Зевако Мишель. Сын шевалье

   — Сомнений быть не может, — заключил шевалье. — Аквавива прячется здесь!
   Осмотрев, как он и собирался, тюрьму повнимательнее, Пардальян обратил внимание на домик, притаившийся за нею. Его шевалье изучил еще внимательнее.
   Дверь его никогда не открывалась, ставни были закрыты. Кто его хозяин — никто не знал.
   Пардальян довольно улыбнулся:
   — Ну, я-то знаю, кто хозяин! Могу поклясться: Аквавива тут! Так и нечего теперь гоняться за Гуларом. Задача у меня простая: попасть в этот дом. Дело нехитрое… но притом надо не спугнуть того, кого я хочу застать. Это уже потрудней. Придется раскинуть мозгами.
   Время было позднее. Пардальян вернулся домой, поужинал и стал разгуливать по комнате, обдумывая, как бы застать врасплох Аквавиву. Мысль о том, почему он целый день не видел Жеана, шевалье не тревожила: ведь его целый день не было дома, а накануне он видел сына возле сокровищ. Пардальяну и в голову не пришло, что с юношей могло случиться неладное.
   Хорошенько подумав, Пардальян лег спать с такими словами:
   — Я всегда замечал: лучшие мысли приходят во сне, да и поздно уже. Утро вечера мудренее.
   Но наутро удачная мысль тоже не посетила Пардальяна. Тогда он взял бумагу, найденную им на улице Сент-Оноре близ улицы Сен-Тома, положил ее в карман и вышел из дома. Он решил направиться прямиком к монашеской тюрьме и что-нибудь надумать по дороге.
   В переулке возле «Дамского Башмака» шевалье увидел толпу разбойников. Молча и дружно они возились со здоровым бревном. Пардальян нахмурился: по всему судя, эти оборванцы собирались высадить дверь тюрьмы…
   Но в здании было тихо; его «гарнизон», казалось, даже не подозревал, что сейчас начнется приступ — он был застигнут врасплох.
   Пардальян заработал кулаками, расталкивая бандитов. Послышалась ругань, наемники рассвирепели, в руках у них засверкали ножи… Шевалье понял, что без шпаги ему не обойтись, но только он ее вытащил, как раздался крик:
   — Это же господин де Пардальян! Эй вы, назад! Назад, кому говорю!
   Пораженный Пардальян узнал трех приятелей своего сына — Эскаргаса, Гренгая и Карканя.
   — Господин де Пардальян! — радостно воскликнул Гренгай. — Сам Бог послал вас нам на помощь!
   — Что тут происходит, ребята?
   Они быстро, кратко и по-военному точно все объяснили — понимали, что время не ждет. Пардальян внимательно выслушал их. Узнав, что его сын пропал, он не сдержал содрогания:
   — Ах! Только бы не опоздать!
   Но волноваться было некогда — нежные чувства следовало оставить на потом. К Пардальяну тут же вернулась суровая решимость, отличавшая его в критические минуты. Он приказал:
   — Бросьте бревно — это ни к чему. Восемь человек — за мной, остальным оставаться здесь и ждать,
   С восемью головорезами Пардальян пошел на Писцовую улицу. Как мы знаем, у нужного ему дома была еще дверь на улицу Вьей-Монне. У каждой из дверей шевалье оставил по четыре человека с таким приказом:
   — Всех впускать, никого не выпускать. Ясно?
   — Ясно, сударь. Кто будет выходить — сразу убьем!
   — Нет-нет, — поспешно возразил Пардальян, — убивать не надо! Просто не выпускайте из дома.
   Он вернулся в переулок и с тем же наказом расставил семерых оставшихся разбойников перед дверьми тюрьмы и таинственного дома.
   — А вы — за мной, — скомандовал он Гренгаю, Карканю и Эскаргасу.
   Пардальян подошел к двери и постучал тем же стуком, что Парфе Гулар, — он точно запомнил этот стук. Открылось окошечко. Пардальян подал бумагу, которую обронил Сен-Жюльен. Дверь распахнулась.
