Страница:
Получив грамоту, Игорь Колбаскин взбеленился и принялся клясться самыми страшными клятвами, что будет теперь Гадаски нещадно мстить.
– Он назвал меня самым ебаным художником Санкт-Петербурга! – возмущался он. – Я это так не оставлю! Он у меня за это поплатится! Он будет горько проклинать тот день, когда родился и когда впервые услышал имя – Игорь Колбаскин!
– Ты не прав, – сказал ему тогда я. – Ведь в английском языке слово "fucking" означает не "ебаный", а "невъебенный", то есть "отличный"! Просто ты не так понял, если бы он имел хотел сказать "ебаный", тогда он написал бы "fucked".
– Нет, я знаю, что он хотел сказать "ебаный"! Он специально назвал меня ебаным художником!
Пытаясь замять конфликт, я перезвонил Гадаски в Лондон и попросил его лично связаться с Игорем Колбаскиным, чтобы того переубедить.
– Ты ведь знаешь, что я не стану этого делать!
– Почему? Что тебе стоит? Просто скажи ему, что это не так, как он думает!
– Бесполезно переубеждать, – обречено заметил Гадаски. – Игорь
Колбаскин сам прекрасно знает себе цену…
День теплый. После серии лютых морозов вдруг наступает долгожданная оттепель. Яркое солнце бьет в окна, и, если не смотреть на заснеженные крыши, может вполне показаться, что мы где-нибудь в Ницце.
Дизайнер Света приходит с рисунками. Целых девять страниц!
Некоторые рисунки даже выполнены в цвете, аккуратно и старательно. Она представляет будущую обстановку квартиры примерно таким образом – на стенах и на полу ковры. В дверь, ведущую в ванную с туалетом, по всей площади вделано огромное зеркало. Место для кухни оборудовано современными приборами и стойкой бара, отделяющей его от жилого пространства. Мебель составляют диван, шкаф, столик и мягкие кресла.
Мы с Гадаски с интересом рассматриваем наброски и высказываем свои критические замечания. Мне нравится идея с зеркалом на двери. Дверь можно поворачивать и смотреться в зеркало практически с любого конца комнаты, если такое же укрепит и на другой ее стороне. А вот стойка бара мне совершенно не нужна. Я сносил стены в кухню, стараясь выиграть больше пространства, и теперь ни в коем случае не собираюсь его убивать. Ковры мне тоже ни к чему, пусть лучше останутся чистые белые стены и паркетный пол из натурального бука.
Света, конечно, молодец. Хорошо подготовилась. Но меня больше интересует другое. Мне не терпится увидеть ее грудь. Я достаю из фирменного коффера фотоаппарат "Nikon" и начинаю заряжать пленку.
– Только трусы я снимать не буду! – осмотрительно предупреждает
Света.
От этих слов мой бедный член вскакивает в трусах как ошпаренный, но вырваться на волю ему не дают плотные оковы брюк. Ткань в области паха резко натягивается и заставляет меня сложиться пополам прямо с фотоаппаратом в руках. В такой неестественной позе я мелкими шажками медленно придвигаюсь к подоконнику, чтобы опереться и перевести дух. Света, занятая беседой с Гадаски, кажется, ничего не замечает.
Господи, что же это такое? За что такое искушение? Как тяжела работа фотографа, как часто приходится себя сдерживать для достижения высоких художественных результатов! Работа всегда стоит у меня на первом месте, а все остальное уже как получится. Как это порой бывает непросто!
Оба мои окна выходят на южную сторону и помещение залито ослепительным солнечным светом. Света раздевается улыбаясь. Тим достает свою камеру. У него тоже "Nikon", как и у меня, только попроще, хотя также с внушительным зумовским объективом-пушкой. Света высвобождает из одежды свою мощную пышную грудь и, придерживая ее двумя руками, отступает к стенке. Мы, словно по команде, дружно взводим затворы фотоаппаратов и начинаем беспощадно расстреливать ее одновременно из двух орудий. "Zoom-in, zoom-out". Фотография как имитация полового акта. Может быть, именно из-за этого женщины имеют подсознательную тягу к фотографированию, сами не до конца понимая ее природу?
Со Светой надо будет работать еще. Она пока еще явно не готова отдаться двум знаменитым фотографам. С ней нужно действовать терпеливо и осторожно. Сначала показать фотографии, похвалить, а затем предложить сниматься еще, только уже без трусов. В таких делах иногда приходится быть дьявольски последовательным и терпеливым. Наверное, я займусь ней уже после отъезда Гадаски.
Зачем же он уезжает? Жизнь в Лондоне не сравнить с жизнью в Санкт-Петербурге. Центр мира, я в этом совершенно уверен, сейчас находится именно здесь. Везде в Европе в настоящее время однообразно и скучно, об Америке я даже не хочу говорить. Москва напрочь лишена духа романтики и гомогенного архитектурного центра с неповторимой атмосферой города. Остается лишь Санкт-Петербург. Здесь есть что-то неуловимо-неповторимое и волшебное. Это город-сказка с его мистической и непредсказуемой иррациональностью, когда-то метко подмеченной и схваченной пером Достоевского и сделавшей его гениальным.
Когда я живу за границей, моя жизнь подчиняется одним законам. Когда я живу в Петербурге – совершенно другим. События и люди переплетаются здесь странным образом вместе, здесь цепи случайных на первый взгляд совпадений выстраиваются в закономерный логический ряд. И жизнь моя здесь становится как бы литературной. Мне хочется записывать ее день за днем, строчка за строчкой, ничего не забывая и не упуская, потому что любое событие здесь важно и значимо, имея свой собственный код и свои последствия.
Сейчас я пишу этот роман, уже написанный жизнью. Я просто перевожу события в текст. Я сажусь за стол, настраиваюсь на какую-то невидимую волну и начинаю получать готовые фразы и предложения, затем разбиваю их на абзацы и главы, и сам удивляюсь написанному. Мне кажется, что я в чем-то подобен поэту Орфею из одноименного фильма Жана Кокто, получавшему и записывавшему стихи из радиоприемника. Правда, у Орфея была совершенно иная история. У него была Эвридика, которую он, в конце концов, потерял. История Орфея и Эвридики мифическа и инфернальна., однако, что-то сходное в ней все-таки есть. У Орфея была Эвридика, а у меня…
Стоп! Буду рассказывать все по порядку. Может быть, когда-нибудь меня за мои откровения назовут русским Казановой. Я к этому готов, хотя и считаю, что женщин у меня в жизни было мало, гораздо меньше, чем я бы на самом деле хотел.
Сходить пообедать сегодня мы так и не успеваем. Выпроваживаем Свету, а уже почти пять. Мне нужно идти на свидание в "Лабораторию", а Гадаски – готовиться к принятию новой партии женщин. Я надеваю свой новый зеленый свитер под горло, купленный мной перед самым отъездом из Вены, черные джинсы и кожаный пиджак. На улице не холодно, поэтому якутскую шапку оставляю дома.
