Страница:
Она предстала перед Кончини в сиянии своей красоты и юности: прелестное личико обрамляли роскошные золотистые локоны, бархатистая кожа благоухала, безупречность фигуры подчеркивалась изяществом каждого жеста — и он, очарованный, ослепленный, закрыл глаза, приложив руку к сердцу, словно пытаясь унять его неистовое биение.
А трое бандитов, восхищенные этим небесным видением, выразили свои чувства привычным свистом, означавшим высшую степень одобрения. Более того, удивляясь самим себе, они вдруг ощутили некое странное сожаление, как будто их начала тяготить эта, в сущности, обыкновенная работа. В загрубелых душах рождалось какое-то незнакомое чувство, очень похожее на жалость: эта девочка казалась им такой же прекрасной, чистой и непорочной, как лик Божьей матери, на который они взирали с искренним благоговением, если забредали в церковь — что иногда и с ними случалось.
Кончини, обманутый внешним спокойствием девушки, не замечал ее бледности и лихорадочного блеска обычно столь кротких голубых глаз. Между тем, если бы он знал ее поближе, это должно было бы его насторожить.
Не глядя на своего похитителя, стоявшего перед ней с обнаженной головой с видом крайнего почтения, она произнесла своим мелодичным голосом:
— Вы говорите как дворянин, каковым быть не можете…
— Мадам! — проскрежетал Кончини, бледнея.
Не обращая на него внимания, она продолжала:
— Ибо человек, удостоенный этого звания, не может совершить подобную низость… Вы сказали, что мои желания для вас равносильны приказу? Прекрасно! Итак, я желаю вернуться в свой дом. Не препятствуйте мне, и я прощу…
— Мадам, — воскликнул Кончини горестно, — это единственная просьба, которую я не могу исполнить… по крайней мере, в данный момент.
С презрением, начинавшим приводить Кончини в ярость, она сказала ровным, почти безразличным тоном:
— Я же говорила: вы не дворянин. Сила на вашей стороне, и вы можете делать со мной, что хотите… Я не унижусь до спора с вами…
Не в силах сопротивляться клокотавшей в нем страсти, Кончини пылко воскликнул:
— Мадам, умоляю вас, выслушайте меня… Вы не знаете, какую безумную любовь пробудили во мне! С того мгновения, как я вас увидел, мной владеет только одно чувство… Я провожу ночи без сна, шепча ваше восхитительное, дорогое для меня имя! Да, я знаю, что использовал против вас силу и хитрость… как вы сами сказали, я совершил низость, недостойную дворянина. Но вина моя не столь велика, как вам кажется… Это было необходимо, мадам: над вами нависла смертельная угроза, и я не нашел другого средства спасти вас. Клянусь вам, мадам, нет любви более глубокой, более искренней, более почтительной, чем моя!
До этого момента Бертиль сохраняла полную безучастность, так что могло даже возникнуть сомнение, слушает ли она. Видя, что фаворит королевы замолчал, дабы перевести дух, она произнесла холодно:
— Одно слово: свободна я или нет?
— Да! — в отчаянии вскричал Кончини. — Да, мадам, вы свободны. Ваше желание приказ для меня: возвращайтесь в свой дом!
Несмотря на самообладание, доселе ей не изменявшее, девушка не смогла сдержать радостного жеста. К бледным щекам ее прихлынула кровь, и она привстала, собираясь немедленно воспользоваться дарованной ей свободой.
Но Кончини придвинулся к ней еще ближе, обжигая ее своим дыханием и бормоча:
— В обмен я прошу только одного: взгляните на меня не так сурово! Скажите мне слово надежды! Всего лишь слово, мадам, неужели это много для вас?
Бертиль бессильно опустилась на подушки портшеза, проронив чуть слышно:
— Сначала измена и насилие, затем оскорбительный торг. Лакей!
И, устало отвернувшись от него, она закрыла глаза, словно ее внезапно охватила дрема.
Фаворит королевы в бешенстве топнул ногой. Это слово обожгло его, будто удар хлыстом. Разразившись ужасными проклятиями, он яростным движением нахлобучил на голову шляпу и прорычал:
— Лакей? Пусть будет так. Отныне вы имеете дело с лакеем!
Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела на него, он вновь схватил оба шарфа, брошенные им на землю, и в мгновение ока замотал ей рот. Похоже, он уже не доверял ее обещанию не звать на помощь. Бертиль же даже не шелохнулась, как если бы все происходящее потеряло для нее всякий интерес.
Слегка успокоившись после этой подлой выходки, он грубо приказал:
— Эй, вы! Ступайте вперед… вы знаете, куда.
Портшез тронулся с места. Трое храбрецов охраняли его со шпагами наголо. Кончини шел сзади. Рот его кривился в ужасной усмешке, и он бормотал, не отрывая горящего взора от Бертиль:
— Лакей?! За это слово, красавица моя, ты заплатишь кровавыми слезами!
Глава 13
А трое бандитов, восхищенные этим небесным видением, выразили свои чувства привычным свистом, означавшим высшую степень одобрения. Более того, удивляясь самим себе, они вдруг ощутили некое странное сожаление, как будто их начала тяготить эта, в сущности, обыкновенная работа. В загрубелых душах рождалось какое-то незнакомое чувство, очень похожее на жалость: эта девочка казалась им такой же прекрасной, чистой и непорочной, как лик Божьей матери, на который они взирали с искренним благоговением, если забредали в церковь — что иногда и с ними случалось.
Кончини, обманутый внешним спокойствием девушки, не замечал ее бледности и лихорадочного блеска обычно столь кротких голубых глаз. Между тем, если бы он знал ее поближе, это должно было бы его насторожить.
Не глядя на своего похитителя, стоявшего перед ней с обнаженной головой с видом крайнего почтения, она произнесла своим мелодичным голосом:
— Вы говорите как дворянин, каковым быть не можете…
— Мадам! — проскрежетал Кончини, бледнея.
Не обращая на него внимания, она продолжала:
— Ибо человек, удостоенный этого звания, не может совершить подобную низость… Вы сказали, что мои желания для вас равносильны приказу? Прекрасно! Итак, я желаю вернуться в свой дом. Не препятствуйте мне, и я прощу…
— Мадам, — воскликнул Кончини горестно, — это единственная просьба, которую я не могу исполнить… по крайней мере, в данный момент.
