Страница:
Она на секунду задумалась, хмуря брови, а затем ответила:
— В самом деле, возможно, вы правы.
У Кончини вырвался вздох облегчения.
«Он доволен, что получил свободу на эту ночь, — произнесла она мысленно. — Хорошо, Кончини, ступай! Отправляйся на любовное свидание! Я все равно узнаю, где ты был!»
Вслух же проговорила:
— Но в любом случае постарайтесь никуда не отлучаться…
Она запнулась. Кончини даже не повел бровью.
— Или по крайней мере дождитесь половины двенадцатого… даже полуночи, — закончила она. — Да, полагаю, что в полночь все уже свершится.
В с внезапным порывом нежной заботы, которая тронула бы любого, кроме безразличного супруга, она добавила с непривычной для нее искренностью:
— Я все предусмотрела и все рассчитала… но кто знает? Какой-нибудь роковой случай может расстроить наши планы… Никто не должен видеть тебя в городе между девятью и двенадцатью часами. Поверь мне, Кончинетто… не выходи из дома в это время! Мы рискуем головой, Кончино… помни об этом!
С удивительной покорностью он заверил ее:
— Я всю ночь буду у себя… Обещаю тебе, Леонора!
Она вздрогнула. Кровь прихлынула к ее щекам, и было видно даже под густым слоем румян, как сильно она покраснела. В голове же у нее вихрем пронеслись мысли, полные отчаяния:
— Он уйдет! Непременно уйдет! Но не раньше полуночи… У меня еще есть время.
И она сказала нежно, хотя голос ее слегка дрожал от волнения:
— Иди же, Кончино… Не заставляй королеву ждать так долго!
На сей раз лицо Кончини едва заметно искривилось, рука, теребившая усики, вяло опустилась, рот исказила гримаса неудовольствия. Впрочем, все это длилось не больше секунды… но для ревнивой жены, жадно следившей за каждым его движением, и мгновения было достаточно. Кончини же, будучи превосходным актером, уже успел придать своей физиономии Страстное выражение. Повернувшись на каблуках с юношеским изяществом, он послал воздушный поцелуй спутнице жизни и устремился в опочивальню Марии Медичи, насвистывая модную любовную песенку, полный победительной отваги и пылкого нетерпения, упоительно юный и легкий, как мотылек, оживленный и одновременно томный в предвкушении желанных объятий.
Леонора проводила его долгим взглядом, и в ее глазах сверкнула истинная страсть. Когда же он исчез за дверью, она дала волю своим чувствам: на лице ее отобразилась глубочайшая мука. В ревнивой ярости она говорила себе:
— Кончино влюблен! А я этого не заметила! Не увидела, не догадалась! Неужели я настолько слепа, и он сумел обхитрить меня? Да нет же, я схожу с ума… ведь я хорошо его знаю! Это произошло совсем недавно, вне всякого сомнения! Прихоть это или любовь? При его пылкой натуре все может быть. В любом случае, прихоть или любовь — это смертельно опасно! Это надо прекратить любой ценой. Какая насмешка судьбы! Кончино не нашел ничего лучшего, как завести шашни в тот момент, когда Мария получает свободу… когда она, став регентшей, будет полновластно царить в этом прекрасном королевстве! Именно сейчас мы должны всецело посвятить себя ей… чтобы направлять туда, куда нам нужно! А эта женщина? Кто она? Кто? Не из придворных дам, иначе это не ускользнуло бы от меня! Тогда кто же? Горе ей! Горе! Мне пришлось смириться с Марией, но еще одной я не потерплю! Ступай к ней сегодня ночью, Concinetto mio, ступай! Завтра я узнаю, кто она, как ее зовут, где она живет… и тогда мы сведем с ней счеты!
На этой утешительной мысли Галигаи несколько успокоилась. Мрачно покачав головой, она придала своему лицу выражение презрительного равнодушия и твердым шагом направилась в отведенные ей апартаменты, где должна была встретиться с Жеаном Храбрым. Как уже известно читателю, она сумела подстрекнуть ревность молодого человека, однако план ее, достойный самого Макиавелли, провалился в самой своей существенной части — король избежал убийства! Разумеется, этим он был обязан только своевременному вмешательству шевалье Пардальяна, но именно благодаря таким случайностям и терпят крах самые хитроумные замыслы.
Оставим на время Леонору Галигаи, целиком поглощенную жаждой мести неизвестной сопернице, так некстати вставшей у нее на пути, и последуем за Кончини в опочивальню королевы.
Он также прекрасно сознавал весь трагизм ситуации — малейший неловкий шаг означал для него неминуемую смерть под страшнейшими пытками.
Пока не свершилось непоправимое — иными словами, пока не погиб Генрих IV — жизнь его находилась под угрозой. Да и после цареубийства дело могло быть закрыто только с арестом подлинного или мнимого виновника, ибо подобное преступление требовало обязательного возмездия.
Наконец он понимал, что находится в полной власти женщины, с которой намеревался разыграть комедию страсти, — от успеха или провала этой комедии зависело, вознесется ли он на безграничную высоту или рухнет в разверзшуюся перед ним пропасть.
Да, карьера, почести, слава, власть и сама жизнь — все было поставлено на карту в этот час любовного свидания. Одна оплошность, одна секундная заминка — и он погиб!
У него хватило дерзости начать эту игру, и он обладал достаточной ловкостью, чтобы вести ее по своим правилам, с бесстыдной наглостью обманывая влюбленную королеву.
Даже гениальный актер не сыграл бы эту роль лучше. Проявив изумительное чутье, Кончини не совершил ни единой ошибки: он был одновременно нежен и пылок, смел и робок, игрив и застенчив. Более того, ему удалось использовать даже снедавшее его нетерпение. В самом деле, в какие-то моменты могло показаться, что он хочет задушить, уничтожить эту женщину, которой нашептывал слова любви, в душе проклиная ее и посылая ко всем чертям. Она же принимала эти проявления бессильного бешенства за безумный порыв страсти, доходящей до бреда.
Свидание любовников продолжалось чуть более часа — часа, показавшегося ему долгим, как вечность, а ей кратким, как мгновение, как мимолетная греза, полная невыразимого наслаждения. Когда он оставил ее, она была в изнеможении — но чувствовала себя счастливой, очарованной, покоренной.
Кончини же, освободившись от отвратительных для него объятий и радуясь успешному завершению неприятного дела, немедленно отправился в свой дом на улицу Сент-Оноре. Сегодня ему во всем везло: Леонора ночевала в Лувре, и он мог располагать своим временем, как пожелает. Призвав к себе троих храбрецов, он заперся с ними в кабинете и отдал им точные, выверенные до деталей распоряжения.
