрягается, поджимая яйца. Он похож на артиллерийскую гаубицу. Наконец, резко выскакивая вперед, он делает первый спермо-выстрел. Затем он слегка сжимается, отскакивая назад, как при отдаче. Потом он снова устремляется вперед и делает новый залп. И снова назад, и снова вперед. Быстро-быстро вперед-назад.
Всего таких выстрелов или залпов бывает от трех до десяти. Я подсчитывал это специально. Очень редко бывает один, и то лишь при небольшом возбуждении или после сильного перепоя. Считать спермо-выстрелы и наблюдать за хуем в процессе их произведения далеко не так просто, как это могло бы показаться. Этим невозможно заниматься как во время обычного полового акта, так и во время онанирования, потому как для полноты наблюдений к хую не рекомендуется ничем прикасаться.
Для достижения высоких результатов и проведения качественных исследований я рекомендовал бы "моргунчик" и "волосяк". Моргунчик – это кропотливейшая техника получения оргазма при помощи глаза. Мужчина должен лежать, а женщина, моргая ресницами, щекотать ему головку восставшего члена вплоть до самого извержения, при этом ей нужно быть внимательной, чтобы вовремя закрыть глаз, иначе его необходимо будет промыть водой.
При моргунчике спермо-выстрелы можно считать без помех. Иногда для подсчетов используют волосяк. Классический волосяк – это довольно редкая, можно даже сказать, чисто национальная техника, распространенная преимущественно в Украине и на юге Краснодарского края.
Для волосяка нужно брать женщину с длинными волосами. Мужчина должен лежать на спине. Женщина, расставив ноги, становится сверху над его головой лицом к хую. Распустив волосы, она упирается руками в колени, и, делая головой движения вперед-назад, вправо-влево, начинает хлестать волосами по хую. В это время мужчина для стимуляции и поддержания ритма дожен дрочить ей пизду палочкой или пальцем.
Во время семяизвержения, когда в волоса попадает сперма и они спутываются, мужчина хватает их руками, заворачивая в них хуй, и старается наспускать в них как можно больше. Эта техника, впрочем, меньше подходит для счета.
По правде сказать, волосяк практикуется из чисто прагматических соображений. Спущенная сперма втирается в волосы, а затем через пару дней смывается, после чего волосы женщин, практикующих волосяк, выглядят здоровыми и не секутся.
Почувствовав, что усилия Пии скоро принесут результаты, я отрываю свой взгляд от потолка и перевожу на ее руки, в которые я себя отдал. В ее руках я вижу красную головку своего члена, возмущенного тем, что его используют не по назначению, и затем вижу, как не в силах больше сдерживать гнев, он плюет ей в лицо, поскольку по своей малости он не в состоянии дать ей пощечину.
Я вижу, как она уклоняется, и как летят на спящего рядом Кая его несостоявшиеся братья и сестры. "Прости, Кай, я не хотел! Это все твоя мать, ведь могла же она, как герой войны Александр Матросов, заслонить амбразуру своей грудью, приняв весь удар на себя?"
А движения глупой женщины становятся чаще, и вот она уже выжимает из меня последние капли, довольно утирая лицо тыльной стороной ладони. Я безвольно лежу, чувствуя себя использованным и опустошенным, совершившим грубую, неосмотрительную ошибку.
Мужчина не должен доверять себя женщине, всецело полагаясь на ее волю и ее произвол. Он должен сам знать свою цель и неуклонно двигаться к ней сильными ритмичными толчками.
Глава 35. ГУЛЬНАРА. О ВЕНСКИХ ТУСОВКАХ. ФРОЙЛЯЙН ДОРИС КРЮГЕР.
– Хорошо, а что ты тогда можешь?
– Я же сказала, я могу делать тебе оргазм рукой.
– Ладно, делай, что хочешь.
Пие очень не терпится от меня отделаться и поскорей завалиться набок, поэтому она работает усердно, не покладая рук, то павой, то левой. А я закидываю руки за голову и смотрю в потолок. Я думаю о том, что сейчас произойдет. То есть, что происходит, когда происходит извержение спермы, и каков механизм всего этого процесса.
Значит, так – в момент наступления оргазма хуй напрягается, поджимая яйца. Он похож на артиллерийскую гаубицу. Наконец, резко выскакивая вперед, он делает первый спермо-выстрел. Затем он слегка сжимается, отскакивая назад, как при отдаче. Потом он снова устремляется вперед и делает новый залп. И снова назад, и снова вперед. Быстро-быстро вперед-назад.
Всего таких выстрелов или залпов бывает от трех до десяти. Я подсчитывал это специально. Очень редко бывает один, и то лишь при небольшом возбуждении или после сильного перепоя. Считать спермо-выстрелы и наблюдать за хуем в процессе их произведения далеко не так просто, как это могло бы показаться. Этим невозможно заниматься как во время обычного полового акта, так и во время онанирования, потому как для полноты наблюдений к хую не рекомендуется ничем прикасаться.
Для достижения высоких результатов и проведения качественных исследований я рекомендовал бы "моргунчик" и "волосяк". Моргунчик – это кропотливейшая техника получения оргазма при помощи глаза. Мужчина должен лежать, а женщина, моргая ресницами, щекотать ему головку восставшего члена вплоть до самого извержения, при этом ей нужно быть внимательной, чтобы вовремя закрыть глаз, иначе его необходимо будет промыть водой.
При моргунчике спермо-выстрелы можно считать без помех. Иногда для подсчетов используют волосяк. Классический волосяк – это довольно редкая, можно даже сказать, чисто национальная техника, распространенная преимущественно в Украине и на юге Краснодарского края.
Для волосяка нужно брать женщину с длинными волосами. Мужчина должен лежать на спине. Женщина, расставив ноги, становится сверху над его головой лицом к хую. Распустив волосы, она упирается руками в колени, и, делая головой движения вперед-назад, вправо-влево, начинает хлестать волосами по хую. В это время мужчина для стимуляции и поддержания ритма дожен дрочить ей пизду палочкой или пальцем.
Во время семяизвержения, когда в волоса попадает сперма и они спутываются, мужчина хватает их руками, заворачивая в них хуй, и старается наспускать в них как можно больше. Эта техника, впрочем, меньше подходит для счета.
По правде сказать, волосяк практикуется из чисто прагматических соображений. Спущенная сперма втирается в волосы, а затем через пару дней смывается, после чего волосы женщин, практикующих волосяк, выглядят здоровыми и не секутся.
