Юзефович Леонид Абрамович. Журавли и карлики

   – Жить было негде.
   – И все об этом знали?
   – Нет, она выходила оттуда только по ночам.
   – А днем что делала?
   Жохов засмеялся и объяснил, что это миф, местная легенда с антивоенным уклоном. На Урале говорили: «Мы всю неделю работаем на войну, а на себя – в пятницу после обеда».
   – Теперь небось рады получить какой-нибудь оборонный заказ, а нету, – заметила Катя.
   В углу скверика белела чаша фонтана. В центре кружком стояли три голых мальчика в той популярной у худфондовских скульпторов позе, которая позволяла изобразить их без половых органов, не отступая при этом от реализма. Каждый держал в руках округлую рыбину, наставив ее головой вверх, как автомат при салюте. Из рыбьих ртов должны были извергаться водяные струи, поступающие снизу, по одной общей для человека и рыбы железной кишке.
   Вокруг парами гуляли человечки из папье-маше. Жохов двумя пальцами обласкал одну такую парочку, застывшую посреди аллеи в позе полета к счастью.
   – Это могли быть мы с вами. Лет двадцать назад. Хотя что я говорю! Вы тогда еще ходили в детский сад.
   – Не подлизывайтесь. Я ненамного вас младше.
   Тут следовало изумиться, но Жохов ограничился комплиментом и продолжил:
   – Например, мы бы познакомились в кино. В таких очагах культуры билеты стоили дешевле, чем в кинотеатрах. Я мог подсесть к вам на вечернем сеансе. Перед началом сеанса увидел вас в фойе и захотел познакомиться.
   – Я бы вас прогнала.
   – В «Строителе» же не прогнали.
   – Сейчас другое дело. Тогда я была девушка гордая.
   – А я бы сел на законных основаниях.
   – Как это?
   – Элементарно. Заметил, где вы сидите, и, пока не потушили свет, успел поменяться билетами с вашей соседкой.
   – Чего это она стала с вами меняться?
   – У вас места были за двадцать пять копеек, а у меня – за тридцать пять.
   – Ого! Откуда такие деньги?
   – Повышенная стипендия.
   – И какой фильм мы смотрели?
   Жохов задумался.
   – «Зеркало» Тарковского, – решила за него Катя. – Честно говоря, мне этот фильм не очень понравился, но я считала, что таким девушкам, как я, должны нравиться такие фильмы.
   – А мне нравились девушки, которые так считали. К ним-то я и подсаживался.
   – Интересно, как вы их обнаруживали?
   – Интуиция. В Монголии я бы без нее пропал.
   – Почему?
   – Такая страна.
   На волне этой недоговоренности, за которой угадывалось многое, что ему там пришлось пережить, он приобнял Катю за плечи. У нее мгновенным жаром опахнуло подмышки. Ей всегда нравились ровесники. Общие воспоминания не нужно было наживать в муках совместной жизни, родство душ подтверждалось совместной памятью о чернильницах-непроливашках или пионерских галстуках не из шелка, как носили дети богатых родителей, а из быстро махрящегося сатина. От песни, которую оба услышали и полюбили в седьмом классе, легко увлажнялись не только глаза. Го д назад у нее был недолгий роман с коллегой старше на четырнадцать лет, поэтому с ним так и не удалось получить разрядку. Слово «оргазм» Катя не любила, от него веяло зачитанными до сальной желтизны дефицитными брошюрками времен ее студенчества, где рекомендовалось начинать половую жизнь вместе с началом трудовой деятельности, а сведения об устройстве гениталий перемежались цитатами из Энгельса. Она давно знала про себя, что для полноты ощущений ей нужно иметь с мужчиной общее прошлое, и чем оно протяженнее, тем сильнее и слаще все кончается под ним, на нем или даже вовсе без него.
   – После сеанса мы вместе вышли на улицу. Шли по аллее, и я наплел вам, что это, – указал Жохов на бюст дважды Героя Соцтруда, – мой отец.