С презрением, начинавшим приводить Кончини в ярость, она сказала ровным, почти безразличным тоном:
— Я же говорила: вы не дворянин. Сила на вашей стороне, и вы можете делать со мной, что хотите… Я не унижусь до спора с вами…
Не в силах сопротивляться клокотавшей в нем страсти, Кончини пылко воскликнул:
— Мадам, умоляю вас, выслушайте меня… Вы не знаете, какую безумную любовь пробудили во мне! С того мгновения, как я вас увидел, мной владеет только одно чувство… Я провожу ночи без сна, шепча ваше восхитительное, дорогое для меня имя! Да, я знаю, что использовал против вас силу и хитрость… как вы сами сказали, я совершил низость, недостойную дворянина. Но вина моя не столь велика, как вам кажется… Это было необходимо, мадам: над вами нависла смертельная угроза, и я не нашел другого средства спасти вас. Клянусь вам, мадам, нет любви более глубокой, более искренней, более почтительной, чем моя!
До этого момента Бертиль сохраняла полную безучастность, так что могло даже возникнуть сомнение, слушает ли она. Видя, что фаворит королевы замолчал, дабы перевести дух, она произнесла холодно:
— Одно слово: свободна я или нет?
— Да! — в отчаянии вскричал Кончини. — Да, мадам, вы свободны. Ваше желание приказ для меня: возвращайтесь в свой дом!
Несмотря на самообладание, доселе ей не изменявшее, девушка не смогла сдержать радостного жеста. К бледным щекам ее прихлынула кровь, и она привстала, собираясь немедленно воспользоваться дарованной ей свободой.
Но Кончини придвинулся к ней еще ближе, обжигая ее своим дыханием и бормоча:
— В обмен я прошу только одного: взгляните на меня не так сурово! Скажите мне слово надежды! Всего лишь слово, мадам, неужели это много для вас?
Бертиль бессильно опустилась на подушки портшеза, проронив чуть слышно:
— Сначала измена и насилие, затем оскорбительный торг. Лакей!
И, устало отвернувшись от него, она закрыла глаза, словно ее внезапно охватила дрема.
Фаворит королевы в бешенстве топнул ногой. Это слово обожгло его, будто удар хлыстом. Разразившись ужасными проклятиями, он яростным движением нахлобучил на голову шляпу и прорычал:
— Лакей? Пусть будет так. Отныне вы имеете дело с лакеем!
Воспользовавшись тем, что девушка не смотрела на него, он вновь схватил оба шарфа, брошенные им на землю, и в мгновение ока замотал ей рот. Похоже, он уже не доверял ее обещанию не звать на помощь. Бертиль же даже не шелохнулась, как если бы все происходящее потеряло для нее всякий интерес.
Слегка успокоившись после этой подлой выходки, он грубо приказал:
— Эй, вы! Ступайте вперед… вы знаете, куда.
Портшез тронулся с места. Трое храбрецов охраняли его со шпагами наголо. Кончини шел сзади. Рот его кривился в ужасной усмешке, и он бормотал, не отрывая горящего взора от Бертиль:
— Лакей?! За это слово, красавица моя, ты заплатишь кровавыми слезами!
Глава 13
ЛЮБОВНОЕ ГНЕЗДЫШКО СИНЬОРА КОНЧИНИ
Маленький отряд двинулся в сторону Сены.
Примерно в тридцати шагах, крадучись, следовал Саэтта, выползший из своего убежища.
В это время с противоположной стороны к дому Бертиль быстрым шагом подходил какой-то дворянин. Это был Жеан Храбрый, возвратившийся домой после всех приключений тревожной ночи.
Остановившись под заветным балконом, он быстро огляделся проверяя, все ли в порядке. Вдали двигался портшез в сопровождении эскорта, и молодой человек равнодушно отвернулся, дабы осмотреть ближайшие подступы к дому любимой.
Покой и безмолвие царили на улице, где все, казалось, спало праведным сном. Жеан на какое-то мгновение задумался, не сводя глаз с балкона и тяжело вздыхая, затем отворил свою дверь. Зная, что никто за ним не наблюдает, он все же еще раз подозрительно глянул вокруг и послал балкону воздушный поцелуй, вложив в него всю свою любовь.
И тут же втянул голову в плечи, словно воришка, пойманный за руку; покраснев, как школьник, он, перескакивая через четыре ступеньки, вихрем взлетел по узкой лестнице, ведущей в мансарду, служившую ему жильем.
Тем временем Кончини продолжал свой путь. Маленький отряд пересек площадь Труа-Мари, только что расширенную с целью облегчить доступ к Новому мосту, повернул налево, углубившись на улицу Бюшри, еще раз свернул налево и оказался на узкой, почти всегда безлюдной улочке, ведущей к реке. Здесь стояло всего несколько домов.
Это место называлось улицей Ра, или Крысиной, но ошибется тот, кто предположит, что своим названием она была обязана мерзким и прожорливым грызунам. Первоначально ее именовали улица Ара — вероятно, первая гласная с ходом времени просто где-то затерялась. Впрочем, не менее опрометчиво было бы сделать вывод, что крысы обходили одноименную улицу стороной.
Кончини постучал условленным стуком в дверь дома, стоящего на углу, и ему тут же отворили.
Если снаружи дом выглядел угрюмым и обшарпанным, то внутри впечатление полностью менялось. Это было изумительное любовное гнездышко, где все дышало утонченной элегантностью и изысканным кокетством.
Бертиль отнесли в спальню, меблированную с неслыханной роскошью, и, освободив от кляпа, уложили на громадную кровать с балдахином, украшенным бесценными кружевами, — более всего она напоминала жертвенный алтарь в храме богини Венеры.
По знаку своего господина трое храбрецов деликатно вышли из комнаты — однако, поскольку точных распоряжений дано не было, решили дожидаться Кончини поблизости, не покидая дом.
Наконец-то Кончини остался наедине с Бертиль. Он, впрочем, не желал получить желаемое, прибегнув к насилию. Но не совесть в нем пробудилась, а взыграло попросту самолюбие: он несколько переоценивал свои чары и свою обольстительность, которыми и в самом деле обладал. Он говорил себе, что перед ним — молодым, красивым, изящным, богатым — не устояла даже королева; было бы просто невероятно, чтобы он не сумел завоевать сердце этой бедной, ограниченной, провинциальной девочки. Итак, он решил добиться от нее по доброй воле того, что в крайнем случае готов был взять силой.
Однако он не учел силу своего желания. Это была плотская страсть, весьма далекая от подлинной любви. Поэтому, когда он увидел Бертиль — бледную, но полную решимости, застывшую в позе величественного презрения, не скрывающую своего отвращения к нему, но при этом еще более прекрасную, еще более восхитительную в своем целомудренном негодовании, — кровь закипела у него в жилах. Забыв, что он пришел сюда только с целью подготовить почву и соблазнить неопытную душу щедрыми обещаниями, итальянец сорвал с себя плащ, шляпу, маску и протянул к Бертиль дрожащие руки, не сознавая, насколько он страшен и отвратителен в неприкрытой похоти, исказившей гримасой его лицо.