Почувствовав, что усилия Пии скоро принесут результаты, я отрываю свой взгляд от потолка и перевожу на ее руки, в которые я себя отдал. В ее руках я вижу красную головку своего члена, возмущенного тем, что его используют не по назначению, и затем вижу, как не в силах больше сдерживать гнев, он плюет ей в лицо, поскольку по своей малости он не в состоянии дать ей пощечину.
Я вижу, как она уклоняется, и как летят на спящего рядом Кая его несостоявшиеся братья и сестры. "Прости, Кай, я не хотел! Это все твоя мать, ведь могла же она, как герой войны Александр Матросов, заслонить амбразуру своей грудью, приняв весь удар на себя?"
А движения глупой женщины становятся чаще, и вот она уже выжимает из меня последние капли, довольно утирая лицо тыльной стороной ладони. Я безвольно лежу, чувствуя себя использованным и опустошенным, совершившим грубую, неосмотрительную ошибку.
Мужчина не должен доверять себя женщине, всецело полагаясь на ее волю и ее произвол. Он должен сам знать свою цель и неуклонно двигаться к ней сильными ритмичными толчками.
Глава 35. ГУЛЬНАРА. О ВЕНСКИХ ТУСОВКАХ. ФРОЙЛЯЙН ДОРИС КРЮГЕР.
С сегодняшнего дня я решаю интенсивировать свою жизнь, чтобы больше успевать. В России люди живут неспешно, как дохлые гусеницы. Я же привык жить интенсивно, много успевать, много делать. Ну и что из того, что я не на Западе, а в России? Пусть Россия, как женщина, подстраивается под мой ритм.
Если при бабушке мой трудовой день начинался с массажа в одиннадцать, то теперь он начинается с девяти. В девять приходит ко мне Гульнара. Я все рассчитал четко – в семь тридцать я просыпаюсь у Пии, в восемь пятнадцать, умывшись и позавтракав, я провожаю ее на работу, приблизительно в восемь тридцать оказываясь уже дома. Полчаса у меня есть на раскачку для совершения первых звонков и проверки сообщений на автоответчике, а в девять можно уже и в бой.
Чтобы нормально функционировать, я должен за собой ухаживать и себя любить. Это первый и самый главный принцип успеха, который многие почему-то игнорируют. Да, не спорю, это серьезный труд – ухаживать за собой и себя любить! Часто за обыденными делами на это не остается времени.
Поэтому нужно себя заставлять. В этом деле важна железная дисциплина. И если ухаживать за собой я, в принципе, могу и сам, или же с помощью массажистки, то для того, чтобы себя любить, мне обязательно нужны женщины.
Любить себя нельзя просто так, просто так собой можно лишь любоваться. Но, чтобы быть любимым женщинами, нужно самому их любить. Это то, что я называю эгоизмом. Если я люблю женщин, они любят меня в ответ, тем самым, доставляя мне удовольствия и услаждая мое честолюбивое эго.
Гульнара оказывается приятной кавказской женщиной лет сорока пяти с орлиным носом и внимательными вороньими глазами. По образованию она юрист. Многие годы проработавши на Ленинградском заводе шампанских вин, она несколько лет назад была уволена по сокращению. Попробовала, как и ее брат, профессионально заниматься массажем. Окончила курсы, чему-то научилась у брата, впрочем, больше читая сама и черпая знания из собственного быстро растущего опыта.
У Гульнары сильные, чувствительные руки, у нее нет детей и семьи, поэтому она всю свою энергию вкладывает в клиентов. То, что она профессионал высокого класса, мне становится ясно уже в начале первого сеанса. Она знает все точки и умеет их разминать. Гульнара лучше бабушки, хотя бабушка тоже была ничего, но Гульнара сильней, как физически, так и энергетически.
Массируя меня, она рассказывает. О здоровье, болезнях и их лечении. Она знает все. Она как домашний доктор. Я рад, что Фира мне ее посоветовала. Это был удачный выбор, бабушка все равно так и не позвонила с тех пор, а прошла ведь уже почти неделя. Она делала Пие массаж во вторник, а сегодня уже понедельник.
"Адье, бабушка!" – произношу я про себя с ударением на втором слоге на гласном "у", как это обычно делают иностранцы, – "будем надеяться, что ты не умерла, наша бедненькая, старенькая, маленькая, несчастненькая бабушка!"
И так мне становится жалко бабушку, что аж плакать хочется, но Гульнаре я ни о чем этом не говорю, хотя тайная мысль когда-нибудь свести ее с Пией, у меня и возникает. Но Пие нужно дать сначала немного очухаться и случай с бабушкой постепенно забыть, лишь тогда напустив на нее Гульнару. Однако с Гульнарой ей, наверняка, не справиться. Есть в Гульнаре что-то демоническое и несокрушимое.
Скорее всего, они подружатся. Ей понравится, как Гульнара рассказывает всякие байки о своих родственниках. Например, историю о том, как ее сестра печет хачаны. Сестра Гульнары тоже живет в Санкт-Петербурге, но занимается она не массажем, а печет хачаны. Она печет их без отдыха целыми днями с утра и до вечера, а другие женщины продают их на Финляндском вокзале. Руки у сестры Гульнары отекают от непосильной работы, но она, тем не менее, продолжает печь хачаны, потому что, если она перестанет печь хачаны, другим женщинам нечего будет продавать, а сами печь хачаны они не умеют, так как они русские, а настоящие хачаны могут печь только на Кавказе.
– Я тоже умею печь хачаны, – говорит мне Гульнара, – когда-нибудь я приглашу вас к себе в гости вместе с Фирой и с ее мужем, и угощу вас хачанами.
– Спасибо, – говорю я, хотя мне и невдомек, что такое хачаны.
Надо будет спросить завтра у Фиры, когда приедет Хайдольф, она-то наверняка знает, и мне объяснит.
В большом магазине "Строительные товары" на той стороне Кирочной я вижу хорошую финскую лампу. Это обычная лампа-блин, но она красного цвета, с кольцом-ручкой внизу под лампочкой и со скрученным спиралью проводом, способная растягиваться и стягиваться.
То есть, висит этот блин под самым потолком и там что-то себе освещает, а ты протягиваешь руку, берешься за кольцо и тянешь его вниз, можно почти до самого пола, чтобы удобней было рассмотреть какую-нибудь деталь или складку на женщине, например. А когда он не нужен, ты его снова – вжык! – и он под потолком.
А у меня еще веревочка на самой лампочке с малюсеньким механизмом приделана, значит, можно будет лампочку локально включить и выключить. Да и лампочка-то у меня красная, как раз в масть к красному блину-абажуру. Очень удачная покупка. Сегодня ночью я смогу опробовать ее с Ольгой.