Мне немножко волнительно. В "Лаборатории" занимаю столик ближе к стойке бара, сажусь лицом к двери и заказываю кружку пива "Бочкарев". Пия Линдгрен заставляет себя ждать. Поглядываю на часы. Вот уже почти десять минут шестого. Смотрю на дверь. Дверь открывается и каменным ступенькам в "Лабораторию" спускается целая финская делегация.
Пия одета в белую дутую курточку и черные коротковатые брючки под ботинки на высокой платформе, из-под курточки выглядывает коричневый пуловер. С нею ее вчерашняя подруга. Светлые волосы, вздернутый, немного поросячий финский носик. Обе они толстенькие, улыбчивые и чем-то даже очень похожи одна на другую. Две абсолютно типичные финки. По неведению их можно было бы даже принять за мать и дочь, но я знаю, что это не так. Еще с ними мужчина, тоже типичный финн. Ему лет пятьдесят, волосы у него светлые и очень коротко стрижены. Он тоже улыбается во весь рот.
Они приветствуют меня, как героя. Очевидно, мой монументальный выход на балкон стал уже достоянием всего консульства. Меня разглядывают с нескрываемым любопытством.
– Это мои друзья Лиза и Тимо, – говорит Пия. – Знаешь, я побоялась прийти одна.
Я жму Лизе и Тимо руки и говорю:
– Рад познакомиться. Владимир.
Они раздеваются и подсаживаются к моему столику. Пия садится рядом со мной. Лиза и Тимо – напротив. Они все заказывают себе пиво.
– Куда вы еще ходили? – интересуется Пия.
– Мы были в "Спартаке". А вы долго сидели?
– Не очень. Лиза была такая пьяная. И два этих мужчины тоже.
Один, который подходил к нам – прокуратор. Он нам весь вечер всякие страшные истории рассказывал.
– Подожди, наверное, не прокуратор, а – прокурор!
– Да, точно – прокурор!
Ага, теперь мне становится ясно, почему этот человек позволял себе такие вольности. Значит – прокурор! Да, в нашем районе всякой подобной шушеры хоть отбавляй. Здесь и Большой Дом, и всяческие ментовские конторы, и военные училища. Вот они здесь по ресторанчикам и шарятся, яйца к девкам подкатывают.
– Извини, – говорит Пия, – мои друзья плохо говорят по-русски.
Давай говорить по-английски, чтобы всем было понятно!
Мы переходим на английский, и тут же Лиза и Тимо жадно набрасываются на меня с расспросами. Кто я, откуда, и чем занимаюсь? Волей-неволей я вынужден рассказывать о себе. Когда дохожу до своего возвращения в Петербург, Лиза понимающе мне подмигивает и говорит:
– Ты приехал сюда, чтобы встретить Пию?
Я смотрю на Пию. Она смотрит на меня выжидающе.
– Раньше я об этом не думал, но теперь мне кажется, что да.
Им нравится мой ответ, и они все смеются.
Лиза из всех самая любопытная. Чтобы ее немного осадить, перехожу в наступление и сам начинаю расспрашивать о ней.
– Я в России недавно, – говорит Лиза. – До этого долго работала в
Африке и в Польше. Тимо тоже работал в Польше.
– Мувеш по-польску? – спрашиваю я ее.
Лиза радуется, словно ребенок, и переходит на польский. Тимо тоже заметно приободряется и присоединяется к нам. Пия с интересом прислушивается, стараясь хоть что-то понять. Оказывается, муж Лизы был поляком. Сейчас они в разводе, но у них двое детей. Один мальчик уже взрослый и живет в Финляндии сам по себе, а другой – Ян, еще ходит в школу и живет с Лизой.
Тут Тимо собирается. Ему надо куда-то идти. Лиза начинает переговариваться с ним по-фински и идет провожать до двери.
Пользуясь случаем, я поворачиваюсь к Пие:
– Ну, а теперь я хочу узнать что-нибудь о тебе.
– Я живу с сыном, одна, без мужа, – грустно говорит она. – Так бывает. Моего сына зовут Кай, он у меня рыженький и очень красивый. Ему девять лет.
К нам возвращается Лиза и говорит:
– Тимо вернется. Ему понравилось говорить с Владимиром по-польски.
– Я хочу что-нибудь кушать, – говорит Пия.
– Я есть ничего не буду, – говорит Лиза, – только возьму себе еще пива, а вы себе что-нибудь закажите.
Мы с Пией заказываем себе по салату с крабовыми палками и едим. Лиза пьет пиво и смотрит на нас. Беседа на какое-то время прерывается. В насупившем затишье я начинаю улавливать отрывки разговора из-за соседнего столика. Там сидит пожилая женщина – хозяйка кафе с каким-то дяденькой и жалуется ему на жизнь. Думая, что мы иностранцы, они говорят открытым текстом, не понижая голоса.
– Знаешь, о чем они говорят? – спрашиваю я Пию.
– О чем?
– Это хозяйка кафе. Она рассказывает, как к ней постоянно приходят и требуют денег различные люди. Она уже не знает, кому платить. Когда у нее до этого было другое кафе, ей было просто. Она платила кому-то одному, и ее не трогали. А здесь ей не понять, кто есть кто – все чего-то хотят. Иногда просто приходят какие-нибудь менты и требуют, чтобы она их бесплатно кормила.
– И она их кормит?
– Кормит. А что ей остается делать? Она говорит, что если так будет продолжаться дальше, ей придется закрыть кафе.
– Это было бы жалко, – говорит Пия. – Знаешь, мы можем сказать в консульстве, чтобы все ходили сюда обедать. У нас работает 80 человек.
Лиза одобрительно кивает.
– Думаю, это не поможет.
– Может, и не поможет, но все равно попробовать можно. Когда я первый раз была в России в 1993 году, я работала не в консульстве, а в частной фирме. Тогда к нам тоже приходили бандиты. Один раз даже с автоматами. Мы продавали финские кухни. Иногда было страшно. Поэтому я не хотела тогда здесь долго остаться и вернулась в Финляндию.
– А ты давно работаешь в консульстве.
– Я приехала сюда в августе.
– Тебе здесь нравится?
– Я не знаю.
В "Лаборатории" мы сидим уже около двух часов. Хозяйка кафе уже выпроводила дяденьку, которому жаловалась, предварительно его чем-то покормив. На их место приходят две разряженные, возбужденные девицы, в которых я узнаю наших старых знакомых. Нет ни малейших сомнений, что они идут прямиком от Гадаски. Они наперебой что-то горячо обсуждают, делятся, очевидно, свежими впечатлениями.
– Ну, как было? – кричу я им через столик.