   Шевалье с облегчением вздохнул — все идет как надо! Мало ли что: ведь дверь могли и не открыть…
   — Эти трое со мной, — строго сказал он привратнику.
   Тот с поклоном впустил всех четверых, тщательно запер дверь и провел гостей к начальнику тюрьмы. Он только сторожит дверь, остальное его не касается…
   Пардальян вновь подал бумагу: начальник тюрьмы поклонился так же низко, как и привратник.
   — Друг мой, — сказал Пардальян, — к вам во вторник, по приказу госпожи аббатисы, доставили двух девушек.
   — Совершенно верно, ваше сиятельство.
   Пардальян не сразу, медленно, словно подбирая слова, продолжал:
   — И еще молодого человека… он был связан… ранен… убит… я точно не знаю.
   — Без сознания, ваше сиятельство. Вы совершенно правы.
   Пардальян вновь с облегчением вздохнул; три приятеля открыли рты для радостного вопля. Шевалье бросил на них грозный взгляд — и брави все поняли и застыли с каменными лицами.
   — Так вот, друг мой, — дружелюбно сказал Пардальян. — Немедленно проводите меня к ним.
   — Никак не могу, ваше сиятельство, — решительно ответил начальник тюрьмы.
   Пардальян с сердитым лицом сунул бумагу ему под нос и повелительным тоном сказал:
   — Ордер матери аббатисы! Вы что, читать не умеете?
   — Не дай мне Бог, ваше сиятельство, ослушаться распоряжения нашей матушки! Но этих заключенных здесь больше нет.
   — Проклятье!
   — Тысяча чертей!
   — Дьявольщина!
   — Адская— сила!
   Тюремщик перепугался не на шутку, потому что решил, будто случилось нечто непоправимое.
   — Двоих нет… — насилу пробормотал ок. — А одна еще здесь!
   — Что ж вы сразу не сказали? — буркнул Пардальян. — Отведите меня к ней.
   — Сию секундочку, ваше сиятельство, сию секундочку!
   Они поднялись на верхний этаж. Начальник тюрьмы долго возился с засовами и запорами. Когда он открыл камеру, Пардальян не пустил его внутрь:
   — Станьте вон там, за углом. Я должен поговорить с узницей наедине — это дело секретное.
   И он подмигнул троим приятелям, чтобы те не спускали с тюремщика глаз. Тот давно привык ко всяким странностям я повиновался, не выразив ни малейшего удивления.
   Пардальян вошел в зловонную камеру и через несколько минут, показавшихся трем приятелям невыносимо долгими, вернулся вместе с Переттой-милашкой.

Глава 74
ПАРДАЛЬЯН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ АКВАВИВУ О СВОИХ НАМЕРЕНИЯХ

   В это самое время Клод Аквавива сидел в кресле у раскрытого окна, а перед ним стоял монах Парфе Гулар. Разговор их начался недавно. Аквавива задавал краткие вопросы; браг Гулар отвечал так же кратко.
   — Где Равальяк?
   — В пути.
   — Откуда он знает?
   — Из разговора солдат: он в нем не участвовал, но слышал все от слова до слова. Мы не можем быть в этом замешаны.
   — Хорошо. Король?
   — Получил письмо и распорядился. Он поедет — сомнений нет.
   — Кто передал письмо?
   — Колин Коль. Она думает, что получит за это дело хорошие деньги, так что и тут все надежно.
   — Начальник полиции?
   — Этим я не занимался — Саэтта взялся все уладить сам на свой риск.
   — А Кончини?
   — Собрался туда к полудню. Он от своего не откажется — никогда еще он так не хотел ни одной девушки.
   — Неужели настолько влюблен?
   — Главное — ненависть к Жеану.
