Страница:
Позднее Шубин редко вспоминал то время, но в Монголии оно вдруг схватило за душу и не отпускало, как будто все эти годы ждало своего часа. По дороге от Улан-Батора к Эрдене-Дзу они с женой постоянно туда возвращались.
Жена вспомнила, как однажды их шестилетний умник, глядя на кота, высказал заветную мечту: «Может, он нам когда-нибудь котяток родит!» Шубин стал его стыдить, говоря, что он большой мальчик, должен знать, что детей рожают женщины, котят – кошки, а не коты. «Конечно, папа, – ответил сын, – я это знаю. Но иногда-а…» Смысл был тот, что в жизни всегда есть место чуду. Жена нервно прижала сына к животу, поцеловала в макушку. Глаза у нее намокли, и Шубин понял, что не от умиления. Им самим тогда только на чудо и оставалось надеяться.
Остановились посмотреть петроглифы на придорожной скале. За неимением фотоаппарата жена самоотверженно взялась перерисовывать их в записную книжку, чтобы дома показать сыну, который плевать хотел на такие вещи. Пока она трудилась, Баатар залез под капот, пояснив, что машина старая, есть проблемы.
Копаясь в моторе, он рассказал, как на семинаре у норвежцев одна девушка не могла понять, почему у Бога-отца всего один сын, Иисус Христос, как в Китае, где если имеешь одного сына, то по закону больше нельзя. Норвежцы не умели ответить ей так, чтобы она от них отвязалась, тогда Баатар встал и сказал: «У Бога много сыновей и дочерей, все мы Его дети, все мы братья и сестры». За это восхищенные норвежцы обещали прислать ему приглашение на следующий семинар в Гонконге и оплатить билеты. На корейском семинаре он вновь выступил с той же идеей, хотя там никто этим вопросом не задавался, но успеха не имел, жадные корейцы ничем его не поощрили.
Жена закончила работу и залезла в машину. Сев за руль, Баатар вынул из бардачка тряпку – вытереть руки. Лежавшая там карта напомнила ему о его бизнес-проекте.
– Такие уж мы люди, – сказал он, включая передачу, – любим красную икру.
За всю дорогу попутчики не подсаживались к ним ни разу. На обочинах никто не голосовал, но уже на середине пути вдали показалась женщина, жестом попросившая Баатара остановиться. Тот затормозил, сидевший впереди Шубин открыл дверцу. Перед ним стояла старая монголка с лицом ушедшей на покой и забросившей свои притирания гейши. Темную кожу глубоко бороздили морщины, каких у европейских старух не бывает. Маленькая, в теплом синем дэли, но с непокрытой, несмотря на холодный ветер, головой без единого седого волоса, держалась она с царственным спокойствием.
Шубин пересел на заднее сиденье, а женщина села рядом с Баатаром. Они о чем-то поговорили между собой, потом она замолчала и больше не проронила ни слова.
– Овец у нее угнали, – пересказал Баатар содержание их разговора. – Дети у ней в Улан-Баторе, сама зимой с ними живет, летом здесь. Это овцы всей семьи. Она зашла в юрту попить чаю, а воры стадо угнали. Тридцать голов.
– И что теперь? – спросил Шубин.
– Надо искать, но трудно будет. К ней другая женщина в гости пришла, они три часа чай пили.
– За три часа далеко могут угнать?
– Один человек – не так, как двое. Вдвоем на лошадях могут далеко.
– Куда же она едет?
– К родственникам. У нее тут родственники живут.
– А если овец в другую сторону погнали?
– Конечно, – согласился Баатар, – но что ей делать? Она старая, на лошади быстро ездить не может.
Жена достала шоколадку и неловко начала совать ее попутчице. Та взяла, улыбнувшись благодарно и неожиданно молодо. Шубин все сильнее поражался ее спокойствию.
Он спросил, сколько стоит овца. Баатар ответил, что долларов тридцать—тридцать пять.
– Очень жирная сорок долларов может стоить в Улан-Баторе, – добавил он для точности.
Жена посчитала в уме и ужаснулась:
– Тридцать овец – это тысяча долларов?
– Да, в Улан-Баторе. Тут меньше.
– Это ведь для вас очень много!
– Да, очень.
– И что она собирается делать?
– Приедет к родственникам, велит им, чтобы искали. Родственники поедут искать.
– И могут найти?
– Могут. Могут и не найти.
– А если у воров ружья? – не отставала жена.