   – А я бы поверила, – улыбнулась Катя. – Мама так меня воспитывала, что я всему верила и ничего не боялась. Я боялась в жизни двух вещей – атомной войны и хулиганов.
   – Хулиганы сюда не показывались, тут пост народной дружины. Мы с вами остались вдвоем в этом саду. Сидели на скамейке, вдруг все фонари погасли.
   – Диверсия?
   – Откуда? Просто в то время улицы разделялись по категориям. Экономика была экономной, до утра фонари горели только на улицах первой категории. На второй освещение отключали после часа ночи, на третьей – после одиннадцати.
   – А это, по-вашему, какая?
   – Смотря где. В Москве – третья, в Перми – вторая. В том райцентре, где я работал по распределению, – первая. Короче, стало темно.
   Верхний свет был потушен, горело лишь настенное бра в форме раковины. Щепотка сухих мотыльков темнела на дне плафона. Катя подула на этот последний оставшийся в комнате огонь. Жохов дернул шнурок, служивший выключателем, грубо притиснул ее к стене, но поцеловал нежно, давая понять, что в нем есть и то и это. Винный дух наложился на вкус гигиенической помады. Губы у Кати все равно были обветренные. «Покупает самую дешевую», – подумал он с такой острой жалостью, будто ей приходится голодать, и, сострадая, нащупал языком ее язык, сначала мягко уклонившийся от встречи, но затем призывно отвердевший. Она судорожно сглотнула, вовремя вспомнив, что у нее слишком много слюны, стоматологи вечно с ней мучились. Жохов принял это за рефлекторный сигнал о готовности включить основные рецепторы и начал стаскивать с нее свитер. Под ним не оказалось ничего, кроме бюстгальтера.
   Его пальцы были теплее, чем ее тело, это придавало уверенности. С первой женой чаще бывало наоборот, а у второй кожа мгновенно меняла температуру в любую сторону, чтобы совпасть с его собственным градусом. Купаться в такой воде было неинтересно.
   Катя послушно подняла руки, низ свитера без труда миновал чашечки бюстгальтера, наполненные отнюдь не до краев, но ворот зацепился за сережку с александритом.
   – Подожди, ты мне ухо оторвешь, – попросила она и стала вынимать из ушей сережки.
   Чтобы разглядеть хоть что-нибудь уже сейчас, Жохов отдернул штору на окне. Потянуло холодом. Ни звезд, ни луны не видно было за облаками, но снег, как слюда, отражал их растворенный в воздухе свет.
   Наконец Катя сняла свитер. Жохов начал нашаривать у нее между лопатками застежки бюстгальтера. Настал тот момент, когда женщина легко может понять, насколько опытен раздевающий ее мужчина. Он знал об этом со школы, но к сорока трем годам так и не овладел искуством на ощупь определять тип крепежной конструкции. Не вытерпев, она сама завела руки за спину. Щелкнуло, ему осталось лишь спустить с ее плеч бретельки.
   Первой жене нравилось, если ее одежду швыряют куда ни попадя, второй – если аккуратно вешают на спинку стула. Он выбрал средний вариант и бросил бюстгальтер на диван. Катя стояла столбом, соображая, как лучше будет подсунуть ему презерватив.
   Прежде чем перейти к юбке и рейтузам, Жохов немного помял ей обе груди, уважительно приподнял их, пробуя на вес. Они были почти невесомы. Он нагнулся и со слабым стоном взял в губы напрягшийся левый сосок. «Стонет сизый голубочек», – подумала Катя.
   После третьего класса они с теткой ездили в Ленинград и в Летнем саду видели голую мраморную нимфу с блаженным и от этого почему-то неприятным лицом. Одну руку нимфа поднесла к груди, на ней сидел голубь, тоже мраморный, но загаженный живыми. Раскрытым клювиком он тянулся к ее соску. Тетка сказала, что глупая птица приняла его за ягоду, и все-таки было чувство, будто этот гадкий голубь и хищноватое блаженство на лице его хозяйки преступно связаны между собой.