– Она теперь звезда! – гордо говорит более страшная, указывая на более симпатичную.
– Ты их знаешь? – спрашивает меня Пия.
– Второй раз в жизни вижу. Как и тебя, впрочем…
Глава 15. "НАПУЙ ФИРМОВЫЙ". ПОЦЕЛУЙ ВО ДВОРЕ. ПЕРВАЯ НОЧЬ.
– Он назвал меня самым ебаным художником Санкт-Петербурга! – возмущался он. – Я это так не оставлю! Он у меня за это поплатится! Он будет горько проклинать тот день, когда родился и когда впервые услышал имя – Игорь Колбаскин!
– Ты не прав, – сказал ему тогда я. – Ведь в английском языке слово "fucking" означает не "ебаный", а "невъебенный", то есть "отличный"! Просто ты не так понял, если бы он имел хотел сказать "ебаный", тогда он написал бы "fucked".
– Нет, я знаю, что он хотел сказать "ебаный"! Он специально назвал меня ебаным художником!
Пытаясь замять конфликт, я перезвонил Гадаски в Лондон и попросил его лично связаться с Игорем Колбаскиным, чтобы того переубедить.
– Ты ведь знаешь, что я не стану этого делать!
– Почему? Что тебе стоит? Просто скажи ему, что это не так, как он думает!
– Бесполезно переубеждать, – обречено заметил Гадаски. – Игорь
Колбаскин сам прекрасно знает себе цену…
День теплый. После серии лютых морозов вдруг наступает долгожданная оттепель. Яркое солнце бьет в окна, и, если не смотреть на заснеженные крыши, может вполне показаться, что мы где-нибудь в Ницце.
Дизайнер Света приходит с рисунками. Целых девять страниц!
Некоторые рисунки даже выполнены в цвете, аккуратно и старательно. Она представляет будущую обстановку квартиры примерно таким образом – на стенах и на полу ковры. В дверь, ведущую в ванную с туалетом, по всей площади вделано огромное зеркало. Место для кухни оборудовано современными приборами и стойкой бара, отделяющей его от жилого пространства. Мебель составляют диван, шкаф, столик и мягкие кресла.
Мы с Гадаски с интересом рассматриваем наброски и высказываем свои критические замечания. Мне нравится идея с зеркалом на двери. Дверь можно поворачивать и смотреться в зеркало практически с любого конца комнаты, если такое же укрепит и на другой ее стороне. А вот стойка бара мне совершенно не нужна. Я сносил стены в кухню, стараясь выиграть больше пространства, и теперь ни в коем случае не собираюсь его убивать. Ковры мне тоже ни к чему, пусть лучше останутся чистые белые стены и паркетный пол из натурального бука.
Света, конечно, молодец. Хорошо подготовилась. Но меня больше интересует другое. Мне не терпится увидеть ее грудь. Я достаю из фирменного коффера фотоаппарат "Nikon" и начинаю заряжать пленку.
– Только трусы я снимать не буду! – осмотрительно предупреждает
Света.
От этих слов мой бедный член вскакивает в трусах как ошпаренный, но вырваться на волю ему не дают плотные оковы брюк. Ткань в области паха резко натягивается и заставляет меня сложиться пополам прямо с фотоаппаратом в руках. В такой неестественной позе я мелкими шажками медленно придвигаюсь к подоконнику, чтобы опереться и перевести дух. Света, занятая беседой с Гадаски, кажется, ничего не замечает.
Господи, что же это такое? За что такое искушение? Как тяжела работа фотографа, как часто приходится себя сдерживать для достижения высоких художественных результатов! Работа всегда стоит у меня на первом месте, а все остальное уже как получится. Как это порой бывает непросто!
Оба мои окна выходят на южную сторону и помещение залито ослепительным солнечным светом. Света раздевается улыбаясь. Тим достает свою камеру. У него тоже "Nikon", как и у меня, только попроще, хотя также с внушительным зумовским объективом-пушкой. Света высвобождает из одежды свою мощную пышную грудь и, придерживая ее двумя руками, отступает к стенке. Мы, словно по команде, дружно взводим затворы фотоаппаратов и начинаем беспощадно расстреливать ее одновременно из двух орудий. "Zoom-in, zoom-out". Фотография как имитация полового акта. Может быть, именно из-за этого женщины имеют подсознательную тягу к фотографированию, сами не до конца понимая ее природу?
Со Светой надо будет работать еще. Она пока еще явно не готова отдаться двум знаменитым фотографам. С ней нужно действовать терпеливо и осторожно. Сначала показать фотографии, похвалить, а затем предложить сниматься еще, только уже без трусов. В таких делах иногда приходится быть дьявольски последовательным и терпеливым. Наверное, я займусь ней уже после отъезда Гадаски.
Зачем же он уезжает? Жизнь в Лондоне не сравнить с жизнью в Санкт-Петербурге. Центр мира, я в этом совершенно уверен, сейчас находится именно здесь. Везде в Европе в настоящее время однообразно и скучно, об Америке я даже не хочу говорить. Москва напрочь лишена духа романтики и гомогенного архитектурного центра с неповторимой атмосферой города. Остается лишь Санкт-Петербург. Здесь есть что-то неуловимо-неповторимое и волшебное. Это город-сказка с его мистической и непредсказуемой иррациональностью, когда-то метко подмеченной и схваченной пером Достоевского и сделавшей его гениальным.
Когда я живу за границей, моя жизнь подчиняется одним законам. Когда я живу в Петербурге – совершенно другим. События и люди переплетаются здесь странным образом вместе, здесь цепи случайных на первый взгляд совпадений выстраиваются в закономерный логический ряд. И жизнь моя здесь становится как бы литературной. Мне хочется записывать ее день за днем, строчка за строчкой, ничего не забывая и не упуская, потому что любое событие здесь важно и значимо, имея свой собственный код и свои последствия.
Сейчас я пишу этот роман, уже написанный жизнью. Я просто перевожу события в текст. Я сажусь за стол, настраиваюсь на какую-то невидимую волну и начинаю получать готовые фразы и предложения, затем разбиваю их на абзацы и главы, и сам удивляюсь написанному. Мне кажется, что я в чем-то подобен поэту Орфею из одноименного фильма Жана Кокто, получавшему и записывавшему стихи из радиоприемника. Правда, у Орфея была совершенно иная история. У него была Эвридика, которую он, в конце концов, потерял. История Орфея и Эвридики мифическа и инфернальна., однако, что-то сходное в ней все-таки есть. У Орфея была Эвридика, а у меня…
Стоп! Буду рассказывать все по порядку. Может быть, когда-нибудь меня за мои откровения назовут русским Казановой. Я к этому готов, хотя и считаю, что женщин у меня в жизни было мало, гораздо меньше, чем я бы на самом деле хотел.