Ходить ко мне на ванны Пия больше желания не изъявляет, поэтому я купаю Ольгу. У нее в квартире ванна, конечно, есть, но квартира коммунальная, ванна в ней старая и засраная, поэтому принимать ванны в ней Ольга не решается, всегда принимая исключительно душ.
Мы сидим с Ольгой в моей розовой ванной, в воде с растворенной в ней морской солью, и намыливаем друг друга душистым лавандовым мылом. Моя жизнь после хаоса переселения и репатриации на родину входит, наконец, в размеренный ритм.
Подобно тому, как советский писатель Юрий Олеша выдвигал для себя лозунг – "Ни дня без строчки!", я выдвигаю для себя мой собственный – "Ни ночи без женщины!" и теперь буду неуклонно ему следовать, подобно тому, как следовал когда-то весь советский народ лозунгу – "Вперед, к победе коммунизма!" Ура!
– Завтра прилетает Хайдольф, – говорю я, – а у меня еще остался ряд нерешенных проблем. И, самая важная – с переводчиком. Куда-то пропал Сергей Волгин, молодой архитектор, учившийся в Вене, который должен был бы переводить. Сергей живет где-то в Гатчине на даче, у него нет телефона, а сам он не звонит. Он даже еще не знает, что Хайдольф прилетает завтра, он только знает, что Хайдольф вобщем-то должен приехать, но не знает точно, когда. Может получиться так, что он позвонит уже только после лекции, ведь лекция уже на носу, в четверг, через три дня.
– Я знаю одну переводчицу с немецкого. Она работает в немецкой лютеранской кирхе святых Петра и Павла на Невском проспекте.
– Это там, где раньше был бассейн? Маленький Миша рассказывает, как он прыгал там в воду с алтаря, он был мастером спорта по прыжкам в воду.
– Да, это именно там. Девушку зовут Наташа, я скажу, чтобы она тебе позвонила.
– Это было бы неплохо. Она в любом случае нам пригодиться. С музеем у меня договоренность, что переводчиков обеспечиваю я. Так что работа ей будет, а Хайдольф и Кристина с ней рассчтаются.
– Слушай, Хайдольф – это такое смешное имя! Каждый раз, когда ты его произносишь, я не могу сдержать улыбку. Оно что-то значит?
– Да, это очень интересное и уникальное имя. Хайдольф родился в
1939 году, когда Австрия была аннексирована Германией. Дело в том, что фамилия у него очень известная – Гернгросс, так называется сеть крупнейших австрийских универмагов. Гернгроссы – владельцы универмагов – какие-то дальние родственники Хайдольфа и к тому же евреи. Поэтому, прихватив капитал, они сразу после прихода Гитлера быстро смотались в Венесуэлу, откуда благополучно вернулись только по окончанию войны. У родителей же Хайдольфа денег на побег не было, его отец был деревенским врачом на самом юге провинции Коринция почти на границе с Италией. Поэтому, дабы обезопасить семью от возможных репрессий, отец решил назвать сына Хайдольфом. Имя это он, можно сказать, выдумал сам. Знаешь, как в Советском Союзе лютые коммуняки называли своих детей странными именами типа Пятилетка, Сталина, Октябрина или, к примеру – Виленин, что означало В.И.Ленин. Так и отец Хайдольфа выдумал ему говорящее имя. Ты помнишь, конечно, по военным фильмам распространенное у фашистов приветствие "Хайль Гитлер!". Но, кроме него, было еще одно менее распространенное приветствие "Хайль Адольф!", более фамильярное, которым пользовались преимущественно в Австрии, потому что Гитлер был австрийцем. Этим приветствием, являвшимся менее официальным, приветствовали друг друга не военные, а гражданские члены НСДАП, то есть нацистской партии. Теперь попробуй произнести его. Когда ты говоришь "Хайль Адольф" быстро, то слышится "Хай-дольф". Это все знали, и так просто друг другу и говорили – "Хайдольф!", слыша в ответ тоже – "Хайдольф!". Вот этим-то "Хайдольфом" папа Хайдольфа и решил Хайдольфа назвать. Тут уж в деревне всем стало ясно, что доктор Гернгросс – большой наци, если он назвал своего единственного сына таким серьезным именем.
– Это очень прикольно, особенно, как ты это рассказываешь, – замечает Ольга, – прошу тебя, расскажи мне еще что-нибудь о Хайдольфе!
– Хорошо, – соглашаюсь я, – только давай вылезать из ванны. Это длинная история, пойдем, я расскажу ее тебе по пути к оргазму.
Мы вылезаем из ванны, вытираемся большими мягкими полотенцами и ложимся в темноте рядом на мое узкое жесткое ложе, словно два трупа в братскую могилу. Так, безмолвно и неподвижно, лежим мы, предаваясь ленивой послепомоечной истоме, приходя постепенно в себя, и начиная несмелые ласки.
Но вот я уже протягиваю руку, опускаю красную лампу-блин и щелкаю переключателем. В красных лучах лампочки тело Ольги кажется божественным. В этот момент я понимаю, почему в борделях зажигают красные фонари. В красном свете не видно пигментных пятен, прыщей, неровностей и шероховатостей кожи. Красный цвет скрывает изъяны, он возбуждает, но не раздражает.
– Теперь, – торжественно говорю я Ольге, – я дам тебе польскую уховертку, чтобы проковырять уши. Готовься, сейчас я расскажу тебе историю моего знакомства с Хайдольфом Гернгроссом!
Вот краткое изложение моего рассказа. С Хайдольфом мы познакомились в Вене через нашего общего знакомого скандально известного актера Хубси Крамера, известного не только своими серьезными постановками, но и эксцентричными выходками. Так, в прошлом году Хубси Крамер приехал на Венский Оперный бал переодетым в Адольфа Гитлера.
На нем была красивая эсэсовская форма, железный крест и характерные усики. Сходство было бы полным, если бы не двухметровый рост Хубси Крамера. Венский Оперный бал проводится один раз в год в феврале на масленицу во время традиционного народного карнавала. Но Оперный бал – не для народа, а для высшего общества, это своего рода пережиток Австро-Венгерской империи.
На Венский Оперный бал съезжаются со всего мира коронованные особы, президенты и их жены, знаменитости Голливуда и прочая, прочая. Места в ложах стоят тысячи долларов и все они уже наперед заказаны.