   – Не смотри. У меня там волосики, – шепнула она.
   – Где?
   – На груди. Вокруг сосков.
   Только сейчас он заметил, что темноты больше нет. Заоконный свет, обволакивая перекрестье рамы, сочился сквозь быстро сереющее стекло, слишком слабый для того, чтобы предметы начали отбрасывать тень, но обращающий в тени все, к чему прикасался.
 
   Сумка по-прежнему стояла у дежурной под стойкой. Сосед Жохова показал ее Севе. Тот сказал, что выйдет на улицу покурить, вышел и подошел к машине, которую Ильдар предусмотрительно поставил за углом. Ни с крыльца, ни с центральной аллеи заметить ее было невозможно.
   Хасан открыл переднюю дверцу. Сева вкратце проинформировал его о положении дел, вернулся в холл главного корпуса и устроился в кресле справа от дверей, чтобы незаметно выскочить наружу за спиной у Жохова, когда тот пойдет за сумкой к рецепции.
   Сосед примостился рядом. Коротая время, он рассказывал, как осенью ездил к брату в Воронеж и как там административно-командная система до того изгадила всю природу, что люди травятся собранными в лесу белыми грибами. Внезапно глаза у него побелели от ненависти.
   – Я эту породу знаю, они меня всю жизнь унижали моей зарплатой, – сказал он куда-то в пространство между рецепцией и стендом фотографа в углу. – Я с пятнадцати лет на производстве, был начальник участка на ЗИЛе, а перед получкой придешь в столовую и, как цуцик, просишь на раздаче: мне, пожалуйста, девушка, один гарнир, без мяса.

19

   Дня за два до того как отправиться в Эрдене-Дзу, Шубин с женой осматривали Ногон-Сумэ – Зимний, или Зеленый, дворец Богдо-хана в Улан-Баторе.
   Сто лет назад иркутские каменщики построили на берегу Толы это двухэтажное здание под выкрашенной в зеленый цвет железной крышей. Монголия входила тогда в состав Китая, хозяин дворца считался ее духовным владыкой, но не светским. Стиль его новой резиденции вызвал недовольство Пекина. Чтобы избежать обвинений в пророссийских симпатиях, пришлось в спешном порядке навесить под крышей дощатые карнизы с буддийским орнаментом и вырезать на фасаде изображения лотоса.
   Потом Поднебесная империя стала Китайской Республикой, Внешняя Монголия – теократической монархией с живым буддой на престоле. После социалистической революции Коминтерн учел тот факт, что простодушные кочевники любят своего монарха, и до его естественной смерти разрешил не устанавливать в Халхе республиканский строй. Старого слепого Богдо с женой оставили доживать век в Ногон-Сумэ. Когда он умер, его личные покои на втором этаже использовали как базу для антирелигиозной пропаганды. Упор делался на развратной жизни последнего хутухты, чье супружеское ложе имело зеркальные стенки, но позже эту деятельность потихоньку свернули, и дворец превратился в мемориальный музей.
   Внутри две девушки, уже не говорившие по-русски, продавали входные билеты. Здесь же начиналась экспозиция, одинокая японка щелкала цифровой фотокамерой все подряд, словно это нужно было ей для отчета. Вдали виднелись стеклянные коробки с чучелами зверей и птиц, а в витрине прямо напротив кассы лежал расшитый золотом слоновий чепрак из темно-красного бархата, рядом – такой же наголовник с серебряными бляхами и пышными кистями.
   Слона подарил Богдо-хану не то Николай II, не то какой-то купец из Красноярска, но индийский гость не пережил первой монгольской зимы. После смерти из него сделали чучело. На железных штырях смонтировали скелет, укрепили его распорками и вбитыми в землю кольями, обмазали глиной, обмотали войлоком, сверху обтянули бычьими шкурами. В дальнейшем планировалось приладить искусственный хобот, покрыть всю конструкцию предохраняющей от распада золотой краской и установить на площади перед дворцом.