— Послушай, красавица, — задыхаясь, проговорил он, — ты не знаешь, кто я такой… я могу сделать тебя счастливейшей женщиной королевства… Я богат… я обладаю властью… но все это — богатства, почести, власть — я кладу к твоим ногам… У тебя будут самые редкие, самые дорогие драгоценности. Ты будешь жить в собственном доме, рядом с которым роскошнейшие дворцы покажутся лачугами. Тебе будут подавать самые изысканные кушанья на золотых блюдах, не имеющих цены… Ты будешь блистать при дворе, подобно королеве, окруженная всеобщим преклонением… И все это я предлагаю тебе за один-единственный взгляд! Говори, ты хочешь?
Судорожно сжимая рукоять кинжала и устремив свой ясный взор в его налитые кровью глаза, она ответила ровным голосом, хотя это спокойствие далось ей ценой сверхчеловеческих усилий:
— Я предпочту провести жизнь в самой жалкой из хижин, предпочту ходить в лохмотьях и вымаливать кусок черствого хлеба на паперти, предпочту самую ужасную нищету и даже смерть тому позору, что вы мне предлагаете!
— Так я тебе ненавистен?
С этими словами он сделал шаг вперед.
Ей показалось, что он собирается броситься на нее, и она занесла руку с кинжалом, воскликнув:
— Не приближайтесь… или вы умрете!
Он замер. Бертиль подумала, что сумела испугать его, и пренебрежительно улыбнулась.
Кончини же остановился от удивления, а не от страха. Придя в себя, он в свою очередь улыбнулся, и в нем внезапно ожил любезный придворный. Изящно поклонившись, он произнес не без иронии, хотя и постарался замаскировать ее:
— Дьявольщина! На вид вы такая хрупкая, — утонченная… и кто бы мог подумать, что у вас душа воинственной амазонки? Спешу заметить, что этот бесстрашный жест вам очень идет… В этой позе вы еще более прелестны, еще более восхитительны, еще более желанны… да-да, желанны как никогда!
Спальня была обширных размеров. В центре на дубовом возвышении с двумя широкими ступеньками покоилась кровать, окруженная балюстрадой с четырьмя резными колонками, удерживающими балдахин с гербом, на котором были изображены два крылатых амура. Тяжелый парчовый полог был раздвинут, и края его заткнуты за спинки с пухлыми и шаловливыми купидончиками по краям. Это массивное сооружение занимало не менее трети комнаты как в длину, так и в ширину. Между возвышением и боковыми стенами оставалось довольно широкое пространство — слева оно было несколько поуже, поскольку из стены выступал камин.
Именно здесь, между возвышением и камином, заняла позицию Бертиль. А вокруг все было заставлено столиками, креслами, пуфиками, этажерками с огромным количеством дорогих безделушек. На стенах были развешаны непристойные картины, бронзовые бра и серебряные кашпо. На первой ступеньке возвышения, в головах и ногах постели стояло два огромных канделябра.
Поскольку Кончини хотелось успокоить девушку, он зашел в альков справа, с противоположной стороны, но уже начал нервически расхаживать вдоль возвышения, не говоря ни слова, но исподтишка поглядывая на Бертиль. В глазах его зажегся опасный огонек.
В сущности, он уже принял решение — дать ей несколько дней на раздумье, а силу применить, если она и дальше будет упорствовать. Десять раз он открывал рот, чтобы сообщить об условиях полюбовного соглашения, но заставить себя сделать это не мог.
Почему? Да именно потому, что девушка казалась ему желанной как никогда. Похоть, на мгновение утихавшая в нем, вдруг вспыхивала вновь с необоримой мощью. Было и еще одно обстоятельство: ревность. С бессознательным фатовством он говорил себе: если эта простушка отвергла его, Кончини, самого красивого и самого изящного кавалера при французском дворе, если она с презрением отказалась от неслыханно щедрых даров, если, наконец, дошла до того, что стала угрожать ему кинжалом, то напрашивается единственное объяснение — сердце ее занято другим.
Он ловил себя на том, что начинает скрежетать зубами при этой мысли, что проклинает неизвестного соперника и клянется отомстить ему. Вскоре он оказался не в состоянии сдерживаться и вскричал:
— Вы должны подумать над моим предложением… Не может быть, чтобы я внушал вам непреодолимый ужас… Или же вы любите кого-то еще?!
В его пристальном взгляде, в выражений лица, в тоне угадывалась неприкрытая угроза, и девушка почувствовала себя оскорбленной.
— А если и так? — воскликнула она, гордо выпрямившись.
— Вы признаетесь? — прорычал он. — В таком случае, берегитесь!
— Чего? Я в вашей власти, но не боюсь вас.
— Я могу уничтожить вашего любовника!
— Никогда в жизни! Вы просто хвастун! Появись он здесь, вы бы трусливо бежали от него! Забились бы в любую дыру, чтобы укрыться!
— Какой-нибудь презренный бандит? Подходящая пара для такой девушки, как ты!
— Он самый достойный, самый верный, самый рыцарственный из всех дворян, и его рука когда-нибудь покарает низкого лжеца.
Эти яростные реплики, полные злобы с одной стороны и презрения — с другой, стремительно сменяли друг друга, скрещиваясь, словно шпаги в смертельном поединке.
— Я вырву у него сердце! Сожгу его на медленном огне!
— Роль палача вам вполне подходит!
— Он будет стоять передо мной на коленях, моля о пощаде! Горе ему! И горе тебе!
— Вам не испугать его… Он никого не боится… Вся смелость и доблесть мира заключены в нем… Недаром его прозвали Храбрым!
Кончини вздрогнул.
— Как ты сказала? — пробормотал он. — Повтори! Ты говоришь, его прозвали Храбрым? Это Жеан Храбрый, не так ли?
— Да, Жеан Храбрый. Это его имя.
Кончини разразился ужасным смехом, от которого у нее мороз прошел по коже.
— Ах, клянусь Богом! Какое забавное совпадение! — И он фыркнул. — Любовница Жеана Храброго! Все складывается самым чудесным образом! Вот что, красавица моя… твой идеальный дворянин, твой образец рыцарственности… да знаешь ли ты, кто он такой? Обыкновенный бандит! Разбойник с большой дороги! Наемный убийца! Вот он кто, твой великолепный герой!
Ни секунды не колеблясь, она бросила ему в лицо:
— Вы лжете!