– Это ничего, – успокоил ее Баатар, – они стрелять не станут. Догонишь, отдадут по-хорошему. Мы – мирный народ.
Женщина пошуршала фольгой и уже пару раз откусила от шоколадки, невозмутимо глядя на бегущую навстречу трассу, словно украденные у нее овцы могли появиться прямо на шоссе.
Жена стала рыться в рюкзаке, чтобы подсластить ей горе еще каким-нибудь кондитерским изделием, но остались только бутерброды. Она вздохнула:
– Жалко ее! Детей, наверное, боится. Что она им скажет?
– Скажет, что чай пила, а овец угнали, – сказал Баатар.
– Всю семью без мяса оставила, причем сама тоже виновата. Ох, и попадет же ей от детей!
– Нет, так не будет.
– А как будет?
Баатар промолчал. Казалось, он знает что-то такое, о чем не хочет говорить. Жена притихла. Позже она призналась Шубину, что в тот момент предположила самое страшное. Ей известен был древний обычай уводить в пустыню потерявших трудоспособность стариков и оставлять их там на верную смерть без пищи и воды.
– Она будет сильно ругать своих детей, что послали ее сюда одну, – объяснил наконец Баатар, что ждет их попутчицу. – Очень сильно будет их ругать.
Жена от изумления раскрыла рот. Минуту назад она бесконечно жалела эту женщину, а теперь так же страстно ей завидовала.
Через десяток километров Баатар остановил машину. На прощание пассажирка с достоинством кивнула всей компании, вышла, сошла с шоссе и твердой походкой двинулась к невидимым отсюда родственникам. Шубин прочертил взглядом ее дальнейший маршрут и понял, что путь ей предстоит не близкий. Там, куда она шла, не видно было ничего, кроме травы, камней и островерхих фиолетовых гор на горизонте.
29
Утром первая мысль была о том, что надо мотать отсюда как можно скорее. Наверняка Борис уже позвонил отцу. Нетрудно представить, что за этим последует.Дочь фараона спала рядом тихо, как мышка. Жохов разбудил ее и cообщил, что у него много дел, надо пораньше быть в Москве. Завтракать было нечем, ночью подмели все вплоть до зеленых сухарей. Вместе дошли до теткиной дачи, находившейся на квартал ближе к станции. Жохов обещал на обратном пути заглянуть сюда прямо с электрички.
Расстались легко. К утру Катя почувствовала, что за двое суток ее любовь к Жохову достигла того предела, за которым сам он пока не нужен. Хотелось остаться наедине со своей к нему любовью. После прощального поцелуя, призванного наполнить предстоящий день памятью о минувшей ночи, она отворила калитку и ушла, унося его с собой не таким, какой он стоял сейчас у забора, а припавшим к ней под одеялом, в теплой норке посреди ледяной пустыни. Маленькие, дружные, они там надежно укрылись от мира. Мир ловил их, но не поймал.
Поверх штакетника Жохов видел, как она идет через участок, уходя из его жизни. Сегодня же ей донесут, что к семье Богдановских он имеет такое же отношение, как к дому Романовых. Возвращаться он не собирался, но в последний момент все-таки окликнул ее и сказал, что совсем забыл, вечером придется на пару дней уехать в Питер, у него там партнеры. Пусть запишет его московский телефон. Ему ей звонить некуда, а она может позвонить из «Строителя».
Номер на Тверской-Ямской был записан прутиком на снегу, чтобы потом переписать. «Захочет, позвонит», – решил Жохов, трезво оценивая свои шансы после неминуемого разоблачения. Он сделал несколько шагов по направлению к станции, но едва за Катей закрылась дверь, изменил маршрут на противоположный, через двадцать минут был в «Строителе», за шестьсот рублей выкупил на рецепции сумку, посмотрел расписание электричек и позвонил Гене. Тот доложил, что с пробой все в полном ажуре, Денис ждет звонка.
– Я его сориентировал насчет цены, – похвалился он.
– По телефону?
– Нет, он сам предложил пересечься и потолковать. Я подумал, что это не помешает.
– Значит, ты с ним вчера виделся?
– Да, с обоими. Они вдвоем приезжали.
– А я тебе что велел? – разозлился Жохов. – Какого хера ты с ними встречаешься без меня?
– Успокойся, ничего не случилось, – осадил его Гена. – Нормально поговорили.