   — Так… то есть он за ней охотится, чтобы отомстить врагу…
   Аквавава встал и, склонив голову, походил по комнате. Потом он проговорил потихоньку, словно сам себе:
   — Что за болван этот Кончини! Предлагал отпустить Жеана Храброго и отправить его в Рюйи! Надо же додуматься! Юный Пардальян — такой же необыкновенный человек, — как его отец. Если уж тебе удалось схватить такого — уничтожь его сию секунду, а не изощряйся в мщении. С подобными героями каждая минута на счету! Нет уж, я такой глупости не сделаю, раз этот Жеан в моих руках и мешает мне! Необходимо, чтобы этот юноша перестал существовать. Распорядитесь сейчас же.
   — Вы напомнили мне, монсеньор, о том, что Кончини, вероятно, отдал приказ, а я… я забыл отменить его.
   — Означает ли это, что пленника уже выпустили на свободу? — с тревогой спросил Аквавива.
   — Нет, монсеньор, но боюсь, он находится в крутящейся комнате.
   — Это бесполезная жестокость, сын мой, — мягко промолвил Аквавива, — Ступайте и прекратите пытку, если еще есть время.
   — Бегу, монсеньор, — воскликнул Парфе Гулар.
   И он, в самом деле, подбежав к двери, распахнул ее, но тут же застыл на месте.
   Перед ним стоял, загораживая проход, Пардальян. Монах попятился и вновь оказался в келье Аквавивы.
   Пардальян вышел из камеры Перетты-милашки, ведя девушку за руку. Стражнику он сказал:
   — Проводите нас этажом ниже.
   Стражник подчинился беспрекословно. Распоряжение аббатисы было настолько ясным и категоричным, что спорить не приходилось.
   На нижнем этаже Пардальян остановился у одной из дверей. Заметим, что Перетта незаметно сжала ему ладонь — видимо, это был условленный между ними знак.
   — Откройте, — приказал Пардальян.
   Войдя вместе с Переттой, он спросил шепотом:
   — Какая из двух кроватей, дитя мое?
   — Вот эта, сударь. В головах, не очень высоко.
   Оба, склонившись к стене, стали ощупывать ее дюйм за дюймом.
   — Нашел, — вдруг произнес Пардальян.
   Вернувшись к двери, он впустил Карканя, Эскаргаса и Гренгая, а тюремщику сказал:
   — Закройте дверь и ступайте, любезный. Вы мне больше не нужны.
   — А узница, монсеньор?
   — Она останется со мной, — холодно ответил шевалье.
   — Ясно, — пробормотал стражник с понимающей улыбкой.
   Когда они остались одни, Пардальян вернулся к кровати и нажал на крохотный выступ: отворилась небольшая дверца, и все пятеро вошли в нее. Они оказались на той самой площадке, куда выходила келья, занимаемая Аквавивой.
   Пардальян быстро осмотрелся. Ничто не ускользнуло от его зоркого глаза: он увидел запертый на замок чулан, увидел дверь, за которой Аквавива беседовал со своим верным подручным, наконец, увидел лестницу.
   Шевалье беззвучно приблизился к двери. Остальные застыли в неподвижности, не сводя с него глаз, готовые подчиниться малейшему жесту. Пардальян, приложив ухо к двери, услышал голос Парфе Гулара, говорившего: «Он смертельно ненавидит Жеана Храброго!»
   Пардальян, сделав своим спутником знак не шевелиться, наклонился и стал слушать. Захватив самый конец этого разговора, он успел узнать о том, какая ужасная опасность грозит его сыну.
   Парфе Гулар, открыв дверь, едва не столкнулся с ним. На лице Пардальяна застыло то страшное в своей холодности выражение, которое всегда появлялось у него в критической ситуации или в моменты сильного волнения. Когда он двинулся вперед, монаху пришлось отступить.
   Аквавива неторопливо прохаживался по комнате. Он увидел незнакомца, заметил растерянное лицо Парфе Гулара. И понял, что произошла какая-то неожиданность, которая может не только расстроить все планы, но и оказаться смертельной для него самого. Он не потерял хладнокровия и быстро шагнул к окну.