Оскорбленный до глубины души, он прорычал по-итальянски:
— Sangue della madonna! [13]
Но, тут же взяв себя в руки, улыбнулся насмешливо и заявил цинично, чего она, в наивности своей, не поняла:
— Помилуй, это сведения из первых рук… Ведь он у меня на службе!
— В таком случае, он просто выполняет распоряжения своего господина! Позор падает на того, кто приказывает и кто платит. Убийца вы, а не он! Но даже этого я не допускаю. Вы лжете, повторяю вам!
Ее несокрушимая вера привела Кончини в бешенство. Оскорбительное обвинение во лжи, произнесенное дважды, не слишком его беспокоило, но инстинкт подсказывал ему, что нет лучшего средства унизить эту высокомерную девушку, поразив в самое сердце, чем доказать бесчестность ее любовника. Он лихорадочно размышлял, как убедить ее, и, внезапно хлопнув себя по лбу, проворчал так, чтобы она могла расслышать:
— Черт возьми! Слово дворянина ничего не значит для подружки бандита… Она должна получить подтверждение из уст такого же проходимца. Пусть же она его получит!
Схватив маленький свисток, висевший у него на шее, он трижды пронзительно свистнул. Через несколько секунд на пороге возникли Эскаргас, Гренгай и Каркань.
Выстроившись в ряд в двух шагах от двери, они безмолвно ожидали распоряжений своего господина. А тот, не оборачиваясь, спросил резким тоном:
— Как зовут вашего вожака?
Трое храбрецов переглянулись в изумлении, не зная, что и думать.
— Монсеньор, — робко начал Эскаргас.
— Без предисловий! — оборвал его Кончини. — Мне нужно от вас только имя! Как зовут вашего вожака? Отвечайте!
— Жеан Храбрый.
— Очень хорошо. Чем занимается он у меня на службе?
— Дьявольщина! Он делает… ту же работу, что и мы!
Кончини все это время не сводил глаз с Бертиль. Жестом приказав своим подручным уйти и не взглянув назад, ибо он был уверен, что те повиновались, Кончини сделал два шага по направлению к девушке, скрестил руки на груди и насмешливо осведомился:
— Ну, вы слышали? Вы узнали этих троих бандитов? Именно они схватили вас и доставили сюда. Это их работа. Полагаю, других объяснений не требуется? Теперь вы мне верите?
Упрямо покачав головой, она бросила решительное: «Нет!» Но лицо ее слегка побледнело.
— Не веришь? — задохнулся от негодования Кончини. — А если ты увидишь…
— Я скажу, что глаза мои ошибаются… В это я не поверю никогда и ни за что! — воскликнула она с тем же упорством.
— Если ты увидишь, — продолжал неумолимый Кончини, — как твоего Жеана Храброго везут на позорной повозке к Гревской площади, если увидишь, как палач раздирает ему крючьями грудь, поливая свежие раны расплавленным свинцом и кипящим маслом, если увидишь, как четыре лошади разрывают на части его тело, а возмущенная толпа, бросившись к этим жалким останкам, расхватывает их по кусочкам, чтобы скормить свиньям… если ты увидишь все это, то поверишь?
Она зажмурилась, словно желая отогнать ужасное видение. Но мужество не изменило ей и в эту страшную минуту. Тут же открыв глаза, она с вызовом произнесла:
— Я знаю, что при помощи гнусных интриг можно осудить невиновного. Я вижу, что вы способны на любую низость, дабы достичь своих целей. Но с Жеаном Храбрым вам не удастся справиться. Он не из тех людей, что позволяют схватить себя.
— О! — вскричал торжествующий Кончини. — Вот здесь ты ошибаешься! Его уже арестовали и надежно упрятали в темницу… Через несколько дней ему предстоит казнь, ожидающая царе… злодеев, подобных ему.
Он так жаждал нанести ей оглушающий, как ему казалось, удар, что в своей злобной радости забыл об осторожности и едва не проговорился о том, что в настоящий момент было никому неизвестно. С его уст чуть не сорвалось слово «цареубийца». Он Уже сожалел о своей оплошности, но поправить дело было невозможно.
Впрочем, нанесенный им удар превзошел все ожидания. Бертиль, и без того бледная, помертвела. Она пошатнулась и едва успела ухватиться за ближайшее кресло, чтобы удержаться на ногах. Сомневаться не приходилось: по-видимому, король, дав ей обещание простить Жеана, передумал и нарушил свое слово.
Ликующий Кончини, однако, не смог насладиться своим триумфом, ибо вдруг услышал за спиной какое-то невнятное рычание, а затем такие богохульственные проклятия, что они нагнали бы страху даже на лучника или гвардейца. Удивленный и одновременно взбешенный, он обернулся и заметил своих головорезов, потрясенных не меньше, чем он сам.
— Что вы здесь делаете, мерзавцы? — только и сумел вымолвить Кончини, не в силах справиться с изумлением.
Что они делали здесь? Да просто они краем уха услышали имя своего Жеана, и это обстоятельство их крайне заинтриговало. Им захотелось узнать, в чем тут дело, и они позволили себе не заметить жест, повелевавший оставить комнату. И оказалось, что Жеан, которого они оставили свободным и беззаботным всего лишь два часа назад, схвачен, заключен в темницу, и ему угрожает четвертование. И кто же говорил об этом? Кончини, иными словами, самый осведомленный человек при дворе французского монарха! Ах, если бы они могли знать заранее! Никогда не бросили бы они своего предводителя одного и тем самым спасли бы его от ареста. Их неподдельное, глубокое горе как всегда нашло свое выражение в ругательствах.
Кончини, придя в себя, с угрожающим видом двинулся к ним.
— Шпионить за мной вздумали? — в ярости прошипел он. Вон! Ваши услуги мне больше не нужны! Пошли прочь, собаки!
Трое храбрецов и не подумали исполнять этот приказ. Переглянувшись, они стали подходить к своему господину с такими ясными намерениями, что тот содрогнулся бы от ужаса, если бы успел это заметить. Но фаворит был слишком поглощен своими мыслями. Еще одна секунда, и все было бы кончено: итальянец никогда не превратился бы в маркиза и первого министра. Но именно в это роковое мгновение он вскричал, внезапно переменив прежнее решение:
— Нет, лучше останьтесь! Говори, Эскаргас! Повтори этой женщине, которая верит на слово только людям твоего пошиба, повтори ей то, что рассказал мне в кабинете. Но будь краток.
Храбрецы вздохнули с облегчением, обменявшись понимающими улыбками и лукаво перемигнувшись. Если речь шла об аресте, существовавшем лишь в их воображении, они могли быть спокойны за судьбу своего вожака. На их физиономиях вновь появилось выражение преувеличенного почтения, и Эскаргас торжественно произнес:
— Монсеньор, мы сообщили вам об ужасном убийстве и об аресте преступника, которого, как водится, слегка помяли.