Сходить пообедать сегодня мы так и не успеваем. Выпроваживаем Свету, а уже почти пять. Мне нужно идти на свидание в "Лабораторию", а Гадаски – готовиться к принятию новой партии женщин. Я надеваю свой новый зеленый свитер под горло, купленный мной перед самым отъездом из Вены, черные джинсы и кожаный пиджак. На улице не холодно, поэтому якутскую шапку оставляю дома.
Мне немножко волнительно. В "Лаборатории" занимаю столик ближе к стойке бара, сажусь лицом к двери и заказываю кружку пива "Бочкарев". Пия Линдгрен заставляет себя ждать. Поглядываю на часы. Вот уже почти десять минут шестого. Смотрю на дверь. Дверь открывается и каменным ступенькам в "Лабораторию" спускается целая финская делегация.
Пия одета в белую дутую курточку и черные коротковатые брючки под ботинки на высокой платформе, из-под курточки выглядывает коричневый пуловер. С нею ее вчерашняя подруга. Светлые волосы, вздернутый, немного поросячий финский носик. Обе они толстенькие, улыбчивые и чем-то даже очень похожи одна на другую. Две абсолютно типичные финки. По неведению их можно было бы даже принять за мать и дочь, но я знаю, что это не так. Еще с ними мужчина, тоже типичный финн. Ему лет пятьдесят, волосы у него светлые и очень коротко стрижены. Он тоже улыбается во весь рот.
Они приветствуют меня, как героя. Очевидно, мой монументальный выход на балкон стал уже достоянием всего консульства. Меня разглядывают с нескрываемым любопытством.
– Это мои друзья Лиза и Тимо, – говорит Пия. – Знаешь, я побоялась прийти одна.
Я жму Лизе и Тимо руки и говорю:
– Рад познакомиться. Владимир.
Они раздеваются и подсаживаются к моему столику. Пия садится рядом со мной. Лиза и Тимо – напротив. Они все заказывают себе пиво.
– Куда вы еще ходили? – интересуется Пия.
– Мы были в "Спартаке". А вы долго сидели?
– Не очень. Лиза была такая пьяная. И два этих мужчины тоже.
Один, который подходил к нам – прокуратор. Он нам весь вечер всякие страшные истории рассказывал.
– Подожди, наверное, не прокуратор, а – прокурор!
– Да, точно – прокурор!
Ага, теперь мне становится ясно, почему этот человек позволял себе такие вольности. Значит – прокурор! Да, в нашем районе всякой подобной шушеры хоть отбавляй. Здесь и Большой Дом, и всяческие ментовские конторы, и военные училища. Вот они здесь по ресторанчикам и шарятся, яйца к девкам подкатывают.
– Извини, – говорит Пия, – мои друзья плохо говорят по-русски.
Давай говорить по-английски, чтобы всем было понятно!
Мы переходим на английский, и тут же Лиза и Тимо жадно набрасываются на меня с расспросами. Кто я, откуда, и чем занимаюсь? Волей-неволей я вынужден рассказывать о себе. Когда дохожу до своего возвращения в Петербург, Лиза понимающе мне подмигивает и говорит:
– Ты приехал сюда, чтобы встретить Пию?
Я смотрю на Пию. Она смотрит на меня выжидающе.
– Раньше я об этом не думал, но теперь мне кажется, что да.
Им нравится мой ответ, и они все смеются.
Лиза из всех самая любопытная. Чтобы ее немного осадить, перехожу в наступление и сам начинаю расспрашивать о ней.
– Я в России недавно, – говорит Лиза. – До этого долго работала в
Африке и в Польше. Тимо тоже работал в Польше.
– Мувеш по-польску? – спрашиваю я ее.
Лиза радуется, словно ребенок, и переходит на польский. Тимо тоже заметно приободряется и присоединяется к нам. Пия с интересом прислушивается, стараясь хоть что-то понять. Оказывается, муж Лизы был поляком. Сейчас они в разводе, но у них двое детей. Один мальчик уже взрослый и живет в Финляндии сам по себе, а другой – Ян, еще ходит в школу и живет с Лизой.
Тут Тимо собирается. Ему надо куда-то идти. Лиза начинает переговариваться с ним по-фински и идет провожать до двери.
Пользуясь случаем, я поворачиваюсь к Пие:
– Ну, а теперь я хочу узнать что-нибудь о тебе.
– Я живу с сыном, одна, без мужа, – грустно говорит она. – Так бывает. Моего сына зовут Кай, он у меня рыженький и очень красивый. Ему девять лет.
К нам возвращается Лиза и говорит:
– Тимо вернется. Ему понравилось говорить с Владимиром по-польски.
– Я хочу что-нибудь кушать, – говорит Пия.
– Я есть ничего не буду, – говорит Лиза, – только возьму себе еще пива, а вы себе что-нибудь закажите.
Мы с Пией заказываем себе по салату с крабовыми палками и едим. Лиза пьет пиво и смотрит на нас. Беседа на какое-то время прерывается. В насупившем затишье я начинаю улавливать отрывки разговора из-за соседнего столика. Там сидит пожилая женщина – хозяйка кафе с каким-то дяденькой и жалуется ему на жизнь. Думая, что мы иностранцы, они говорят открытым текстом, не понижая голоса.
– Знаешь, о чем они говорят? – спрашиваю я Пию.
– О чем?
– Это хозяйка кафе. Она рассказывает, как к ней постоянно приходят и требуют денег различные люди. Она уже не знает, кому платить. Когда у нее до этого было другое кафе, ей было просто. Она платила кому-то одному, и ее не трогали. А здесь ей не понять, кто есть кто – все чего-то хотят. Иногда просто приходят какие-нибудь менты и требуют, чтобы она их бесплатно кормила.
– И она их кормит?
– Кормит. А что ей остается делать? Она говорит, что если так будет продолжаться дальше, ей придется закрыть кафе.
– Это было бы жалко, – говорит Пия. – Знаешь, мы можем сказать в консульстве, чтобы все ходили сюда обедать. У нас работает 80 человек.
Лиза одобрительно кивает.
– Думаю, это не поможет.
– Может, и не поможет, но все равно попробовать можно. Когда я первый раз была в России в 1993 году, я работала не в консульстве, а в частной фирме. Тогда к нам тоже приходили бандиты. Один раз даже с автоматами. Мы продавали финские кухни. Иногда было страшно. Поэтому я не хотела тогда здесь долго остаться и вернулась в Финляндию.
– А ты давно работаешь в консульстве.
– Я приехала сюда в августе.
– Тебе здесь нравится?
– Я не знаю.
В "Лаборатории" мы сидим уже около двух часов. Хозяйка кафе уже выпроводила дяденьку, которому жаловалась, предварительно его чем-то покормив. На их место приходят две разряженные, возбужденные девицы, в которых я узнаю наших старых знакомых. Нет ни малейших сомнений, что они идут прямиком от Гадаски. Они наперебой что-то горячо обсуждают, делятся, очевидно, свежими впечатлениями.