На вопрос о том, на какую цифру он их вывел, отвечено было, что это не телефонный разговор. Жохов назначил ему свидание на Сухаревской, около метро, тут же позвонил дядьке, предупредил его, что зайдет в час, в полвторого, и зашагал к воротам, на ходу закинув сумку на плечо. С этим движением к нему всегда приходило радостное предвкушение перемены жизни. Портила настроение лишь новость о том, что Гена встречался с этими ребятами. Не понятно было, зачем он им понадобился.
У ворот как раз стоял рейсовый автобус, идущий от Рождествено на станцию с заходом в «Строитель». Электричка тоже подошла без опоздания, но, едва отъехав, мертво встала в чистом поле. Жохов достал из сумки отцовского «Чингисхана» и стал читать о том, как султан Джелаль-эд-Дин, гоняясь по Каракумам за джейранами, встретил мудрого дервиша Хаджи-Рахима, сказавшего ему: «Я хожу по этому плоскому подносу земли между пятью морями, посещаю города, пустыни и оазисы, ищу людей, опаленных огнем неудержимых стремлений».
Напротив сидели два подростка в косухах, с одной банкой пива на двоих. Тот, что занимал место у окна, под выцарапанной на раме надписью «Ельцин = Эльцен», рассказывал другому, почему женская измена по тяжести не сравнима с мужской. Жохов прислушался. Оказалось, то самое, чем изменяют, мужчина потом может вымыть с мылом, а у женщины там есть такие закоулки, что за месяц не отмоешь.
Наконец тронулись. Похмельный мужской голос в вагонном динамике запоздало пробухтел что-то про ремонтные работы на линии, которых нигде не видно было и следа. По Казанской дороге Жохов ездил редко. Поплыли мимо туманные поля, замелькали мокрые платформы с незнакомыми названиями станций. Он не успевал их прочесть, а когда заранее готовился, виском прижимаясь к стеклу, и прочитывал, потом жалел, что зря старался, такими никчемными были эти имена. Изредка на темных от снежной влаги насыпях с плетями прошлогодней травы проступали остатки советских лозунгов, когда-то любовно выложенных дерном или беленым кирпичом. Они казались следами цивилизации, которая процветала в этих краях много столетий назад.
Парень в косухе продолжал поучать товарища:
– Чего ты от нее хочешь за пиво-то! Другое дело, ты ее сводил в хороший ресторан. Тогда, если девчонка честная, она тебе может и раком дать.
Сзади кто-то положил руку на плечо. Жохов обернулся. В проходе стояла Катя, улыбаясь ему так, словно он долго искал ее и не мог найти, а она – вот где.
– Я почти сразу побежала за тобой. Стою на платформе, жду, жду, а тебя нет. Ты где ходил так долго?
– Зашел к одному человеку. Он сам из Питера, снимает квартиру тут на станции. Забрал у него кое-какие образцы, документацию. Вместе с тарой, – объяснил Жохов происхождение сумки у него на коленях.
– Я сидела вон там, – показала Катя. – Полчаса за тобой наблюдаю, а ты ни разу не оглянулся. Не чувствуешь, когда на тебя смотрят?
Она села рядом и погладила его по руке.
– Ты так смотрел в окно, совсем как маленький мальчик. У меня сердце защемило от того, как ты смотришь в окно. Жаль, не знала тебя мальчиком.
– Я был хороший мальчик, – сказал Жохов.
Мимо них тянулись вагонные коробейники с одинаковыми, в слоистую бело-сиреневую клетку, сумками из легчайшей, но прочнейшей синтетики, любимой тарой уличных торговцев и челноков. Оттуда, как из мешка Деда Мороза, являлись на свет стрекочущие зажигалки для газовых плит, обувные распорки, тройники, переходники, безопасные розетки с крышками, походные миксеры на батарейках, чудо-машинки для фигурной нарезки овощей или подтягивания петель на колготках, наборы поддельных ножей «Золлинген», пачки фломастеров, сборники кроссвордов, анекдотов и кулинарных рецептов, зажимы для белья, сетки от комаров, которые за последние несколько лет размножились по всей Москве, как в годину казней египетских.
Их стойбища находились под землей, в подвалах блочных и панельных домов с безнадежно изношенными трубами теплоцентралей. Круглый год там клубился пар и стояли лужи, облепленные мириадами комариных выводков. Век у них был короток, за множество поколений, сменившихся между смертью Брежнева и августовским путчем, эти твари стремительно мутировали, научились передвигаться по вентиляционным каналам внутри зданий, ориентироваться по воздушным потокам, взлетать до верхних этажей шестнадцатиэтажных башен, хотя раньше от них запросто спасались на дачных чердаках, и откладывать личинки даже зимой. Уже с конца марта они начинали совершать вылазки по квартирам, а самые стойкие держались до ноября. Теща говорила, что сколько она себя помнит, такого никогда не бывало.