Кончини обернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на Бертиль эти слова. За спиной же его разыгрывалась настоящая пантомима. Все трое, не сговариваясь, расплылись в улыбке и начали неистово махать руками. Вращая глазами и беззвучно шевеля губами, наши храбрецы говорили, можно сказать, кричали совершенно недвусмысленно и отчетливо:
— Это неправда! Не верьте!
И Бертиль, сама не зная почему, решила, что они не лгут. Поэтому Кончини, ожидавший увидеть глубочайшее горе и отчаяние, с изумлением обнаружил, что к ней вернулись прежние гордость и решимость.
Он мгновенно повернулся, ибо уже смутно подозревал своих подручных — однако увидел, что те стоят бесстрастно и неподвижно. Нахмурившись, он какое-то время пристально смотрел на них, о чем-то размышляя, а затем спросил вкрадчиво:
— Почему вы не ушли, когда я дал знак?
— Монсеньор, мы его не заметили.
Взгляд Кончини стал пронизывающим. Храбрецы же постарались придать своим лицам самое простодушное выражение. Не настаивая больше, Кончини сказал:
— Я не люблю рассеянных слуг. На сей раз прощаю, но впредь будьте внимательнее. Теперь ступайте на первый этаж. Подниметесь только по моему зову!
Они, поклонившись, вышли и стали шумно спускаться по лестнице. Кончини, широко распахнув дверь, слушал. Убедившись, что приказ его исполнен, он закрыл дверь на два оборота ключа, говоря самому себе:
— Завтра я разберусь с этими негодяями… Больше им доверять нельзя.
Взглянув искоса на стоявшую неподвижно Бертиль, но не сказав ей ни слова, он вновь принялся расхаживать справа от возвышения, на котором стояла кровать. Эта безмолвная прогулка длилась четверть часа. Время от времени он поглядывал на девушку. Теперь он уже не помышлял об уходе, равно как и том, чтобы предоставить ей отсрочку. Желание овладеть ею становилось властным и необоримым. Словно пытаясь оправдаться в собственных глазах, он прошептал:
— Любовница бандита! Какие тут могут быть церемонии?
Решившись, наконец, добиться своего немедленно, он подошел к ней поближе.
— Вы обдумали мое предложение? — спросил он, неожиданно возвращаясь к отправной точке разговора, прерванного появлением троих храбрецов.
— Вы сделали мне предложение? Вы?!
Он побледнел, и кулаки его судорожно сжались. Покачав головой, словно обещая себе рассчитаться с ней за все дерзости разом, он произнес, силясь казаться спокойным:
— Хорошо, я повторю. Я предлагаю вам сто тысяч экю, роскошный дворец и титул на ваш выбор — маркиза или герцогиня, что хотите. Подождите… я еще не кончил. В обмен я прошу у вас только одного: разрешите мне навещать вас… ухаживать за вами, если вам так больше нравится… все остальное придет само собой. Скажите мне только одно слово: Да! — и я немедленно покину этот дом. Мы увидимся с вами вновь при свете дня, когда вам нечего будет опасаться и вы сможете распоряжаться собой без всякого принуждения. Ответьте: мне уйти?
Продолжая говорить, он украдкой подбирался к ней все ближе и ближе. Ей уже пришлось отступить на два шага назад. Она поняла, что подобным манером скоро окажется прижатой к стене, и, судорожно сжав рукоять кинжала, предупредила:
— Не двигайтесь! Стойте, где стоите!
Внешне покорный, он остановился, но требовательно повторил:
— Ответьте же мне!
— Вы спрашивали, не испытываю ли я ужас перед вами? Отвечаю: я испытываю не ужас, а презрение и отвращение. Вот единственные чувства, которые вы мне внушаете. Я предпочту смерть вашим омерзительным объятиям.
— Все равно ты будешь моей! — прорычал Кончини.
Он давно уже выжидал удобного момента и теперь неожиданно бросился на нее. Она взмахнула кинжалом, однако фаворит ожидал удара и стремительно отпрянул. Рука ее поразила пустоту, и он тут же схватил девушку за локоть.
Борьба длилась недолго. Заломив эту белоснежную изящную ручку, слабую руку женщины, он сжал ее с такой силой, что из груди Бертиль вырвался душераздирающий вопль; кинжал, выпав из ее бессильных пальцев, упал на пол.
С диким хохотом Кончини отбросил ногой ставшее безобидным оружие и обхватил девушку обеими руками. Он был настолько возбужден, что забыл обо всех своих изящных манерах. С него словно бы спала маска цивилизованного человека, и все животные инстинкты прорвались наружу. Даже за произношением своим он уже не мог следить и, оскалившись, рычал на странной смеси французского и итальянского:
Примерно в тридцати шагах, крадучись, следовал Саэтта, выползший из своего убежища.
В это время с противоположной стороны к дому Бертиль быстрым шагом подходил какой-то дворянин. Это был Жеан Храбрый, возвратившийся домой после всех приключений тревожной ночи.
Остановившись под заветным балконом, он быстро огляделся проверяя, все ли в порядке. Вдали двигался портшез в сопровождении эскорта, и молодой человек равнодушно отвернулся, дабы осмотреть ближайшие подступы к дому любимой.
Покой и безмолвие царили на улице, где все, казалось, спало праведным сном. Жеан на какое-то мгновение задумался, не сводя глаз с балкона и тяжело вздыхая, затем отворил свою дверь. Зная, что никто за ним не наблюдает, он все же еще раз подозрительно глянул вокруг и послал балкону воздушный поцелуй, вложив в него всю свою любовь.
И тут же втянул голову в плечи, словно воришка, пойманный за руку; покраснев, как школьник, он, перескакивая через четыре ступеньки, вихрем взлетел по узкой лестнице, ведущей в мансарду, служившую ему жильем.
Тем временем Кончини продолжал свой путь. Маленький отряд пересек площадь Труа-Мари, только что расширенную с целью облегчить доступ к Новому мосту, повернул налево, углубившись на улицу Бюшри, еще раз свернул налево и оказался на узкой, почти всегда безлюдной улочке, ведущей к реке. Здесь стояло всего несколько домов.
Это место называлось улицей Ра, или Крысиной, но ошибется тот, кто предположит, что своим названием она была обязана мерзким и прожорливым грызунам. Первоначально ее именовали улица Ара — вероятно, первая гласная с ходом времени просто где-то затерялась. Впрочем, не менее опрометчиво было бы сделать вывод, что крысы обходили одноименную улицу стороной.