   В то время Халха-Монголия только что свергла китайское иго. Слон должен был олицетворять могущество ее монарха и силу ее народа, но установку монумента отложили из-за финансовых трудностей. За это время в нем завелись крысы. Однажды из сарая, где находилось чучело, раздался звук, похожий на шум осыпающихся по горному склону камней. Открыли двери и увидели, что слон лежит на земле грудой составных элементов. Изъеденная обшивка лохмами висела на подточенных крысиными зубами костях. Скелет не выдержал собственной тяжести и обвалился.
   Все это рассказал монгольский приятель Шубина, водивший их с женой по дворцу.
   – Снизу, – добавил он, – в животе у слона оставили отверстие, чтобы что-то поправить внутри, если что не так. Один старик, дед моего друга, рассказывал мне… До революции он был хуврэком при здешнем храме.
   – Это мальчик-послушник, – пояснил Шубин жене.
   – Они с другим хуврэком, – досказал приятель, – забирались в этого слона и там спали. Прятались от взрослых лам.
   На следующий день в Республиканской библиотеке Шубину принесли русское издание «Отверженных» Гюго. Нужный фрагмент нашелся в четвертой части, книга 6, вторая глава. Здесь описывался «причудливый монумент» на площади Бастилии. Воздвигнутый в годы Первой Империи, он пережил ее лет на двадцать и превратился в «грандиозный труп наполеоновской идеи». Ее воплощал «слон вышиной сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине». В нем жил и воевал с крысами храбрый Гаврош.
   – «В пустынном и открытом углу площади, – вслух прочел Шубин жене, – широкий лоб колосса, его хобот, клыки, башня, необъятный круп, подобные колоннам ноги вырисовывались ночью на фоне звездного неба страшным, фантастическим силуэтом. Что он собой обозначал, неизвестно. Это было нечто вроде символического изображения народной мощи».
   Жена ответила ему улыбкой, за которую он когда-то ее полюбил, и у него опять, как накануне в Ногон-Сумэ, сжалось сердце. Недаром она всюду находила двойников. Тайное единство мира проявляло себя в разделенных пространством и временем копиях скрытого от смертных оригинала.
 
   Проехали километров двести, оставалось еще столько же, но Баатар честно предупредил, что доберутся до Эрдене-Дзу не раньше вечера. Теперь ему поминутно приходилось объезжать гигантские выбоины на старом, халтурно настеленном асфальте. Временами щебенка начинала щелкать по днищу и шуршать под колесами. Кое-где прямо из-под покрытия вылезала голая земля. До этого участка трассы у китайских строителей руки не дошли, а сами монголы считают ниже своего достоинства заниматься дорожными работами. Их дело – ездить.
   Дорога по-прежнему вела строго на запад. Они двигались туда, где двое блаженных вечно живут в райском саду, но пока что вокруг не видно было ни единого дерева. Машина шла в пустоте, лишь иногда, серая на желтом, показывалась и уплывала назад одинокая юрта или отара овец буро-рыжим дымком стелилась по степи. Дважды дорогу перебегали земляные белки.
   Вдруг Баатар сказал:
   – Тут раньше вольфрам добывали.
   Справа, среди сухой травы и щебенистых осыпей, возник выморочный поселок с двухэтажными блочными домами. Вид у них был такой, будто по ним только что прошел метеоритный дождь. Штукатурка осыпалась или вздулась пузырями, оконные рамы не сохранили даже следов краски. На крышах колосилась выжженная солнцем трава. Половину стекол заменяла фанера вперемешку с листами кровельного железа, но из окон кое-где торчали жестяные трубы печек-времянок. Стены над ними были в потеках копоти. Одно это и свидетельствовало, что поселок все-таки обитаем.