Что же он замышлял? А вот что.
Генрих IV не умел обходиться без наперсников в своих любовных приключениях. Помимо Ла Варена, мастера на все руки и подручного для любых грязных дел, король держал при себе несколько доверенных лиц, с которыми делился надеждами и разочарованиями, радостями и горестями. Естественно, у каждого из конфидентов имелись друзья, получавшие информацию о королевских тайнах из первых рук. Вокруг этого не такого уж и тесного кружка роилась туча интриганов и шпионов обоего пола — они вынюхивали, разведывали, угадывали и передавали из уст в уста любые секреты. Услугами такого рода людей не гнушались пользоваться и министры, которым случалось обсуждать похождения короля так, словно речь шла о делах государственной важности.
Когда король влюбился в Бертиль, произошло неизбежное — он поведал о зарождающейся страсти своим близким.
А те устремились на улицу Арбр-Сек в надежде познакомиться и подружиться с красавицей — будущей фавориткой, дарующей назначения и титулы. Как мы уже говорили, они остались при своих интересах: увидеть мадемуазель Бертиль им удалось, но никто не мог похвастаться, что сумел хотя бы поговорить с ней. Однако красоту ее восхваляли все без исключения.
Кончини не принадлежал к числу счастливчиков, пользующихся доверием короля, зато имел превосходно налаженную шпионскую сеть, а потому не уступал в осведомленности первейшим из приближенных короля.
Он поступил так же, как прочие, — отправился бродить вокруг дома на улице Арбр-Сек. Бертиль он увидел в окне, и этот миг был для него как удар молнии. В нем немедленно зародилось страстное желание обладать ею, и он поклялся, что эта девушка будет принадлежать ему, какими бы последствиями это ни грозило.
А тут и Леонора известила его, что нынешней ночью король будет убит. Смерть Генриха означала, что начинается царствование Кончини, хотя и под прикрытием имени Марии Медичи. Следовательно, он мог никого не опасаться. Поскольку Бертиль пробудила в нем не столько любовь, сколько грубую похоть, он, будучи человеком крайностей во всем, решился похитить ее.
Имея в виду эту цель, он послал Эскаргаса, Гренгая и Карканя на улицу Арбр-Сек, дабы те подготовили похищение и не спускали глаз с дома, который он им укажет. Следовало учитывать, что именно здесь королю предстояло умереть — и известие об этом событии надо было получить раньше других. Поэтому он предупредил своих головорезов, что похищение должно произойти не раньше полуночи — однако с десяти до двенадцати они обязаны находиться около дома безотлучно, а уже затем явиться к нему с донесением.
Он знал, что на их ловкость вполне можно положиться, и не сомневался, что они в мельчайших деталях расскажут ему обо всех перипетиях этой памятной ночи, трагическая подоплека которых была им неведома. Сам же он, в зависимости от того, что узнает от них, примет решение — приступить к задуманному или повременить.
Глава 11
— В самом деле, возможно, вы правы.
У Кончини вырвался вздох облегчения.
«Он доволен, что получил свободу на эту ночь, — произнесла она мысленно. — Хорошо, Кончини, ступай! Отправляйся на любовное свидание! Я все равно узнаю, где ты был!»
Вслух же проговорила:
— Но в любом случае постарайтесь никуда не отлучаться…
Она запнулась. Кончини даже не повел бровью.
— Или по крайней мере дождитесь половины двенадцатого… даже полуночи, — закончила она. — Да, полагаю, что в полночь все уже свершится.
В с внезапным порывом нежной заботы, которая тронула бы любого, кроме безразличного супруга, она добавила с непривычной для нее искренностью:
— Я все предусмотрела и все рассчитала… но кто знает? Какой-нибудь роковой случай может расстроить наши планы… Никто не должен видеть тебя в городе между девятью и двенадцатью часами. Поверь мне, Кончинетто… не выходи из дома в это время! Мы рискуем головой, Кончино… помни об этом!
С удивительной покорностью он заверил ее:
— Я всю ночь буду у себя… Обещаю тебе, Леонора!
Она вздрогнула. Кровь прихлынула к ее щекам, и было видно даже под густым слоем румян, как сильно она покраснела. В голове же у нее вихрем пронеслись мысли, полные отчаяния:
— Он уйдет! Непременно уйдет! Но не раньше полуночи… У меня еще есть время.
И она сказала нежно, хотя голос ее слегка дрожал от волнения:
— Иди же, Кончино… Не заставляй королеву ждать так долго!
На сей раз лицо Кончини едва заметно искривилось, рука, теребившая усики, вяло опустилась, рот исказила гримаса неудовольствия. Впрочем, все это длилось не больше секунды… но для ревнивой жены, жадно следившей за каждым его движением, и мгновения было достаточно. Кончини же, будучи превосходным актером, уже успел придать своей физиономии Страстное выражение. Повернувшись на каблуках с юношеским изяществом, он послал воздушный поцелуй спутнице жизни и устремился в опочивальню Марии Медичи, насвистывая модную любовную песенку, полный победительной отваги и пылкого нетерпения, упоительно юный и легкий, как мотылек, оживленный и одновременно томный в предвкушении желанных объятий.
Леонора проводила его долгим взглядом, и в ее глазах сверкнула истинная страсть. Когда же он исчез за дверью, она дала волю своим чувствам: на лице ее отобразилась глубочайшая мука. В ревнивой ярости она говорила себе:
— Кончино влюблен! А я этого не заметила! Не увидела, не догадалась! Неужели я настолько слепа, и он сумел обхитрить меня? Да нет же, я схожу с ума… ведь я хорошо его знаю! Это произошло совсем недавно, вне всякого сомнения! Прихоть это или любовь? При его пылкой натуре все может быть. В любом случае, прихоть или любовь — это смертельно опасно! Это надо прекратить любой ценой. Какая насмешка судьбы! Кончино не нашел ничего лучшего, как завести шашни в тот момент, когда Мария получает свободу… когда она, став регентшей, будет полновластно царить в этом прекрасном королевстве! Именно сейчас мы должны всецело посвятить себя ей… чтобы направлять туда, куда нам нужно! А эта женщина? Кто она? Кто? Не из придворных дам, иначе это не ускользнуло бы от меня! Тогда кто же? Горе ей! Горе! Мне пришлось смириться с Марией, но еще одной я не потерплю! Ступай к ней сегодня ночью, Concinetto mio, ступай! Завтра я узнаю, кто она, как ее зовут, где она живет… и тогда мы сведем с ней счеты!