– Ну, как было? – кричу я им через столик.
– Она теперь звезда! – гордо говорит более страшная, указывая на более симпатичную.
– Ты их знаешь? – спрашивает меня Пия.
– Второй раз в жизни вижу. Как и тебя, впрочем…
Глава 15. "НАПУЙ ФИРМОВЫЙ". ПОЦЕЛУЙ ВО ДВОРЕ. ПЕРВАЯ НОЧЬ.
Пия с Лизой вдруг собираются уходить.
– А как же Тимо? – спрашиваю я Лизу. – Ты ведь сказала, что он еще вернется?
– Он придет позже и сразу ко мне домой. Мы идем сейчас ко мне. Ты хочешь пойти с нами? Это совсем близко. Я тебя приглашаю.
Мы выходим на улицу в темную петербургскую ночь, местами освещенную уличными фонарями, и поворачиваем по Чайковского к Таврическому Саду. Моя интуиция просыпается и начинает нашептывать мне, что домой я, может быть, вернусь только завтра. Я бросаю взгляд в сторону своего дома, где меня ждет Гадаски. Может ему позвонить и взять с собой? Нет, я не буду этого делать. Я брошу его, как бросал он меня ради своих баб в Лондоне. Пусть поскучает. В конце концов, он может сходить в "Конюшенный двор" или позвонить девушке-микроцефалу.
У Таврического Сада мы поворачиваем по Потемкинской налево и идем в сторону Невы. Проходим мимо Павильона Цветов, переходим Шпалерную. Перед нами слепые зеницы окон закрывшегося много лет назад гастронома. Мы проходим мимо и заворачиваем в подворотню.
– Здесь живет Пия, – сообщает мне Лиза и кивает на первый подъезд справа. – А я живу там дальше, через двор.
Построенный во времена перестройки, комплекс элитных домов на Набережной Робеспьера выглядит внешне уродски. Тогда строить жилье получше еще только начинали. Посередине двора находится, обнесенная забором, охраняемая стоянка для автомобилей.
– Здесь стоит моя машина, – говорит Лиза.
– У меня тоже скоро будет машина, – говорит Пия.
– У меня есть собака, – предупреждает Лиза. – Ее зовут Кулка. Это по-польски.
Я знаю, что это значит. Кулка – в переводе с польского означает "пуля", "пулька". Кулка – это длинная рыжая такса, радостно встречает нас в прихожей лизиной квартиры, подпрыгивая от необузданных эмоций, как мячик, чуть ли не потолка.
Навстречу с учебником математики в руке выходит широкоулыбающийся Ян.
– Кулка, Кулка, Кулка! – зовет Пия, протягивая собаке тапок.
– Мы будем пить "напуй фирмовый", – заявляет нам Лиза.
– А что это такое? – спрашиваю я, хотя знаю, что "напуй фирмовый"
– это фирменный напиток. Просто, меня интересует состав.
– Это то, что пьют все финские дипломаты в Варшаве, – авторитетно объясняет Лиза, – это "Зубровка" с "сокем яблоковем".
С этими словами она достает из холодильника бутылку "Зубровки" и пакет яблочного сока, и смешивает нам гремучий коктейль. На вкус это вполне неплохо, но я сразу чувствую, как резко бьет этот напиток в голову.
Квартира Лизы выглядит уютно. Внутри дома вообще все не так, как может показаться снаружи. Потолки чуть выше советского стандарта, а комнаты чуть больше. На полу паркет. Квартира Лизы со вкусом обставлена финской мебелью. На стенах картинки польских художников, с которыми Лиза дружила в Варшаве, на подоконниках – деревянные африканские статуэтки людей и слонов.
Мы берем наши стаканы и отправляемся в ливинг-рум, где в форме каре стоят мягкие диваны перед огромным телевизором "Sony". Лиза рассказывает об Африке и ставит видеокассету с фильмом "National Geographic" в видеомагнитофон. По экрану начинают бегать жирафы и леопарды, а мы продолжаем болтать и напиваться.
Вскоре к нам присоединяется Тимо. Он уже успел переодеться и выглядит совсем не официально. Пия спохватывается:
– Ой, мне надо найти Кая!
– Пусть он приходит сюда! – говорит Лиза.
Пия идет к телефону и начинает обзванивать различные места, в которых может находиться Кай. Все это квартиры финнов, живущих на Робеспьера. Кая нигде нет. Она начинает волноваться. Наконец, она его где-то находит.
– Сейчас он будет сюда ходить, – говорит она мне по-русски. -
Давай посмотрим, что делает Ян!
Ян делает уроки. Он учится в American International School. Все учебники у него американские, на английском языке. Сейчас он решает задачу.
– А финская школа здесь есть? – любопытствую я.
– Есть, в финской школе учится Кай. Там мало учеников и она не такая хорошая, как американская.
– Почему же он в ней тогда учится?
Мой вопрос Пия оставляет без ответа, так как в этот момент является Кай. Он действительно рыжий и весь конопатый, как в мультфильме. Ян сразу бросает уроки и достает фотоаппарат.
– Будем фотографироваться, – предлагает Пия.
Я достаю резинки для волос и делаю себе хвостики. Лиза находит черные солнцезащитные очки. Тимо где-то находит красную кепку "Феррари". Кай и Ян корчат страшные рожи. Вокруг нас неутомимо прыгает Кулка. Мы фотографируемся. Я обнимаю Лизу и Пию. Я даю им мерить свои очки. Я меняю свои прически, завязывая резиночками причудливые хвосты – то сверху, то спереди, то сбоку.
После фото-сейшена мы снова налегаем на "напуй фирмовый". Я сижу уже рядом с Пией и осторожно трогаю ее за коленку. Затем ее рука оказывается в моей. Мы обмениваемся с ней говорящими взглядами, и по ее глазам я вижу, что ей ужасно хочется со мной целоваться.
– Нам завтра надо работать, а детям в школу, – говорит Пия, – надо ходить домой!
Ян, Лиза, Тимо и Кулка идут нас провожать. На улице, немного отстав от веселящейся компании, мы с Пией начинаем украдкой целоваться. Впереди оглядывается Кай и кричит нам что-то по-фински. Пия ему отвечает.
– Что он сказал? – спрашиваю я.
– Он сказал, чтобы мы не целовались.
– А ты?
– Я сказала, что мы и не целуемся! Правда?
Но ответить она мне не дает, заслоняя мой рот своими губами. Я нахожу своим языком ее язык, и чувствую себя великим лингвистом, достигшим исторического слияния русского и финского языков. Я беру ее голову в свои руки, и мы молча стоим посредине заснеженного питерского двора, соединенные в затяжном интернациональном поцелуе.