Кончини постучал условленным стуком в дверь дома, стоящего на углу, и ему тут же отворили.
Если снаружи дом выглядел угрюмым и обшарпанным, то внутри впечатление полностью менялось. Это было изумительное любовное гнездышко, где все дышало утонченной элегантностью и изысканным кокетством.
Бертиль отнесли в спальню, меблированную с неслыханной роскошью, и, освободив от кляпа, уложили на громадную кровать с балдахином, украшенным бесценными кружевами, — более всего она напоминала жертвенный алтарь в храме богини Венеры.
По знаку своего господина трое храбрецов деликатно вышли из комнаты — однако, поскольку точных распоряжений дано не было, решили дожидаться Кончини поблизости, не покидая дом.
Наконец-то Кончини остался наедине с Бертиль. Он, впрочем, не желал получить желаемое, прибегнув к насилию. Но не совесть в нем пробудилась, а взыграло попросту самолюбие: он несколько переоценивал свои чары и свою обольстительность, которыми и в самом деле обладал. Он говорил себе, что перед ним — молодым, красивым, изящным, богатым — не устояла даже королева; было бы просто невероятно, чтобы он не сумел завоевать сердце этой бедной, ограниченной, провинциальной девочки. Итак, он решил добиться от нее по доброй воле того, что в крайнем случае готов был взять силой.
Однако он не учел силу своего желания. Это была плотская страсть, весьма далекая от подлинной любви. Поэтому, когда он увидел Бертиль — бледную, но полную решимости, застывшую в позе величественного презрения, не скрывающую своего отвращения к нему, но при этом еще более прекрасную, еще более восхитительную в своем целомудренном негодовании, — кровь закипела у него в жилах. Забыв, что он пришел сюда только с целью подготовить почву и соблазнить неопытную душу щедрыми обещаниями, итальянец сорвал с себя плащ, шляпу, маску и протянул к Бертиль дрожащие руки, не сознавая, насколько он страшен и отвратителен в неприкрытой похоти, исказившей гримасой его лицо.
— Послушай, красавица, — задыхаясь, проговорил он, — ты не знаешь, кто я такой… я могу сделать тебя счастливейшей женщиной королевства… Я богат… я обладаю властью… но все это — богатства, почести, власть — я кладу к твоим ногам… У тебя будут самые редкие, самые дорогие драгоценности. Ты будешь жить в собственном доме, рядом с которым роскошнейшие дворцы покажутся лачугами. Тебе будут подавать самые изысканные кушанья на золотых блюдах, не имеющих цены… Ты будешь блистать при дворе, подобно королеве, окруженная всеобщим преклонением… И все это я предлагаю тебе за один-единственный взгляд! Говори, ты хочешь?
Судорожно сжимая рукоять кинжала и устремив свой ясный взор в его налитые кровью глаза, она ответила ровным голосом, хотя это спокойствие далось ей ценой сверхчеловеческих усилий:
— Я предпочту провести жизнь в самой жалкой из хижин, предпочту ходить в лохмотьях и вымаливать кусок черствого хлеба на паперти, предпочту самую ужасную нищету и даже смерть тому позору, что вы мне предлагаете!
— Так я тебе ненавистен?
С этими словами он сделал шаг вперед.
Ей показалось, что он собирается броситься на нее, и она занесла руку с кинжалом, воскликнув:
— Не приближайтесь… или вы умрете!
Он замер. Бертиль подумала, что сумела испугать его, и пренебрежительно улыбнулась.
Кончини же остановился от удивления, а не от страха. Придя в себя, он в свою очередь улыбнулся, и в нем внезапно ожил любезный придворный. Изящно поклонившись, он произнес не без иронии, хотя и постарался замаскировать ее:
— Дьявольщина! На вид вы такая хрупкая, — утонченная… и кто бы мог подумать, что у вас душа воинственной амазонки? Спешу заметить, что этот бесстрашный жест вам очень идет… В этой позе вы еще более прелестны, еще более восхитительны, еще более желанны… да-да, желанны как никогда!
Спальня была обширных размеров. В центре на дубовом возвышении с двумя широкими ступеньками покоилась кровать, окруженная балюстрадой с четырьмя резными колонками, удерживающими балдахин с гербом, на котором были изображены два крылатых амура. Тяжелый парчовый полог был раздвинут, и края его заткнуты за спинки с пухлыми и шаловливыми купидончиками по краям. Это массивное сооружение занимало не менее трети комнаты как в длину, так и в ширину. Между возвышением и боковыми стенами оставалось довольно широкое пространство — слева оно было несколько поуже, поскольку из стены выступал камин.
Именно здесь, между возвышением и камином, заняла позицию Бертиль. А вокруг все было заставлено столиками, креслами, пуфиками, этажерками с огромным количеством дорогих безделушек. На стенах были развешаны непристойные картины, бронзовые бра и серебряные кашпо. На первой ступеньке возвышения, в головах и ногах постели стояло два огромных канделябра.
Поскольку Кончини хотелось успокоить девушку, он зашел в альков справа, с противоположной стороны, но уже начал нервически расхаживать вдоль возвышения, не говоря ни слова, но исподтишка поглядывая на Бертиль. В глазах его зажегся опасный огонек.
В сущности, он уже принял решение — дать ей несколько дней на раздумье, а силу применить, если она и дальше будет упорствовать. Десять раз он открывал рот, чтобы сообщить об условиях полюбовного соглашения, но заставить себя сделать это не мог.
Почему? Да именно потому, что девушка казалась ему желанной как никогда. Похоть, на мгновение утихавшая в нем, вдруг вспыхивала вновь с необоримой мощью. Было и еще одно обстоятельство: ревность. С бессознательным фатовством он говорил себе: если эта простушка отвергла его, Кончини, самого красивого и самого изящного кавалера при французском дворе, если она с презрением отказалась от неслыханно щедрых даров, если, наконец, дошла до того, что стала угрожать ему кинжалом, то напрашивается единственное объяснение — сердце ее занято другим.
Он ловил себя на том, что начинает скрежетать зубами при этой мысли, что проклинает неизвестного соперника и клянется отомстить ему. Вскоре он оказался не в состоянии сдерживаться и вскричал:
— Вы должны подумать над моим предложением… Не может быть, чтобы я внушал вам непреодолимый ужас… Или же вы любите кого-то еще?!
В его пристальном взгляде, в выражений лица, в тоне угадывалась неприкрытая угроза, и девушка почувствовала себя оскорбленной.
— А если и так? — воскликнула она, гордо выпрямившись.
— Вы признаетесь? — прорычал он. — В таком случае, берегитесь!
— Чего? Я в вашей власти, но не боюсь вас.