На этой утешительной мысли Галигаи несколько успокоилась. Мрачно покачав головой, она придала своему лицу выражение презрительного равнодушия и твердым шагом направилась в отведенные ей апартаменты, где должна была встретиться с Жеаном Храбрым. Как уже известно читателю, она сумела подстрекнуть ревность молодого человека, однако план ее, достойный самого Макиавелли, провалился в самой своей существенной части — король избежал убийства! Разумеется, этим он был обязан только своевременному вмешательству шевалье Пардальяна, но именно благодаря таким случайностям и терпят крах самые хитроумные замыслы.
Оставим на время Леонору Галигаи, целиком поглощенную жаждой мести неизвестной сопернице, так некстати вставшей у нее на пути, и последуем за Кончини в опочивальню королевы.
Он также прекрасно сознавал весь трагизм ситуации — малейший неловкий шаг означал для него неминуемую смерть под страшнейшими пытками.
Пока не свершилось непоправимое — иными словами, пока не погиб Генрих IV — жизнь его находилась под угрозой. Да и после цареубийства дело могло быть закрыто только с арестом подлинного или мнимого виновника, ибо подобное преступление требовало обязательного возмездия.
Наконец он понимал, что находится в полной власти женщины, с которой намеревался разыграть комедию страсти, — от успеха или провала этой комедии зависело, вознесется ли он на безграничную высоту или рухнет в разверзшуюся перед ним пропасть.
Да, карьера, почести, слава, власть и сама жизнь — все было поставлено на карту в этот час любовного свидания. Одна оплошность, одна секундная заминка — и он погиб!
У него хватило дерзости начать эту игру, и он обладал достаточной ловкостью, чтобы вести ее по своим правилам, с бесстыдной наглостью обманывая влюбленную королеву.
Даже гениальный актер не сыграл бы эту роль лучше. Проявив изумительное чутье, Кончини не совершил ни единой ошибки: он был одновременно нежен и пылок, смел и робок, игрив и застенчив. Более того, ему удалось использовать даже снедавшее его нетерпение. В самом деле, в какие-то моменты могло показаться, что он хочет задушить, уничтожить эту женщину, которой нашептывал слова любви, в душе проклиная ее и посылая ко всем чертям. Она же принимала эти проявления бессильного бешенства за безумный порыв страсти, доходящей до бреда.
Свидание любовников продолжалось чуть более часа — часа, показавшегося ему долгим, как вечность, а ей кратким, как мгновение, как мимолетная греза, полная невыразимого наслаждения. Когда он оставил ее, она была в изнеможении — но чувствовала себя счастливой, очарованной, покоренной.
Кончини же, освободившись от отвратительных для него объятий и радуясь успешному завершению неприятного дела, немедленно отправился в свой дом на улицу Сент-Оноре. Сегодня ему во всем везло: Леонора ночевала в Лувре, и он мог располагать своим временем, как пожелает. Призвав к себе троих храбрецов, он заперся с ними в кабинете и отдал им точные, выверенные до деталей распоряжения.
Что же он замышлял? А вот что.
Генрих IV не умел обходиться без наперсников в своих любовных приключениях. Помимо Ла Варена, мастера на все руки и подручного для любых грязных дел, король держал при себе несколько доверенных лиц, с которыми делился надеждами и разочарованиями, радостями и горестями. Естественно, у каждого из конфидентов имелись друзья, получавшие информацию о королевских тайнах из первых рук. Вокруг этого не такого уж и тесного кружка роилась туча интриганов и шпионов обоего пола — они вынюхивали, разведывали, угадывали и передавали из уст в уста любые секреты. Услугами такого рода людей не гнушались пользоваться и министры, которым случалось обсуждать похождения короля так, словно речь шла о делах государственной важности.
Когда король влюбился в Бертиль, произошло неизбежное — он поведал о зарождающейся страсти своим близким.
А те устремились на улицу Арбр-Сек в надежде познакомиться и подружиться с красавицей — будущей фавориткой, дарующей назначения и титулы. Как мы уже говорили, они остались при своих интересах: увидеть мадемуазель Бертиль им удалось, но никто не мог похвастаться, что сумел хотя бы поговорить с ней. Однако красоту ее восхваляли все без исключения.
Кончини не принадлежал к числу счастливчиков, пользующихся доверием короля, зато имел превосходно налаженную шпионскую сеть, а потому не уступал в осведомленности первейшим из приближенных короля.
Он поступил так же, как прочие, — отправился бродить вокруг дома на улице Арбр-Сек. Бертиль он увидел в окне, и этот миг был для него как удар молнии. В нем немедленно зародилось страстное желание обладать ею, и он поклялся, что эта девушка будет принадлежать ему, какими бы последствиями это ни грозило.
А тут и Леонора известила его, что нынешней ночью король будет убит. Смерть Генриха означала, что начинается царствование Кончини, хотя и под прикрытием имени Марии Медичи. Следовательно, он мог никого не опасаться. Поскольку Бертиль пробудила в нем не столько любовь, сколько грубую похоть, он, будучи человеком крайностей во всем, решился похитить ее.
Имея в виду эту цель, он послал Эскаргаса, Гренгая и Карканя на улицу Арбр-Сек, дабы те подготовили похищение и не спускали глаз с дома, который он им укажет. Следовало учитывать, что именно здесь королю предстояло умереть — и известие об этом событии надо было получить раньше других. Поэтому он предупредил своих головорезов, что похищение должно произойти не раньше полуночи — однако с десяти до двенадцати они обязаны находиться около дома безотлучно, а уже затем явиться к нему с донесением.
Он знал, что на их ловкость вполне можно положиться, и не сомневался, что они в мельчайших деталях расскажут ему обо всех перипетиях этой памятной ночи, трагическая подоплека которых была им неведома. Сам же он, в зависимости от того, что узнает от них, примет решение — приступить к задуманному или повременить.
Глава 11
РАССКАЗ ЭСКАРГАСА И ПЛАНЫ КОНЧИНИ
Было около часа ночи, когда троих храбрецов провели в кабинет Кончини.
А тот, начиная с полуночи, не находил себе места, настолько велики были тревога его и неуверенность.
Трое рубак, естественно, крайне удивились бы, если бы узнали о реальных причинах этого беспокойства. Для них все дело заключалось в похищении — иными словами, в вещи достаточно простой и привычной. Они подготовили все, что нужно, и полагали, что большего не требуется, — поэтому держались с сознанием хорошо выполненного долга.