Для бала есть определенная форма одежды – для женщин нарядное бальное платье, для мужчин – смокинг или военный мундир. Перед зданием Венской Оперы под центральными арками есть полукруглый въезд, куда раньше подавали императорскую карету. К этому въезду теперь разрешают подъезжать гостям, но только на шикарных черных лимузинах с зачерненными стеклами, аренда которых стоит недешево.
Когда ко входу подъезжает такой лимузин, к нему бросаются журналисты и фотографируют прибывшего. Идет прямая трансляция по телевизору. Сообщают – "Прибыла герцогиня Кентерберийская с дочерью!" или "Прибыл наследный принц Тринидад и Тобаго!", и тому подобное.
Вокруг оперы оцепление армии и полиции. В городе во время бала проходят демонстрации разъяренного плебса. Гомосексуалисты, протестующие против того, что их дискриминируют, не позволяя появляться на бал переодетыми в женщин, бьют витрины фешенебельных магазинов на центральной Кернтнерштрассе. Одним словом, ужас вокруг царит нечеловеческий.
Порядочный бюргер сидит в это время дома, наблюдая репортажи по ТВ. Я тоже был дома и смотрел телевизор. Хорошо помню, как медленно подъезжал к опере роскошный, вытянутый, как такса, черный лимузин. Как скороговоркой кричал журналист-комментатор в большой квадратный микрофон – "Посмотрим же, уважаемые дамы и господа, кто появится перед нами в этот раз? О, неужели это будет английская королева-мать? Но, кто это?"
Перед дверью автомобиля застыли камеры фоторепортеров. Наконец, дверь открылась, и из нее энергично выскочил Адольф Гитлер, в котором я тут же узнал Хубси Крамера, приветствуя всех характерными взмахами поднимаемой вверх вытянутой ладони.
Да, для всех это был настоящий шок! Я думаю, что я никогда в жизни так еще не смеялся. Особенно, когда на Хубси со всех сторон навалились только спустя минуту пришедшие в себя полицейские. Я чуть не умер от хохота, наблюдая, как они сбили с него фуражку и, выкручивая назад руки, запихнули на заднее сиденье патрульной машины.
На следующее утро первые страницы газет пестрели фотографиями этой незабываемой сцены под заголовком "На Венский Оперный бал прибыл Адольф Гитлер, но был немедленно арестован полицией". Хубси Крамера пробовали судить, однако он умело превратил этот процесс в фарс и дело спешно замяли.
Но все это было уже после. А до того, во время американской агрессии на Балканах Хубси Крамер организовал в Венском Кюнстлерхаусе антивоенный симпозиум. По ночам американцы бомбили Белград, поэтому симпозиум проходил ночью, это было своего рода бдение солидарности с сербским народом.
Официальная австрийская пропаганда приветствовала вторжение НАТО в Европу, а австрийское государственное телевиденье собирало деньги на помощь хорватским католикам в Боснии под лозунгом "Nachbar in Not", в переводе означавшем "сосед в беде". Австрия традиционная католическая страна, поэтому здесь все было понятно.
Оппозиции же практически не было никакой, гомосексуалисты не били витрины дорогих магазинов с требованием, чтобы их отправили под американские бомбы, а насильно это делать никто не собирался.
На симпозиум Хубси пригласил видных деятелей науки и культуры, там были французские, итальянские и датские профессора. Из профессоров Венского университета, кроме меня, никто на симпозиум прийти не пожелал. Им всем было до задницы то, что в соседней стране гибли невинные люди. Я сразу принял предложение Хубси Крамера, переданное мне редактором глянцевого литературного журнала "Винцайле" Гюнтером Гейгером по прозвищу Лысый Пират.
У Лысого Пирата имелись целевые средства на поэтические выступления, поэтому он сказал мне – "Толстой, придумай и почитай там стихи. Я запишу это как мероприятие, а деньги мы поделим". До того как стать редактором журнала, Лысый Пират торговал наркотиками и четыре раза сидел в австрийских и швейцарских тюрьмах. Он был мне чем-то симпатичен, пиша похабные романы и называя себя австрийским Жанном Жене.
В своей жизни я привык общаться с самыми отпетыми негодяями, потому что среди них много любопытнейших персонажей, обладающих нестандартным мышлением, а это именно то, что я больше всего ценю в людях.
Свое выступление я готовил тщательно. Когда мне предоставили слово, я не сел за освободившийся после часовой тирады французского профессора стул, а вылез на стол. Начавшая засыпать публика, которой ночное бдение под скучные речи давалось с трудом, встрепенулась.
– Я не буду читать здесь длинные речи, – заявил я, – я написал короткое стихотворение под названием "NATO in Not" (т.е. "НАТО в беде"). Понять его будет трудно, потому, что оно написано на трех сибирских языках – якутском, тувинском и чувашском. Но, как мне кажется, в поэзии важна передача чувств, а язык – это всего лишь средство, поэтому прошу меня внимательно слушать и не перебивать. Больше пяти минут времени я у вас не отниму.
Услышав в ответ одобрительные возгласы, я продолжал:
– В Сибири существует традиция – поэт должен непременно читать свои стихи голым. Делается это для того, чтобы публика собственными глазами могла убедиться, что он не прячет под одеждой оружие, ложь или задние мысли. Сибирский поэт должен быть полностью открыт.
С этими словами я стал раздеваться. Стихотворение я действительно написал на упомянутых трех языках с вкраплениями исторически вошедших в них русских слов, хотя чувашский язык я не знаю. Несколько чувашских слов я записал во время приезда в Вену чувашского поэта Бабай-Айги.
Поэзия Бабай-Айги никчемна, но он раскрутился и успешно тырится по Западу благодаря своей жене-переводчице и тому сомнительному факту, что он якобы представляет культуру малых народов России. Стихи Бабай-Айги пишет без рифмы. В своем предисловии к его читке, жена Бабай-Айги объяснила это тем, что орудовать рифмой коренным народам Урала и Сибири слишком сложно.
Все это, конечно, враки! Это только одному Бабай-Айги сложно, потому что в голове у него вместо мозгов сушеный коровий кизяк. Я сам сибиряк и знаю красоту поэзии сибирских шаманов, поэтому меня тут не наебешь! Стыдно, конечно, за Россию. Очень хотелось бы замочть Бабай-Айги в туалете, но сделать это было тогда некому, а сам я не хотел пачкаться.