— Я могу уничтожить вашего любовника!
— Никогда в жизни! Вы просто хвастун! Появись он здесь, вы бы трусливо бежали от него! Забились бы в любую дыру, чтобы укрыться!
— Какой-нибудь презренный бандит? Подходящая пара для такой девушки, как ты!
— Он самый достойный, самый верный, самый рыцарственный из всех дворян, и его рука когда-нибудь покарает низкого лжеца.
Эти яростные реплики, полные злобы с одной стороны и презрения — с другой, стремительно сменяли друг друга, скрещиваясь, словно шпаги в смертельном поединке.
— Я вырву у него сердце! Сожгу его на медленном огне!
— Роль палача вам вполне подходит!
— Он будет стоять передо мной на коленях, моля о пощаде! Горе ему! И горе тебе!
— Вам не испугать его… Он никого не боится… Вся смелость и доблесть мира заключены в нем… Недаром его прозвали Храбрым!
Кончини вздрогнул.
— Как ты сказала? — пробормотал он. — Повтори! Ты говоришь, его прозвали Храбрым? Это Жеан Храбрый, не так ли?
— Да, Жеан Храбрый. Это его имя.
Кончини разразился ужасным смехом, от которого у нее мороз прошел по коже.
— Ах, клянусь Богом! Какое забавное совпадение! — И он фыркнул. — Любовница Жеана Храброго! Все складывается самым чудесным образом! Вот что, красавица моя… твой идеальный дворянин, твой образец рыцарственности… да знаешь ли ты, кто он такой? Обыкновенный бандит! Разбойник с большой дороги! Наемный убийца! Вот он кто, твой великолепный герой!
Ни секунды не колеблясь, она бросила ему в лицо:
— Вы лжете!
Оскорбленный до глубины души, он прорычал по-итальянски:
— Sangue della madonna! [13]
Но, тут же взяв себя в руки, улыбнулся насмешливо и заявил цинично, чего она, в наивности своей, не поняла:
— Помилуй, это сведения из первых рук… Ведь он у меня на службе!
— В таком случае, он просто выполняет распоряжения своего господина! Позор падает на того, кто приказывает и кто платит. Убийца вы, а не он! Но даже этого я не допускаю. Вы лжете, повторяю вам!
Ее несокрушимая вера привела Кончини в бешенство. Оскорбительное обвинение во лжи, произнесенное дважды, не слишком его беспокоило, но инстинкт подсказывал ему, что нет лучшего средства унизить эту высокомерную девушку, поразив в самое сердце, чем доказать бесчестность ее любовника. Он лихорадочно размышлял, как убедить ее, и, внезапно хлопнув себя по лбу, проворчал так, чтобы она могла расслышать:
— Черт возьми! Слово дворянина ничего не значит для подружки бандита… Она должна получить подтверждение из уст такого же проходимца. Пусть же она его получит!
Схватив маленький свисток, висевший у него на шее, он трижды пронзительно свистнул. Через несколько секунд на пороге возникли Эскаргас, Гренгай и Каркань.
Выстроившись в ряд в двух шагах от двери, они безмолвно ожидали распоряжений своего господина. А тот, не оборачиваясь, спросил резким тоном:
— Как зовут вашего вожака?
Трое храбрецов переглянулись в изумлении, не зная, что и думать.
— Монсеньор, — робко начал Эскаргас.
— Без предисловий! — оборвал его Кончини. — Мне нужно от вас только имя! Как зовут вашего вожака? Отвечайте!
— Жеан Храбрый.
— Очень хорошо. Чем занимается он у меня на службе?
— Дьявольщина! Он делает… ту же работу, что и мы!
Кончини все это время не сводил глаз с Бертиль. Жестом приказав своим подручным уйти и не взглянув назад, ибо он был уверен, что те повиновались, Кончини сделал два шага по направлению к девушке, скрестил руки на груди и насмешливо осведомился:
— Ну, вы слышали? Вы узнали этих троих бандитов? Именно они схватили вас и доставили сюда. Это их работа. Полагаю, других объяснений не требуется? Теперь вы мне верите?
Упрямо покачав головой, она бросила решительное: «Нет!» Но лицо ее слегка побледнело.
— Не веришь? — задохнулся от негодования Кончини. — А если ты увидишь…
— Я скажу, что глаза мои ошибаются… В это я не поверю никогда и ни за что! — воскликнула она с тем же упорством.
— Если ты увидишь, — продолжал неумолимый Кончини, — как твоего Жеана Храброго везут на позорной повозке к Гревской площади, если увидишь, как палач раздирает ему крючьями грудь, поливая свежие раны расплавленным свинцом и кипящим маслом, если увидишь, как четыре лошади разрывают на части его тело, а возмущенная толпа, бросившись к этим жалким останкам, расхватывает их по кусочкам, чтобы скормить свиньям… если ты увидишь все это, то поверишь?
Она зажмурилась, словно желая отогнать ужасное видение. Но мужество не изменило ей и в эту страшную минуту. Тут же открыв глаза, она с вызовом произнесла:
— Я знаю, что при помощи гнусных интриг можно осудить невиновного. Я вижу, что вы способны на любую низость, дабы достичь своих целей. Но с Жеаном Храбрым вам не удастся справиться. Он не из тех людей, что позволяют схватить себя.
— О! — вскричал торжествующий Кончини. — Вот здесь ты ошибаешься! Его уже арестовали и надежно упрятали в темницу… Через несколько дней ему предстоит казнь, ожидающая царе… злодеев, подобных ему.
Он так жаждал нанести ей оглушающий, как ему казалось, удар, что в своей злобной радости забыл об осторожности и едва не проговорился о том, что в настоящий момент было никому неизвестно. С его уст чуть не сорвалось слово «цареубийца». Он Уже сожалел о своей оплошности, но поправить дело было невозможно.
Впрочем, нанесенный им удар превзошел все ожидания. Бертиль, и без того бледная, помертвела. Она пошатнулась и едва успела ухватиться за ближайшее кресло, чтобы удержаться на ногах. Сомневаться не приходилось: по-видимому, король, дав ей обещание простить Жеана, передумал и нарушил свое слово.
Ликующий Кончини, однако, не смог насладиться своим триумфом, ибо вдруг услышал за спиной какое-то невнятное рычание, а затем такие богохульственные проклятия, что они нагнали бы страху даже на лучника или гвардейца. Удивленный и одновременно взбешенный, он обернулся и заметил своих головорезов, потрясенных не меньше, чем он сам.
— Что вы здесь делаете, мерзавцы? — только и сумел вымолвить Кончини, не в силах справиться с изумлением.