Однако, зная вспыльчивый характер Кончини, они быстро выработали план действий и постановили, что говорить будет Эскаргас, как самый красноречивый и неистощимый на выдумку — Гренгай же с Карканем энергично поддержат все, что скажет провансалец.
Следует сказать, что к дому Бертиль они подошли как раз в тот момент, когда капитан Прален объяснялся с Пардальяном и Ла Вареном.
Гвардейские мундиры бросились им в глаза еще издали. Чувство природной деликатности сразу же подсказало им, что нескромно подслушивать чужие разговоры, и наши храбрецы поспешили отойти от этих мундиров на приличное расстояние. Разумеется, до них донеслось два-три имени и несколько слов, но они дали себе слово немедленно об этом забыть.
Новое происшествие! Следом прибыли лучники. Проявляя все тот же безупречный такт, наши герои постарались как можно глубже втиснуться в нишу соседнего дома. При свете факелов обнаружилось, что вся улица запружена полицейскими, а возглавляет их сам господин де Неви верхом на лошади. Тут все трое поняли, что все-таки провинились… в грехе любопытства, природная скромность буквально заголосила в них, и они стрелой помчались к кресту Трауар, где и затаились, выжидая более благоприятный момент.
Таким образом от них ускользнуло все то, что происходило у дома Бертиль и что так важно было узнать их патрону Кончини. Единственное, что они уловили, — это обрывки фраз, какие-то крики, на расстоянии совершенно невнятные, и глухой шум, напоминавший схватку. Между тем, Кончини посылал их в надежде получить исчерпывающую информацию.
Когда улица вновь стала темной, безмолвной, пустынной и сонной, они вышли из своего укрытия и осторожно подобрались к дому, за которым им велено было наблюдать.
Очередная неприятность. По мостовой неторопливо шествовали трое, занятые приятным разговором и столь безмятежные, как если бы стоял ясный день и на небе светило солнце, а не луна, как раз сейчас укрывшаяся за тучей. Подобную наглость нельзя было стерпеть.
Сверх того, троица запоздалых прохожих дефилировала именно перед тем домом, за которым приказано было следить. Неужели эти люди получили сходные распоряжения? Поразительное нахальство! Да и вообще, их присутствие могло сорвать планы синьора Кончини.
На гвардейцев или лучников эти трое были непохожи. По виду это были дворяне, а числом они не превосходили наших храбрецов… по одному человеку на каждого, какие пустяки! Посовещавшись, Эскаргас, Гренгай и Каркань решили напасть на этих ночных болтунов, дабы научить их хорошим манерам, ибо никому нельзя позволять нарушать покой честных буржуа, заслуживших право на мирный сон.
Действуя таким образом, они возвращались к исполнению своих обязанностей, которыми временно и по необходимости пренебрегли. Оказав важную услугу синьору Кончини, они могли надеяться на солидное вознаграждение… да и трое болтунов производили впечатление людей с увесистым кошельком, не считая таких безделиц, как кольца, цепи и золотые галуны, до которых всегда были охочи господа головорезы, бандиты и прочие разбойники с большой дороги.
Как уже известно читателю, вмешательство Жеана Храброго свело на нет все эти расчеты.
Увидев своих подручных, Кончини вздохнул с облегчением. Наконец-то Он все узнает! Перестав расхаживать по комнате, он уселся за стол, заваленный бумагами, выжидательно глядя на троих храбрецов. А те застыли перед ним в преувеличенно-почтительной позе, выдававшей их ироническое отношение к итальянскому вельможе.
Кончини смотрел на них пронизывающим горящим взглядом, словно желая прочесть на этих хитрых физиономиях долгожданную новость. Он заговорил первым, сделав вид, что разгневан:
— Ах вы, мерзавцы! Я уже целый час не нахожу себе места, ожидая вас!
— Какая жалость! — промолвил Эскаргас с лицемерным состраданием. — Мы тоже испереживались, монсеньор, ей-богу! Именно это я и сказал: ведь бедный монсеньор места себе не находит, ожидая нас! Правда, Гренгай, я сказал это? Но прорваться не было никакой возможности… Мы уж думали, что никогда до вас не доберемся.
Из этого потока бесполезных слов Кончини уловил только одну фразу: не было возможности прорваться. Невольно вздрогнув, он произнес мысленно, с трудом пытаясь скрыть охватившее его ликование:
— Все кончено!
В самом деле, если все пути оказались перекрыты, это означало, что произошло нечто чрезвычайное. А что же еще могло произойти, как не убийство короля, подготовленное Леонорой? Но, может быть, король всего лишь ранен? Надо было теперь попытаться выведать правду у этих тупых скотов, не заронив в них, однако, подозрения, что ему заранее было известно об ужасном событии. Для такого актера, как он, это представлялось пустячным делом — разве могли эти тупицы тягаться с ним в ловкости?
Устало откинувшись на спинку кресла и скрестив ноги, он взял со стола валявшийся там миниатюрный кинжал и стал небрежно поигрывать им, показывая великолепно разыгранное безразличие к россказням своих головорезов.
— Учтите, милейшие, — промолвил он нарочито сухим тоном, — я укажу вам на дверь, если не получу удовлетворительных объяснений. Итак, слушаю вас. Что же вас так задержало? Стряслось что-то необыкновенное?
Угроза прозвучала для них, как гром среди ясного неба. Поникнув, они в отчаянии переглянулись. В сущности, они занимали при Кончини весьма завидное место: платили им щедрой рукой, a дела поручали не слишком сложные. На лучшее они вряд ли могли бы рассчитывать. Эскаргас, облеченный доверием товарищей, призвал на помощь все свое красноречие, воскликнув:
— Необыкновенное? Монсеньор, вы нашли верное слово. Нас и в самом деле задержало событие необыкновенное — более того, потрясающее, страшное, жуткое… Об этом долго будут говорить и в городе, и при дворе!
Случалось ли вам замечать, что лжецу, сочинявшему свои басни, необходима помощь слушателя? Если ему внимают безмолвно и равнодушно, он начинает спотыкаться и противоречить самому себе самым жалким образом. И тогда он не способен обмануть даже сверхнаивного, сверхдоверчивого человека.
Если же, напротив, с ним начинают спорить, задавать вопросы и горячо возражать, то ему как бы протягивают спасательный шест, за который он цепляется, подхватывая оброненное слово и угадывая тайную мысль собеседника. Некий инстинкт подсказывает ему, в каком направлении нужно двигаться, чтобы убедить того, кто неосознанно указал верный путь.