Бабай-Айги читал минут сорок во все более напрягавшейся тишине. Публика понимала, что ее нагло дурят за ее же собственные деньги и уже начинало казаться, что сейчас поэта Бабай-Айги начнут прозаически бить. Но, вдруг неожиданно он издал маленький глюк. Робко дочитав последнее стихотворение, он тихо вскрикнул – "Кайманы! Кайманы!" и убежал. Зал грохнул от хохота, публика буквально билась в истерике. И даже потом на улице я видел улыбающихся людей, повторявших – "Кайманы! Кайманы!"
Надо заметить, что в Венском Кюнстлерхаусе публика забилась в истерике уже с первых же слов, в зале было полно югославов, немного понимавших по-русски и по-турецки, поскольку якутский и тувинский языки принадлежат к тюркской группе, знающим турецкий язык в них многое понятно.
Кроме того, я бегал по столу президиума, перепрыгивая через стаканы и бутылки с минеральной водой, кричал, издавал иллюстрирующие стихотворение непристойные звуки, а в самом конце схватился за голову и с криками "Кайманы! Кайманы!" убежал в буфет пить пиво. Под утро, когда подводили итоги, мое выступление было названо председательствовавшим тогда Хайдольфом Гернгроссом "наиболее содержательным" из всех.
Так мы и познакомились. Через несколько дней я случайно попал на жирную архитектурную выставку, где меня окликнул Хайдольф. Он тут же организовал столик, хотя это был стоячий фуршет, и нам принесли вина. Хайдольф просил меня выступить на его юбилейной выставке в Доме Архитекторов в Клягенфурте. Тогда Хайдольфу исполнялось шестьдесят.
Я колебался. Желая, во что бы то ни стало, заручиться моим согласием, он всячески стал меня ублажать. Он подзывал к нам красивых женщин, жен и дочерей известных архитекторов и крупных строительных магнатов, и меня с ними знакомил. В конце концов, я остановил свой выбор на девушке-ассистенте старой архитектурной фотографини-лесбиянки, лишь после этого дав ему свое окончательное согласие.
Звали ее Дорис Крюгер, и лесбиянка-фотографиня, похожая на крокодила, готова была меня проглотить на месте за то, что я с ней флиртую. Но в тот момент мне было на все глубоко насрать. Дорис жила недалеко от центра – на Зибенштернгассе, и я пошел ее провожать. В итоге она пригласила меня домой. Она пыталась выведать у меня причину такой благосклонности Хайдольфа, которого она считала очень крутым, и еще по дороге я начал рассказывать ей о Сибири.
Однако, оказавшись в квартире наедине с Дорис, меня вдруг как перемкнуло. Такие моменты у меня, к сожалению, бывают. Я почувствовал себя неловко, не знал, что сказать, и что сделать, хотя все было ясно и так. Она хотела любви, а я вдруг закомплексовался. Не зная, как вывести меня из ступора, и желая чем-то помочь, Дорис села на диван и пригласила меня сесть рядом. Затем она сняла с навесной полочки атлас и, раскрыв его на карте России, спросила меня:
– Покажи мне, откуда ты!
Увидев знакомые очертания Сибири, я тут же пришел в себя, словно сбросив какое-то наваждение и чувствуя в себе возвращающуюся наглость.
– Отсюда! – сказал я, уверенно отметая в сторону атлас и хватая ее за пизду.
Затем Дорис курила маленькую деревянную трубочку, набитую благородным табачком с запахом дикой вишни, и это был один единственный раз в моей жизни, когда курение меня не раздражало.
Свой рассказ о Хайдольфе мне закончить не удается, Ольге не нравятся рассказы о других женщинах, и она меня прерывает. Мы начинаем с ней спорить о том, что женщины почему-то любят рассказывать о своих любовных похождениях, но сами не любят слушать о любовных похождениях мужчин. Я нахожу это несправедливым. Мы ссоримся, и засыпаем, повернувшись друг к другу спиной.
P.S. Вот полный текст стихотворения "NATO in Not", который я недавно обнаружил в бумагах:
Юллэтен босхоллобутар,
Коммотон аккастанна,
Автоббустан хаалбыт.
Если при бабушке мой трудовой день начинался с массажа в одиннадцать, то теперь он начинается с девяти. В девять приходит ко мне Гульнара. Я все рассчитал четко – в семь тридцать я просыпаюсь у Пии, в восемь пятнадцать, умывшись и позавтракав, я провожаю ее на работу, приблизительно в восемь тридцать оказываясь уже дома. Полчаса у меня есть на раскачку для совершения первых звонков и проверки сообщений на автоответчике, а в девять можно уже и в бой.
Чтобы нормально функционировать, я должен за собой ухаживать и себя любить. Это первый и самый главный принцип успеха, который многие почему-то игнорируют. Да, не спорю, это серьезный труд – ухаживать за собой и себя любить! Часто за обыденными делами на это не остается времени.
Поэтому нужно себя заставлять. В этом деле важна железная дисциплина. И если ухаживать за собой я, в принципе, могу и сам, или же с помощью массажистки, то для того, чтобы себя любить, мне обязательно нужны женщины.
Любить себя нельзя просто так, просто так собой можно лишь любоваться. Но, чтобы быть любимым женщинами, нужно самому их любить. Это то, что я называю эгоизмом. Если я люблю женщин, они любят меня в ответ, тем самым, доставляя мне удовольствия и услаждая мое честолюбивое эго.
Гульнара оказывается приятной кавказской женщиной лет сорока пяти с орлиным носом и внимательными вороньими глазами. По образованию она юрист. Многие годы проработавши на Ленинградском заводе шампанских вин, она несколько лет назад была уволена по сокращению. Попробовала, как и ее брат, профессионально заниматься массажем. Окончила курсы, чему-то научилась у брата, впрочем, больше читая сама и черпая знания из собственного быстро растущего опыта.
У Гульнары сильные, чувствительные руки, у нее нет детей и семьи, поэтому она всю свою энергию вкладывает в клиентов. То, что она профессионал высокого класса, мне становится ясно уже в начале первого сеанса. Она знает все точки и умеет их разминать. Гульнара лучше бабушки, хотя бабушка тоже была ничего, но Гульнара сильней, как физически, так и энергетически.
Массируя меня, она рассказывает. О здоровье, болезнях и их лечении. Она знает все. Она как домашний доктор. Я рад, что Фира мне ее посоветовала. Это был удачный выбор, бабушка все равно так и не позвонила с тех пор, а прошла ведь уже почти неделя. Она делала Пие массаж во вторник, а сегодня уже понедельник.
"Адье, бабушка!" – произношу я про себя с ударением на втором слоге на гласном "у", как это обычно делают иностранцы, – "будем надеяться, что ты не умерла, наша бедненькая, старенькая, маленькая, несчастненькая бабушка!"