   Отопление не работало, видимо, с тех пор, как закрылись шахты. То, что от них уцелело, издали выглядело как гигантские кучи строительного мусора, пронзенного перебитыми в суставах стальными мачтами с болтавшимся на них тряпьем. Руда здесь давно кончилась, а поселок остался, как остается пустой кокон, когда из него уходит шелкопряд.
   В одном из домов настежь распахнуто было окно на первом этаже. В нем Шубин увидел мужчину и женщину, сидевших по разные стороны стола лицом друг к другу. Перед ними на столе что-то стояло, какая-то еда и, может быть, даже бутылка местной водки, по гуманному монгольскому закону обязанная иметь не больше тридцати градусов, но чувствовалось, что для обоих это не имеет никакого значения. Кроме них, в комнате никого не было, на улице тоже не наблюдалось ни души, кругом царили тишина и мерзость запустения, а эти двое сидели там, как в уличном кафе среди шумной толпы, когда лишь полнейшей погруженностью друг в друга и можно отгородиться от мира. Так когда-то, уложив сына, Шубин с женой вечерами садились на кухне и молчали. Любой разговор мгновенно упирался в то, о чем не имело смысла говорить.
   Поселок в считаные секунды пролетел мимо. Баатар опять начал рассказывать о том, как любят монголы красную икру. Он давно пытался выяснить, не знает ли Шубин, где именно ее вынимают из рыбы и закладывают в банки по низкой цене. Требовалось точно дислоцировать самое выгодное из таких мест, тогда один богатый человек, не жулик, даст ему кредит, чтобы прямо оттуда поставлять этот продукт в Улан-Батор.
   – Все места не объездишь, надо знать, где выгоднее всего, – говорил Баатар, – а ваши ничего не знают. Я сколько ни спрашивал, все без толку.
   Он вынул из бардачка и через плечо передал Шубину сложенную в несколько раз географическую карту. Они с женой развернули ее на коленях. Это была старая административная карта советского Дальнего Востока с разбросанными по ней условными значками в виде красных треугольников, нарисованных от руки и густеющих по направлению к тихоокеанскому побережью. Сахалин был покрыт ими почти без остатка. Жена первая сообразила, что все они стоят вдоль русла рек, по которым идет на нерест икроносная рыба, и обозначают рыбзаводы.
   – Брать надо прямо на месте. Главное, чтобы без посредников, – сказал Баатар.
   Десять лет назад и в России это была всеобщая мечта. Она незаметно сменила столь же повальную тягу к свободе, но вобрала в себя ее энергию. Поиск прямых контактов превратился в манию, слово «наценка» обрело апокалиптический смысл. Жена тоже поддалась этому порыву и однажды купила у незнакомой женщины, позвонившей к ним в квартиру, трехлитровую банку разведенной олифы, которую ей выдали за натуральный, прямо с пасеки, гречишный мед. На женщине был белый передник поверх пальто, она, как сирена, пропела, что товар от непосредственного производителя, без торговой накрутки. Перед покупкой жена тщательно продегустировала его из отдельной баночки. Потом она полночи рыдала, временами бегая в ванную, а Шубин курил в кухне, дожидаясь того момента, когда позволено будет утешить ее единственным доступным ему способом.
   Он сложил карту и вернул ее Баатару. Тот спрятал свое сокровище обратно в бардачок, сказав:
   – Мне за нее пятьдесят долларов давали, я не отдал.

20

   На кухне Катя согрела немного воды в чайнике. Презерватив пришлось вынимать самой, при этом были небольшие потери. Она слегка помылась над поганым ведром, а заодно пописала туда же, маскируя предательский звон жести плеском экономно расходуемой воды. Жохов из комнаты уловил этот звуковой перепад и умилился ее стыдливости. Настроение было хорошее. Даже в презервативе все прошло на редкость удачно для первого раза.