Ян, Лиза, Тимо и Кулка прощаются с нами у пиинового подъезда и желают нам доброй ночи. События развиваются стремительно, словно сами собой, естественно и без напряжения. Мне никто ничего не говорит, и я плыву по течению, отдавая себя на волю судьбы и ничего не прося, ни о чем не спрашивая.
По лестнице мы поднимаемся на последний этаж. Лифта у Пии в подъезде нет, хотя у Лизы лифт почему-то есть. В подъезде Пии, кроме квартир, находится еще представительство Республики Беларусь и бюро организации "Российский Фермер".
Квартира Пии поскромнее, чем Лизы, хотя в ней тоже три комнаты. Однако все немного меньше и не так хорошо обставлено. Все вокруг исключительно финское, начиная от окон-стеклопакетов и мебели, и заканчивая обоями и даже телефонной розеткой.
– Это квартиры министерства иностранных дел Финляндии и они оборудованы по-фински, – разрешает мое недоумение Пия, – чтобы мы чувствовали себя, как дома.
Она отправляет Кая спать, а нам наливает водки. Мы идем в гостиную и садимся на приставленный спинкой к окну широкий диван. За прозрачной финской гардиной видна освещенная прожектором охраняемая стоянка для автомобилей с ночующей на ней машиной Лизы. Слышно, как тикают часы, свет в комнате не зажжен.
Опять начинаем целоваться.
– Знаешь, сегодня ничего не получится. Я никогда не делаю "это" ни с каким мужчиной в первый же вечер. Тебе придется подождать, – тихо сообщает мне Пия.
– Хорошо, – соглашаюсь я шепотом, одновременно принимаясь трогать ей грудь, – я сделаю все так, как ты скажешь. Я готов ждать, хоть целую вечность. Мы ничего не будем делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда…
С этими словами я задираю ей свитер и нахожу упругую крупную грудь с твердыми возбужденными сосками, с которыми начинаю ласково поигрывать пальцами. Я ласкаю ее податливое пухлое тело, уверенно продвигаясь ниже.
– Я же тебе, сказала! – вдруг резко отталкивает она меня, устало откидываясь на спинку дивана.
– Хорошо, – я покорно отступаю на полшага шага назад, расстегиваю штаны и вынимаю свой раскаленный член. Он такой горячий, что мне даже начинает казаться, что он светится в темноте красным светом, как свежая отливка в кузнечном цеху Кировского завода, где я когда-то месяц работал.
Со своего члена я перевожу взгляд на Пию и вижу, как ее рука уже нетерпеливо тянется к нему, судорожно его хватает и начинает исступленно дергать в сбивчивом ритме. Теперь я расстегиваю брюки ей и погружаю пальцы, сначала один, а затем второй в ее теплую влагу.
Я жадно исследую ее пизду, пытаясь познать ее первые тайны. Затем средним пальцем правой руки, согнутым как крючок, я нащупываю ее джи-пойнт и, за него зацепившись, дергаю на себя. Это – мой коронный прием, найденный в свое время случайно и за годы сексуального опыта отработанный до автоматизма. Я вижу, как по-рыбьи выкатываются ее глаза, а широко раскрывшийся рот начинает судорожно хватать воздух, и безжалостно подсекаю еще раз.
– Хочу тебя, хочу, хочу… – хрипит она в исступлении.
"А может мне поделиться с ней моими "гардемаринами"? – мелькает у меня шальная мысль, – "будем тогда вместе лечиться…" Но эту мысль я тут же отгоняю прочь и отправляюсь в прихожую, где в потайном отделении моего бумажника, лежащего в кармане моего пиджака, висящего на вешалке, хранится немецкий презерватив.
Пока я ходил за презервативом, Пия успела раздеться и теперь торопливо помогает избавиться от одежды мне. Я заваливаю ее на диван, захватываю ее левую ногу локтевым сгибом своей правой руки, вторую ногу отвожу левой рукой вниз, в сторону, так, чтобы она свисала с дивана, и, внимательно прицелившись, плотоядно вонзаю свое опрезервативенное жало ей в промежность.
Двигаться мне очень удобно, и я постепенно увеличиваю амплитуду колебаний и учащаю ритм. Уже через несколько минут чувствую, как она оргармирует. Ее пизда спазматически сжимается вокруг моего хуя, а из горла ее вырываются глубокие страстные хрипы.
– Стой, стой! Подожди! – просит она меня. – Мне надо передохнуть!
Но я не даю ей отдыха и не сбавляю темп, чувствуя, как она волнообразно кончает еще и еще.
– Ой, не могу, не могу! Я сейчас умру! Ой! Сердце мое, сердце! – в панике кричит она мне и в отчаянии хватается за грудь.
Я вынужден остановиться.
– Знаешь, ты такой кошмар! – говорит она мне.
– Почему? – наивно спрашиваю я.
– Знаешь, я так не могу.
– Ну, хорошо, отдохни.
– Ладно, давай дальше, только ты останавливайся, если я буду кричать.
– А может – не надо? Подумай, ведь это такая красивая смерть – умереть от оргазма!
– Не скажи так! У меня есть Кай, и мне надо его вырастить и воспитать. Ой! Ой! Нет, не останавливайся! Так уже лучше.
Ебать ее мне удобно, я хорошо чувствую ее женскую энергетику, поэтому не спешу кончать, чтобы подольше насладиться приятным процессом. Мне кажется, что я занимаюсь перекачиванием энергии – в нее мужскую, в себя – женскую. Подобное ощущение возникает у меня крайне редко и только очень с немногими женщинами. Для этого должно быть полное или почти полное сексуальное совпадение и большая совместная практика. Странно, что с этой малознакомой финской женщиной у меня все так легко получается сразу, очень странно!
Углубленный в анализ своих ощущений и, продолжая механически двагаться, я не сразу соображаю, в чем дело, когда горячая и широкая, почти океанская волна окатывает меня снизу – мой живот, грудь, ноги…
– Ну что? Что? – тревожно спрашивает Пия.
"Ну что, что?" – думаю я, – "Кажется, ты меня описала!" Но ей я свои чувства не выражаю, а просто продолжаю дальше, только уже с большим азартом и остервенением – "Вот тебе, вот! Получай! Вот! Вот! Глубже, сильней, дальше!"
– А-а-а-а-а-а-а! – кричит она.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – кричу я и кончаю.
Потом мы сидим и болтаем, допиваем налитую в стаканы водку. Я люблю болтать после секса и Пия тоже это, как мне кажется, любит. Когда-то у меня была австрийская художница Бернандет, которая после полового акта отворачивалась на другой бок и крепко засыпала. Это продолжалось до тех пор, пока терпение мое не лопнуло, и я Бернандет не прогнал, она, правда, так никогда и не поняла, за что.
– У тебя есть другая женщина? – спрашивает Пия.
– Нет, я ведь только неделю назад приехал.