И так мне становится жалко бабушку, что аж плакать хочется, но Гульнаре я ни о чем этом не говорю, хотя тайная мысль когда-нибудь свести ее с Пией, у меня и возникает. Но Пие нужно дать сначала немного очухаться и случай с бабушкой постепенно забыть, лишь тогда напустив на нее Гульнару. Однако с Гульнарой ей, наверняка, не справиться. Есть в Гульнаре что-то демоническое и несокрушимое.
Скорее всего, они подружатся. Ей понравится, как Гульнара рассказывает всякие байки о своих родственниках. Например, историю о том, как ее сестра печет хачаны. Сестра Гульнары тоже живет в Санкт-Петербурге, но занимается она не массажем, а печет хачаны. Она печет их без отдыха целыми днями с утра и до вечера, а другие женщины продают их на Финляндском вокзале. Руки у сестры Гульнары отекают от непосильной работы, но она, тем не менее, продолжает печь хачаны, потому что, если она перестанет печь хачаны, другим женщинам нечего будет продавать, а сами печь хачаны они не умеют, так как они русские, а настоящие хачаны могут печь только на Кавказе.
– Я тоже умею печь хачаны, – говорит мне Гульнара, – когда-нибудь я приглашу вас к себе в гости вместе с Фирой и с ее мужем, и угощу вас хачанами.
– Спасибо, – говорю я, хотя мне и невдомек, что такое хачаны.
Надо будет спросить завтра у Фиры, когда приедет Хайдольф, она-то наверняка знает, и мне объяснит.
В большом магазине "Строительные товары" на той стороне Кирочной я вижу хорошую финскую лампу. Это обычная лампа-блин, но она красного цвета, с кольцом-ручкой внизу под лампочкой и со скрученным спиралью проводом, способная растягиваться и стягиваться.
То есть, висит этот блин под самым потолком и там что-то себе освещает, а ты протягиваешь руку, берешься за кольцо и тянешь его вниз, можно почти до самого пола, чтобы удобней было рассмотреть какую-нибудь деталь или складку на женщине, например. А когда он не нужен, ты его снова – вжык! – и он под потолком.
А у меня еще веревочка на самой лампочке с малюсеньким механизмом приделана, значит, можно будет лампочку локально включить и выключить. Да и лампочка-то у меня красная, как раз в масть к красному блину-абажуру. Очень удачная покупка. Сегодня ночью я смогу опробовать ее с Ольгой.
Ходить ко мне на ванны Пия больше желания не изъявляет, поэтому я купаю Ольгу. У нее в квартире ванна, конечно, есть, но квартира коммунальная, ванна в ней старая и засраная, поэтому принимать ванны в ней Ольга не решается, всегда принимая исключительно душ.
Мы сидим с Ольгой в моей розовой ванной, в воде с растворенной в ней морской солью, и намыливаем друг друга душистым лавандовым мылом. Моя жизнь после хаоса переселения и репатриации на родину входит, наконец, в размеренный ритм.
Подобно тому, как советский писатель Юрий Олеша выдвигал для себя лозунг – "Ни дня без строчки!", я выдвигаю для себя мой собственный – "Ни ночи без женщины!" и теперь буду неуклонно ему следовать, подобно тому, как следовал когда-то весь советский народ лозунгу – "Вперед, к победе коммунизма!" Ура!
– Завтра прилетает Хайдольф, – говорю я, – а у меня еще остался ряд нерешенных проблем. И, самая важная – с переводчиком. Куда-то пропал Сергей Волгин, молодой архитектор, учившийся в Вене, который должен был бы переводить. Сергей живет где-то в Гатчине на даче, у него нет телефона, а сам он не звонит. Он даже еще не знает, что Хайдольф прилетает завтра, он только знает, что Хайдольф вобщем-то должен приехать, но не знает точно, когда. Может получиться так, что он позвонит уже только после лекции, ведь лекция уже на носу, в четверг, через три дня.
– Я знаю одну переводчицу с немецкого. Она работает в немецкой лютеранской кирхе святых Петра и Павла на Невском проспекте.
– Это там, где раньше был бассейн? Маленький Миша рассказывает, как он прыгал там в воду с алтаря, он был мастером спорта по прыжкам в воду.
– Да, это именно там. Девушку зовут Наташа, я скажу, чтобы она тебе позвонила.
– Это было бы неплохо. Она в любом случае нам пригодиться. С музеем у меня договоренность, что переводчиков обеспечиваю я. Так что работа ей будет, а Хайдольф и Кристина с ней рассчтаются.
– Слушай, Хайдольф – это такое смешное имя! Каждый раз, когда ты его произносишь, я не могу сдержать улыбку. Оно что-то значит?
– Да, это очень интересное и уникальное имя. Хайдольф родился в
1939 году, когда Австрия была аннексирована Германией. Дело в том, что фамилия у него очень известная – Гернгросс, так называется сеть крупнейших австрийских универмагов. Гернгроссы – владельцы универмагов – какие-то дальние родственники Хайдольфа и к тому же евреи. Поэтому, прихватив капитал, они сразу после прихода Гитлера быстро смотались в Венесуэлу, откуда благополучно вернулись только по окончанию войны. У родителей же Хайдольфа денег на побег не было, его отец был деревенским врачом на самом юге провинции Коринция почти на границе с Италией. Поэтому, дабы обезопасить семью от возможных репрессий, отец решил назвать сына Хайдольфом. Имя это он, можно сказать, выдумал сам. Знаешь, как в Советском Союзе лютые коммуняки называли своих детей странными именами типа Пятилетка, Сталина, Октябрина или, к примеру – Виленин, что означало В.И.Ленин. Так и отец Хайдольфа выдумал ему говорящее имя. Ты помнишь, конечно, по военным фильмам распространенное у фашистов приветствие "Хайль Гитлер!". Но, кроме него, было еще одно менее распространенное приветствие "Хайль Адольф!", более фамильярное, которым пользовались преимущественно в Австрии, потому что Гитлер был австрийцем. Этим приветствием, являвшимся менее официальным, приветствовали друг друга не военные, а гражданские члены НСДАП, то есть нацистской партии. Теперь попробуй произнести его. Когда ты говоришь "Хайль Адольф" быстро, то слышится "Хай-дольф". Это все знали, и так просто друг другу и говорили – "Хайдольф!", слыша в ответ тоже – "Хайдольф!". Вот этим-то "Хайдольфом" папа Хайдольфа и решил Хайдольфа назвать. Тут уж в деревне всем стало ясно, что доктор Гернгросс – большой наци, если он назвал своего единственного сына таким серьезным именем.