   Мелькнула мысль на часок оставить Катю здесь, самому смотаться в «Строитель», забрать сумку и до утра спрятать где-нибудь в сенях, чтобы не объяснять, откуда она взялась. Тогда завтра можно будет не ходить взад-вперед, а прямо отсюда двинуть на станцию. Нужно только придумать предлог для отлучки. Он встал с дивана, подкинул в печку пару поленьев и снова лег. Пламя бурно загудело в дымоходе. Это была любимая музыка его молодости.
   Из кухни не доносилось ни звука. Ведро отзвенело, невозможно было понять, чем Катя так долго там занимается. Мысли не возникало, что у голой женщины может быть с собой косметичка. Наконец она вернулась, взяла со стола последнее из принесенных ею яблок и забралась под одеяло. Вдеть его в пододеяльник не успели, но простыня была постелена, лежали голова к голове, по очереди откусывая от этого яблока и передавая его друг другу, как Адам и Ева в райском саду.
   – Вообще-то по паспорту я Аида, – сказала Катя. – Мама у меня русская, а отец по отцу татарин. Когда я родилась, в нем взыграли национальные чувства по мужской линии. Русское имя он мне давать не захотел, мусульманское вроде как тоже ни к чему. Хорошо еще, Виолеттой не назвали. У нас в классе была одна казашка и одна армянка, обе – Виолетты.
   – Почему же ты – Катя? Тебе нужно быть Идой или Адой.
   – Адой я быть не могла, потому что маму звали Раей. Получалось, будто она хорошая, а я плохая. А Ида – еврейское имя. Еще хуже, чем Аида.
   Жохов уже знал, что мать у нее умерла, и поинтересовался, жив ли отец. Она ответила, что понятия не имеет, мать выгнала его, когда ей было три года. Он сильно пил, однажды, пьяный, взял их кошку и грозился бросить с четвертого этажа, если не дадут денег на бутылку. Денег в доме не было, мать стала скручивать с пальца колечко, чтобы ему отдать, а снять не может. Отец дернул и сломал ей палец.
   Они с мамой и бабушкой жили в Дегтярном переулке, за гостиницей «Минск», тогда еще не построенной. Дом начинался огромной мрачной аркой, зимой там всегда дуло, мама поворачивала маленькую Катю лицом к себе, вжимала носом в свою черную цигейковую шубу и пятилась вместе с ней в спасительно-тихий двор, пока страшная арка не оставалась позади.
   – Мамы скоро десять лет как нету, – вздохнула Катя, – а шуба цела, лежит в кладовке. В пятьдесят пятом году бабушка стояла за ней в очереди трое суток. Рука не поднимается снести это чудовище на помойку.
   Вынимать лицо из шубы не полагалось, но краем глаза она успевала ухватить темные камни арочных столбов. Снег до них не долетал, их секла только жесткая изменчивая поземка, поэтому и сами они, и голые клинья асфальта рядом с ними казались зловеще мерзлыми. Во дворе мама обнаруживала, что на валенках у дочери всего одна галоша, втыкала в сугроб санки, чтобы она могла держаться за них, стоя на одной ноге, а сама шла назад через завывающую ветром арку – искать вторую. В конце концов они добирались до их коммунальной квартиры, и после долгих уговоров Кате разрешалось покрутить ручку механического дверного звонка.
   Кроме них в квартире обитала рабочая семья Слоновых с двумя детьми и человек без запаха, которого мама и бабушка за глаза звали Дистолятором, а в разговоре – Авелем Наумовичем. У него были зеленые пижамные штаны в полоску. Что находилось выше, Катя не помнила. При нем состояла Дистоляторша в гремящем шелковом халате, но тоже не имевшая ни головы, ни тела. От нее пахло за двоих, сладко и опасно. Когда она, сидя на табурете в кухне, притягивала Катю к себе и зажимала между коленями, жутко было чувствовать ее колючие, как у ведьмы, голые ноги. Мама ног не брила. Позже Катя начала понимать, что если сам Дистолятор существует в единственном числе, то и Дистоляторша у него должна быть одна, но в разговорах мамы с бабушкой проскакивала еще какая-то прежняя, другая Дистоляторша, а за ней, совсем уж в тумане, маячила третья. При попытках внести ясность в это невероятное положение дел бабушка говорила «ш-ш-ш» и показывала на дверь страшными глазами.