– А в Вене?
– Когда-то у меня была жена, но мы уже давно не вместе.
– Ты все еще любишь ее?
– Нет, не люблю.
– Точно?
– Точно.
– А знаешь, какой самый лучший секс был у меня в жизни?
– Какой? Расскажи, мне интересно.
– А как же Тимо? – спрашиваю я Лизу. – Ты ведь сказала, что он еще вернется?
– Он придет позже и сразу ко мне домой. Мы идем сейчас ко мне. Ты хочешь пойти с нами? Это совсем близко. Я тебя приглашаю.
Мы выходим на улицу в темную петербургскую ночь, местами освещенную уличными фонарями, и поворачиваем по Чайковского к Таврическому Саду. Моя интуиция просыпается и начинает нашептывать мне, что домой я, может быть, вернусь только завтра. Я бросаю взгляд в сторону своего дома, где меня ждет Гадаски. Может ему позвонить и взять с собой? Нет, я не буду этого делать. Я брошу его, как бросал он меня ради своих баб в Лондоне. Пусть поскучает. В конце концов, он может сходить в "Конюшенный двор" или позвонить девушке-микроцефалу.
У Таврического Сада мы поворачиваем по Потемкинской налево и идем в сторону Невы. Проходим мимо Павильона Цветов, переходим Шпалерную. Перед нами слепые зеницы окон закрывшегося много лет назад гастронома. Мы проходим мимо и заворачиваем в подворотню.
– Здесь живет Пия, – сообщает мне Лиза и кивает на первый подъезд справа. – А я живу там дальше, через двор.
Построенный во времена перестройки, комплекс элитных домов на Набережной Робеспьера выглядит внешне уродски. Тогда строить жилье получше еще только начинали. Посередине двора находится, обнесенная забором, охраняемая стоянка для автомобилей.
– Здесь стоит моя машина, – говорит Лиза.
– У меня тоже скоро будет машина, – говорит Пия.
– У меня есть собака, – предупреждает Лиза. – Ее зовут Кулка. Это по-польски.
Я знаю, что это значит. Кулка – в переводе с польского означает "пуля", "пулька". Кулка – это длинная рыжая такса, радостно встречает нас в прихожей лизиной квартиры, подпрыгивая от необузданных эмоций, как мячик, чуть ли не потолка.
Навстречу с учебником математики в руке выходит широкоулыбающийся Ян.
– Кулка, Кулка, Кулка! – зовет Пия, протягивая собаке тапок.
– Мы будем пить "напуй фирмовый", – заявляет нам Лиза.
– А что это такое? – спрашиваю я, хотя знаю, что "напуй фирмовый"
– это фирменный напиток. Просто, меня интересует состав.
– Это то, что пьют все финские дипломаты в Варшаве, – авторитетно объясняет Лиза, – это "Зубровка" с "сокем яблоковем".
С этими словами она достает из холодильника бутылку "Зубровки" и пакет яблочного сока, и смешивает нам гремучий коктейль. На вкус это вполне неплохо, но я сразу чувствую, как резко бьет этот напиток в голову.
Квартира Лизы выглядит уютно. Внутри дома вообще все не так, как может показаться снаружи. Потолки чуть выше советского стандарта, а комнаты чуть больше. На полу паркет. Квартира Лизы со вкусом обставлена финской мебелью. На стенах картинки польских художников, с которыми Лиза дружила в Варшаве, на подоконниках – деревянные африканские статуэтки людей и слонов.
Мы берем наши стаканы и отправляемся в ливинг-рум, где в форме каре стоят мягкие диваны перед огромным телевизором "Sony". Лиза рассказывает об Африке и ставит видеокассету с фильмом "National Geographic" в видеомагнитофон. По экрану начинают бегать жирафы и леопарды, а мы продолжаем болтать и напиваться.
Вскоре к нам присоединяется Тимо. Он уже успел переодеться и выглядит совсем не официально. Пия спохватывается:
– Ой, мне надо найти Кая!
– Пусть он приходит сюда! – говорит Лиза.
Пия идет к телефону и начинает обзванивать различные места, в которых может находиться Кай. Все это квартиры финнов, живущих на Робеспьера. Кая нигде нет. Она начинает волноваться. Наконец, она его где-то находит.
– Сейчас он будет сюда ходить, – говорит она мне по-русски. -
Давай посмотрим, что делает Ян!
Ян делает уроки. Он учится в American International School. Все учебники у него американские, на английском языке. Сейчас он решает задачу.
– А финская школа здесь есть? – любопытствую я.
– Есть, в финской школе учится Кай. Там мало учеников и она не такая хорошая, как американская.
– Почему же он в ней тогда учится?
Мой вопрос Пия оставляет без ответа, так как в этот момент является Кай. Он действительно рыжий и весь конопатый, как в мультфильме. Ян сразу бросает уроки и достает фотоаппарат.
– Будем фотографироваться, – предлагает Пия.
Я достаю резинки для волос и делаю себе хвостики. Лиза находит черные солнцезащитные очки. Тимо где-то находит красную кепку "Феррари". Кай и Ян корчат страшные рожи. Вокруг нас неутомимо прыгает Кулка. Мы фотографируемся. Я обнимаю Лизу и Пию. Я даю им мерить свои очки. Я меняю свои прически, завязывая резиночками причудливые хвосты – то сверху, то спереди, то сбоку.
После фото-сейшена мы снова налегаем на "напуй фирмовый". Я сижу уже рядом с Пией и осторожно трогаю ее за коленку. Затем ее рука оказывается в моей. Мы обмениваемся с ней говорящими взглядами, и по ее глазам я вижу, что ей ужасно хочется со мной целоваться.
– Нам завтра надо работать, а детям в школу, – говорит Пия, – надо ходить домой!
Ян, Лиза, Тимо и Кулка идут нас провожать. На улице, немного отстав от веселящейся компании, мы с Пией начинаем украдкой целоваться. Впереди оглядывается Кай и кричит нам что-то по-фински. Пия ему отвечает.
– Что он сказал? – спрашиваю я.
– Он сказал, чтобы мы не целовались.
– А ты?
– Я сказала, что мы и не целуемся! Правда?
Но ответить она мне не дает, заслоняя мой рот своими губами. Я нахожу своим языком ее язык, и чувствую себя великим лингвистом, достигшим исторического слияния русского и финского языков. Я беру ее голову в свои руки, и мы молча стоим посредине заснеженного питерского двора, соединенные в затяжном интернациональном поцелуе.
Ян, Лиза, Тимо и Кулка прощаются с нами у пиинового подъезда и желают нам доброй ночи. События развиваются стремительно, словно сами собой, естественно и без напряжения. Мне никто ничего не говорит, и я плыву по течению, отдавая себя на волю судьбы и ничего не прося, ни о чем не спрашивая.