Мы не хотим сказать, что Эскаргасу была известна эта уловка. Он использовал ее, не отдавая себе в том отчета. Кончини заговорил о чем-то «необыкновенном», и провансалец поймал это слово на лету, снабдив его, по обыкновению, подобающими эпитетами. Но, как легко заметит читатель, объяснений он никаких не дал — а просто оглушил собеседника потоком ничего не значащих фраз, одновременно следя за ним краем глаза, дабы распознать, какое впечатление производят эти словесные пируэты. Он всем сердцем надеялся получить передышку, чтобы, во-первых, перевести дух, а во-вторых, понять, куда клонит сам Кончини.
И фаворит королевы протянул ему руку помощи, сказав со скептическим видом:
— О! Так взволновать город и двор могло только нечто действительно устрашающее. А чтобы помешать вам пробраться ко мне… ведь вы знали, что я вас жду и что вы рискуете своим местом… да тут должны были вступить в дело лучники или солдаты, причем в изрядном числе!
Делая этот комплимент, Кончини удостоил своих наемников улыбкой.
Гренгай и Каркань шумно захохотали, а Эскаргас, расплывшись до ушей, угодливо произнес:
— Дьявольщина! Нам не о чем рассказывать монсеньору… он сам все угадывает.
Но слова «лучники и солдаты» уже подстрекнули его воображение. В общих чертах басня была готова, с деталями же было легко управиться по ходу рассказа. Достаточно было начать, чтобы самая бесстыдная ложь полилась плавно и без задержек. Провансалец без промедления приступил к делу:
— По правде говоря, монсеньор, вся улица Арбр-Сек была запружена лучниками с господином де Неви во главе. Их было не меньше ста, причем одни перекрывали проход у Трауар, а другие — со стороны Сены. Мы оказались в самой середине, а они стояли так плотно, что, ручаюсь вам, даже иголка бы между их рядами не проскользнула. А ведь там были еще гвардейцы господина де Пралена, и господин де Ла Варен со своими людьми, и множество других. Все метались, как сумасшедшие, орали во всю глотку — словом, наделали такого шума, что можно было подумать, будто опять вернулись великие времена Лиги. Что же нам оставалось делать, как не затаиться? Ведь если бы нас обнаружили, то непременно кинули бы в какой-нибудь каменный мешок, откуда мы бы живыми не вышли. Теперь вы видите, монсеньор, что мы заставили вас ждать не по своей вине.
Эскаргас лгал вдохновенно, искусно сплетая истину с вымыслом и сопровождая свой рассказ выразительными жестами. Единственное, к чему он стремился, это как-то оправдаться в злосчастном опоздании, грозившем потерей места. Провансалец простодушно полагал, что именно это интересует Кончини — но, к несчастью, ошибался. Кончини и думать забыл о заминке своих подручных. Сохраняя видимость равнодушия, он слушал Эскаргаса с неослабным вниманием. Поразительное в подобный час скопление солдат и лучников на одной из улиц казалось ему несомненным доказательством того, что покушение свершилось… или же было вовремя предотвращено. Именно это и необходимо было выяснить при помощи наводящих вопросов. Поэтому он постарался придать своему лицу еще более недоверчивое выражение, сказав с наигранным раздражением:
— Что ты мне плетешь, дубина? Сотня лучников, говоришь? И сам Неви во главе? Да еще Прален с гвардейцами? Мятеж там, что ли, произошел? Или какое сражение случилось?
— Сражение? Конечно! Черт возьми, спросите Гренгая и Карканя! Вы слышите, ребята? Монсеньор сомневается, было ли там сражение… Да ведь мы собственными глазами видели, как уносили раненых (он собирался сказать: трупы, но прикусил язык)… И насчитали… сколько мы насчитали, Гренгай, а? Не бойся, говори!
Гренгай наудачу брякнул:
— Шесть!
— Вы слышите, монсеньор? — вскричал торжествующий Эскаргас. — Один только Гренгай насчитал шестерых.
Кончини между тем размышлял:
«Раз были раненые, значит, была схватка… Стало быть, покушение все-таки состоялось. Я уже вижу, как это происходило: король появился не один… ведь этот негодяй назвал Ла Варена… Жеан Храбрый нанес удар, а потом на него накинулись. Но он умеет постоять за себя и вполне мог уложить нескольких… Что до лучников и гвардейцев, то, думаю, это дело рук Леоноры… она устроила так, чтобы солдаты подоспели… слишком поздно. Однако что с королем? Убит он или ранен? Или ему удалось, как всегда, ускользнуть?»
Трое храбрецов не прерывали его раздумий и только выразительно перемигивались. Их злило и выводило из себя то, что хозяин придает такое чрезмерное значение пустячной задержке. Но они вбили себе в голову, что «облапошат» его, и потому решили твердо стоять на своем, ибо здесь было задето их самолюбие. Впрочем, мысленно они посылали Кончини ко всем чертям.
А тот пожал плечами с пренебрежительным сожалением и произнес насмешливо:
— Похоже, у вас от страха в глазах помутилось, храбрецы! Не может быть, чтобы случилось что-то серьезное. Уж о мятеже меня бы известили, черт возьми! Наверное, ваше пресловутое сражение — это не больше, чем обыкновенная стычка нескольких человек. Быть может, попытка убийства… покушение, кто знает?
Сам того не замечая, он понизил голос. Эскаргас, опасаясь перегнуть палку, ответил также полушепотом и с уклончивым видом:
— Гм! Убийство, покушение, стычка — тут большой разницы, знаете ли, нет… можно и так это назвать.
Бедняга пребывал в смятении из-за непонятной настойчивости Кончини, а потому старался изъясняться таинственными намеками и выглядел весьма встревоженным. Оба его товарища, естественно, играли в ту же игру и озирались не менее беспокойно, так что Кончини, наблюдая за ними, говорил себе:
«Мерзавцы явно знают больше, чем рассказывают. Возможно, боятся попасть в неприятную историю. Corbacco! [10] Я должен это выведать!»
Вслух же спросил:
— Так, значит, было убийство? А кто жертва? Говори без утайки! Убили или только ранили?
— Не могу сказать в точности, монсеньор. Вы же понимаете, когда творятся такие дела, людям вроде нас нельзя высовываться, если кругом толкутся лучники и солдаты. Мы и носа не смели показать, сидели в укрытии, а потому не все смогли разглядеть. Тем более, что все носились, как ошалелые, вопили, размахивали шпагами… Однако…
— Однако?.. — повторил, задыхаясь, Кончини.