   Пардальян уже обратил внимание на это открытое окно. От его пронзительного взгляда не укрылся некий священнослужитель, сидевший у подоконника в доме на углу улицы Вьей-Монне, погрузившись, по всей видимости, в благочестивые раздумья. Опередив Аквавиву, шевалье быстро задернул шторы.
   Парфе Гулар попытался юркнуть в потайную дверцу, но столкнулся с Гренгаем, Эскаргасом и Карканем, преградившими ему проход.
   — Смотри-ка! Да это же брат Парфе Гулар! — насмешливо промолвил Гренгай. — Наш пьянчужка Парфе Гулар!
   — Как здоровье после вчерашнего? — добродушно спросил Эскаргас.
   — Жажда не мучит? — осведомился Каркань.
   Монах сделал попытку прибегнуть к своей обычной наглости.
   — Пропустите меня, дети мои, — сказал он, — я очень спешу.
   — Неужели? — произнес Гренгай, не сдвинувшись ни на шаг. — Зато у нас время есть.
   Парфе Гулар понял, что разоблачен. Окинув троих храбрецов угрюмым взором, он медленно отступил.
   Тем временем Аквавива, внешне очень спокойный, высокомерно говорил, обращаясь к Пардальяну:
   — Что все это значит, сударь? Вы силой врываетесь в обитель безобидного служителя Бога! Подобает ли это благородному человеку?
   — Сударь, — ответил шевалье с ужасающей холодностью, — я Пардальян. А, теперь вы понимаете? Вы немедленно отведете меня к тому юноше, которого, судя по вашим словам, подвергли какой-то неслыханной пытке. Идемте, сударь, каждое мгновение дорого.
   Аквавива, подняв свое бледное лицо, устремил пронизывающий взор на шевалье. Он словно бы измерил и взвесил своего противника взглядом, испепелившим бы любого другого. Скрестив на груди руки со страшной медлительностью, как человек, которому некуда спешить, он произнес с непередаваемой интонацией:
   — А! Так вы и есть шевалье де Пардальян! Что ж, я отказываюсь подчиниться вашему грубому нажиму. Любопытно будет узнать, посмеет ли благородный рыцарь и доблестный паладин… ведь вас именно так именуют?.. посмеет ли он нанести смертельный удар слабому старику?
   Пардальян понял, что хитрый иезуит пытается выиграть время. Это была ловушка. Он подал знак троим храбрецам. Гренгай и Каркань тут же схватили брата Парфе Гулара за руки. Лже-пьяница обладал чудовищной силой и едва не вырвался, но Гренгай, приставив ему к горлу кинжал, безмятежно предупредил:
   — Еще раз дернешься, и настанет твой последний час! Стой смирно, монашек, так будет лучше, поверь мне.
   И Парфе Гулар поверил ему.
   Пардальян же, ухватив Аквавиву за запястье, поволок иезуита к лестнице и начал по ней спускаться. На ходу он говорил тем ровным тоном, который означал у него холодное бешенство, дошедшее до крайнего предела:
   — Рыцарь, каковым я являюсь, не унизит себя, нанеся удар слабому старику, каковым вы, сударь, не являетесь. Но зарубите себе на носу: сейчас мы окажемся внизу; если вы не примете решения, если мой сын погибнет в страшных муках, то, Богом клянусь, я доставлю вас с вашим сообщником в Лувр и скажу королю: «Сир, это Клод Аквавива, генерал ордена иезуитов, приговоривший вас к смерти. А это его подручный, брат Парфе Гулар, втихомолку подстрекавший к цареубийству фанатика Равальяка!» И тогда ваши головы скатятся с плеч. Вас этим не испугать, ибо вы человек отважный, я вижу. Но это означает полный крах ордена, который вы возглавляете. А это для вас все! Мы уже подходим, сударь…
   В самом деле, они спустились на первый этаж. Пардальян, благодаря своей феноменальной интуиции, передвигался по дому так, словно знал его вдоль и поперек.
   Предупредив Аквавиву о своих намерениях, он больше не прибавил ни слова. И все произошло так, как он ожидал. У самого выхода Аквавива решился.