По лестнице мы поднимаемся на последний этаж. Лифта у Пии в подъезде нет, хотя у Лизы лифт почему-то есть. В подъезде Пии, кроме квартир, находится еще представительство Республики Беларусь и бюро организации "Российский Фермер".
Квартира Пии поскромнее, чем Лизы, хотя в ней тоже три комнаты. Однако все немного меньше и не так хорошо обставлено. Все вокруг исключительно финское, начиная от окон-стеклопакетов и мебели, и заканчивая обоями и даже телефонной розеткой.
– Это квартиры министерства иностранных дел Финляндии и они оборудованы по-фински, – разрешает мое недоумение Пия, – чтобы мы чувствовали себя, как дома.
Она отправляет Кая спать, а нам наливает водки. Мы идем в гостиную и садимся на приставленный спинкой к окну широкий диван. За прозрачной финской гардиной видна освещенная прожектором охраняемая стоянка для автомобилей с ночующей на ней машиной Лизы. Слышно, как тикают часы, свет в комнате не зажжен.
Опять начинаем целоваться.
– Знаешь, сегодня ничего не получится. Я никогда не делаю "это" ни с каким мужчиной в первый же вечер. Тебе придется подождать, – тихо сообщает мне Пия.
– Хорошо, – соглашаюсь я шепотом, одновременно принимаясь трогать ей грудь, – я сделаю все так, как ты скажешь. Я готов ждать, хоть целую вечность. Мы ничего не будем делать ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда…
С этими словами я задираю ей свитер и нахожу упругую крупную грудь с твердыми возбужденными сосками, с которыми начинаю ласково поигрывать пальцами. Я ласкаю ее податливое пухлое тело, уверенно продвигаясь ниже.
– Я же тебе, сказала! – вдруг резко отталкивает она меня, устало откидываясь на спинку дивана.
– Хорошо, – я покорно отступаю на полшага шага назад, расстегиваю штаны и вынимаю свой раскаленный член. Он такой горячий, что мне даже начинает казаться, что он светится в темноте красным светом, как свежая отливка в кузнечном цеху Кировского завода, где я когда-то месяц работал.
Со своего члена я перевожу взгляд на Пию и вижу, как ее рука уже нетерпеливо тянется к нему, судорожно его хватает и начинает исступленно дергать в сбивчивом ритме. Теперь я расстегиваю брюки ей и погружаю пальцы, сначала один, а затем второй в ее теплую влагу.
Я жадно исследую ее пизду, пытаясь познать ее первые тайны. Затем средним пальцем правой руки, согнутым как крючок, я нащупываю ее джи-пойнт и, за него зацепившись, дергаю на себя. Это – мой коронный прием, найденный в свое время случайно и за годы сексуального опыта отработанный до автоматизма. Я вижу, как по-рыбьи выкатываются ее глаза, а широко раскрывшийся рот начинает судорожно хватать воздух, и безжалостно подсекаю еще раз.
– Хочу тебя, хочу, хочу… – хрипит она в исступлении.
"А может мне поделиться с ней моими "гардемаринами"? – мелькает у меня шальная мысль, – "будем тогда вместе лечиться…" Но эту мысль я тут же отгоняю прочь и отправляюсь в прихожую, где в потайном отделении моего бумажника, лежащего в кармане моего пиджака, висящего на вешалке, хранится немецкий презерватив.
Пока я ходил за презервативом, Пия успела раздеться и теперь торопливо помогает избавиться от одежды мне. Я заваливаю ее на диван, захватываю ее левую ногу локтевым сгибом своей правой руки, вторую ногу отвожу левой рукой вниз, в сторону, так, чтобы она свисала с дивана, и, внимательно прицелившись, плотоядно вонзаю свое опрезервативенное жало ей в промежность.
Двигаться мне очень удобно, и я постепенно увеличиваю амплитуду колебаний и учащаю ритм. Уже через несколько минут чувствую, как она оргармирует. Ее пизда спазматически сжимается вокруг моего хуя, а из горла ее вырываются глубокие страстные хрипы.
– Стой, стой! Подожди! – просит она меня. – Мне надо передохнуть!
Но я не даю ей отдыха и не сбавляю темп, чувствуя, как она волнообразно кончает еще и еще.
– Ой, не могу, не могу! Я сейчас умру! Ой! Сердце мое, сердце! – в панике кричит она мне и в отчаянии хватается за грудь.
Я вынужден остановиться.
– Знаешь, ты такой кошмар! – говорит она мне.
– Почему? – наивно спрашиваю я.
– Знаешь, я так не могу.
– Ну, хорошо, отдохни.
– Ладно, давай дальше, только ты останавливайся, если я буду кричать.
– А может – не надо? Подумай, ведь это такая красивая смерть – умереть от оргазма!
– Не скажи так! У меня есть Кай, и мне надо его вырастить и воспитать. Ой! Ой! Нет, не останавливайся! Так уже лучше.
Ебать ее мне удобно, я хорошо чувствую ее женскую энергетику, поэтому не спешу кончать, чтобы подольше насладиться приятным процессом. Мне кажется, что я занимаюсь перекачиванием энергии – в нее мужскую, в себя – женскую. Подобное ощущение возникает у меня крайне редко и только очень с немногими женщинами. Для этого должно быть полное или почти полное сексуальное совпадение и большая совместная практика. Странно, что с этой малознакомой финской женщиной у меня все так легко получается сразу, очень странно!
Углубленный в анализ своих ощущений и, продолжая механически двагаться, я не сразу соображаю, в чем дело, когда горячая и широкая, почти океанская волна окатывает меня снизу – мой живот, грудь, ноги…
– Ну что? Что? – тревожно спрашивает Пия.
"Ну что, что?" – думаю я, – "Кажется, ты меня описала!" Но ей я свои чувства не выражаю, а просто продолжаю дальше, только уже с большим азартом и остервенением – "Вот тебе, вот! Получай! Вот! Вот! Глубже, сильней, дальше!"
– А-а-а-а-а-а-а! – кричит она.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – кричу я и кончаю.
Потом мы сидим и болтаем, допиваем налитую в стаканы водку. Я люблю болтать после секса и Пия тоже это, как мне кажется, любит. Когда-то у меня была австрийская художница Бернандет, которая после полового акта отворачивалась на другой бок и крепко засыпала. Это продолжалось до тех пор, пока терпение мое не лопнуло, и я Бернандет не прогнал, она, правда, так никогда и не поняла, за что.
– У тебя есть другая женщина? – спрашивает Пия.
– Нет, я ведь только неделю назад приехал.
– А в Вене?
– Когда-то у меня была жена, но мы уже давно не вместе.
– Ты все еще любишь ее?
– Нет, не люблю.
– Точно?
– Точно.
– А знаешь, какой самый лучший секс был у меня в жизни?
– Какой? Расскажи, мне интересно.