– Это очень прикольно, особенно, как ты это рассказываешь, – замечает Ольга, – прошу тебя, расскажи мне еще что-нибудь о Хайдольфе!
– Хорошо, – соглашаюсь я, – только давай вылезать из ванны. Это длинная история, пойдем, я расскажу ее тебе по пути к оргазму.
Мы вылезаем из ванны, вытираемся большими мягкими полотенцами и ложимся в темноте рядом на мое узкое жесткое ложе, словно два трупа в братскую могилу. Так, безмолвно и неподвижно, лежим мы, предаваясь ленивой послепомоечной истоме, приходя постепенно в себя, и начиная несмелые ласки.
Но вот я уже протягиваю руку, опускаю красную лампу-блин и щелкаю переключателем. В красных лучах лампочки тело Ольги кажется божественным. В этот момент я понимаю, почему в борделях зажигают красные фонари. В красном свете не видно пигментных пятен, прыщей, неровностей и шероховатостей кожи. Красный цвет скрывает изъяны, он возбуждает, но не раздражает.
– Теперь, – торжественно говорю я Ольге, – я дам тебе польскую уховертку, чтобы проковырять уши. Готовься, сейчас я расскажу тебе историю моего знакомства с Хайдольфом Гернгроссом!
Вот краткое изложение моего рассказа. С Хайдольфом мы познакомились в Вене через нашего общего знакомого скандально известного актера Хубси Крамера, известного не только своими серьезными постановками, но и эксцентричными выходками. Так, в прошлом году Хубси Крамер приехал на Венский Оперный бал переодетым в Адольфа Гитлера.
На нем была красивая эсэсовская форма, железный крест и характерные усики. Сходство было бы полным, если бы не двухметровый рост Хубси Крамера. Венский Оперный бал проводится один раз в год в феврале на масленицу во время традиционного народного карнавала. Но Оперный бал – не для народа, а для высшего общества, это своего рода пережиток Австро-Венгерской империи.
На Венский Оперный бал съезжаются со всего мира коронованные особы, президенты и их жены, знаменитости Голливуда и прочая, прочая. Места в ложах стоят тысячи долларов и все они уже наперед заказаны.
Для бала есть определенная форма одежды – для женщин нарядное бальное платье, для мужчин – смокинг или военный мундир. Перед зданием Венской Оперы под центральными арками есть полукруглый въезд, куда раньше подавали императорскую карету. К этому въезду теперь разрешают подъезжать гостям, но только на шикарных черных лимузинах с зачерненными стеклами, аренда которых стоит недешево.
Когда ко входу подъезжает такой лимузин, к нему бросаются журналисты и фотографируют прибывшего. Идет прямая трансляция по телевизору. Сообщают – "Прибыла герцогиня Кентерберийская с дочерью!" или "Прибыл наследный принц Тринидад и Тобаго!", и тому подобное.
Вокруг оперы оцепление армии и полиции. В городе во время бала проходят демонстрации разъяренного плебса. Гомосексуалисты, протестующие против того, что их дискриминируют, не позволяя появляться на бал переодетыми в женщин, бьют витрины фешенебельных магазинов на центральной Кернтнерштрассе. Одним словом, ужас вокруг царит нечеловеческий.
Порядочный бюргер сидит в это время дома, наблюдая репортажи по ТВ. Я тоже был дома и смотрел телевизор. Хорошо помню, как медленно подъезжал к опере роскошный, вытянутый, как такса, черный лимузин. Как скороговоркой кричал журналист-комментатор в большой квадратный микрофон – "Посмотрим же, уважаемые дамы и господа, кто появится перед нами в этот раз? О, неужели это будет английская королева-мать? Но, кто это?"
Перед дверью автомобиля застыли камеры фоторепортеров. Наконец, дверь открылась, и из нее энергично выскочил Адольф Гитлер, в котором я тут же узнал Хубси Крамера, приветствуя всех характерными взмахами поднимаемой вверх вытянутой ладони.
Да, для всех это был настоящий шок! Я думаю, что я никогда в жизни так еще не смеялся. Особенно, когда на Хубси со всех сторон навалились только спустя минуту пришедшие в себя полицейские. Я чуть не умер от хохота, наблюдая, как они сбили с него фуражку и, выкручивая назад руки, запихнули на заднее сиденье патрульной машины.
На следующее утро первые страницы газет пестрели фотографиями этой незабываемой сцены под заголовком "На Венский Оперный бал прибыл Адольф Гитлер, но был немедленно арестован полицией". Хубси Крамера пробовали судить, однако он умело превратил этот процесс в фарс и дело спешно замяли.
Но все это было уже после. А до того, во время американской агрессии на Балканах Хубси Крамер организовал в Венском Кюнстлерхаусе антивоенный симпозиум. По ночам американцы бомбили Белград, поэтому симпозиум проходил ночью, это было своего рода бдение солидарности с сербским народом.
Официальная австрийская пропаганда приветствовала вторжение НАТО в Европу, а австрийское государственное телевиденье собирало деньги на помощь хорватским католикам в Боснии под лозунгом "Nachbar in Not", в переводе означавшем "сосед в беде". Австрия традиционная католическая страна, поэтому здесь все было понятно.
Оппозиции же практически не было никакой, гомосексуалисты не били витрины дорогих магазинов с требованием, чтобы их отправили под американские бомбы, а насильно это делать никто не собирался.
На симпозиум Хубси пригласил видных деятелей науки и культуры, там были французские, итальянские и датские профессора. Из профессоров Венского университета, кроме меня, никто на симпозиум прийти не пожелал. Им всем было до задницы то, что в соседней стране гибли невинные люди. Я сразу принял предложение Хубси Крамера, переданное мне редактором глянцевого литературного журнала "Винцайле" Гюнтером Гейгером по прозвищу Лысый Пират.
У Лысого Пирата имелись целевые средства на поэтические выступления, поэтому он сказал мне – "Толстой, придумай и почитай там стихи. Я запишу это как мероприятие, а деньги мы поделим". До того как стать редактором журнала, Лысый Пират торговал наркотиками и четыре раза сидел в австрийских и швейцарских тюрьмах. Он был мне чем-то симпатичен, пиша похабные романы и называя себя австрийским Жанном Жене.
В своей жизни я привык общаться с самыми отпетыми негодяями, потому что среди них много любопытнейших персонажей, обладающих нестандартным мышлением, а это именно то, что я больше всего ценю в людях.