   — Брат Гулар, — произнес он совершенно спокойным голосом, — отведите меня к сыну господина де Пардальяна.
   Мысленно же воскликнул: «Да смилуется над нами небо и позволит нам не опоздать! Иначе всему конец. Этот человек сдержит свое обещание.»
   Без сомнения, Парфе Гулар разделял это мнение, ибо, услышав распоряжение своего генерала, устремился вперед столь проворно, насколько позволяли ему брюхо и короткие ножки.
   Они спустились в подвал, проходя через невидимые двери, которые открывал монах, а затем углубились в узкий коридор. По мере того как они продвигались, все слышнее становились чудовищный грохот, страшный скрежет, ужасающие удары, буквально сотрясавшие стены, а главное — жуткие вопли, нечеловеческие крики, более походившие на рычание и визг смертельно раненного животного.
   Пардальян и трое храбрецов, смертельно побледнев и покрывшись холодным потом, ринулись на эти звуки бегом, увлекая за собой Парфе Гулара, который, впрочем, тоже торопился, как мог.
   Наконец монах остановился. Какофония стала оглушительной. Крики раздавались уже реже и постепенно переходили в хрипение. Монах, схватившись обеими руками за какой-то рычаг, со всей силой надавил на него. Послышался сухой щелчок. Парфе Гулар поспешно вдавил в стену кнопку, и перед ними возник широкий проем, открывший проход в слабо освещенную комнату.
   Пардальян с тремя храбрецами бросился туда.
   Они увидели Жеана Храброго, который бежал, словно сумасшедший, по застывшей неподвижно платформе, а за ним с грохотом, подпрыгивая, катилось огромных размеров железное ядро, приведенное в движение какой-то неведомой силой.
   Жеан не увидел встревоженные лица своих друзей, не услышал зовущие его родные голоса — он все бежал и бежал, задыхаясь и спотыкаясь, видя и слыша только дьявольское орудие казни, каждую секунду угрожавшее ему мучительной смертью. Казалось, он не заметил, что платформа уже перестала вращаться.
   Развернувшись, он побежал в обратную сторону и оказался в пределах досягаемости для тех, кто следил за ним с величайшей тревогой. Четыре пары крепких рук Подхватили его, подняли и вынесли в коридор, где он лишился чувств.
   А демоническое ядро по инерции все еще продолжало катиться и подпрыгивать, словно требуя вернуть ускользнувшую добычу. Наконец и оно, видимо, начало выдыхаться, ибо замедлило ход и стало перескакивать с паза на паз, пока не застыло в одном из них.
   Обморок Жеана был недолгим. Ему потерли уксусом виски, а Клод Аквавива собственноручно влил в рот несколько капель вина — этого оказалось достаточно, чтобы он пришел в себя.
   Быть может, сыграла свою роль и мысль о Бертиль, не покидавшая его ни на секунду: ведь только благодаря ей сумел он сохранить ясность рассудка в этом чудовищном испытании; только она позволила ему сохранить силы и не рухнуть в отчаянии под железную махину, которая неизбежно раздавила бы его.
   Как бы то ни было, он вздохнул и открыл глаза, глядя прямо перед собой еще мутным взором.
   Аквавива тут же провозгласил:
   — Спасен!
   Пардальян понял, что подразумевается под этим словом. Внушительно кивнув, он сказал:
   — Я желаю помнить только об одном, сударь: не вы отдали приказ подвергнуть бедного мальчика этой отвратительной пытке. Поэтому я дарю вам жизнь.
   И он добавил тоном, полным угрозы:
   — Но оставьте все попытки присвоить себе его достояние. Поверьте мне, вам это не удастся. И вообще — для вас было бы лучше вернуться на родину. Я ручаюсь вам за свое молчание… но не за свое терпение.
   — Вы дали мне хороший совет, — холодно промолвил Аквавива, — и я последую ему.
   Не сказав больше ни слова, он удалился в свою келью медленным, но твердым шагом.