В метро выяснили, кому куда надо. Кате нужно было зайти домой, забрать у жильцов деньги за квартиру и часть отдать тетке.
– У нее, наверное, заночую, – сказала она.
Жохов понял, что сегодня разоблачение ему не грозит, и спросил, обязательно ли ей там ночевать.
– А то этот человек, – объясняюще похлопал он по своей сумке, напоминая, о ком речь, – сам, оказывается, вчера все привез. В Питер можно не ездить. Могли бы встретиться где-нибудь в городе и вместе вернуться на дачу.
Катя с радостью приняла его план. Жохов записал теткин телефон, обещал звякнуть, как только освободится, и полетел на Сухаревку. Поднимаясь по эскалатору, увидел на одном из высоких матовых фонарей, плывуших навстречу и уходящих вниз, маленький стикер с компьютерной распечаткой: «Христос грядет». Он прочел и забыл, следующие фонари были пусты, но пятый или десятый явил новый слоган: «Время жить в правде». Точно рассчитанная пауза усилила эффект, хотя и это был не конец проповеди. По закону триады почти на самом верху возник последний листочек. На нем темнело единственное слово: «Покайтесь». Отсутствие восклицательных знаков придавало интимность этим призывам. В них была интонация ночного шепота, убедительность конфиденциальной записки, набросанной карандашом.
Гена ждал на улице. Зашли в чебуречную, он хотел взять по сто, ну по пятьдесят, но Жохов не позволил.
– Расскажи толком, зачем они тебя вчера вызвали, – велел он, когда встали с чебуреками за столик.
– Обговорить цену. Я предупредил, что от меня ничего не зависит, но они хотели узнать хотя бы порядок цифр.
Жохов насторожился. Ничто не мешало Денису озаботиться этим при встрече в институте. Недостаток видимой логики заставлял подозревать существование другой, скрытой. Гена, конечно, тоже повел себя странно, хотя эти ребята запросто могли его задурить. Практичностью он никогда не отличался.
– И какую цифру ты им назвал? – спросил Жохов.
– Как ты сказал. Тридцать, – ответил Гена, оглядевшись и понизив голос, как будто в этой занюханной чебуречной кто-то мог понять, что речь идет о тридцати тысячах долларов.
– И что они?
– Сказали, что больше двадцати не дадут.
Гена приступил к подробностям. Выходило, что он стоял на этой цене как спартанцы в Фермопильском ущелье, но после жестокого боя пришлось отступить.
– В итоге вышли на двадцать, – сказал он так, словно благодаря его предусмотрительности удалось избежать худшего.
– Прямо с тридцати?
– Ну, не прямо, поэтапно. Ты сам говорил, что пятерку или даже десятку можно будет скинуть.
– Это не тебе решать. Без моего разрешения ты вообще не должен был с ними встречаться.
Гена покаянно молчал. Жохов надкусил чебурек, высосал из дырки горячий сок. Цифра казалась фантастической во всех вариантах. Пять тысяч туда, пять – сюда, черт с ним, неважно.
– Ладно, забыли. У них есть эта сумма?
– Я так понял, что да. Они готовы хоть сегодня.
Этой минуты Жохов ждал восемь месяцев, но сейчас не испытывал ничего, никаких чувств, кроме нарастающей тревоги. Все складывалось как-то чересчур гладко.
– В субботу я звонил Марику, – сказал он, – сегодня у него день рождения. Собирает всех наших к пяти часам на старой квартире.
– Знаю. А при чем здесь это?
– К пяти я с товаром буду у Марика, привезешь их к нему. Это самый безопасный вариант.
– Ты говорил, в машину к ним не садиться, – напомнил Гена.
– Теперь можно, они же понимают, что ты пустой.
– Они это и раньше понимали. Не вижу разницы.
– Разница большая, – возразил Жохов, но в чем она состоит, не объяснил. – Впрочем, я тебе не навязываю, дело твое. Если боишься, можешь по телефону сказать им адрес и встретить возле дома. Только квартиру не называй.
– Я сяду, – решил Гена.
– Как хочешь, никто тебя не насилует.
– Сказал, сяду – значит, сяду.