Свое выступление я готовил тщательно. Когда мне предоставили слово, я не сел за освободившийся после часовой тирады французского профессора стул, а вылез на стол. Начавшая засыпать публика, которой ночное бдение под скучные речи давалось с трудом, встрепенулась.
– Я не буду читать здесь длинные речи, – заявил я, – я написал короткое стихотворение под названием "NATO in Not" (т.е. "НАТО в беде"). Понять его будет трудно, потому, что оно написано на трех сибирских языках – якутском, тувинском и чувашском. Но, как мне кажется, в поэзии важна передача чувств, а язык – это всего лишь средство, поэтому прошу меня внимательно слушать и не перебивать. Больше пяти минут времени я у вас не отниму.
Услышав в ответ одобрительные возгласы, я продолжал:
– В Сибири существует традиция – поэт должен непременно читать свои стихи голым. Делается это для того, чтобы публика собственными глазами могла убедиться, что он не прячет под одеждой оружие, ложь или задние мысли. Сибирский поэт должен быть полностью открыт.
С этими словами я стал раздеваться. Стихотворение я действительно написал на упомянутых трех языках с вкраплениями исторически вошедших в них русских слов, хотя чувашский язык я не знаю. Несколько чувашских слов я записал во время приезда в Вену чувашского поэта Бабай-Айги.
Поэзия Бабай-Айги никчемна, но он раскрутился и успешно тырится по Западу благодаря своей жене-переводчице и тому сомнительному факту, что он якобы представляет культуру малых народов России. Стихи Бабай-Айги пишет без рифмы. В своем предисловии к его читке, жена Бабай-Айги объяснила это тем, что орудовать рифмой коренным народам Урала и Сибири слишком сложно.
Все это, конечно, враки! Это только одному Бабай-Айги сложно, потому что в голове у него вместо мозгов сушеный коровий кизяк. Я сам сибиряк и знаю красоту поэзии сибирских шаманов, поэтому меня тут не наебешь! Стыдно, конечно, за Россию. Очень хотелось бы замочть Бабай-Айги в туалете, но сделать это было тогда некому, а сам я не хотел пачкаться.
Бабай-Айги читал минут сорок во все более напрягавшейся тишине. Публика понимала, что ее нагло дурят за ее же собственные деньги и уже начинало казаться, что сейчас поэта Бабай-Айги начнут прозаически бить. Но, вдруг неожиданно он издал маленький глюк. Робко дочитав последнее стихотворение, он тихо вскрикнул – "Кайманы! Кайманы!" и убежал. Зал грохнул от хохота, публика буквально билась в истерике. И даже потом на улице я видел улыбающихся людей, повторявших – "Кайманы! Кайманы!"
Надо заметить, что в Венском Кюнстлерхаусе публика забилась в истерике уже с первых же слов, в зале было полно югославов, немного понимавших по-русски и по-турецки, поскольку якутский и тувинский языки принадлежат к тюркской группе, знающим турецкий язык в них многое понятно.
Кроме того, я бегал по столу президиума, перепрыгивая через стаканы и бутылки с минеральной водой, кричал, издавал иллюстрирующие стихотворение непристойные звуки, а в самом конце схватился за голову и с криками "Кайманы! Кайманы!" убежал в буфет пить пиво. Под утро, когда подводили итоги, мое выступление было названо председательствовавшим тогда Хайдольфом Гернгроссом "наиболее содержательным" из всех.
Так мы и познакомились. Через несколько дней я случайно попал на жирную архитектурную выставку, где меня окликнул Хайдольф. Он тут же организовал столик, хотя это был стоячий фуршет, и нам принесли вина. Хайдольф просил меня выступить на его юбилейной выставке в Доме Архитекторов в Клягенфурте. Тогда Хайдольфу исполнялось шестьдесят.
Я колебался. Желая, во что бы то ни стало, заручиться моим согласием, он всячески стал меня ублажать. Он подзывал к нам красивых женщин, жен и дочерей известных архитекторов и крупных строительных магнатов, и меня с ними знакомил. В конце концов, я остановил свой выбор на девушке-ассистенте старой архитектурной фотографини-лесбиянки, лишь после этого дав ему свое окончательное согласие.
Звали ее Дорис Крюгер, и лесбиянка-фотографиня, похожая на крокодила, готова была меня проглотить на месте за то, что я с ней флиртую. Но в тот момент мне было на все глубоко насрать. Дорис жила недалеко от центра – на Зибенштернгассе, и я пошел ее провожать. В итоге она пригласила меня домой. Она пыталась выведать у меня причину такой благосклонности Хайдольфа, которого она считала очень крутым, и еще по дороге я начал рассказывать ей о Сибири.
Однако, оказавшись в квартире наедине с Дорис, меня вдруг как перемкнуло. Такие моменты у меня, к сожалению, бывают. Я почувствовал себя неловко, не знал, что сказать, и что сделать, хотя все было ясно и так. Она хотела любви, а я вдруг закомплексовался. Не зная, как вывести меня из ступора, и желая чем-то помочь, Дорис села на диван и пригласила меня сесть рядом. Затем она сняла с навесной полочки атлас и, раскрыв его на карте России, спросила меня:
– Покажи мне, откуда ты!
Увидев знакомые очертания Сибири, я тут же пришел в себя, словно сбросив какое-то наваждение и чувствуя в себе возвращающуюся наглость.
– Отсюда! – сказал я, уверенно отметая в сторону атлас и хватая ее за пизду.
Затем Дорис курила маленькую деревянную трубочку, набитую благородным табачком с запахом дикой вишни, и это был один единственный раз в моей жизни, когда курение меня не раздражало.
Свой рассказ о Хайдольфе мне закончить не удается, Ольге не нравятся рассказы о других женщинах, и она меня прерывает. Мы начинаем с ней спорить о том, что женщины почему-то любят рассказывать о своих любовных похождениях, но сами не любят слушать о любовных похождениях мужчин. Я нахожу это несправедливым. Мы ссоримся, и засыпаем, повернувшись друг к другу спиной.
P.S. Вот полный текст стихотворения "NATO in Not", который я недавно обнаружил в бумагах:
Юллэтен босхоллобутар,
Коммотон аккастанна,
Автоббустан хаалбыт.
НАТО пиздык!
НАТО пердык!
НАТО хуяк!
Иженнергэ эттим,
Механника кэпсээтим,
Техниккэ быхаардым.
НАТО пиздык!
НАТО пердык!
НАТО хуяк!