— Мне показалось, что я слышу, как кричат: «Несчастье! Ужасное несчастье!»
«Он мертв! — мысленно воскликнул Кончини. — Отныне я господин! Наконец-то!»
На лице же его не дрогнул ни один мускул. Он по-прежнему насмешливо улыбался, рассеянно поигрывая своим крохотным кинжальчиком.
— Peccato! [11] — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но если поднялась такая суматоха, то жертвой оказалось какое-нибудь значительное лицо… быть может, даже ив высшей знати… Кто же, черт возьми? Вам не удалось хоть одним глазком рассмотреть? Я спрашиваю потому, что пострадать мог и кто-то из моих друзей.
И он устремил на своих подручных испытующий взор.
Измученный Эскаргас, с трудом сдерживая ярость, думал:
«Чума тебя разрази, индюк итальянский! Имя! Так я и назвал тебе имя! Завтра же ты уличишь меня во лжи и прогонишь ко всем чертям… Дьявольщина! Чем бы таким задурить ему голову? Вот что, скажу-ка я, что это короля убили… Говорят, Кончини завел шашни с мадам королевой, так пусть порадуется… А заверну я все это таким манером, что сам черт ногу сломит… не то что наш синьор!»
— Монсеньор, нам было не слишком хорошо видно… но, как и вы, я полагаю, что это было значительное лицо… из высшей знати… выше не бывает!
«Прекрасно! — сказал себе Кончини. — Он выразился яснее некуда. Я был прав: мерзавцам известно гораздо больше, чем они рассказывают.»
Вслух же проговорил, также состроив скорбную мину:
— Дьявольщина! Отчего же ты так решил?
— Во-первых, по тем причинам, что вы сами назвали. Во-вторых, в Лувре может жить только значительное лицо.
— Значит, жертва живет в Лувре?
— Судя по всему, да. Тело велено было отнести именно туда. И это еще не все. Кто-то рядом произнес слова, от которых у нас мороз пошел по коже: «О случившемся молчать. Кто распустит язык, рискует быть колесованным заживо. « Вот почему мы так упирались, монсеньор. Нам совсем не улыбается быть колесованными заживо.
— Будьте спокойны, — заверил их Кончини. — Никто не узнает об этом. К тому же, вы находитесь под моим покровительством.
Одновременно он лихорадочно размышлял:
«Сомнений не остается: король убит, а смерть его хотят сохранить в тайне, пока не будут приняты необходимые меры. В настоящий момент об этом не знает даже и Мария, иначе она прислала бы за мной. Завтра утром ей сообщат печальную весть со всеми обычными предосторожностями. Я буду у нее. Пока же вполне могу располагать собой и своим временем.»
Эскаргас, в свою очередь, говорил себе:
«Поищи-ка теперь, чей труп доставили ночью в Лувр. Если найдешь, значит, труп в самом деле был… хотя это кажется почти невероятным. А не найдешь, так и взятки гладки: кому же хочется быть колесованным заживо? Но, надеюсь, с этим дурацким допросом мы покончили.»
А тот, начиная с полуночи, не находил себе места, настолько велики были тревога его и неуверенность.
Трое рубак, естественно, крайне удивились бы, если бы узнали о реальных причинах этого беспокойства. Для них все дело заключалось в похищении — иными словами, в вещи достаточно простой и привычной. Они подготовили все, что нужно, и полагали, что большего не требуется, — поэтому держались с сознанием хорошо выполненного долга.
Однако, зная вспыльчивый характер Кончини, они быстро выработали план действий и постановили, что говорить будет Эскаргас, как самый красноречивый и неистощимый на выдумку — Гренгай же с Карканем энергично поддержат все, что скажет провансалец.
Следует сказать, что к дому Бертиль они подошли как раз в тот момент, когда капитан Прален объяснялся с Пардальяном и Ла Вареном.
Гвардейские мундиры бросились им в глаза еще издали. Чувство природной деликатности сразу же подсказало им, что нескромно подслушивать чужие разговоры, и наши храбрецы поспешили отойти от этих мундиров на приличное расстояние. Разумеется, до них донеслось два-три имени и несколько слов, но они дали себе слово немедленно об этом забыть.
Новое происшествие! Следом прибыли лучники. Проявляя все тот же безупречный такт, наши герои постарались как можно глубже втиснуться в нишу соседнего дома. При свете факелов обнаружилось, что вся улица запружена полицейскими, а возглавляет их сам господин де Неви верхом на лошади. Тут все трое поняли, что все-таки провинились… в грехе любопытства, природная скромность буквально заголосила в них, и они стрелой помчались к кресту Трауар, где и затаились, выжидая более благоприятный момент.
Таким образом от них ускользнуло все то, что происходило у дома Бертиль и что так важно было узнать их патрону Кончини. Единственное, что они уловили, — это обрывки фраз, какие-то крики, на расстоянии совершенно невнятные, и глухой шум, напоминавший схватку. Между тем, Кончини посылал их в надежде получить исчерпывающую информацию.
Когда улица вновь стала темной, безмолвной, пустынной и сонной, они вышли из своего укрытия и осторожно подобрались к дому, за которым им велено было наблюдать.
Очередная неприятность. По мостовой неторопливо шествовали трое, занятые приятным разговором и столь безмятежные, как если бы стоял ясный день и на небе светило солнце, а не луна, как раз сейчас укрывшаяся за тучей. Подобную наглость нельзя было стерпеть.
Сверх того, троица запоздалых прохожих дефилировала именно перед тем домом, за которым приказано было следить. Неужели эти люди получили сходные распоряжения? Поразительное нахальство! Да и вообще, их присутствие могло сорвать планы синьора Кончини.
На гвардейцев или лучников эти трое были непохожи. По виду это были дворяне, а числом они не превосходили наших храбрецов… по одному человеку на каждого, какие пустяки! Посовещавшись, Эскаргас, Гренгай и Каркань решили напасть на этих ночных болтунов, дабы научить их хорошим манерам, ибо никому нельзя позволять нарушать покой честных буржуа, заслуживших право на мирный сон.
Действуя таким образом, они возвращались к исполнению своих обязанностей, которыми временно и по необходимости пренебрегли. Оказав важную услугу синьору Кончини, они могли надеяться на солидное вознаграждение… да и трое болтунов производили впечатление людей с увесистым кошельком, не считая таких безделиц, как кольца, цепи и золотые галуны, до которых всегда были охочи господа головорезы, бандиты и прочие разбойники с большой дороги.