– Слушай дальше. Когда приедете, Дениса возьмешь с собой, а второй пусть останется в машине. Обоих не бери. Вдвоем подниметесь к Марику. Там будет полно народу, и Марик наверняка придет с охранником. Он без него никуда не ходит. Выйдем в другую комнату или на кухню, отдадим товар и возьмем деньги.
Гена засомневался:
– Думаешь, он один с деньгами пойдет в незнакомую квартиру?
– Ну, пусть вдвоем пойдут.
– А если они скажут, чтобы я вызвал тебя на улицу?
– Скажут, вызовешь. Возьму с собой ребят и выйду.
– На их месте мне бы не понравилось, что с тобой кто-то есть. Могут дать по газам и уехать. Это в лучшем случае.
– Значит, выйду один, а ребятам велю стоять в подъезде. Свистнем их, в случае чего.
– Я свистеть не умею, – сказал Гена.
– Я свистну. Короче, сейчас позвонишь им и назначишь встречу. Пусть приезжают с деньгами. Только на пять не назначай, а то у Марика может еще никого не быть, он что-то рано все затеял. Назначь на семь.
– Не поздно?
– Нет, в самый раз. Буду ждать вас в начале восьмого у Марика. Ему пока ничего говорить не надо, поставим его перед фактом.
Салфеток на столе не имелось, вместо них в стакане кульком стояла газетная нарезка. Жохов с трудом обтер ею жирные пальцы и двинулся к выходу.
Таксофоны шпалерами выстроились возле метро, но Гене требовался телефон-автомат старого образца. Нашли и такой, он достал из бумажника многоразовый жетон, выточенный в институтской мастерской. К нему, впаянная прямо в металл, крепилась рыболовная леска с петелькой для пальца на другом конце. Когда соединение устанавливалось, жетон за леску извлекался обратно из приемника.
Гена скрылся в будке, а Жохов закурил под козырьком магазина. С невидимого неба сеялся дождь пополам со снегом. Рядом одиноко серела на стене листовка патриотической оппозиции. На ней сердитая Родина-мать в съехавшем на плечи красном платке призывала всех, кому она даже в непогоду дорога, прийти на митинг в поддержку решения Конституционного суда об отмене референдума. Оберточная бумага, на которой ее напечатали, уже начала расползаться от сырости.
Гена вышел из будки и, глубоко вздохнув, отрапортовал:
– Все. К семи они будут.
– Где встречаетесь?
– На Академической. Оттуда пять минут езды.
Лоб у него блестел от пота. Он еще раз вздохнул и сказал:
– Надо Марику подарок купить.
– Не надо, – отмел Жохов эту идею. – Скажем, что покупать всякую дрянь не хотелось, а на что-то хорошее денег нет. Ему приятно будет, что у нас нет денег, а у него есть.
По дороге к метро опять поговорили про Хасана. Гена, как в прошлый раз, начал доказывать, что все это ерунда, нечего от них бегать.
– Они, между прочим, и убить могут, – оборвал его Жохов, надеясь на аргументированные возражения, но их не последовало.
– Хасан с тебя пол-лимона хочет, – сказал Гена. – Ты можешь объяснить ему, что он ошибается, за меньшую сумму.
– Как я ему объясню?
– Обратись к Марику. У Марика есть такие люди.
– Ну ты даешь! – удивился Жохов не самой идее, а тому, что она исходит от Гены.
Прошли еще метров пятьдесят. Гена постепенно замедлял шаги, пока совсем не остановился.
– Понимаешь, – ответил он с опозданием, – я долго не решался завести этот разговор, но подумал, что правильнее будет сказать, чтобы потом не жалеть, что не сказал. Мы чаще жалеем о том, чего не сделали, чем о том, что сделали.
– Сказал и сказал. Я понял.
– Нет, ты не понял. Я не о том… Конечно, для меня в наших с тобой отношениях есть большой плюс. Я могу быть спокоен, что ты по-любому меня не кинешь, мы с тобой полжизни знакомы. У нас все построено на доверии, но ситуация сложилась так, что я в ней – главное действующее лицо. Изначально предполагалась другая степень моего участия. Я нашел покупателей, веду переговоры, рискую, а ты, прости за откровенность, являешься на готовое.
– Имеешь в виду свой процент? – догадался Жохов.
– Почему я не могу сказать? – оскорбился Гена. – Когда ты предложил мне десять процентов, я тебе ни слова не сказал, но ситуация изменилась. Я молчал до последнего, ждал, что ты сам поднимешь эту тему. Извини, Сережа, мне кажется, я имею право на пятнадцать.