   Жеан стал озираться, словно по-прежнему ожидал увидеть нагоняющее его железное ядро. Однако вместо него он увидел склонившегося над ним Пардальяна. Увидел плачущую Перетту и троих Храбрецов, очень близких к тому, чтобы последовать ее примеру. Он увидел их всех, узнал и понял, что произошло.
   Но не удивился, не поблагодарил, не потребовал объяснений. Одним прыжком вскочив на ноги, он спросил с невыразимой тревогой:
   — Какой сегодня день?
   — Четверг, мой мальчик, — мягко ответил Пардальян.
   Тонкое лицо юноши осветилось радостью, однако в следующем вопросе прозвучала все та же тревога:
   — Который час?
   — Примерно половина одиннадцатого утра.
   — О! — вскричал Жеан, не помня себя от счастья. — Я знал, что так будет! Я успею! Идемте же, идемте!
   И, ничего не добавив в объяснение, не посмотрев даже, следуют ли за ним друзья, он, как безумный, ринулся к двери, которую в этот момент открывал брат Парфе Гулар.
   Удивленные и встревоженные, Пардальян, Перетта, Эскаргас, Гренгай и Каркань устремились за ним.
   Жеан на едином дыхании промчался до улицы Омри. Впрочем, свежий воздух подействовал на него благотворно, немного успокоив его. Он было остановился, но быстро принял решение и на вопрос Пардальяна ответил очень холодно и загадочно:
   — Раз сейчас только половина одиннадцатого, я могу сначала отправиться в Лувр.
   И устремился бегом к улице Сен-Дени, на ходу в нескольких словах объяснив Пардальяну суть разговора между Леонорой Галигаи и Кончини, услышанного им, когда он лежал, задыхаясь, на раскаленном добела полу.
   — Рюйи! — вскричал Пардальян. — Теперь я понимаю, что хотел сказать монах, когда добавил: нам нужны лошади. Идем в гостиницу «Паспарту».
   — Я об этом подумал, сударь, — сказал Жеан, доказав, что сохранил ясность рассудка, невзирая на внешнюю непоследовательность поступков.
   На постоялом дворе, пока Жеан седлал и взнуздывал лошадей, Пардальян переговорил с госпожой Николь, доверив ее заботам Перетту-милашку и попросив обходиться с ней, как с родной дочерью. Затем он отдал короткое распоряжение Гренгаю, и трое храбрецов умчались стрелой.
   Пардальян с сыном, пустили коней в бешеный галоп и уже через несколько минут были у Лувра. Одного слова, сказанного ими, оказалось достаточно, чтобы их немедленно провели к королю.
   Бывшая королевская усадьба Рюйи представляла собой одинокий, заброшенный дом, в котором не было ничего величественного. Он походил скорее на крестьянский двор.
   Здесь было два жилых строения, разделенных небольшим двориком. За ними, посреди сада возвышалась круглая башня — единственное, что сохранилось от прежних укреплений усадьбы, обнесенной высокими толстыми стенами.
   Одно из жилых строений располагалось чуть сзади, в результате чего образовался небольшой тупик, где могла бы спрятаться довольно многочисленная группа людей, оставшись незамеченной с дороги, хотя ограда в этом месте была разобрана.
   Бертиль поместили в башню, устроив там на скорую руку довольно удобную спальню. Из комнаты был только один выход — через тяжелую, массивную дверь. Слабый свет проникал сюда из узкой бойницы.
   В четверг утром, почти в тот самый момент, когда Пардальян подходил к тюрьме, дверь комнаты Бертиль распахнулась и туда вошла женщина. Это была Леонора Галигаи.
   Остановившись перед девушкой, она долго смотрела на нее, не говоря ни единого слова. Постепенно лицо гостьи приняло выражение такой холодной жестокости, что Бертиль, невзирая на все свое мужество, содрогнулась. В глазах Леоноры она прочла смертный приговор и, отступив на шаг, невольно вжала голову в плечи.
   Но тут же выпрямилась и, овладев собой, произнесла своим мелодичным голосом:
   — Мадам, вчера вы спасли мою честь, и я готова была благословлять вас. Сегодня я вижу, что лишь сменила одну темницу на другую. Я догадываюсь, я чувствую, что меня держат здесь по вашему приказу… что я оказалась в вашей власти. В ваших глазах я только что прочла смертельную ненависть. За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала? Кто вы?
   Не торопясь с ответом, Леонора спокойно села в кресло и с великолепной непринужденностью сделала Бертиль знак садиться, а та глядела на нее с изумлением, словно перед ней вдруг явилась совершенно другая женщина.
   Леонору и в самом деле трудно было узнать. На лице ее, еще мгновение назад страшном в своей злобе, появилось теперь выражение глубокой печали и покорности судьбе. С великолепно разыгранными искренностью и смущением, усталым и грустным, но одновременно мягким и вкрадчивым голосом она произнесла:
   — Простите меня, мадемуазель, за дурные мысли. Видя вас столь юной и чистой, столь блистательно красивой… тогда как я уродлива, о, ужасающе уродлива и безобразна… Я не смогла сдержать чувство, очень похожее на ненависть.
   Это было сказано с такой болью и мукой, что Бертиль была потрясена до глубины души.
   Леонора же продолжала:
   — Отчего проникло в меня это низкое чувство? Вы сейчас поймете, мадемуазель. Перед вами жена человека, который преследует вас своим грубым вожделением… перед вами супруга Кончини!
   Бертиль, вздрогнув, инстинктивно отпрянула.
   — О, успокойтесь, — промолвила Леонора с жалкой улыбкой, — у меня нет причин ненавидеть вас. Это не ваша вина, что вы так красивы и что Кончини воспылал к вам страстью. Я знаю, вы не любите его. Сердце ваше отдано другому, а вы, полагаю, из тех, кто отдает свое сердце раз и навсегда. Я не желаю вам зла… потому что знаю, что Кончини внушает вам только ужас.
   И она повторила очень медленно, словно желая, чтобы Бертиль прониклась этими словами:
   — Непреодолимый ужас! Такой ужас, что, выбирая между объятиями моего мужа и смертью, вы без колебаний…
   — Смерть в сто раз лучше, мадам! — вскричала Бертиль, прерывая Леонору в порыве мятежного негодования.
   Галигаи кивнула с тонкой, понимающей улыбкой на устах.
   — Да, — прошептала она, будто бы разговаривая сама с собой, — я не ошиблась в этой благородной девушке! И к ней-то… пусть всего на мгновение… я ощутила злобу! Позволила восторжествовать скверному, подлому чувству!
   — Умоляю вас, мадам, — великодушно сказала Бертиль, — забудьте об этом минутном заблуждении… в сущности, вполне естественном!
   — Не только красива… но добра и великодушна! — с умилением прошептала Леонора.
   И, справившись с волнением, заговорила вновь:
   — Вы не любите Кончини, мадемуазель. А вот я… такая, какой вы меня видите… я люблю, любила и буду любить только его одного! Для меня Кончини — мое солнце, мой бог, моя жизнь! Он все для меня! За его улыбку я отдала бы душу дьяволу! Как и вы, я сочла бы смерть в сто раз предпочтительнее, нежели объятия другого! Но мой Кончини, мадемуазель… и это самое ужасное… мой Кончини не любит, никогда не любил и не полюбит меня!
   О, в этот момент она не кривила душой, можно поклясться! Сердце ее обливалось кровью, а истерзанная душа стонала с такой искренностью, что потрясенная Бертиль пробормотала:
   — Бедная женщина!
   — Вы сострадаете мне, мадемуазель, и, в самом деле, нет никого, кто больше заслуживал бы жалости, чем я! Никакие страдания не сравнятся с муками, которые я терплю вот уже много лет. Нет худшей пытки, нежели любить… любить всеми силами души, всем существом своим того, кто вас не любит и не полюбит никогда!
   — Зачем же отчаиваться? — мягко промолвила Бертиль. — Такая искренняя, такая беззаветная любовь, как ваша, мадам, в конце концов восторжествует.