Как уже известно читателю, вмешательство Жеана Храброго свело на нет все эти расчеты.
Увидев своих подручных, Кончини вздохнул с облегчением. Наконец-то Он все узнает! Перестав расхаживать по комнате, он уселся за стол, заваленный бумагами, выжидательно глядя на троих храбрецов. А те застыли перед ним в преувеличенно-почтительной позе, выдававшей их ироническое отношение к итальянскому вельможе.
Кончини смотрел на них пронизывающим горящим взглядом, словно желая прочесть на этих хитрых физиономиях долгожданную новость. Он заговорил первым, сделав вид, что разгневан:
— Ах вы, мерзавцы! Я уже целый час не нахожу себе места, ожидая вас!
— Какая жалость! — промолвил Эскаргас с лицемерным состраданием. — Мы тоже испереживались, монсеньор, ей-богу! Именно это я и сказал: ведь бедный монсеньор места себе не находит, ожидая нас! Правда, Гренгай, я сказал это? Но прорваться не было никакой возможности… Мы уж думали, что никогда до вас не доберемся.
Из этого потока бесполезных слов Кончини уловил только одну фразу: не было возможности прорваться. Невольно вздрогнув, он произнес мысленно, с трудом пытаясь скрыть охватившее его ликование:
— Все кончено!
В самом деле, если все пути оказались перекрыты, это означало, что произошло нечто чрезвычайное. А что же еще могло произойти, как не убийство короля, подготовленное Леонорой? Но, может быть, король всего лишь ранен? Надо было теперь попытаться выведать правду у этих тупых скотов, не заронив в них, однако, подозрения, что ему заранее было известно об ужасном событии. Для такого актера, как он, это представлялось пустячным делом — разве могли эти тупицы тягаться с ним в ловкости?
Устало откинувшись на спинку кресла и скрестив ноги, он взял со стола валявшийся там миниатюрный кинжал и стал небрежно поигрывать им, показывая великолепно разыгранное безразличие к россказням своих головорезов.
— Учтите, милейшие, — промолвил он нарочито сухим тоном, — я укажу вам на дверь, если не получу удовлетворительных объяснений. Итак, слушаю вас. Что же вас так задержало? Стряслось что-то необыкновенное?
Угроза прозвучала для них, как гром среди ясного неба. Поникнув, они в отчаянии переглянулись. В сущности, они занимали при Кончини весьма завидное место: платили им щедрой рукой, a дела поручали не слишком сложные. На лучшее они вряд ли могли бы рассчитывать. Эскаргас, облеченный доверием товарищей, призвал на помощь все свое красноречие, воскликнув:
— Необыкновенное? Монсеньор, вы нашли верное слово. Нас и в самом деле задержало событие необыкновенное — более того, потрясающее, страшное, жуткое… Об этом долго будут говорить и в городе, и при дворе!
Случалось ли вам замечать, что лжецу, сочинявшему свои басни, необходима помощь слушателя? Если ему внимают безмолвно и равнодушно, он начинает спотыкаться и противоречить самому себе самым жалким образом. И тогда он не способен обмануть даже сверхнаивного, сверхдоверчивого человека.
Если же, напротив, с ним начинают спорить, задавать вопросы и горячо возражать, то ему как бы протягивают спасательный шест, за который он цепляется, подхватывая оброненное слово и угадывая тайную мысль собеседника. Некий инстинкт подсказывает ему, в каком направлении нужно двигаться, чтобы убедить того, кто неосознанно указал верный путь.
Мы не хотим сказать, что Эскаргасу была известна эта уловка. Он использовал ее, не отдавая себе в том отчета. Кончини заговорил о чем-то «необыкновенном», и провансалец поймал это слово на лету, снабдив его, по обыкновению, подобающими эпитетами. Но, как легко заметит читатель, объяснений он никаких не дал — а просто оглушил собеседника потоком ничего не значащих фраз, одновременно следя за ним краем глаза, дабы распознать, какое впечатление производят эти словесные пируэты. Он всем сердцем надеялся получить передышку, чтобы, во-первых, перевести дух, а во-вторых, понять, куда клонит сам Кончини.
И фаворит королевы протянул ему руку помощи, сказав со скептическим видом:
— О! Так взволновать город и двор могло только нечто действительно устрашающее. А чтобы помешать вам пробраться ко мне… ведь вы знали, что я вас жду и что вы рискуете своим местом… да тут должны были вступить в дело лучники или солдаты, причем в изрядном числе!
Делая этот комплимент, Кончини удостоил своих наемников улыбкой.
Гренгай и Каркань шумно захохотали, а Эскаргас, расплывшись до ушей, угодливо произнес:
— Дьявольщина! Нам не о чем рассказывать монсеньору… он сам все угадывает.
Но слова «лучники и солдаты» уже подстрекнули его воображение. В общих чертах басня была готова, с деталями же было легко управиться по ходу рассказа. Достаточно было начать, чтобы самая бесстыдная ложь полилась плавно и без задержек. Провансалец без промедления приступил к делу:
— По правде говоря, монсеньор, вся улица Арбр-Сек была запружена лучниками с господином де Неви во главе. Их было не меньше ста, причем одни перекрывали проход у Трауар, а другие — со стороны Сены. Мы оказались в самой середине, а они стояли так плотно, что, ручаюсь вам, даже иголка бы между их рядами не проскользнула. А ведь там были еще гвардейцы господина де Пралена, и господин де Ла Варен со своими людьми, и множество других. Все метались, как сумасшедшие, орали во всю глотку — словом, наделали такого шума, что можно было подумать, будто опять вернулись великие времена Лиги. Что же нам оставалось делать, как не затаиться? Ведь если бы нас обнаружили, то непременно кинули бы в какой-нибудь каменный мешок, откуда мы бы живыми не вышли. Теперь вы видите, монсеньор, что мы заставили вас ждать не по своей вине.
Эскаргас лгал вдохновенно, искусно сплетая истину с вымыслом и сопровождая свой рассказ выразительными жестами. Единственное, к чему он стремился, это как-то оправдаться в злосчастном опоздании, грозившем потерей места. Провансалец простодушно полагал, что именно это интересует Кончини — но, к несчастью, ошибался. Кончини и думать забыл о заминке своих подручных. Сохраняя видимость равнодушия, он слушал Эскаргаса с неослабным вниманием. Поразительное в подобный час скопление солдат и лучников на одной из улиц казалось ему несомненным доказательством того, что покушение свершилось… или же было вовремя предотвращено. Именно это и необходимо было выяснить при помощи наводящих вопросов. Поэтому он постарался придать своему лицу еще более недоверчивое выражение, сказав с наигранным раздражением:
— Что ты мне плетешь, дубина? Сотня лучников, говоришь? И сам Неви во главе? Да еще Прален с гвардейцами? Мятеж там, что ли, произошел? Или какое сражение случилось?