Десять процентов от суммы сделки составляли две тысячи долларов, пятнадцать – на тысячу больше. По сравнению с тем, что оставалось самому Жохову, разница абсолютно несущественная. Все равно этих денег ему до смерти хватит.
– Пятнадцать так пятнадцать, – сказал он и, дружески ткнув кулаком в грудь ошеломленного легкостью победы Гену, зашагал по Сретенке в сторону памятника Крупской.
Рядом находилась пивная под открытым небом, в былые годы – безымянная. Из идеологических соображений таким точкам запрещалось давать красивые имена рек, гор, цветов, космических аппаратов, столиц союзных республик и стран социалистического содружества, а некрасивые не допускались в принципе. Как все шалманы, где выпивали в стоячку и закуску позволялось брать по минимуму, пивная имела только номер, но по местоположению была известна в народе под названием «У Наденьки». Как ее окрестили теперь, Жохов забыл. Дядькин дом примыкал к этому загону из панелей цвета морской волны, как парадная офицерская форма.
У самого подъезда дорогу загородили четверо хорошо упакованных парней. Попросили закурить. Жохов протянул им свою «Магну». Один по-хамски, всей пятерней, опустошил пачку почти полностью, и они двинулись дальше, не взглянув на него, не сказав ни слова. Возмутиться он не посмел, но для поддержания достоинства все-таки крикнул вдогонку:
– А спасибо?
Тот, что брал сигареты, обернулся, смерил его тяжелым взглядом, прикидывая, видимо, какой кары заслуживает подобная наглость.
– Сам спасибо скажи, что всю пачку не взяли, – решил он проявить великодушие и пошел догонять товарищей.
Сердце облилось горячей злобой. Жохов со всей силы пнул вслед этим говнюкам валявшуюся на асфальте банку из-под пива. Гремя, она подкатилась им под ноги. Задние оглянулись. Он обматерил их, используя элементарный набор, но за счет суффиксов добившись эффекта цветущей сложности, и с тремя пальцами наготове, чтобы с ходу ткнуть в нужные кнопки наборного замка на двери, юркнул в подъезд.
30
Впустив племянника, дядька взялся жарить картошку, настрогал буженины, порезал, похваляясь благосостоянием, тепличный помидор сказочной цены. Попутно выяснилось, что его многолетняя работа над фамильным родословием, о чем Жохов слышал еще на отцовских похоронах, подошла к концу, результаты сведены в таблицу, вычерчено генеалогическое древо. После обеда оно было предъявлено единственному наследнику.– Умру, возмешь себе, – сказал дядька, раскатывая на столе лист ватмана, слишком просторный для их скромной семейной истории.
У него с матерью Жохова были разные отцы, и о своем он от бабушки так ничего и не добился. Пришлось ограничиться предками по женской линии, но и они упорно не желали выходить из тумана, хотя последние двести лет безвыездно проживали в том же поселке и работали на том же градообразующем заводе углежогами, доменщиками, кузнецами, горновыми, молотовыми или кричными мастерами. Эти потерянные колена обозначались пустыми кружочками, говорящими лишь о том, что они – были.
Ближе к вершине дерева ветвилась ближайшая бабушкина родня. Среди токарей, вальцовщиков, прокатчиков и преподавателей заводского ПТУ звездой первой величины сиял ее старший брат, воевавший у Колчака и безвестно сгинувший где-то в Сибири. То, что он по дурости не сумел спрятаться и был мобилизован, не умаляло его славы. Другой брат, тоже по мобилизации служивший у красных, был задвинут на периферию.
Мысли крутились вокруг того, как сложится вечером у Марика, но Жохов заставил себя отвлечься и слушать. Один монгол из тех, с кем он работал в экспедиции, говорил ему, что удача отворачивается от человека, не способного ни на минуту забыть о своей цели. Понимание этой буддийской мудрости пришло с возрастом.
– Вот ты, – показал дядька кружок почти на самой вершине.
Выше была только Лелька. Дядька знал, что у Жохова есть дочь, но ее имя и год рождения не держались у него в памяти. Под диктовку он начал вписывать их красным фломастером. В отличие от записей, сделанных черной пастой и относящихся к мертвецам, красный цвет анкетных данных свидетельствовал, что этот плод на родовом древе еще не засох. Мощные корни гарантировали ему бесперебойное поступление живительных соков из родной почвы.