   Жохов слушал, не перебивая. В постели обе жены так же подробно рассказывали ему о своем детстве, а он им – никогда.
   – Всего комнат было четыре, в четвертой жила детский врач Орлова, – говорила Катя. – Она пользовалась непререкаемым авторитетом. Мне казалось естественным, что в булочной орловский хлеб стоит на копейку дороже, а докторскую колбасу можно давать маленьким детям.
   Она заметила, что Жохов ладонью елозит у себя под спиной.
   – Что там? Пружина вылезла?
   – Нет. Крошки откуда-то.
   – От яблока, – объяснила Катя. – Мы с тобой только что съели яблоко.
   – И от него крошки?
   – Оно же было крошечное.
   Растрогавшись, Жохов поцеловал ее, как ребенка, в лоб. Она положила огрызок на пол и закинула руки за голову. Небольшие грудки растеклись по ребрам. Имя Аида подходило ей больше, чем Катя.
   Он провел пальцем по ее животу.
   – А животик у тебя все-таки имеется. В одежде кажется, что его совсем нет.
   – Его и нет. Просто сейчас в нем скопилось кое-что лишнее.
   – Женщины! – покровительственно улыбнулся Жохов. – Воздушные создания, страдающие запором.
   – Бывает, – не стала отрицать Катя. – Мне, например, в детстве никто не объяснил, что какать нужно каждый день. Мать вечно пропадала в своем институте.
   Она лежала на спине, смоляные волосики возле сосков свивались, как подстилка в птичьем гнездышке. Знак восточной прививки к славянской плоти, наследие самки примата на теле интеллигентной женщины с высшим образованием. Эта поросль возбуждала своей неуместностью, как нагота в деловом интерьере. Он начал обшаривать постель в поисках упаковки от презерватива, полчаса назад впопыхах отброшенной куда-то к стене. Там еще оставался один неиспользованный.
 
   Шел двенадцатый час, когда Сева сошел с крыльца главного корпуса и направился к стоявшей за корпусом машине.
   – Поздно, сегодня уже не придет, – виновато доложил он Хасану, при его приближении опустившему стекло в окне. – Завтра с утра надо приехать. Сумка там стоит.
   – Что в ней?
   – Хер его знает! Он тут какую-то дачницу подцепил. У нее, наверное, ночует, – поделился Сева сведениями, добытыми у соседа Жохова.
   Он полез в салон, но Хасан, перегнувшись через сиденье, выпихнул его наружу и захлопнул заднюю дверцу.
   – Придет, посмотришь, куда денется. Только по-умному.
   – И что с ним делать?
   – Ничего. Позвонишь, мы приедем.
   – Спать-то мне где? – спросил Сева, но Хасан уже поднял стекло.
   Ильдар прикрыл глаза, беззвучно пошевелил губами и повернул ключ зажигания с таким видом, словно приводил в действие высшую силу, ниспосылающую в мотор божественную искру с ночных небес. Через пару минут задние огни ярко вспыхнули в конце аллеи, погасли, пока сторож открывал ворота, снова загорелись тусклым будничным светом и окончательно исчезли за изгибом дороги. Слышнее стало, как ветер шумит в голых деревьях парка.
   В лесу этот шум перешел в протяжный мощный гул, идущий по вершинам елей и сосен, но за стеклами, за гудением мотора почти не слышный. Машина вылетела к дачному поселку, одолела подъем и втянулась в сжатую заборами улицу. Нигде не светилось ни одно окно. Дома стояли пустые, черные, но в одном из них теплилась жизнь. Хасан заметил, что над крышей скромной дачи в глубине участка белеет сносимый ветром дымок. Две звездочки, протаявшие среди облаков, дрожали в теплых струях идущего из трубы воздуха.