— Сражение? Конечно! Черт возьми, спросите Гренгая и Карканя! Вы слышите, ребята? Монсеньор сомневается, было ли там сражение… Да ведь мы собственными глазами видели, как уносили раненых (он собирался сказать: трупы, но прикусил язык)… И насчитали… сколько мы насчитали, Гренгай, а? Не бойся, говори!
Гренгай наудачу брякнул:
— Шесть!
— Вы слышите, монсеньор? — вскричал торжествующий Эскаргас. — Один только Гренгай насчитал шестерых.
Кончини между тем размышлял:
«Раз были раненые, значит, была схватка… Стало быть, покушение все-таки состоялось. Я уже вижу, как это происходило: король появился не один… ведь этот негодяй назвал Ла Варена… Жеан Храбрый нанес удар, а потом на него накинулись. Но он умеет постоять за себя и вполне мог уложить нескольких… Что до лучников и гвардейцев, то, думаю, это дело рук Леоноры… она устроила так, чтобы солдаты подоспели… слишком поздно. Однако что с королем? Убит он или ранен? Или ему удалось, как всегда, ускользнуть?»
Трое храбрецов не прерывали его раздумий и только выразительно перемигивались. Их злило и выводило из себя то, что хозяин придает такое чрезмерное значение пустячной задержке. Но они вбили себе в голову, что «облапошат» его, и потому решили твердо стоять на своем, ибо здесь было задето их самолюбие. Впрочем, мысленно они посылали Кончини ко всем чертям.
А тот пожал плечами с пренебрежительным сожалением и произнес насмешливо:
— Похоже, у вас от страха в глазах помутилось, храбрецы! Не может быть, чтобы случилось что-то серьезное. Уж о мятеже меня бы известили, черт возьми! Наверное, ваше пресловутое сражение — это не больше, чем обыкновенная стычка нескольких человек. Быть может, попытка убийства… покушение, кто знает?
Сам того не замечая, он понизил голос. Эскаргас, опасаясь перегнуть палку, ответил также полушепотом и с уклончивым видом:
— Гм! Убийство, покушение, стычка — тут большой разницы, знаете ли, нет… можно и так это назвать.
Бедняга пребывал в смятении из-за непонятной настойчивости Кончини, а потому старался изъясняться таинственными намеками и выглядел весьма встревоженным. Оба его товарища, естественно, играли в ту же игру и озирались не менее беспокойно, так что Кончини, наблюдая за ними, говорил себе:
«Мерзавцы явно знают больше, чем рассказывают. Возможно, боятся попасть в неприятную историю. Corbacco! [10] Я должен это выведать!»
Вслух же спросил:
— Так, значит, было убийство? А кто жертва? Говори без утайки! Убили или только ранили?
— Не могу сказать в точности, монсеньор. Вы же понимаете, когда творятся такие дела, людям вроде нас нельзя высовываться, если кругом толкутся лучники и солдаты. Мы и носа не смели показать, сидели в укрытии, а потому не все смогли разглядеть. Тем более, что все носились, как ошалелые, вопили, размахивали шпагами… Однако…
— Однако?.. — повторил, задыхаясь, Кончини.
— Мне показалось, что я слышу, как кричат: «Несчастье! Ужасное несчастье!»
«Он мертв! — мысленно воскликнул Кончини. — Отныне я господин! Наконец-то!»
На лице же его не дрогнул ни один мускул. Он по-прежнему насмешливо улыбался, рассеянно поигрывая своим крохотным кинжальчиком.
— Peccato! [11] — произнес он все тем же безразличным тоном. — Но если поднялась такая суматоха, то жертвой оказалось какое-нибудь значительное лицо… быть может, даже ив высшей знати… Кто же, черт возьми? Вам не удалось хоть одним глазком рассмотреть? Я спрашиваю потому, что пострадать мог и кто-то из моих друзей.
И он устремил на своих подручных испытующий взор.
Измученный Эскаргас, с трудом сдерживая ярость, думал:
«Чума тебя разрази, индюк итальянский! Имя! Так я и назвал тебе имя! Завтра же ты уличишь меня во лжи и прогонишь ко всем чертям… Дьявольщина! Чем бы таким задурить ему голову? Вот что, скажу-ка я, что это короля убили… Говорят, Кончини завел шашни с мадам королевой, так пусть порадуется… А заверну я все это таким манером, что сам черт ногу сломит… не то что наш синьор!»
— Монсеньор, нам было не слишком хорошо видно… но, как и вы, я полагаю, что это было значительное лицо… из высшей знати… выше не бывает!
«Прекрасно! — сказал себе Кончини. — Он выразился яснее некуда. Я был прав: мерзавцам известно гораздо больше, чем они рассказывают.»
Вслух же проговорил, также состроив скорбную мину:
— Дьявольщина! Отчего же ты так решил?
— Во-первых, по тем причинам, что вы сами назвали. Во-вторых, в Лувре может жить только значительное лицо.
— Значит, жертва живет в Лувре?
— Судя по всему, да. Тело велено было отнести именно туда. И это еще не все. Кто-то рядом произнес слова, от которых у нас мороз пошел по коже: «О случившемся молчать. Кто распустит язык, рискует быть колесованным заживо. « Вот почему мы так упирались, монсеньор. Нам совсем не улыбается быть колесованными заживо.
— Будьте спокойны, — заверил их Кончини. — Никто не узнает об этом. К тому же, вы находитесь под моим покровительством.
Одновременно он лихорадочно размышлял:
«Сомнений не остается: король убит, а смерть его хотят сохранить в тайне, пока не будут приняты необходимые меры. В настоящий момент об этом не знает даже и Мария, иначе она прислала бы за мной. Завтра утром ей сообщат печальную весть со всеми обычными предосторожностями. Я буду у нее. Пока же вполне могу располагать собой и своим временем.»
Эскаргас, в свою очередь, говорил себе:
«Поищи-ка теперь, чей труп доставили ночью в Лувр. Если найдешь, значит, труп в самом деле был… хотя это кажется почти невероятным. А не найдешь, так и взятки гладки: кому же хочется быть колесованным заживо? Но, надеюсь, с этим дурацким допросом мы покончили.»