Что они делали здесь? Да просто они краем уха услышали имя своего Жеана, и это обстоятельство их крайне заинтриговало. Им захотелось узнать, в чем тут дело, и они позволили себе не заметить жест, повелевавший оставить комнату. И оказалось, что Жеан, которого они оставили свободным и беззаботным всего лишь два часа назад, схвачен, заключен в темницу, и ему угрожает четвертование. И кто же говорил об этом? Кончини, иными словами, самый осведомленный человек при дворе французского монарха! Ах, если бы они могли знать заранее! Никогда не бросили бы они своего предводителя одного и тем самым спасли бы его от ареста. Их неподдельное, глубокое горе как всегда нашло свое выражение в ругательствах.
Кончини, придя в себя, с угрожающим видом двинулся к ним.
— Шпионить за мной вздумали? — в ярости прошипел он. Вон! Ваши услуги мне больше не нужны! Пошли прочь, собаки!
Трое храбрецов и не подумали исполнять этот приказ. Переглянувшись, они стали подходить к своему господину с такими ясными намерениями, что тот содрогнулся бы от ужаса, если бы успел это заметить. Но фаворит был слишком поглощен своими мыслями. Еще одна секунда, и все было бы кончено: итальянец никогда не превратился бы в маркиза и первого министра. Но именно в это роковое мгновение он вскричал, внезапно переменив прежнее решение:
— Нет, лучше останьтесь! Говори, Эскаргас! Повтори этой женщине, которая верит на слово только людям твоего пошиба, повтори ей то, что рассказал мне в кабинете. Но будь краток.
Храбрецы вздохнули с облегчением, обменявшись понимающими улыбками и лукаво перемигнувшись. Если речь шла об аресте, существовавшем лишь в их воображении, они могли быть спокойны за судьбу своего вожака. На их физиономиях вновь появилось выражение преувеличенного почтения, и Эскаргас торжественно произнес:
— Монсеньор, мы сообщили вам об ужасном убийстве и об аресте преступника, которого, как водится, слегка помяли.
Кончини обернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на Бертиль эти слова. За спиной же его разыгрывалась настоящая пантомима. Все трое, не сговариваясь, расплылись в улыбке и начали неистово махать руками. Вращая глазами и беззвучно шевеля губами, наши храбрецы говорили, можно сказать, кричали совершенно недвусмысленно и отчетливо:
— Это неправда! Не верьте!
И Бертиль, сама не зная почему, решила, что они не лгут. Поэтому Кончини, ожидавший увидеть глубочайшее горе и отчаяние, с изумлением обнаружил, что к ней вернулись прежние гордость и решимость.
Он мгновенно повернулся, ибо уже смутно подозревал своих подручных — однако увидел, что те стоят бесстрастно и неподвижно. Нахмурившись, он какое-то время пристально смотрел на них, о чем-то размышляя, а затем спросил вкрадчиво:
— Почему вы не ушли, когда я дал знак?
— Монсеньор, мы его не заметили.
Взгляд Кончини стал пронизывающим. Храбрецы же постарались придать своим лицам самое простодушное выражение. Не настаивая больше, Кончини сказал:
— Я не люблю рассеянных слуг. На сей раз прощаю, но впредь будьте внимательнее. Теперь ступайте на первый этаж. Подниметесь только по моему зову!
Они, поклонившись, вышли и стали шумно спускаться по лестнице. Кончини, широко распахнув дверь, слушал. Убедившись, что приказ его исполнен, он закрыл дверь на два оборота ключа, говоря самому себе:
— Завтра я разберусь с этими негодяями… Больше им доверять нельзя.
Взглянув искоса на стоявшую неподвижно Бертиль, но не сказав ей ни слова, он вновь принялся расхаживать справа от возвышения, на котором стояла кровать. Эта безмолвная прогулка длилась четверть часа. Время от времени он поглядывал на девушку. Теперь он уже не помышлял об уходе, равно как и том, чтобы предоставить ей отсрочку. Желание овладеть ею становилось властным и необоримым. Словно пытаясь оправдаться в собственных глазах, он прошептал:
— Любовница бандита! Какие тут могут быть церемонии?
Решившись, наконец, добиться своего немедленно, он подошел к ней поближе.
— Вы обдумали мое предложение? — спросил он, неожиданно возвращаясь к отправной точке разговора, прерванного появлением троих храбрецов.
— Вы сделали мне предложение? Вы?!
Он побледнел, и кулаки его судорожно сжались. Покачав головой, словно обещая себе рассчитаться с ней за все дерзости разом, он произнес, силясь казаться спокойным:
— Хорошо, я повторю. Я предлагаю вам сто тысяч экю, роскошный дворец и титул на ваш выбор — маркиза или герцогиня, что хотите. Подождите… я еще не кончил. В обмен я прошу у вас только одного: разрешите мне навещать вас… ухаживать за вами, если вам так больше нравится… все остальное придет само собой. Скажите мне только одно слово: Да! — и я немедленно покину этот дом. Мы увидимся с вами вновь при свете дня, когда вам нечего будет опасаться и вы сможете распоряжаться собой без всякого принуждения. Ответьте: мне уйти?
Продолжая говорить, он украдкой подбирался к ней все ближе и ближе. Ей уже пришлось отступить на два шага назад. Она поняла, что подобным манером скоро окажется прижатой к стене, и, судорожно сжав рукоять кинжала, предупредила:
— Не двигайтесь! Стойте, где стоите!
Внешне покорный, он остановился, но требовательно повторил:
— Ответьте же мне!
— Вы спрашивали, не испытываю ли я ужас перед вами? Отвечаю: я испытываю не ужас, а презрение и отвращение. Вот единственные чувства, которые вы мне внушаете. Я предпочту смерть вашим омерзительным объятиям.
— Все равно ты будешь моей! — прорычал Кончини.
Он давно уже выжидал удобного момента и теперь неожиданно бросился на нее. Она взмахнула кинжалом, однако фаворит ожидал удара и стремительно отпрянул. Рука ее поразила пустоту, и он тут же схватил девушку за локоть.
Борьба длилась недолго. Заломив эту белоснежную изящную ручку, слабую руку женщины, он сжал ее с такой силой, что из груди Бертиль вырвался душераздирающий вопль; кинжал, выпав из ее бессильных пальцев, упал на пол.
С диким хохотом Кончини отбросил ногой ставшее безобидным оружие и обхватил девушку обеими руками. Он был настолько возбужден, что забыл обо всех своих изящных манерах. С него словно бы спала маска цивилизованного человека, и все животные инстинкты прорвались наружу. Даже за произношением своим он уже не мог следить и, оскалившись, рычал на странной смеси французского и итальянского: